Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 2. Эпидемия.
«Не гляди, что вино рубиновое, что в чаше искрится и пьется гладко! Потом оно как змея кусает, жалит как гадюка» (Притчи 23:31, 32, Новый русский перевод).
В сравнение с вселенской просцовской пьянкой, понятно, никакая онкология (да впрочем, и вся Международная классификация болезней 9-го пересмотра) не шла. То была подлинная эпидемия. Её волны нахлынывали на мою врачебную деятельность отовсюду. Случались и непьющие, конечно. И именно они просились в стационар с гипертониями, язвами и астмами. Но остальные пили. Пил мэр, Варфоломеев Станислав Николаевич, горюя в стенах своего любовного треугольника и печалясь о нерешаемости просцовских хозяйственных проблем. Пил сосед Коля, оставив в небрежении свой яблоневый садик. Пила красавица фельдшер Галина Семёновна, как будто принося в жертву эту красоту свою. Пили больничные водилы, весь свой смысл жизни уместив в разнообразие комбинаций, сводящихся к формуле «минус больничный бензин – плюс пойло». Пила жена бывшего моего соседа Сергея. Попивали обитатели амбулатории. О пьянстве многих остальных я мог судить косвенно, а порой и прямо, когда они обращались ко мне как к доктору, когда было уже невмоготу.
Станислав Николаевич всё же пил по-интеллигентному, изо всех сил стараясь не уронить лицо, и таки пьянка одолевала его. Он пытался и шутить, однако юмор его был деревянистый, как ножки у старых подберёзовиков. Например, он смеялся тому, как кто-то из граждан что-то напутал в своей дате рождения и выходило, что живёт этот гражданин невероятно долго, так что застал крестовые походы. Это было, конечно, смешно, но не настолько, чтобы хохотать в голос, как Станислав Николаевич. Помню, он также пошутил на тему здоровья, мол, если ты проснулся и у тебя ничего не болит, – значит, ты умер. Шутка была с длинной бородой, но Станислав Николаевич подавал её так, как будто родил её именно этим утром. В целом, его было как-то тихонько жалко. Он напоминал Добрыню, вышедшего рубать головы Горынычу-змею, но вдруг обнаружившего, что он где-то посеял свой кладенец. Однажды он вызвал меня к себе домой. Он не вышел на работу из-за пьянки и просил меня его прокапать. Дом мэра был светлый, просторный и аккуратный. Кажется, он был тоже вагонообразный, как и прочие дома на Совхозной улице, на две семьи, но были две или даже три последовательные комнаты. Во всяком случае, жилье мэра чрезвычайно не выделялось на фоне прочего сельского пейзажа, что было приятно и вызывало уважение. Провожая меня, Станислав Николаевич похвастался, широко поведя рукой в сторону сада, что здесь, под надзором небезызвестного Скалкина, неплохо растут такие культуры, как арбузы, дыни и виноград. Жена Варфоломеева была сдержанно-приветлива. Вид её был как-то одновременно и замкнутый, и раскрепощённый. Говаривали, что она была прекрасно осведомлена об увлечении своего мужа другой женщиной, но вела себя чрезвычайно достойно, умело держала ситуацию под контролем и терпеливо ждала, когда Станислав Николаевич «перебесится». Капаться мэр почему-то приходил ко мне. Я к тому времени освоил состав «наркологической» капельницы, банку прилаживал куском бинта к стене. Варфоломеев вытерпел две или три процедуры, после чего сорвался на очередное неотложное административное дело и из моего врачебного поля зрения исчез.
Редко, а потому особенно приятно, в Просцово раздавались звуки свадьбы. Прямо напротив моего дома, летом, я слышал «горько!», «Руки вверх» и прочее. Однако, в тот же (а может быть, на следующий) день, выходя на крыльцо ввечеру покурить, я слышал из тьмы с дороги следующий надсадный диалого-монолог:
– Ну что ты смотришь?
– М-м?
– Ты же пьёшь каждый день! Ты лыка не вяжешь. Что ты мне хочешь сказать? Ну что?
– М-м?
– Что «умм»? Я же тебя в постели не видела уже три месяца. И чего ты хочешь? Думаешь, от твоего «уммм» я захочу?
– М-м-м… Отвянь.
– Слышали уже: «отвянь, да перестань»… А дальше-то что? Дальше-то что?..
Я тушил сигарету и уходил домой.
Вызвала на дом и жена Сергея. Я был шокирован сделавшейся с ней метаморфозой. За полгода она высохла вполовину, лицо из радушно-радостно-красно-огонькового стало тускло-восково-бледно-безразличным. Жаловалась она на панкреатитные боли. Я отсоветовал хлебать самогон и назначил спазмолитики с ферментами. На первую часть моего совета она горько ухмыльнулась, причём максимальная горечь её ухмылки локализовалась в изгибе, направленном в сторону блудливого мужа. Сергей был холоден и, казалось даже, подчёркнуто равнодушен к складывающейся в семье ситуации. Создавалось впечатление, что умри его жена от пьянки, он бы (по крайней мере, внешне) никак не показал, что сколько-нибудь расстроен. На вонючей т-й автостанции я однажды повстречал их дочь. Она направлялась куда-то в профессионально-провинциальное учебное заведение и излучала, как и прежде, жизнерадостность, а по отношению ко мне даже что-то навроде кокетства. По всему было видно, что она эмоционально отмежевалась от родительских неурядиц и вполне погрузилась в свою собственную жизню.
Кататься с водилами порой было страшно. Однажды Сашка завёз меня на «буханке» в кювет, благо не столь уж отвесный, чтобы нам с ним травмироваться. При этом он не то чтобы не был в состоянии адекватно рулить, а именно разудало по-цирковому бравировал. Было такое ощущение, что вся его жизнь, молодого ещё, энергичного мужика, сводилась исключительно к поиску пойла. Если он сливал бензин, то не для того, чтобы снести прибыток в семью, а чтобы взять где-то банальный очередной «пузырь». Он не скрывал этого от меня и даже гордился своим поведением. Как будто ты настолько богатырь, насколько способен добыть и на грудь принять. Например, если он вёз меня в село Степановское, то, пока я обслуживал вызов, не сидел со скучным кроссвордом на коленях, а бегал по селу как жизнерадостный пёс, и к моему возвращению уже имел в трепещущих ладонях пол-литровую банку браги. Предлагал мне. Я, побуждаемый ностальгией по институтско-колхозным временам, отпивал пару глотков, преодолевая брезгливость не столько по отношению к самой браге, сколько к Сашкиным грязным рукам и этой его прохиндейской манере вечного пойло-добытчика. Сашка залпом выпивал остальное, засовывал порожнюю банку в масляную сумку под локтем, дёргал свой рычаг, выруливал, проезжал двести метров, потом тормозил, распахивал дверь, выблёвывал всё, только что выпитое, на дорогу, бодро захлопывал дверь и, как ни в чём не бывало, ехал дальше.
Пришла с челобитной жена Коли, соседа. Коля третью неделю пребывает в жёстком запое, но вызывать наркологическую бригаду категорически отказывается. «Доктор, помоги, чем можешь». Я прошёл в сени хозяина яблоневого сада. Коля, здоровенный детина, разбросался в постели безобразно-беспомощно. Глаза бычьи, кровавые, недобрые. Тут было всё гораздо серьёзнее, нежели у мэра, совсем не интеллигентно и вовсе не до юмора, даже деревянного. Иногда Коля ревел и отмахивался руками. Попахивало «белой». Я соответствующе уморщил рот и объявил, что не возьмусь такое капать, здесь уже нужно нечто специализированное. Но меня ухватили за руки. Мол, выпиши что-нибудь хотя бы успокаивающее.
– Ведь третью ночь не спит, мучается…
– А сколько самогону в день уходит?
– Бутылки три, доктор!
– Ну-у-у!.. Ну вот чем я вам помогу?! Транквилизаторы при запое противопоказаны. Аминазин тоже. Здесь надо постоянную капельницу, полный отказ от вина, да руки-ноги вязать. А я что сделаю?!
– Доктор, ну неужели ничего не сможешь? Что же делать?
– Что-что?.. Вызывать наркологическую бригаду.
– Он отказывается, ни в какую!
– Всё равно же придётся, куда денетесь!
– Ну а сейчас-то что?..
Коля зарычал и разметался. Жена пустила слезу:
– Смотри, как его крючит!
– Ох-х. Ну ладно. Давайте уколю «релашкой» на свой страх и риск. Но потом вызывайте.
– Ладно, доктор, коли, а там посмотрим…
Достал из несессера красивую лимонную ампулку. Уколол. Ну а что? Побочки никакой не случилось, но и легче не стало. Так и пришлось везти в К… через пару дней. Пока яблони в его саду давали свой бело-розовый чарующий цвет.
Снова лезли в глаза контрасты. Умиротворение и шепчущая нежная красота расцветающей природы раннего лета и человеческое смрадное, опустившееся безобразие. Трава на лужайке перед амбулаторией выклюнулась и окрепла, но ещё не сделалась зрело-зелёной, ещё пропускала сквозь себя золото солнца и сочилась бриллиантами росы. Соловьи и малиновки прогнали ворон и заполонили округу безмятежным пением. И вот в этот раёчек врывается молодой небритый багровый мужик из Котова, перекусивший в похмельном эпилептическом приступе себе язык, мечется неистово и голосит невнятно. Подбегает ко мне, открывает окровавленный рот, в бездне которого дрожит на тонкой бледно-розовой блестящей склизской ниточке малиновый кусок недооткушенного языка, захлопывает его, выбегает во двор на солнечную росисто-радужную лужайку и мечется по ней, отбиваясь руками от невидимых чертей. А они гонят его обратно в Котово, в ад, где ему нальют спасительный стакан, он забудет про боль, оторвёт надоевший болтаться во рту кусок и бросит вон. А соловьи, умолкшие на мгновение от криков страшного мужика, вновь запоют-засвиристелят-защёлкают, и солнце продолжит свой неуклонный ласковый дрейф среди веток липких тополей, плавающих в благоухающем свежем ветре. Что ж ты пьёшь, мужик, до такого ужаса, из земного рая устремляясь в ад боли, мерзости и скудоумия?
Вызвала женщина с жалобами на кровавую рвоту. Пока шёл, в моей дифференциально-диагностической голове закрутилось сочетание слов «Маллори-Вейсс». Ну как же, а что ещё тут ждать? Угадал. Бледная. Несмотря на своё скотообразное состояние, женщина пыталась от меня скрыть своё пристрастие к вину.
– Был ли чёрный стул?
– Был. Вот как раз сегодня утром. Даже не донесла, глянь во дворе.
Я, как истинный Шерлок Холмс, направился во двор, и, действительно, увидел там несколько дёгтеобразных ляпков. Машины, как обычно, нет. Уколол дицинон, велел положить на верх живота что-нибудь ледяное и бросился за аминокапронкой. Всё-таки угнали женщину в Т… и оставили там в хирургии. Справился через день: синдром Маллори-Вейсса на фоне алкоголизма.
В аптеке появилась настойка боярышника «от сердца». В красивых высокеньких узкогорлых бутылочках с цветной уютной этикеткой и бордово-коричневым, ароматным, маслянистым содержимым. 70-градусная настойка. Дёшево! Народ, подуставший от продимедроленного самогона и гордо брезгуя дорогим магазинным «Слынчевым брягом», рванул в аптеку. Аптекарша была довольна. Она прорекламировала новый товар персоналу больницы, и в очередной раз на государственно-юбилейную попойку собрались каждый со своим боярышником.
Наверное, в Просцово всегда много пили. Но, возможно, раньше не пили так горько.
Глава 3. Отцовство.
«Вот наследие от Господа: дети; плод чрева, награда от него» (Псалом 126:3, перевод Павского)
Алина с Ромой приехали почти сразу же следом за мной. Теперь нас стало трое.
Я поражался Алининой трудоспособности на ниве материнства. Это было уже нечто ненормальное. Как будто теперь вся жизнь её была в сыне. Казалось, она совсем не спит. И при этом умудряется не роптать на хронический недосып. Помню, приехала Алёна, её сестра. Только под двойным нажимом нам удалось уговорить Алину поспать днём хотя бы пару часов, чтобы выдать толику от её гигантского долга сну, пока мы с Алёной и маленьким Ромой в коляске прогуляемся до Степановского леса. Алина, хоть и с боем, всё-таки отпустила нас, но, чувствовалось, отпустила только в силу полнейшего физического изнеможения. Мы вернулись часа через три, и, однако, выяснилось, что Алина спала от силы полчаса; остальное же время продолжала стирать, гладить, штопать, варить. Мне было не по себе от такого.
На прогулке, пока Рома дрых в коляске, мы разговорились с Алёной почему-то о любви. Был чудный июньский денёчек. Миновав совхозные домики, мы толкали коляску в сторону Степановского. Справа высился лес, куда по зиме умчался на лыжах бесшабашный Государев и где едва не канул. Здесь же мы с Алиной два или три раза встречали пары уединяющихся просцовских мужчин и женщин. Можно было предположить, что они банально прогуливаются, но мне почему-то казалось, что они здесь целенаправленно для плотской любви, причём каждый изменяет своему мужу или жене. Об этом говорил их загадочно-смущённый вид, кроме того я знал, что сельские жители не очень-то любят природу, как таковую.
Мы шли по Степановской дороге между двумя лесами, и Алёна мне ляпнула вопрос: «Игорь, а ты Алину любишь?». Вот так. С чего бы? Неспроста, что ли? Я решил понадмеваться, как старший, да ещё и Библией умудрённый. Я ответил вопросом: «А что такое любовь вообще?» Алёнка растерялась. Я воспользовался её замешательством и начал объяснять то, что уже знал про «агапи», «филию», «эрос» и «сторги». Алёна приугрюмела. Понятно, ей хотелось в моём отклике простоты и непосредственности. Ну а кто она такая, чтобы меня пытать такими вопросами?
Рома в коляске зашевелился. Мы вынули его на белый свет. Он недоверчиво покосился на солнце и нахмурился. Мы свернули в берёзовую рощицу на опушке и устроили фотосессию в берёзах.
Я уже давно перестал бояться, что Рома умрёт. Да и он уже окреп и выглядел вполне жизнеспособным. Но, однако, кто же мы, каждый, в этом мире – разве не беспомощные дети? Чем бомж, роющийся в помойке, особенно отличается от богача в лимузине? Один нашёл опору в деньгах, другой – в фанфурике с настойкой боярышника. И оба коротают жизнь, каждый в своих миражах. Вот именно – «коротают», один приобретая очередной миллион, другой – наскрёбывая на ежедневную дозу. День прошёл и – ладно. Жизнь длинная или короткая?
Ухаживать за Ромой, как оказалось, тоже было нетрудно и даже приятно. Чудесно было видеть, как он открыто и безоблачно беззубо улыбается, тянется к кому-то или чему-то, откликается на игру и разговор. Я думал, что маленькие дети вымучивают родителей своим вечным требовательным криком, но это оказалось не так. Часто, просыпаясь, мы обнаруживали, что Рома, как видно, давно не спит и молча, с любопытством изучает окружающий мир. И он не кричал, а скрипел. Вот скрип, конечно, вызывал досаду и озабоченность. Меня угнетало то обстоятельство, что ребёнок не может объяснить причину своего скрипа, и что делать, чтобы он перестал скрипеть – часто непонятно. Только это, пожалуй, испытывало терпение. Помню, однажды на прогулке он как-то особенно томительно и упорно предавался скрипу. Я покормил, покачал, поотвлекал, поуговаривал, потом дважды всё это повторил. Но скрип настойчиво продолжался. В конце концов я в раздражении с такой силой тряханул коляску, что Рома на мгновение притих. Потом скрип продолжился. Я испугался. Как же так? Я такой большой, умный и сильный; у ребёнка там какие-то газы, которые его мучают, а я, сам как ребёнок, требую от него, чтобы он заткнулся, чтобы он дал покой мне-любимому, такому большому, умному и сильному. Да, папаня, – вот и вся твоя любовь. Та, что «долготерпит». По рукам бы тебе надавать…
Бо́льшую же часть времени это было удовольствие и наслаждение любовью к этому чуду. Я любил делать с Ромой «самолётик»: лёжа на диване на спине, держа его за грудь, поднимал над собой; Рома радостно растопыривал ручки, и мы «летели». Я играл ему на гитаре. Выстраивал перед ним галерею игрушек и фотографировал. Без конца разговаривал с ним и читал ему.
Казалось, почти ежедневно было что-нибудь новое: новый жест; новый агук; новая мысль во взгляде.
Резались зубы. Рома перегрызал вертикальные деревянные лаковые прутья у кроватки.
Впервые отросли волосы. Вера Павловна предложила себя в качестве детского парикмахера. Она была нежна и тиха с Ромой. Отрывая от него взгляд и переводя взгляд на нас с Алиной, она, как всегда, сдержанно, но и как-то трогательно улыбалась, как будто смотрела сквозь призму вечности.
Что касается Милены Алексеевны, то уж тут был просто фейерверк любви. Едва завидя нас на прогулке, она тотчас подходила, забирала Рому на руки и, казалось, была готова прогулять с ним на руках до конца дня, без конца тиская его и разговаривая с ним. Нам с Алиной было гордо и приятно. Мы часто пользовались Миленой Алексеевной как нянькой. Хотя Алина никогда, казалось, не чувствовала себя расслабленно в Ромино не-непосредственно-рядом-с-ней-присутствие.
Львиную часть того, о чём пространно разглагольствовал Спок, применять, конечно, было рано. Другое дело – то, о чём в отношении семьи проповедовали bf. Читать ребёнку «Библейские истории», вплоть до того, что уже тогда, когда он ещё в утробе. Ну-у… В том-то и дело, что самому бы успеть ещё пока духовно образоваться. А что я могу дать такому крохе, кроме аккуратной смены пелёнок да прилежного кормления? Объятия, прижимания, смех, игра; тёплые, ласковые интонации. Ну, в общем, всё то, что даёт ощущение любви, защищённости, доверия, открытости. Ну да… А как же по-другому?.. Да вот только совсем не за горами (не заметишь, как) тот час, когда где-нибудь в школе подойдёт к нему какой-нибудь Андрюха Шевлёв (Дропыч) с пачкой грязных фотографий (про возможность мобильников и прочего в те времена никто ещё не думал) или унизит на глазах у всей школы кто-нибудь наподобие Маслухи. И где буду в тот момент я со всем этим своим донаторством чувства защищённости и бескрайней любви? Как же всё непросто… М-да, «Библейские истории»…
Глава 4. Дикости (мушкетёры, Маугли и вечный узник).
«Земля растлилась пред лицом Божиим, и наполнилась земля злодеяниями… Всякая плоть извратила путь свой на земле» (Бытие 6:11, 12, Синодальный перевод).
Обыденная жизнь не замечает много чего. То ли дело быть сельским доктором, – чего только не улицезреешь.
Вызвала Света, та-самая, что огородик мне на пол-лопатки всковыряла за плату, тождественную трём «пузырям», вместе с сестрой, такой же, как и она, смазливо-бело-веснушчатой и такой же многозначно-молчаливой. Та, что жила в том же подъезде, что и Милена Алексеевна, в двухэтажечке. И которую я так и не дождался на сдачу мочи на анализ в рамках диспансерного наблюдения. Она, в своей скромной (не такой сумрачной, как у прочих в этих просцовских высоточках) обстановке сидела на скромном же диванчике, а молодой мужчина сидел тут же, рядом на стульчике и, уронив патлатую голову на напряжённую ладонь, напряжённо тужил. Света, как и всегда, мило, по-джакондовски молчала, не отрывая от меня свой веснушчатый просцовский взгляд. Молодой человек при входе моём нервно встал и нервно, безгласно же, набрякнул. На мой законный докторский вопрос «что случилось?» Света молча, всё с той же полуулыбкой приподняла платье. На слегка грязноватом животе, над пупком виднелась линейная тонкая, розовая ранка чуть больше сантиметра.
– Что это? – спросил я.
– Рана проникающая, разве не видно? – грубо вмешался молодой человек, – машину вызывай, доктор, в больницу ей надо.
Я мельком взглянул на молодого человека. Он был явно не в себе. Он в Свету нож воткнул или кто-то другой, но мне следовало быть спокойным и лаконичным.
– Милиция в курсе?
– Да, уже вызвали, едут. Давай быстрей, доктор.
– Наша машина сейчас в Т…
– Ну так звони в Т…, в «скорую»!
Внешне оценив, что состояние Светы вполне стабильное, я решил первым делом поддаться нагнетанию нервного молодого человека, не тратя время и нервы на выяснение деталей.
– Где здесь телефон?
– Внизу, под нами.
Мы спустились с парнем к соседке. Я набрал «скорую».
– Машину в Просцово, пожалуйста… Здесь проникающее ножевое ранение в живот. А наша машина сейчас отсутствует…
– Адрес говорите…
Я начал тоскливую процедуру передачи координат. Парень стоял рядом, согнутый в кривую пружину.
– Машина будет минут через двадцать, – сказал я ему, вешая трубку.
Мы вернулись наверх. Улыбка Джоконды слегка поблекла. Я велел несчастной Свете лечь на диван. Парня отправил за льдом. Пульс у раненой не зашкаливал, давление держалось приемлемо. Я начал рыться в несессере в поисках какого-никакого гемостатика. Я всё думал о ране, о её эстетичности. Совершенная мелочь на первый взгляд: кишки не выпали, крови много наружу не вытекло (я кинул взгляд на скомканную, слегка замаранную тряпку на столике). Кто же это её так ювелирно-то? Мне по-прежнему не верилось, что происходит нечто серьёзное. Если бы не нервное понукание парнишки, один на один с этой выразительной молчуньей, я, может быть не особо и торопился бы со «скорой», – так нежно и безобидно выглядела ранка. Я перемерил давление, пульс – стабильно. «Ну что ж, аорта, по-видимому, точно не задета, и это радует». Парень, казалось, немножко подрасслабился. Все молчали. Меня ждали в амбулатории. Я побыл ещё минут 10, перемерил показатели, – всё стояло так же, как влитое. Я заверил, что «скорая», очевидно, на подходе и откланялся.
На другой день позвонил в ЦРБ. Хирург сказал, что серьёзно повреждена печень и кишечник. Сделали широкую резекцию. Каловый перитонит, конечно. Выживет-нет, пока сомнительно. Вот-те и маленькая ранка, надо же! Жалко девчонку. А с другой стороны, не просто же так! Не стоило, наверное, при живом любовнике к другому ходить. Видимо, амур подстрелил всех троих, но кого-то одного ещё и пнул от души, вот он и схватился за нож. Впрочем, я всегда был чужд праздного любопытства и в подробности этой истории предпочёл не вникать. Более всего меня расстраивало то, что подобная поножовщина творится предельно рядом, в соседнем доме. И из-за чего? Из-за любви? Да нет же, – как раз из-за эгоизма. А ещё, вероятнее всего, из-за всё той же пьянки и пьяной звериной глупости. Кажется, Света-таки вернулась из хирургии, изрядно порезанная, но не сломленная. Этакая просцовская Миледи с лопатой. Что сталось с неудачно казнившими её просцовскими мушкетёрами – понятия не имею. По крайней мере, на диспансерный осмотр я Свету больше не приглашал.
В одно прекрасное летнее утро в соседний подъезд всё той же двухэтажки вернулась Маугли. Так впоследствии прозвали девочку лет 8-9, потерявшуюся в лесу, и плутавшую там без малого две недели. Вроде бы, она отстала от группы грибников. Искали её напряжённо и большими силами, однако радиус возможных поисков был неимоверно широк. Просцово, в некотором смысле, – и впрямь медвежий же угол! Тоже не стремился вникнуть во все нюансы этой истории. По слухам выходило, что девочка залезала на ночь на деревья, опасаясь хищников, питалась же ягодами и кислицей. В конце концов, она вышла на некий просёлок совсем недалеко от Просцова, и её подобрали трактористы. Ликующие трактористы тут же доставили её, измождённую, домой, а кто-то из сердобольных соседушек сразу же ринулся к доктору, дабы он оказал Маугли первую помощь. Поэтому я оказался в гуще событий в самый истошный момент.
В светлую июльскую комнатку-шаром-покати набилось праздного возбуждённого народу, что шпрот в банке. Все восторженно, онемело-воззрённо шушукались-восклицали-гоготали. В углу на затасканном кресле сидела голорукая истощённая мать и только выдыхала судорожно громко и монотонно, зажмурясь всеми морщинами и странно разогнувшись станом в потолок: «дочка-дочка-дочка…» На ней распласталась грязная, изодранно-исцарапанная девочка, окольцевав её шею длинными ручками-палками. Она выкрикивала громко и детски-болезненно: «мамаа!.. мамаа!..» Иногда они прекращали это синхронно, и также синхронно начинали просто слезливо выть. Проходя мимо с холодным сердцем, всю эту сцену можно было бы расценить как неумелую пародию на весь пафос всего кинематографа. Встав в дверях с тёплым сердцем, можно было бы подумать: «да, вот и отрывай от матерей их чад, а от чад их матерей, каково!» Ворвавшись же в центр комнаты с горячим сердцем, наверное, можно было бы почувствовать, что вот сейчас, в этой комнате, сконцентрировалось немало любви мира, и вот, – она изливается в этот старый, покрытый масляной краской, в грязных пятнах, как кожа у Маугли, потолок.
Не знаю, сколько теплоты в тот момент было в моём сердце, но я не очень люблю шумное сборище незнакомцев. Тем более мне следовало сыграть роль второго плана в этой сцене (айболит с саквояжиком), а я не знал, какой уровень бесстрастности мне необходим, чтобы не нарушить волшебства таинства воссоединения. Тем не менее, я улучил минуту и протиснулся к главным героям, пощупал пульс у девочки, потрогал грязненький лоб (ну конечно! – не каждый педиатр айболит, но каждый айболит – педиатр!) Толпа теснила меня. Я не знал, что сказать, и что дальше делать. Формалистика пропедевтики никак не вязалась с торжеством момента. Меня выручил чей-то бравый возглас от порога: «Ну как оно, доктор?!» – «Всё хорошо, вроде», – ответил я робко. После чего толпа меня вытеснила.
Поскольку Маугли была серьёзно истощена, под руководством Татьяны Мирославовны её скорёхонько переправили по этапу в Т…, и дальше – в некий элитный на тот момент реабилитационный центр (не в Подмосковье ли?) Там, по слухам, она взялась за лесные мемуары, про неё пропечатали в нескольких газетах, и на выходе из истощенческого синдрома, Маугли заразилась звёздной болезнью: сделалась комично горда и дрянненько неприступна. По слухам же, мать её была не такой уж и положительной героиней (о чём косвенно любой провинциальный шерлокхолмс мог заключить хотя бы из того, что а стоило ли ей отправлять несмышлёную девчонку по грибы с компанией, в которой не нашлось ни одного, кто хоть краем глаза проследил бы за ней); говорили, мать была тихой пропойцей, к ребёнку выказывала явное пренебрежение и даже била. Впрочем, не хотелось бы писать о том, что не проверено.
Однажды тем же летом в ординаторскую вошёл невысокий утлый мужчинка с перевязанным прокровавленным бинтом предплечьем. Мужественности (аж до устрашения) ему придавало то, что абсолютно вся кожа его была в наколках. Меня поразило, что и на всех четырёх веках были некие надписи. Такого художественного зрелища я не видывал ни до, ни после.
– Слуш, док, – начал он, не делая паузы на пороге, – зашей-ка меня, – и протянул мне перебинтованное предплечье.
– А что там?
– Суицид, ты пойми, док, жизнь г…о, сам знаешь. Понял, док?
– Да понял я, понял, дайте гляну, что у вас там за суицид такой.
Я отнял от предплечья повязку, и мгновенно из глубокой резаной раны фонтанула на меня тонкая, но энергичная алая струйка; залила пунктирными параллельными линиями халат. Я придавил рану салфеткой. «Приехали», – скрежетнул я про себя зубами, – «артерию перерезал, гад!». Мне приходилось со времён тогдашнего героического мальчика, что въехал головой в сосну, шить ещё одну большую рану (на сей раз на трезвую руку), но вышло не очень, и я теперь опасался всех этих ран. А тут ещё и кровотечение артериальное! Я схватил жгут и передавил плечо незадачливому суициднику (как будто суициднуться для него, что до ветру сходити!) Я кликнул машину, а сам не переставал давить рукой на рану.
– Что, док, не получается? – ещё и хахалится, так бы и дал.
Я пригляделся. Мужичонка был примерно мой ровесник, может – слегка постарше. Явный дефицит интеллекта и тот факт, что, пожалуй, синей кожи на нём было процентов 70 скрадывали представление о его истинном возрасте. Мужичок был плюгавенький, нагло-глупый до отчаяния, на мои громко-суматошные попытки спасти его от смерти смотрел, как на нечто как бы обыденное, чуть ли не до зевоты.
– Да как же, получается. Вот только из артерии брызжет кровь-то у вас, а артерии шить я не мастак.
– Ну, понял я. В город, что ли, поедем?
– Ага. Втроём: вы, я да рука ваша.
Я намеренно не использовал «ты». Да и вообще особо не желал общаться с подобного рода публикой. Я насмотрелся на отшибнутых дебилов и в школе своей, да и вообще по жизни.
Благо, машина оказалась под рукой и невостребованная. Мы загрузились. Я продолжал давить поверх повязки, которую наскоро накидала ещё в ординаторской медсестра. Отъехали в обычной тряске километр. Я взглянул на руку бедолаги: даже сквозь эту бесконечную паутину синих змей, женских торсов и кинжалов просвечивало, насколько она была уже синюшно-багровой от моего давления и жгута. Я представлял себе примерно, что татуированный должен бы чувствовать, но лицо его не выражало и намёка на страдание; весь он был – сама скука и повседневность.
– Как, рука онемела? – посочувствовал я.
– Ага! – ответил он равнодушно-бодро, как будто я спрашивал не про больную руку, и сутью моего вопроса было что-то вроде предложения в картишки перекинуться или пузырь раздавить.
– Ладно, сейчас отпущу ненадолго.
Я побаивался. Тельце и так небольшое, гемоглобина от тюремной жрачки небось и так мало, а хлещет неистово, плюс неизвестно сколько уже крови потерял. С другой стороны, надолго оставлять руку в таком гипоксичном варианте тоже было явно ни к чему.
– Много ли крови-то вытекло, до того, как в больницу пришли?
– Ты чё, док, ты думаешь я её мерял? – татуированный ухмыльнулся. (Да, это было смешно.)
Я снял жгут и ослабил давление на рану. Багровость с кисти слегка отступила, но и повязка начала бодро и прогрессивно промокать. Я снова надавил. Татуированный оставался безропотным (он праздно жевал жвачку в продолжение всей нашей встречи), и никаким моим движениям не препятствовал. Я отыскал в сумке пару крупных марлевых салфеток и проложил их между моей рукой и промокшей повязкой, чтобы не мараться кровью. Я решил до конца дороги больше не накладывать жгут, а просто давить на рану.
Положение было неудобным. Мужичок устроился на запасном колесе, а я – на бесконечно жёсткой УАЗиковой скамейке (ну вот жалко им было в этом Ульяновске поролону хоть чуть-чуть в сиденья подложить!
Рука у мужичка снова побагровела. «Э-эх, ну уж как довезу!..»
Сашка, казалось, еле плёлся. «И вообще», – думалось мне, – «как они эти артерии перерезанные сшивают? Это ж ювелирное дело, по идее…». Ближе к Т… я ещё раз отнял руку. Повязка не торопилась дальше промокать. Я достал бинт и наложил ещё несколько туров над окровавленной повязкой под давлением. Промокание новых бинтов было точечным и не спешило распространяться. Я впервые за всю дорогу выпрямился.
Мелькнула ненавистная Центральная снобская больничка. Остановились. Я, с ходячей выставкой татуировочного искусства на привязи, рванул в приёмник.
Нас встретил молодой, прямой и спокойный, как сама медицина, хирург.
– А, Просцово! Что тут?.. Артериальное кровотечение. Ну давай, посмотрим.
Я недоверчиво и даже настороженно прислушался к ленивым ноткам его сангвинической интонации. Но я, со всем своим провинциальным недоверием, был мало интересен уважающей себя центральной медицине. Её самодовольный, сытый и слегка брезгливый дух прижал меня, неприкаянного, к стенке, да там и оставил. Дальнейшая сцена, продолжавшаяся никак не больше двух-трёх минут, весело и даже почти без тени упрёка, перечеркнула всё моё получасовое пыхтение-потение-давление-переживание в УАЗике. Татуированный был приложен на операционный столик. Под мерные, душевные, как бы скучающие взмахи хирургической иглы состоялся следующий диалог: