Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
В итоге Горчишин, удовлетворенно шваркнув ладонью по «ежику», а затем уже обеими дланями проведя по лицу, словно умываясь, с огненным взором объявлял мат монарху Степанова. И снова желчность обволакивала его пробудившееся на секунду лицо, ибо мгновение уплывало за корму плавбазы, как сорвавшийся с борта псих, и ничего прекрасного в том мгновении не было, поскольку по-настоящему прекрасна одна только справедливость. А о какой справедливости можно рассуждать в партии, где выигрывает человек, у которого нет ни плана, ни таланта, ни даже слепой удачи и который берет едва ли не каждый второй ход назад. В жизни, не на шахматной доске, никто не позволяет возвращать слабые ходы, не прощает промашек, каждый стремится к собственному торжеству. «Пусть неудачник плачет!»
Гораздо больше Горчишин был симпатичен странным своим увлечением – вырезать из сырой резины различные штемпели, печати, факсимиле и экслибрисы. Тут его посещало чувство юмора, которого он был начисто лишен как шахматист. Показывая Степанову коллекцию поделок, он время от времени шлепал тем или другим изделием по штемпельной подушке, а затем всаживал с размаху оттиск на ксероксном листке формата «А-три» – из тех, что использовались в его радиоаппарутуре для записей погодной и рыболовецкой информации. Степанову запомнился штемпель с убийственным приговором «Живого места нет». Не лишенным остроумия выглядел оттиск печати «От себя не убежишь». Пофигизм экслибриса «Украдено и прочитано» напоминал о желчности владельца. Длинновато и неуклюже смотрелся, в общем-то, неплохой по замыслу экслибрис «Попов-Макаронский», напоминая о продолжавших и за смертным порогом делить славу мирового изобретения русском и итальянском физиках.
Сколько же таких типов повстречалось Степанову в море! Одного заедала сухопутная тоска, просоленная до последней нитки зюйд-вестами и норд-остами. Другой мечтал поднакопить деньжат, как те московские парни с плавбазы «Славянск». Их ресторанный ансамблик «Зарядье» нуждался в приличной электронной аппаратуре. За «деревянные бабки» в московских комиссионках ни приличный оргaн, ни электрогитару «а ля Биттлз» не купишь. А тут сговорились с капитаном повкалывать матросами-обработчиками в трюме, а получку натурализовать бартерной японской «грохалкой». Известное дело: в морях такой «ченч» идет на перегрузах – куда там Столешникову переулку или одесской Молдаванке!..
А еще царапиной в сердце осталась блондинка с соответствующим именем Светлана. Когда на «Спасске» – это была их третья плавбаза – устроили литературный вечер в кают-компании, прочитал Степанов в числе прочих стихотворение, как ему казалось, в тему – о рыбалке, только речной. На паузе, не впадая в минор, но и не легковесным пробегом по строкам, завершил давние, казалось бы, переживания:
…Лишь бы слушать, как плещет на стрежне
Речка Зея, чиста и быстра,
Ощущать себя сильным и нежным,
Лишь бы дочка ждала у костра.
После выступления, уже в коридоре, подошла к нему худенькая и бледнолицая Светлана, тридцать с «хвостиком» которой четко прописались морщинками на выпуклом высоком лбу, назвалась и, смущаясь, попросила «списать слова». Оказалось, что она землячка, родом из Белогорья, поселка на склоне призейских сопок. Там и сейчас живут ее отец с матерью.
«Чего же, речной воды не хватало, если в моря потянуло?» – поинтересовался Степанов, пытаясь шуткой снять напряжение от минувшей декламации.
Светлана шутку не приняла, хотя и улыбнулась вежливо в ответ: «Я на ребенка заработать хочу…» Она как-то не по-женски, словно девочка-подросток, шмыгнула носом. «Только слез мне не хватало», – внутренне запротестовал Степанов. Он решил просто слушать, не задавая вопросов, а Светлану прорвало, как будто никто ее не слушал уже вечность. Она говорила и говорила, через Степанова адресуясь в пространство, словно он был особой мембраной, призванной усилить вопль женской души, улетающий в глубины космоса. На какое-то время он оглох, слушал и не слышал – смысл слов не достигал сознания, их звуки щекотали барабанные перепонки, и только.
«…После педагогического института…» – наконец донеслось до его сознания. «Почему педагогического? Я тоже там учился, но не затем, чтобы покупать детей. Хотя, в некотором роде, что-то вроде того…»
В общем, Светлана и не думала об учительской карьере. Устроилась в филармонию администратором, натуральные блондинки тогда были в цене у артистического люда. Не станем домысливать, как и почему засиделась она на своей невеликой и небогатой культурной должностишке лет до …дцати двух. Кто-то бывалый надоумил отправиться в моря на заработки.
Финал ее признания воспроизведем в приблизительной точности. Тут никакой выдумки и в помине нет, автор умывает руки, оставляя вас наедине со звуковой памятью Степанова.
А сказала Светлана вот что. В матросах-обработчиках норму не тянула. Там надо такую выработку давать, какую ей было и за два дня не осилить. Спасибо, помог старший помощник капитана, Евгений Петрович, земляк, речное училище окончил, а потом заочно и истфил пединститута. Устроил, после согласования с капитаном-директором, буфетчицей в «белый дом», то есть в ютовую надстройку. Конечно, это по деньгам раза в два пожиже будет, зато не тошнит от трюмной сырости и рыбной вони. Вот накопит энную сумму, вернется в Благовещенск, снова в филармонию пойдет. От кого-нибудь из приезжих знаменитостей зачнет без претензий и гарантий, хотя и мимоходом, но желательно полюбовно. Родит тихонько, будет жить с сыном, у нее именно сын будет, в этом она убеждена. Воспитает его умным и добрым, чтобы маму любил…
И сейчас, стоя у борта корабля, Степанов словно бы продолжал слышать поразившую его фразу: «Я на ребенка заработать хочу…»
Брызги воспаряли от забортного водоворота, превращаясь в пар, холодный и соленый, стягивающий губы, словно бы после того, когда пососешь кровоточащий палец, ненароком порезанный кухонным ножом.
Слева по борту словно что-то уперлось в бок Степанова, сдвигая его с точки воспоминаний. Он ткнул очки пальцем поглубже к переносице, скосился в полумрак надстройки, едва просвечиваемый мутным от постоянной соленой сырости плафоном.
Метрах в трех от него, никак не дальше, на бортовом планшире стояла громадная крыса. Мушкетерские усищи топорщились и свисали слегка вниз, отягощенные капельками росы. Глазки гипнотически сверлили это нежелательное препятствие в лице Степанова. Трудно было понять, смотрит ли она вообще на человека или же прямо ему в глаза. Он явно перегораживал торную тропу четвероногой обитательницы плавбазы, и это обстоятельство придавало хозяйке трюмных закутков и палубного многопредметья злой решимости не сворачивать с набеганного годами морской жизни пути. Мысли подобного рода вмиг посетили голову человека и заставили уважительно отойти на пару шагов от борта к двери в надстройку.
«Интересно, не испугается ли усатая серая тварь пробежать мимо меня? – промелькнуло в сознании Степанова. – С планшира шириной в полтора десятка сантиметров ее легко смахнуть за борт на корм акулам…»
Крыса держала паузу не хуже народного артиста, растягивая мгновения ожидания до неминуемой потери концентрации. И когда Степанов моргнул затекшими от неподвижного зрительного обоюдного упора глазами, корабельный грызун словно по малейшему сигналу сдвинулся с места и неторопливой мелкой рысцой, ощутимо цокая когтями по металлу, пробежал мимо человека.
Степанов проводил крысу взглядом до того момента, когда она достигла бортового изгиба и спрыгнула на наклонную носовую палубу. Тем же ходом крыса добежала до груды заштабелеванных пустых бочек, предназначенных для затаривания ивасей, и шмыгнула в одной ей известный лаз. Как и не бывало!
Степанов нервно хохотнул. Ему было неприятно, что он не то чтобы испугался крысы, но повел себя вежливым гостем, и только. Конечно, глупо было кидаться с кулаками на старожилку плавучего рыбного завода. Но уступать дорогу все же не стоило. «Вот так всегда, ляпнешь чего-то, дернешься, а потом начинаешь думать. Хорошая мысля приходит опосля…» – покривился он запоздалой усмешкой.
Плавбаза буровила душный мрак ночи. Палуба дрожала под ногами, сотрясаемая мощным деловым гулом ходовых дизелей. Ивасевая путина не знает сна и отдыха. Где-то впереди, в сетке координат, запуталась точка, в которой ждал их затраливший косяк сельди сейнер. У каждого в этом мире был свой маневр и своя дорога.
2006
После распределения
Посвящаю Галине и Анатолию
Конец марта нынче выдался – и не припомнить такого: сухой, теплый, залитый солнцем. Синоптики оповестили, что сто лет такой теплыни ранней не бывало. По обочинам дорог, в хвойных посадках, по прошлогодней полевой стерне бродили языкастые палы, выжигая дочерна готовящуюся воскреснуть землю. Даже не верилось, что когда-то в эту пору и бураны бушевали, и морозы трещали, и люди в десяти шагах от крыльца родного замерзали. Было, было и такое в моем родном степном селе, особенно ежели по пьяной лавочке мужики отваживались из гостей домой «патюшествовать», как говаривал незабвенный Филька Шкворень в шишковской «Угрюм-реке». Полвека прошло с тех достославных времен.
Да, чего только не бывало…
Собрались мы с женой в гости к стародавним друзьям Поликутиным, Анне и Василию. Без приглашения – просто соскучились по общению, как снег на голову решили обрушиться, коли к нам давно не приходили сами. Нет в природе снега, так мы им будем… Прихватили коробку конфет, рулет бисквитный – чаю попить. Заехали к ним часиков так в пять под вечерок. Вообще-то мысль была уговорить их куда-нибудь на природу податься: надоело в городе, чистого воздуха захотелось.
Василий при нашем появлении подхватился с дивана в зале и, покряхтывая от боли в пояснице, потащил постель в спальню. Был он небрит, одет в спортивный старенький костюм. Аня кивнула вдогонку:
– Видали? Ни за что не хочет врача вызывать, валяется с температурой, ни таблеток, ни уколов на дух не принимает. Что ты, говорит, пристала со своей принудиловкой? Видали, принудиловку нашел… Как же, заставишь его…
Мы посочувствовали Ане, а Василию, зная его упрямый характер, пожелали все же покориться врачам.
– Как самочувствие? – спросил я друга.
– Нормально. Ничего у меня не болит, – слишком уж спокойно ответил Василий. На лице у него горел нездоровый румянец. Даже обычно пышная шевелюра словно бы поубавилась в объеме и седина резче проступила. Очки за ненадобностью были оставлены на столе, и лицо словно бы потеряло привычную защищенность.
Должно быть, Анне надоело бесполезно уговаривать мужа принимать лекарства, и она поддалась на наше приглашение поехать за город развеяться да продышаться. Тем более что я предложил отправиться на их дачу – посмотреть, все ли там в порядке.
– Мы часа на два, – сказал я другу, заглянув к нему в спальню.
Он только молча кивнул, лежа на правом боку и закрыв глаза. Никогда я не видел Василия таким обессиленным. Еще две недели назад, когда я заезжал взять у него свежий журнал «Легкая атлетика», который ему присылают из Москвы, он температурил. Но на лекции и практические занятия в университет, тем не менее, ходил регулярно, отделываясь фразами типа: «Пройдет, ничего мне не станет…» Когда-то мы с Василием были десятиборцами, первыми в области и далеко не последними на Дальнем Востоке. Здоровья было вагон и маленькая тележка. А теперь вот и тележка не на ходу оказалась.
Аннушка уже топталась в прихожке, где стоял новый, светлого дерева платяной шкаф. Надев поверх толстой вязаной кофты коричневое долгополое осеннее пальто, она плотно застегнулась на все пуговицы. Пошутила:
– Пришел марток, надевай двое порток.
Учитывая, что за окном было плюс четырнадцать, реплика Аннушки и впрямь показалась смешной. Древняя крестьянская мудрость, заложенная в поговорке, не вписывалась в изобару действительности. Почему-то стало распределяться в мире и тепло, и все остальное не привычным путем и образом, а сикось-накось…
Дача Поликутиных приютилась на склоне сопки, примыкающей к старому городскому кладбищу. Дубняки с ржавыми листьями, не облетевшими за долгую зиму, – с одной, возвышенной стороны. С другой – высоченные сосны вперемежку с осинами и тополями, без подлеска, выгоравшего регулярно от весенних палов. Стволы великанов снизу были черны до высоты моего роста, а иные обгорели так, что рухнули, оставив просветы в голубеющем небе.
Приткнув автомобиль в тупичке между поликутинской и соседской дачами, мы вышли на вольный воздух и стали, разевая рты, как рыбы, глотать кислород. Потом, попривыкнув к микроклимату и совладав с невольным головокружением, по тропинке, заплетенной почерневшей полынью и шуршащим кипреем, пробрались к незавершенному, из серого силикатного кирпича, строению, притулившемуся у забора в начале усадьбы.
– Ну вот, всегда так! – огорченно воскликнула Аннушка, заглянув в домик. – Широкие доски утащили. А Вася хотел веранду нынче строить…
Мы дружно посетовали на бомжей и прочих садовых воришек. Но делать нечего, пришлось смириться с этой, не первой уже, потерей. Случалось, похуже воровали и громили. Спасибо, что домик не сожгли да не нагадили, как у нас на даче, куда мы с женой ездили днем раньше на весеннюю проверку.
Солнце уже закатилось за дубняки, но света было довольно, и тепла тоже хватало. Высоко в небе каркали здоровенные кладбищенские вороны, откормившиеся на конфетах да печенье. Калорийная пища давала им силы воспарять под облака и видеть оттуда людей маленькими и ничтожными. «Воронье – к войне… В Ираке как раз американцы начали очередной жандармский шмон, потекла кровушка людская на потеху президенту-техасцу». – Мне подумалось об этом невольно. Да разве уедешь куда от телевизионной агрессии, когда смакование начавшихся военных действий заполонило экраны и радиоэфир. Стали чужая боль и смерть зрелищем, зомбированному народу оставалось лишь радоваться в очередной раз: «Не меня убивают, не подо мной земля разверзлась. Над нами не каплет… Уря-а!» Вот и здесь эти проклятые мысли посетили. «Нет мира под оливами».
Женщины тем временем закончили беглый осмотр перезимовавшей дачи и участка. На скамеечке у домика постелили солдатское одеяло, которое я принес из автомобиля. Аннушка вынесла из домика пару старых, но еще крепких стульев, составила их рядом – получился импровизированный стол. Из сумки достала термос с заваренным по этому случаю чаем с лимоном. Моя жена выложила коробку конфет, уже нарезанный перед отъездом рулет. Разлили по кружкам горячий чай и принялись вкушать его вперемежку с глотками свежего воздуха. Головы у всех вновь закружились, как от хмельного.
Подруги продолжили начатое еще в машине обсуждение того, как внуки закончили зимнюю четверть в школе. Досталось учителям, выставившим нашим любимым отпрыскам не те, какие следовало бы, оценки. Обе ведь сами в прошлом были учительницами, закончили один и тот же факультет в пединституте, физмат, только с разницей в один год. Обе стали заслуженными учителями России, заработали это звание таким усердием, что лично я бы и Героя Труда дал обеим за недосыпы да перенапряги, только никто меня о том не спросил.
Не помню почему, но разговор потихоньку повернулся к молодым годам. Вроде бы за сорок с лишком лет, что мы дружим семьями, уже узнали о каждом почти все. Ан нет, оказалось, не все. Поругивая, как водится, по ходу разговора нынешние порядки, «демократию», которая ничем не лучше былой партократии, чуть не договорились до того, что вот де раньше было все не так – иначе да краше. Но вовремя опомнились: принудиловка та еще была!
Стали припоминать, как нас распределяли после окончания института на работу. Нынешним выпускникам вузов это сущая диковинка – распределение, а нам в шестидесятых годах прошлого века (страшно и писать такое, сколько лет минуло) иначе и не мыслилось устраиваться в жизни, как по воле премудрых дядь и теть из партийных и прочих органов и контор. Мало чем могли помочь в этой ситуации родные педагоги, задавленные разнарядками на свежеиспеченных молодых специалистов. Небось, в Древнем мире на рынке рабами торговали ничуть не вульгарнее. Сколько судеб было сломано, сколько горьких слез пролито – писать не переписать. Ну, про себя с женой как-нибудь в другой раз, а вот Аннушка нам такое рассказала, что само на бумагу просится. Я ведь и пишу-то этот рассказ сразу же по приезде с дачи Поликутиных. Сижу у компьютера, припоминаю горячие, с пылу с жару, слова и обороты повествования. А сюжет и придумывать не надо ни в одной детали, он весь перед вами. Верно говорили классики: жизнь – лучший писатель. Хотя, конечно, кое-что пришлось скомпоновать для динамики изложения чуток в ином порядке. Ну да это дело известное: писать и вычеркивать – планида литератора.
Итак, послушайте и вы, что произошло в дымке времен.
– Нас распределяли ведь не по принципу: вначале лучших выпускников, а потом уж остальных, – начала Аннушка. – Нет, действовали самым казенным способом – по списку, то есть по алфавиту. О какой справедливости тут говорить?! Моя девичья фамилия Ярцева. Смекаете, что мне досталось под конец? Кого в городе оставили, кого в райцентр направили, кому муж палочкой-выручалочкой стал – «вольная» выпала доля по месту мужниной прописки. Мне, по холостому моему положению, осталось «выбирать» (беру это слово в кавычки) – или в Тмутаракань ехать, или туда, куда Макар телят не гонял. Председатель комиссии предложил на выбор: прииск «Юбилейный» или Тахтамыгда. Что я могла сразу сказать? Только и попросилась выйти на несколько минут из кабинета к сокурсникам – посоветоваться. Комиссия снизошла…
– Это по-божески, – прокомментировала моя супруга, подливая свежего чаю в кружки. Аннушка кашлянула сухим скрипучим выдохом хронического бронхитика, усмехнулась вроде бы над самой собой – давней растерянной девушкой.
– Случай вершит наши судьбы, у Бога-то все по плану. А тогда без лукавого не обошлось… – ответила она то ли моей жене, то ли, опять же, самой себе. – Кинулась я к старосте группы Юрке Гнедашу. «Юра, куда ехать?» Назвала оба пункта. Юрка подвел меня к карте, которую он вывесил аккурат перед дверью комиссии. Поправил очки-велосипед, ткнул волосатым пальцем в кружок на западной части линии Транссиба. «Тахтамыгда. Лагеря, зона, зеки. Не советую». Потом нашел реку Зею и повел по ней пальцем снизу вверх. Даже на цыпочки приподнялся наш староста-коротышка, пока не доехал до кружочка, возле которого был нарисован еще и якорь. «Вот он, твой прииск «Юбилейный». Видишь якорек?» – «Ну вижу. И что?» – «А то, что это тебе не просто поселок какой-нибудь заштатный, а самый настоящий речной порт. Смекаешь? По-орт!» – Похоже, он и сам верил в правоту своего убеждения, чуть ли не завидовал мне, счастливице.
Так и решилась моя судьба на тот момент. Вернулась я в кабинет, объявила дрожащим голосом свой выбор. Меня благословили по-отечески да по-матерински, пожелали не посрамить чести молодого советского учителя. Я обещала не подвести старших товарищей. В общем, прощай, родной Добровольск!..
– Аня, так ведь ты же городская была, с матерью больной жила. Неужели ничего не пробовали доказать? – опять не удержалась моя жена.
– Кому? – махнула рукой Аннушка. – Разве ты забыла, как нас воспитывали? Долг, честь, чувство ответственности. Я же комсомолка была, спортсменка, активистка. – Она вновь откашлялась, посмотрела на темнеющее небо, запахнула поплотнее пальто, поправила на голове вязаную шапочку – из распадка со стороны кладбища начинал тянуть холодеющий с каждой минутой ветерок.
– А что же Василий? – полюбопытствовал уже я. Не поверите, но о делах сердечных товарищ мой не то что не любил распространяться – молчал как рыба. Впрочем, у нас и без того за долгие годы дружбы хватало тем для обсуждения. «Не помню. Забыл», – отмахивался обычно он, если в застолье всплывали разговоры типа: «А помнишь?..» Зная Аннушкин открытый нрав, я надеялся восполнить стародавний пробел в биографии Поликутиных. «Не любопытны мы, русские», – пеняет нам за чертой двух столетий Пушкин. Послушался я Александра Сергеевича, полюбопытствовал.
Аннушка хмыкнула саркастически – у нее это всегда здорово получается.
– А чем он мне мог помочь? Мы только-только познакомились. У подружки моей институтской, Верки Бирюлиной, папаша какой-то шишкой был в облсовпрофе, председателем какого-то комитета, что ли. Вот он-то, для укрепления нашего с Веркой пошатнувшегося здоровья, выделил институтскому студенческому профкому две целевые путевки в Бузули.
– Знатный курортец! – припомнил и я свое студенческое посещение после одной из зимних сессий этой популярной амурской здравницы.
– Неплохой был дом отдыха, – уточнила, по учительской неистребимой привычке, Аннушка. – Там-то мы с Васей и встретились.
– И ты поняла с первого взгляда – вот мой принц!
– Этот принц мне с первого раза попытался сесть на шею…
– Вот те на!.. Фигурально, что ли?
Аннушка засмеялась коротко, потом перевела дыхание, прикрыла глаза, словно посмотрела внутрь себя на некий экранчик памяти, где мелькали кадры былого.
– Не фигурально. Самым натуральным образом чуть не сел. Играли мы в волейбол. Я стояла на третьем номере, а Поликутин на четвертом. Он тогда постригся наголо. Заметный парень был – такой прыгучий лысый очкарик из лесотехникума. Впрочем, это все, что я знала о нем. Приняли мы подачу, мяч летит к сетке, я собираюсь пасовать этому забивале. И тут, не помню уж почему, мячик у меня словно сквозь пальцы провалился. Только и сумела кое-как подкинуть его – прямо над своей головой. А очкарик уже разбежался, сиганул горным козлом, ничего, кроме мяча, не видит. Меня словно парализовало. Ну, думаю, куда же он после удара падать будет? Присела мышкой, сжалась в комочек, жду своей погибели… И ты представляешь, – коснулась Аннушка моей руки, – влепил очкарик по мячу, каким-то образом извернулся, руки-ноги растопырил – и сверху надо мной встал. – Она показала, как Василий растопырил конечности и неким домиком прикрыл ее, бедную. – И ведь впрямь – не зашиб ничуточки!
Мы дружно подивились случившемуся, признав в том некий перст судьбы.
– То-то у вас волейбол – семейный вид, – заметил я, имея в виду увлечение этой игрой дочки Поликутиных Светланы и двух их внуков. – Ну а от волейбольной площадки до танцевальной в Бузулях, если мне не изменяет память, два шага.
– Что ты! Вася и не умел, и не хотел танцевать. Так волейболом и ограничилось наше знакомство. Никаких там провожаний, обниманий, не говоря уже о поцелуях… Ну вот. Он вскоре уехал, его смена раньше кончалась. Дней через пять настала и наша с Верой очередь домой возвращаться. Сели на поезд, поехали. И что вы думаете? Выходим в городе на перрон – а нас встречает наш очкарик. Да не на какой-то там «Победе» или «Волге» с шашечками, а на лимузине. Большой такой черный автомобиль, ЗиМ, что ли… И где он только его зафрахтовал? Всю стипендию, небось, убухал. И ведь правильно рассчитал, когда приедем. Значит, что-то ему в душу запало. Довез до дома чин чином, попрощался так вежливо – и уехал. Куда, зачем – ничего не знаю.
Немного погодя в горпарке гуляем с той же Верой. Завернули в павильон морсу попить да конфетами полакомиться, сладкого захотелось. И тут навстречу – Василий. Распашоночка на нем в шахматную клеточку, брюки светлые и кроссовки голубые с белыми полосками – «Ботас». Стриженина шляпой соломенной прикрыта. Глаза во все окуляры очков – так удивился. То да се, стал угощать нас конфетами, причем купил не каких-то там карамелек, а шоколадных, с мармеладной начинкой – «Лето», как сейчас помню. Он потом частенько их брал…
Мы с женой невольно переглянулись. У нас тоже был свой особый сорт конфет, семейный, которые я ей покупал, бывало, килограммами – «Ананасные». Но это тема другая, так что трогать ее не станем, как-нибудь потом, если случай подвернется рассказать, громко говоря, об истории нашей любви.
Аннушка заметно расчувствовалась. За годы жизни с Василием она переняла от него некую молчаливость, если дело касалось нежных материй, отделывалась скуповатой краткостью. А тут ее словно прорвало. Да оно и понятно: муж лежит дома, хворает серьезно, градусник зашкаливает. Лечиться у врачей не хочет, надеясь исключительно на свою натуру. Страдает, хотя виду не показывает. А мы тут рассусоливаем о делах сердечных, тогда как сердцем надо заниматься или чем иным – со шприцем наперевес, таблетками вооружась.
– Погуляли мы по парку, пошли на автобусную остановку. А тут возьми и подкати «колечко». То полчаса автобуса ждешь не дождешься, то он словно с камушка слетел… Вася заторопился, только и блеснул напоследок очками: «Пока!» Смотрю, он уже на подножке стоит. У меня словно сердце оборвалось: ведь не увижу его больше. Никогда!.. Не все же на случай надеяться. Махнула Верке рукой, кинулась к автобусу – а он уже тронулся. Хорошо, Вася увидал мой спринтерский рывок, дверцы попридержал. Заскочила махом, еле дух перевожу. Никогда в жизни так быстро не бегала! Стоим рядом счастливые…
Дальше Аннушка продолжать не стала. Всякая откровенность имеет свои пределы.
Мы долили в кружки чаю. Молча пили. Каждый мысленно припоминал свое. Все ощутимее тянуло из низины холодным воздушным потоком. Но чай согревал и поддерживал бодрость.
– Да, ребята! – подхватилась вновь Аннушка. – Лето кончалось. Надо было мне в свой Юбилейный двигать. Собрали мы с мамой подушки, одеяло, белье, кое-какой гардеробчик сочинили на первый случай. «Как начну зарабатывать, – думаю, – прикуплю себе остальное, небось снабжение на северах получше нашего». Сели на рейсовый теплоходик, то ли на «Изумруд», то ли на «Бриллиант», тогда их по Амуру и Зее ходило несколько с названиями драгоценных камней, и поплыли в неизвестность. Мы с мамой от начала и до конца маршрута были единственными постоянными пассажирами. Остальные садились и через одну-две остановки сходили на берег.
Хороша наша Зея, особенно когда первый раз и так долго плывешь по ней. Она ведь, чем дальше от устья, тем чище и красивее. Там прибрежные лесочки, там поля желтеют, там луговины со стогами сена… Допоздна с верхней палубы любовались с мамой на всю эту красоту. Спать в каюте легли поздно и заснули крепко. Проснулись – тишина стоит! Ни звука двигателя, ни плеска волн. Выглянули из окошка – а мы посреди реки недвижимо на мели сидим…
– Это на Андреевском перекате? – уточнил теперь уже я, благо у меня был немалый опыт хождения на своем катере по Зее.
– А кто его знает! Наверное, на нем и сидели. И как только сползли с той мели или косы – не знаю, как там правильно величать…
– Сами?
– Что ты! Основательно впахались в песок. Двое суток мытарились, пока лесосплавщики не помогли. У них катера водометные. Подошли к нам, смыли с косы. Такие фонтаны летели на палубу! И потом еще несколько раз скребли днищем по песку на других перекатах вверх по течению, ждали у моря погоды. Словом, только через неделю после выхода из Благовещенска прибыли мы к конечному пункту.
Пристань порта оказалась старенькой баржонкой, догнивающей свой век за ненадобностью у обрывистого берега. На гордый якорь, которым порт был изображен на карте области, все это явно не тянуло. На берегу – избушка на курьих ножках, одна-одинешенька. Крыша дранкой крыта. Вышел начальник пристани, ветхий такой старичок. Из речной формы на нем только фуражка-мичманка с некогда белым чехлом. Увидел нас с мамой, нагруженных чемоданами и сумками, крякнул сокрушенно: «Вот незадача! Ты училка новая, что ли?» – «Ну, я». – «Так за тобой два дня назад подводу присылали».
Оказалось, что сам приисковый поселок от Зеи отстоит километра на три или четыре. Оставили мы вещи в избушке у старика и потопали через сосняки да буераки по колдобистой дороге. Ничего, добрались куда надо, медведь не задрал…
Аннушка засмеялась, потом остановилась откашляться. Покачала головой, вспоминая ожившие картины прошлого.
– Теперь самой не верится, что это и впрямь было наяву.
– А где ж твоя судьба? – подтолкнул я вопросом рассказчицу. – Где твой суженый-ряженый обретался?
– На практику как раз отправили в Приморье, в лесхоз. Там приглянулся начальству: мало того что специалист без пяти минут, так ведь и волейболист, и баскетболист, ну а про легкую атлетику молчу. Он тогда чемпионом Дальнего Востока стал среди юношей в тройном прыжке. С руками и ногами собирались забрать.
– Так ты же у него в невестах, поди, была…
– Ему там обещали самую раскрасавицу местную сосватать, – хмыкнула Аннушка и отхлебнула из кружки теплого еще чайку. – Это дело – не проблема, ни тогда, ни сейчас… Стала я работать в школе. Вася письма писал часто, я на каждое отвечала. Жили мы вдвоем еще с одной молодой учительницей, Тамарой, в отдельном доме. Две комнаты, кухонька, сенцы просторные, удобства на дворе, как и положено в тех краях. Тамару годом раньше прислали тоже по распределению, не поверите откуда – аж из Мордовии, окончила университет в Йошкар-Оле, биологический факультет. Ничего девица оказалась, спокойная, добрая и работящая, что главное. У нас с ней конфликтов не случалось, да и некогда было кухонные разборки устраивать, нагрузка у обеих на две смены от первого до последнего урока, плюс к каждому уроку солидная подготовка. Замещали старых учителей, когда те прихварывали. Свет в одиннадцать вечера отключали по всему поселку – экономили солярку на дизельной электростанции, так мы свечку зажигали и в кухне на стол ставили. Сидим за полночь над тетрадками, методички ворошим, конспекты пишем. Скучать некогда… Нам как-то наша завуч, она рядом жила, говорит: «Я недавно в два часа ночи встала посмотреть, что это собака разбрехалась, – а у вас в окне огонек! Чего это вам не спится?» – «Так мы же к урокам готовимся, Анастасия Филипповна». – Она посмотрела на нас, головой покачала: «Не бережете вы глаза…» Завуч уж и позабыла себя в нашем возрасте, шпарила по старым конспектам ничтоже сумняшеся.
– Так-таки и не скучала ты по дому? – не поверила моя супружница, скорее не оттого, что усомнилась в занятости Ани в приисковой школе, а чтобы повернуть поближе к делам сердечным.
– Раз было, ну как в кино сентиментальном, – встрепенулась Аннушка и посмотрела на меня. – Тебе, литератору, интересно будет знать. Так вот. Послали меня с классом картошку копать в подсобном приисковом хозяйстве. Дети в таежных поселках работящие, подгонять никого не приходилось. Поля были возле берега Зеи. Вокруг кустики, холмики, перелесочки, тайга подступает, теснит. Притомилась я, пошла на берег отдохнуть малость. День тихий стоял, как сегодня. Ветерок легонький потягивает, теплый, паутинки летят серебристые. Сижу на камешке, на воду смотрю. Струи чистые-чистые! Быстро так бегут. Думаю: «Бежит вода, бежит себе свободно, куда надо. Через несколько дней вот эти желтые листики, если ничего не случится, приплывут к моему родному городу. Там мама, там Вася…» И так-то я расчувствовалась, так размечталась, так жалко чего-то стало – и себя, и всех моих родных людей – ну просто хоть плачь. А тут как раз мимо, прямо у берега, тихо так катерочек тутукает, баржонку толкает. Плывет себе вниз по течению, в ту самую сторону, о которой грустится мне. На носу катера сидит, ноги свесил до бурунчиков, мужик в фуражке, бородатый, как сейчас вижу, но не шибко старый. «Чего пригорюнилась, красавица?» – спрашивает участливо, даже не кричит, спокойно говорит – рядом ведь проплывает, рукой подать. – «Да невесело что-то», – отвечаю вдруг откровенно, как близкому человеку, хотя никогда до этого не встречала его. – «Плывем с нами!» – и машет мне рукой: давай, мол, на борт. Встала я с камушка, поглядела на мужика, помахала рукой в ответ – счастливого пути пожелала, значит.
