Игорь Игнатенко
Лента жизни. Том 2
Поскольку очередь унашинцев пришлась на заключительный день смотра, Максим с товарищами был в зале и набирался опыта.
Когда настал черед выступать части, в которой служил Погодайло, Максим загадал: если Валентин последует его совету, то унашинцев тоже поджидает удача. В успехе горлового пения Бадмы он не сомневался.
И когда в зал ворвалась степная азиатская грусть, ему стало легче на душе. Словно буддийские духи осенили покатое чело бурята с выпуклыми надбровными дугами и помогали ему дуть в свою двугорлую дудку. Ожидание и обещание слышались в монотонной вибрации глухого голоса.
Зал взорвался дружными аплодисментами. И даже строгое жюри, вопреки установившейся на смотре традиции сдерживать эмоции и не показывать их соревнующимся артистам, принялось рукоплескать.
На другой день настал черед Максима испытать триумф – как автору пьесы, режиссеру и артисту. Мизансцены были отработаны так, что все монологи, диалоги и реплики шли из точек, обозначенных на сцене крестами. Можно было спокойно шептать, не боясь быть не услышанным на последних рядах. Совет Валентина сработал на славу.
Одноактный спектакль назывался «Друзья познаются в бою». На заднике висел транспарант «Санчасть». Посреди сцены стоял большой раздвижной стол, которому предстояло стать вскоре операционным. В дальнем углу за журнальным столиком сидели два врача в белых халатах и накрахмаленных колпаках. Перед ними лежали блестящие в лучах софитов хирургические инструменты.
Максим на спине втащил из-за кулис громко стенающего Юрку Краснова с одним сапогом на ноге. На второй белел бинт из индивидуального пакета.
Не мешкая ни минуты, супруги Вяземские принялись спасать раненого бойца, демонстрируя постоянную готовность армейских медиков стоять на страже здоровья и самой жизни советских солдат. Отрывистые фразы поясняли суть происходящего: «Что произошло?» – «ЧП на боевой работе». – «Покажите рану». – «Ой, больно!» – «Товарищ потерпевшего, вы согласны быть донором?» – «У меня тоже, как и у раненого, первая группа крови. Мы друзья…» – «Кладите раненого на стол. Приступаем к операции!»
Девяносто килограммов Юркиного длинного тела взгромоздили на стол и накрыли простыней, захваченной на этот случай из части. Станислав взял в руки скальпель и поднял его повыше, чтобы всем сидящим в зале было видно, что занятие предстоит нешуточное. Затем он принялся за дело, склонившись над раненой ногой Краснова.
Клава тем временем соединила Максима трубкой от капельницы с Юркой. И незаметно плеснула на простыню припасенным в пузырьке клюквенным соком. Операционное поле окрасилось «кровью». В суматохе артисты забыли дать «наркоз». Станислав спохватился и бросил отрывисто: «Лидокаин!» Жена выхватила из ванночки с инструментами самый большой шприц и, следуя режиссерскому указанию, воздела его над головой для всеобщего обозрения. Затем так даванула на шток, что струя долетела до потолка, и практически опустошенным шприцем ткнула Краснова в спину. Юрка окончательно затих.
Над сценой повисла такая звенящая тишина, что слышно было дыхание каждого участника действия. Юрка сопел и покряхтывал. Врачи дышали ритмично, как на самой настоящей операции. Клава время от времени промокала стерильной салфеткой воображаемые капли пота со лба мужа. Хотя вскоре он действительно вспотел от творческого напряжения и артистического адреналина.
Наконец Станислав выпрямился, содрал марлевую повязку с лица и провозгласил: «Всё! Жить будет!»
В зале раздался массовый вздох облегчения и вспыхнули одобрительные аплодисменты, но тут же умолкли.
Оживший Юрка самостоятельно сел на столе, свесив ноги. Не мешкая ни секунды, Максим подскочил к столу, на ходу обрывая трубку капельницы. Он подхватил товарища под руки и зашипел на ухо слегка осоловелому от пережитого Юрке: «Давай заключительный монолог». Краснов протянул руку Станиславу и пробормотал, косясь под ноги, чтобы удостовериться, действительно ли он стоит на акустическом кресте:
– Спасибо, доктор…
Заключительная часть тирады во славу советской медицины и армейской дружбы вылетела напрочь из его головы. Но Юрку услышали в зале и наградили такой бурей аплодисментов, что надобность в дальнейших словах отпала сама собой.
Под этот гул Жариков и Краснов удалились за кулисы. А врачи вышли на авансцену. Станислав держал в руках гитару. Клавдия влюблено глядела на мужа. Выждав паузу, когда в зале все затихло, супруги запели романс.
Где ты, мой далекий, мой хороший?
Ночь спустилась тихо на поля.
Снится мне рассветная пороша,
В инее хрустальном тополя…
Всем зрителям по-настоящему взгрустнулось о своих невестах и женах. И это было настоящей режиссерской удачей Максима, решившего избежать в заключительной мизансцене даже намека на патетику.
Подведение итогов смотра пролило бальзам на исстрадавшееся сердце Максима. Председатель жюри, начинающий седеть полковник, в числе победителей назвал и унашинцев.
– Диплом первой степени завоевал спектакль «Друзья познаются в бою». Отмечаю тематику. Действие происходит в современной части ПВО нашего округа. Это раз… – Полковник кашлянул и промочил горло минералкой. – Показана ярко солдатская дружба и взаимовыручка. Это два… – Полковник внимательно посмотрел вглубь освещенного зала, заполненного гимнастерочной молодежью. – Не так часто мы говорим об армейских медиках. В спектакле они на первом плане. Это уже три… Очень понравилась песня в конце. И стихи, и музыка, и исполнение на высоте. Это, значит, четыре… – Полковник сделал приглашающий жест рукой. – Вызываю на сцену автора пьесы. Он же режиссер и исполнитель одной из ролей. Это еще один большой плюс. А в итоге получается пять баллов. Рядовой Жариков, получите награду.
Максим взбежал на сцену, принял диплом и рукопожатие председателя жюри. Развернувшись лицом к залу, задержался на мгновение и хотел было выкрикнуть «Служу Советскому Союзу!», но подумал, что не по уставу получится. Все-таки художественная самодеятельность – это не боевая работа. Взмахом руки он поприветствовал зал и прогромыхал каблуками кирзачей вниз по лесенке.
Получили дипломы Валентин Погодайло и бурят Тугуев.
Унаши встретили героев смотра спокойно. Вяземские отправились в свой лазарет взаправду лечить солдат от хворей и травм. Краснова старшина Волков занарядил в караул, поскольку людей в дивизионе постоянно не хватало. Трогать Жарикова старшина сразу не решился, помня о наказании, объявленном подполковником Казинником. К нему-то он и направил Максима для доклада.
Командир дивизиона выслушал Жарикова с довольной миной на лице. Нижняя губа подполковника отвисла, обнажив крупные прокуренные зубы. Казинник покивал головой, слушая Жарикова, почмокал губами. И задал давешний вопрос, который уже звучал в канцелярии дивизиона после возвращения из Находки.
– Ну, так как же мне с вами быть-то, рядовой Жариков? Нет у меня для вас гауптвахты прохлаждаться от дела. Так что идите служить.
Утром следующего дня перед разводом на занятия подполковник Казинник объявил перед строем благодарность рядовому Жарикову за успешное выступление на смотре.
– Служу Советскому Союзу! – гаркнул на всю казарму обрадованный Максим, ибо на сей раз эти слова требовались по уставу.
ТРАНШЕЯ
Зима началась с дембеля старшего сержанта Ратькина, дождавшегося наконец-то замены, с выдачи бушлатов, шапок, теплых кальсон и байковых портянок. Снег пошел значительно позже и скрыл от глаз многое, чего и видеть-то не хотелось.
По утрам один из двух дневальных по дивизиону отправлялся в подвал казармы, чтобы закачать воду на второй этаж, где находились жилые помещения. Когда настал черед Максима идти дергать ручку помпы, случилось происшествие, которое цепочкой потянуло за собой ряд других.
Обычно воду в казарму привозили в автоцистерне из водокачки, стоявшей за кочегаркой в углу территории части. По прямой это получалось метров триста, а по внутренней дороге – побольше раза в два. Шофер спускал шланг в окно подвала. Там шланг принимал дневальный солдат и наливал привезенную воду в два огромных пятисотлитровых чана. Часть воды при переброске шланга из чана в чан обязательно выплескивалась на пол. В подвале было сыро и холодно, ноги в сапогах быстро замерзали.
Надев бушлат и шапку, Максим вышел из казармы. Небо низко придавило строения гарнизона, цепляясь бахромой туч за мачты локаторной станции и трубу кочегарки. Но снег падать не думал, словно ждал команды от небесного синоптика, а тот дремал на давно не стиранных серых пуховых подушках и в ус не дул.
Спускаться в подвал раньше времени не хотелось. Тем более что вскоре выглянул Юрка Краснов, с которым они дневалили на пару. Он попросил у Максима разрешения взять чистый почтовый конверт. Накануне из дома получил письмо, написал ответ, а свои конверты давно кончились. У Максима всегда наготове лежала пачка безмарочных льготных солдатских конвертов, поскольку почти каждый день ему приходили письма от Натальи с новостями о дочке. Сам же Максим в день отправлял два-три письма: первое домой, второе кому-то из друзей, а третье и остальные по мере потребности.
– Бери. Мог бы и не спрашивать, – сказал Максим, заслышав урчание водовозки, донесшееся со стороны кочегарки. – Отдашь сгущенкой.
Юрка удовлетворенно хохотнул. Дело в том, что после ужина они вдвоем ходили обычно в недавно открывшуюся в их гарнизоне солдатскую чайную. Покупали килограмм твердых, как булыжники, залежавшихся пряников. Брали по банке сгущенного молока. Благо заваренный чай в самоваре был совершенно бесплатный и в неограниченном количестве. Юрка вынимал из кармана складной ножик и одним ловким движением вскрывал банку. После жидкой маловразумительной каши в столовке путешествия в чайную стали с наступлением холодов жизненно необходимы. Здесь было тепло и уютно, буфетчица приметила постоянных посетителей и от визита к визиту пряники становились свежее и мягче. Друзья усаживались у самовара, наливали стаканы до краев и принимались поглощать пряники, запивая их поочередно сгущенкой и чаем. Никогда в жизни Максим не испытывал такого насыщения, как в эти «доужины». Калории согревали внутренности и несли силу во все краюшки тела. Исчезало стыдное в первые месяцы службы полуголодное состояние. Да и то, если Юрке с его двумя метрами роста полагалась за столом двойная порция, то Максиму страшно не повезло. Какой-то мудрец в высших военных сферах установил порог, с которого солдату полагалась прибавка в еде. Если ростомер показывал сто девяносто один сантиметр, то харчишки удваивались. А у Максима было сто девяносто сантиметров, и вряд ли стоило рассчитывать, что в ближайшее время он подрастет на десять миллиметров…
Водовозка вырулила из-за угла казармы и попылила по усыпанной красноватой дресвой дорожке к приемному окну подвала. Максим откинул крышку с окна, сбежал по осклизлым ступенькам вниз и щелкнул кнопкой выключателя у низкой входной двери. Подвал осветился тусклым мерцанием единственной электролампочки, висящей под жестяным самодельным колпаком, призванным защищать источник света от капель с потолка.
В ту же секунду из щели в деревянной крышке на ближайшем чане вылезла огромная черная крыса. Усевшись на крышке, она уставилась бесстрашно на побеспокоившего её солдата. Очевидно, не впервой ей было встречаться по утрам с человеком. Затем крыса спрыгнула на пол и поплюхала неспешно в дальний сумрачный угол подвала, где ее скрыл чернильный мрак. Вслед за первой, появилась такая же крыса из второго чана. Порядок действий повторился. Максим запоздало ухватил с пола мокрый обломок кирпича и запустил вдогонку крысе. Ожидаемого эффекта не получилось. Не услышав жалобных стонов поверженного врага, Максим махнул рукой на бесполезное занятие. Тем более что из окошка свесился конец ребристого прорезиненного шланга. Сдвинув крышку с ближайшего чана, Максим ухватил шланг и сунул его в емкость. После этого крикнул наверх:
– Давай воду!
Шофер открутил вентиль на сливном патрубке цистерны – и в чан хлынула, пенясь, чистая вода, перемешиваясь с черным осадком на дне чана. Повеяло затхлым духом, тиной и еще чем-то гнилостным, словно взмутили болото. Закончив наполнять первый чан, Максим рывком перекинул шланг во второй. Зловоние стало еще гуще.
Убедившись, что до края чана осталось не так уж и много, Максим рявкнул наверх:
– Хорош!
Шофер закрутил вентиль, вытащил шланг из окна, закрепил на подножке цистерны и уехал восвояси.
Теперь предстояло ручной помпой закачать часть воды из одного чана наверх, в умывальник. Представив, как парни будут умываться, чистить зубы и бриться, пользуясь этой жижей, Максим содрогнулся. Ведь и он каждое утро, в обед и вечером мыл лицо этой гадостью, в которой купались крысы. Хорошо, хоть питьевую воду приносили отдельно из столовой в оцинкованный бачок, стоявший у тумбочки дневального с алюминиевой кружкой на поржавевшей от времени железной цепочке.
Еще раз осмотрев подвал и убедившись, что крысы временно скрылись и не думают вылезать наружу, Максим решительно направился наверх.
Прямым ходом он подошел к двери в канцелярию.
– Ты чего туда? – поинтересовался Краснов, стоявший на посту у тумбочки метрах в пяти от входа в штабное помещение.
– Доложу о крысах, – ответил Максим и толкнул створку двери.
Вдогонку ему донесся предупреждающий Юркин возглас:
– Не горячись! Потом сам пожалеешь…
Но Максим уже шагнул через порог и никак не отреагировал на предостережение товарища. А зря! Как и во многих других случаях, Краснов провидел истину. Но путь назад был отрезан.
Выслушав доклад дневального Жарикова, начальник штаба дивизиона майор Ванин, а именно он был сегодня дежурным офицером и с утра решал проблемы подразделения, воздел брови на низкий лоб и сжал ротик-пуговицу. По всему было видно, что ничего нового Жариков ему не сообщил. Тем не менее Синьор Помидор ответил, что доложит командиру дивизиона о происшествии в подвале.
– Примем незамедлительно нужные меры! – чеканно завершил майор общение с подчиненным ему солдатом.
Лучше бы Максим этого не делал!
События последующих дней доказали правоту анекдота о ПВО, который Максим рассказал осенью дяде Володе в Находке, и мудрость реплики Юрки Краснова.
Ко всем солдатским работам с этого дня добавилась еще одна. Из штаба полка, куда поступила информация о крысах в подвале казармы, пришел приказ немедленно рыть траншею от казармы до водокачки. Чтобы представить объем и характер нового занятия, сообщим некоторые цифры. По прямой длина траншеи достигала уже называвшегося нами ранее числа в триста метров. Глубину и ширину траншеи начальник тыловой службы части подполковник Пушкин определил в два с половиной метра на полтора. Путем несложных подсчетов получался объем земляных работ в одну тысячу сто двадцать пять кубометров грунта. Дальше вычислять было проще. Если, для наглядности, погрузить эту массу на пятитонные самосвалы, которые были в гараже автороты, то потребовалось бы двести двадцать пять машин. Конечно, вывозить грунт никуда не надо было, его предполагалось сбросить обратно в траншею, после того как в ней будут уложены водопропускные трубы. Остатки можно увезти за пределы гарнизона.
Никто не спросил подполковника Пушкина о наличии этих самых труб. Предполагалось, что раздобыть их не станет проблемой.
С того злосчастного утра десятка два солдат, вооруженных ломами, кайлами, штыковыми и подборными лопатами, ежедневно выходили рыть траншею, призванную снабдить казарму чистой артезианской водой непосредственно во всех пунктах ее потребления, минуя зловонные чаны в подвале.
Скоро земля окончательно подмерзла. Из-под ломиков вылетали сизые искры, кайлы мгновенно тупились и отламывали по кусочку грунта, лопаты загружались едва ли на треть. Производительность труда резко упала. Немного погодя пришлось делать пожоги, куда стаскивались все деревянные бесхозные предметы с территории гарнизона.
В тесной траншее работать в бушлатах на полной глубине становилось неудобно. Солдаты сбрасывали верхнюю одежду, от просоленных гимнастерок валил пар. Снег, словно дожидавшись именно начала рытья траншеи, повалил с такой приморской щедростью, что вскоре укутал пушистым покрывалом вывороченную землю и основательно засыпал дно траншеи. Утрамбованный в наст, он требовал дополнительных усилий для его расчистки. Спасение солдаты искали в перекурах, которые учащались день ото дня, а в итоге обернулись массовыми простудами. Супруги Вяземские получили череду бухыкающих и сморкающихся пациентов. Боеготовность дивизиона упала до самой низкой за всю его историю отметки. Дело дошло до того, что в наряды на позицию стали посылать через день, хотя раньше ходили через два на третий.
Подполковник Казинник почернел от забот, с лица Синьора Помидора сошел его обычный румянец, старшина Волков окончательно озверел. Теперь в казарме то и дело раздавался его рязанский повелевающий дискант: «Днявальный! Где второй днявальный?» Покоя не было никому. Увидеть прохлаждающегося от службы солдата стало невозможно. Дивизион терял силы, время и здоровье прямо на глазах. Рабочая форма быстро пришла в такое состояние, что и вблизи, и издалека бравого некогда певэошника невозможно было отличить от зачуханного стройбатовца.
И все это по милости борца за чистоту туалетной воды рядового Жарикова. В его сторону сослуживцы смотрели почти с ненавистью, как чудилось Максиму в приступах раскаяния. Черт с ней, с водой! Плавали бы в ней крысы, как это было раньше. Ведь никто же не болел и зубы ни у кого не шатались. В конце концов, купаются же люди и пьют воду в озерах и реках, где столько дряни порой плавает и живой, и дохлой. Никто от этого не помер.
Словно в подтверждение опрометчивости Максима, с ним стали приключаться случаи, один другого нелепее и страшнее.
КРУТОЙ ПОДЪЕМ
Итак, судьба продолжала испытывать Жарикова на прочность.
Периодически отделение электронщиков-кипсовиков совершало выезды на позиции огневых дивизионов, запрятанных от постороннего глаза в заросших дубняком приморских сопках. Здесь на бетонированных площадках стояли, уставясь в небо, ракеты. Если сравнить их с другим оружием, допустим, с тем же карабином, то можно сказать, что патрон уже лежал в приемнике ствола, а боек в затворе был взведен. Достаточно одного нажатия на спусковой крючок, а в данном случае на пусковую кнопку, – и ракета уходила со стола отрыва, ища в небе выбранную для поражения цель. От постоянного напряжения уставала даже техника, не то что люди. Требовалось поверять приборы и агрегаты, вносить необходимые коррективы в тонкие настройки электронных датчиков, цепей и систем предохранения. Ракета так устроена, что имеет в резерве три возможных варианта, для того чтобы сбить вражеский самолет. У человека и то нет такой надежности, природа не дала ему тройной защиты, хотя парные органы существуют – взять хотя бы легкие или почки.
В рейс отправлялись на двух автомобилях. Первым шел воздухозаправщик, снабженный дизелем, приводящим в действие мощный компрессор. Сжатый воздух требовался для того, чтобы оживить элементы управления ракеты, в том числе и наружные крылья. Это когда ракета уходила в небо, тогда начинали действовать ее собственные механизмы, питающиеся энергией сгорающего топлива. А на земле ей давали жизнь именно кипсовики8. На шасси сто пятьдесят седьмого ЗиЛа был смонтирован набитый под завязку сложнейшей электроникой кунг9. За пультами сидели офицеры и подавали команды в корпус ракеты. Солдаты работали снаружи, крепя к различным частям летательного аппарата измерительные датчики.
Максим довольно быстро выучился сноровисто орудовать отверткой – главным крепежным инструментом рядового кипсовика. На голову надевался шлемофон с наушниками, на шею крепился ларингофон – и двухсторонняя связь была обеспечена. Из кунга подавалась команда приступить к проверке – и начиналось вычисление углов и градусов поворота крыльев, проверка параметров прочих элементов конструкции. От сплошной цифири в филологическом мозгу Максима вскоре начинался сумбур. Он впадал в транс и ощущал себя кафкианским роботом, неожиданно ожившим, чтобы нести смерть противнику. Отворачивание и заворачивание заглушек и многочисленных винтов шло, как говорится, на автомате. Мыслей не требовалось никаких, надобны были точные утилитарные действия.
– Первый номер, – пищало в шлемофоне некое существо голосом, отдаленно напоминающим баритон старлея Малых, – даю вводную на горизонтальный руль. Импульс номер один!
Максим вперялся сквозь очки в градуированную шкалу прибора, прикрепленного к закрылку. Закрылок сдвигался вправо или влево и замирал напротив определенного деления.
– Пять градусов, – докладывал Максим положение руля, прижимая ларингофон покрепче к мерзнущему горлу, чтобы его голос лучше было слышно в кунге на пульте.
Рядом, по другую сторону ракеты, ту же самую работу делал Краснов, исполнявший команды другого офицера.
Вскоре шеи у обоих чернели от маркой резиновой оплетки миниатюрных микрофончиков. Работать в рукавицах было неловко, на этот случай запасались купленными перчатками. Впрочем, и перчатки сковывали движения. Приходилось брать отвертку голыми руками. Кожа пристывала к дюралю, и к концу боевой работы ладони обычно кровенели. Но никто не обращал на это внимания. Тяжело в ученье… Примочки и бинты появлялись потом, когда возвращались к себе в Унаши.
В тот день состоялась поездка в дивизион, дислоцировавшийся за Находкой. Гравийка, усыпанная снегом и отполированная до глянца лысыми шинами стареньких лесхозовских грузовиков, петляла между сопок. Порой она пыталась карабкаться по серпантинам на вершины горушек, откуда открывался вид на бухту Петра Великого. Слева в бухту указующим перстом вдавался мыс Поворотный. Там был один из огневых дивизионов, куда лежал путь маленькой колонны из двух автомобилей.
Серпантины и тягуны брали с разгона, насколько позволяла мощность моторов, ревевших на предельных оборотах. Лошадиные силы двигателей решали почти все, но и они были беспомощны там, где многое зависело от протекторов колес.
На очередном подъеме, затяжном и крутом, штурмовавшем сопку прямо в лоб, судьба караулила Максима, чтобы убедиться в бдительности его ангела-хранителя.
Водители машин вдавили педали акселераторов в пол, и карбюраторы, едва не захлебнувшись от предельных порций горючки, заставили двигатели выдать весь свой табун мощности до последней «лошади». Более легкий воздухозаправщик, шедший впереди, стал заметно отрываться от тяжелого КИПСа. На резко затухающей скорости он наконец-то выполз на перевал и остановился у обочины на ровной площадке. А ЗиЛ-157 окончательно исчерпал свои возможности за сотню метров до вершины. Шофер еще попытался сдвинуться с места рывком, но колеса взрезали ледяной накат горячей пробуксовкой, и машина сползла на обочину кювета, упершись осями в заснеженную землю.
Пришлось выбираться наружу из кунга и оценивать обстановку. Старший лейтенант Малых, бывший на время командировки главным офицером, сплюнул с досады.
– Ты на ручнике? – спросил он у открывшего дверь кабины и выглядывавшего назад водителя Славки Маркова, тощенького солдатика с постоянно удивленным выражением на детском лице.
– Так точно!
– Двигатель не глуши! Если машину потянет назад, вруби пониженную передачу и греби, не жалей резины. Пусть хоть до корда сотрешь, но не вздумай опрокинуть КИПС. Тут на миллион электроники, напаянной на золоте и серебре. Понял?
Марков нырнул вглубь кабины и вцепился в руль, словно от его силешки тоже зависела в этот момент неподвижность машины.
– Краснов! – скомандовал Малых первому попавшемуся на глаза подчиненному. – Беги, ищи камни побольше. Подложишь под колеса.
Старлей ухватился за поручни лесенки, ведущей внутрь кунга. Ему предстояло убедиться, что там все в порядке. На ходу он задействовал и Максима.
– Жариков! Возьми какую-нибудь лесину потолще. Засунь сзади под ось. Подстрахуй Маркова.
Максим огляделся по сторонам. На его счастье, невдалеке на обочине валялся подходящий обломок лиственницы. Ухватив толстый сук, он зашел осторожно сзади накренившегося на правый бок ЗиЛа и запихал деревягу в щель между задней осью и краем дорожного полотна, обрывающегося довольно круто в кювет. Выпрямившись, перевел дух и попытался сбросить нервное напряжение, но вместо этого внезапно ощутил могучий позыв на мочеиспускание. От долгой тряски по дороге, холода и нервного стресса пузырь переполнился и властно требовал опустошения.
Максим по привычке оглянулся по сторонам, не видит ли кто, расстегнул ширинку на комбинезоне, то же самое проделал и с брючной прорехой. Застывшие пальцы плохо слушались. Пришлось для устойчивости прислониться левым плечом к задней стенке кунга. Добравшись наконец до искомого, Максим ударил, как из брандспойта, под колесо машины.
В блаженности облегчения он не сразу осознал, что колесо медленно стало наезжать на парящую лужу. Но левое плечо, ощутив давление стронувшегося с места КИПСа, автоматически передало команду в мозг. Тело мгновенно спружинило, Максим отшатнулся назад. И ту же секунду ЗиЛ прополз с нарастающей скоростью мимо него, ломая в щепки лиственничный сук. Мимо в окне кабины мелькнуло растерянное лицо Славки, запоздало пытающегося газовать. «ЗИЛ» быстро устремился вниз, счищая снег на краю кювета до кремниевого глянца смерзшегося гравия. Несмотря на дневной свет, искры сыпались из-под осей пятитонного автомобиля, оставляя за собой едкий запах паленого камня.
– Ни хрена себе! – запоздало возник рядом Юрка Краснов с большим булыжником в руках.
Увидев расстегнутую ширинку и еще парящее на морозе место отлива, Юрка моментально сообразил, что тут было и что могло произойти.
– Ну, Макс, ты в рубашке родился! Считай, второй раз на свете жить будешь с этой самой минуты…
Тем временем автомобиль доскользил до самого начала подъема, замедлил движение и наконец остановился. Из-под буксующих колес шел дым и пар, в который превратился расплавленный лед.
Только теперь Максим осознал, что случилось. Воображение нарисовало картину, во что бы превратился он, не ощутив вовремя толчка кунга. Стальная ось растерла бы его в лепешку. Только и радости, что умер бы мгновенно…
…Всё дальнейшее для Жарикова происходило в полусне. Воздухозаправщик спустился вниз, взял «ЗИЛ» на буксир, и двойной тягой они одолели крутой подъем, который мог стать последним испытанием в жизни Максима. И если он уцелел, то лишь потому, что не все барьеры еще преодолел на своем пути.
СОН НА ВЫШКЕ
Постоянно хотелось спать. Подобное состояние преследовало всюду, организм требовал отдыха, и не получал его в полной мере. Дошло до того, что однажды Максим заснул на боевом посту.
Это было уже третье за неделю дежурство отделения кипсовиков на позиции их технического дивизиона. Огромный забор загораживал территорию, где в ангарах, складах, цистернах и подземных бункерах хранились части, детали и компоненты того, что в итоге сборки должно превратиться в ракету. Прямоугольник забора дополнительно защищала широкая, очищенная от деревьев и кустарников, полоса земли, обнесенная высокими столбами с колючей проволокой. На каждом из столбов висела под жестяным колпаком электролампа-сотка, зажигавшаяся в ночное время. Посредине одной стороны забора, у въезда на территорию позиции, стояло караульное помещение. Отсюда хорошо просматривалась вся фронтальная линия ограждения, от угла до угла. Длина каждой грани забора была равна примерно полукилометру. Дальние углы позиции охранялись часовыми на вышках.
Режим караульной службы разбивался на три части. Первые два часа солдат стоял на вышке и следил за открытыми его взору двумя сторонами забора и двадцатиметровой ширины полосой. Занятие вроде нетрудное, но монотонное. Сменившись с поста, следующие два часа солдат тратил на ужин, завтрак или обед, в зависимости от времени суток и очередности. Чтобы заполнить бодрствование еще чем-то полезным, полагалось зубрить наизусть статьи устава – их могли проверить ретивые сержанты. Но и сержанты потеряли рьяность после начала эпопеи с траншеей. Обычно в комнате для занятий Максим уже начинал дремать с открытыми глазами. Самой желанной была третья пара часов, когда солдату полагалось отдыхать перед выходом на дежурство. Спальная комната, жарко натопленная и душная от запаха человеческого пота, сохнущих портянок и кирзачей, мгновенно повергала в забытье измотанный донельзя организм армейского человека.
Сны в эти два часа не запоминались. Казалось, ты улетал в иной мир, где только ток крови по сосудам наполнял слабой вибрацией измученное тело.
Обидно было терять четверть часа из этих двух. Но дежурный сержант поднимал разоспавшегося человека, чтобы тот успел одеться. На улице у специального стенда заряжали боевыми патронами карабин. Затем сержант доводил солдата до угла забора и, убедившись, что на стоящей в отдалении вышке хлопнула дверца и по лестнице начал спускаться сменяемый часовой, отправлял своего подопечного на пост. Ни тебе «дежурство сдал» и «дежурство принял», ни скороговорки пункта Устава об обязанностях солдата на посту. Формализм окончательно был посрамлен и отринут. Торжествовало бренное тело в его непреходящем желании поскорей расслабиться во что бы то ни стало.
Разводящий сержант, дождавшись зазябшего постового, вел его поскорей к караулке. Наскоро вынимался из карабина магазин с патронами. И люди оказывались в тепле, оставив за спиной леденящую приморскую сырость.
В ту ночь Максиму выпало идти на вышку в самое глухое время – с двух ночи до четырех утра. Обувшись в единственные его размера валенки, особняком стоявшие в сушилке среди маломерок, затянув потуже ремень на шинели и поглубже надвинув шапку на уши, он отправился с сержантом Коваленко сменять своего предшественника. Сержант и до угла не довел Жарикова – торопился возвратиться в караулку.
Разминувшись с ефрейтором Славкой Машурой, семенившим с поста в желанное тепло, Максим шибче заскрипел валенками по свежему снежку, выпавшему накануне. Фазаны, которые облюбовали для зимовки кучи кустарника, высившиеся, подобно копешкам сена, через каждые пятьдесят метров с края полосы, уже успели наследить трехпалыми лапками свои пути-дорожки. Им тут спокойно и корма достаточно, никакой охотник не страшен. Стрелять из карабина по доверчивым птицам рука не поднималась, да и не положено. Каждый патрон на счету, а если еще из него произведен выстрел – замучаешься писать объяснительные.
Вышка стояла пустая, и хотя трудно было предположить, что за десять минут ходу на периметре может что-либо произойти из ряда вон выходящее, стоило поспешать.
