Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 7. Зависимость.
«Женщина увидела, что на дереве хорошие плоды, что оно красивое и на него приятно смотреть. Она взяла плод и стала есть» (Бытие 3:6, перевод «Новый мир», пересмотр 2021 года).
Но в тот год, до рождения сына, я здесь часто бывал один. Приходил с работы и топил печь. Наверное, читал. Готовил яичницу или макароны. Тоже работал: брал на дом недооформленные истории. И иногда меня выдёргивали на какие-нибудь инфаркты или инсульты. Я привёз из К… кассеты, купленные в музыкальном магазине «Союз». Линда, альбом «Ворона»: эти занятные попсово-роково-технопесенки закрутила до дыр жена Сергея, моя бывшая соседка (пока её блудливый муженёк ублажал выстраивающихся для него вдоль ночных дорог просцовских сумасбродных девах); они как-то в меня так въелись, что я не пожалел и потратился на кассету, хотя обычно брезговал попсой. Самопальная сборка рок-н-роллов со всякими Люсилями Литтл Ричарда, да Рануэями Дэла Шеннона и официальная сборка Пэт Шоп Бойз Discography, выпущенные на кассетах загадочной студией «Гоблин Records». Три выпуска битловской «Антологии», бэсты Army Of Lovers. Алина привезла сборку хитов Джо Дассена, хор крутых, благоговейно ностальгирующих и настойчиво ностальгизирующих московских бардов «Песни нашего века», а также странную сборку Jass Ballads, из которой по вкусу мне пришлась только композиция «Caramel» Suzanne Vega.
И нужен был телевизор. Не столько для того, чтобы скрасить и заполнить звуками и образами глухие, тёмные просцовские зимние вечера, сколько для утоления ожившей в этом моём одиночестве и клокочущей внутри жажды порнографии. Я знал, что зависим от курева. Начинал подозревать также, что становлюсь зависимым от алкоголя. Но я лишь интуитивно чувствовал, что уже давно, с детства, глубоко зависим от порнографии. Это-самое «интуитивное чутье» преобразовалось в знание как-то слишком поздно. И даже после того, долгие и долгие годы, я обманывал себя, уже будучи глубоко религиозным человеком; зависимость эта была настолько вожделенна и коварна, что без конца давила и душила разум и чувства, не давая интуиции перейти в знание, знанию – в борьбу, борьбе – в решимость, решимости – в стойкость. И в то время я даже не подозревал, какая многолетняя кровавая бойня мне предстоит.
Началось, и правда, всё это когда-то давно. Ещё в раннедетской деревне, когда ещё (по Толстому) разум совсем вот только что, как будто едва-едва, реализовался в голове человеческого существа. Среди тамошней разновозрастной мальчишни (куда я поневоле затесался) и одной девчонки, Верки, практиковалось в деревьях (даже на деревьях) и на сеновалах нечто нехорошее. Потом же оно почти затёрлось и в реальности, и в памяти. И та Верка даже подросла, и чего-то по-серьёзному вербально-чувственного, а не только извращённо-патофизиологического от мальчиков, и даже от меня, хотела. Потом, гораздо позже, её родной старший брат Лёша, очевидно имевший с ней устойчивую половую связь всё её сознательное детство, сел за убийство, а сама Верка уехала в Москву и умерла там от СПИДа. По крайней мере, ближе к старшим классам, я, помню, сидел на скамейке перед нашим деревенским домом, и Верка на велосипеде остановилась напротив меня в комарино-летней сумеречной сиреневой прохладе и стала флиртовать со мной, и я даже никак не проассоциировал это событие с теми смутными событиями детства. Тем не менее, всё это, несомненно, аукнулось. В младших классах я испытывал нечто наподобие тоскливо-романтических чувств к мальчику из параллельного класса. Но об этом никто, кроме меня не знал и не узнал. В каникулы между 4-м и 5-м классами мы с мамой поехали отдыхать-лечиться в Литву, в городок Друскининкай. Там мы отправились в кинотеатр, и мама закрыла мне ладонью глаза в момент демонстрации на экране любовной сцены. Не исключаю, что именно это мамино невинное движение было отправным моментом к формированию у меня этой страшной зависимости. Теперь я осознавал это как некий сладкий запретный плод, потому что ведь все остальные в кинотеатре смотрели же, и смотрели с любопытством, не отворачивались, да и сама мама глаза себе, очевидно, не прикрывала. Классе в 6-м наши хулиганы принесли в школу пачку черно-белых фотографий и демонстрировали их всем желающим, обменивались и продавали. Изображения были мерзкими какими-то, грязными, крупноплановыми, порой нечёткими, и мне даже трудно было разобрать что же это изображалось на некоторых. Я, например, не мог понять, что может быть красивого в крупном плане некрасивого женского лица, во рту которого помещается нечто ещё более некрасивое. Однако хулиганы вели себя так, как будто они на взводе, – от них веяло какой-то сверхзаитересованностью: им всё это нравилось, и они ожидали, что это не может не понравиться и другим. Один из них позже сел за изнасилование.
Параллельно где-то исподволь ко мне подкрадывался пубертат, и оно наложилось. У моего друга детства, Вовки Шахова, мама по работе часто бывала в ГДР и привозила оттуда разное, в том числе журналы. В этих журналах было что-то про фильмы про индейцев. Листая один из них, я вдруг наткнулся на фотографию, которая как будто ударила мне в мозг, ошпарила. Скрывая свой подлинный интерес, я выпросил у Шаховых тот журнал. Потом, я помню, как ехал в автобусе в деревню, в осенние каникулы. Я рассматривал ту фотографию, и это было как таинство, – я воспринимал это, как нечто сверхъестественное, подобное гипнозу. Как будто в той фотографии-змее концентрировался весь ужас и вся ошарашивающая красота жизни и вселенной. Как будто, разгадав тайну того, что изображено на фото, я бы преодолел неотвратимость смерти, но это было мне не под силу, хоть я и находился непосредственно вблизи от тайны и её разгадки. За окном мелькали сонные, осенние пейзажи, которыми мне обычно так нравилось любоваться, к стеклу ластились чёрточки мелких капель ещё не очень холодного дождливого занудства, справа сидел толстый пожилой мужчина, а я, игнорируя внешний мир, полуоткрыв журнал, чтобы никому не было видно, на что я смотрю, смотрел, смотрел и смотрел, и исполнялся удивлением, волнением и страхом. На фото была женщина, по пояс, обнажённая, с мокрыми чёрными волосами и мокрой кожей, спиной вполоборота; лицо повёрнуто к фотографу, как будто он её напугал, но в глазах всё же не испуг, а нечто другое, то́ как раз, что я не мог постичь: какая-то сила, страсть, убеждённость, гнев, насмешка, власть, победа. И этим своим взглядом она всверливалась в меня, в моё нутро, и я был бессилен, нищ и гол под этим взглядом. Скрещёнными руками женщина прикрывала грудь, и груди́ этой был лишь незначительный фрагмент, но, пожалуй, этот фрагмент стоил всего эротического искусства мира. Судя по фону (тёмному, закрытому) женщина мылась в какой-то своей немецкой бане-сауне, и фотограф как будто ворвался без спросу к ней за этим занятием. А она была правительницей мира, со своими спутанными, бесконечно красивыми чёрными, длинными волосами, и так не следовало поступать. Она смотрела с внезапным страхом, но и уничтожающе; она знала всё, но никто не смел коснуться этого её знания. Мог лишь тот, кому она сама позволит. Наверное, с этого момента я стал зависим от порнографии.
Потом, уже к старшим классам, пошли видеосалоны. Крутили западные (да и восточные) боевики, ужасы, комедии, но главное – эротику. В залы набивались толпы разновозрастных мужчин, но, в основном – школьников, вроде меня. Смотрели заворожённо. Однажды со мной рядом сел небритый подвыпивший мужчина лет сорока, и к середине фильма я понял (почувствовал кожей), что он мастурбирует.
Поначалу это были лёгкоэротические фильмы, комедийки наподобие «Греческой смоковницы» или «Одежды, которой не видно». Но к старшим курсам института в видеосалоне напротив Политеха и сбоку от кабака «Дивна» крутили откровенную порнографию, редко обременённую каким бы то ни было сюжетом. В то время, три или четыре раза я испытывал буквально непреодолимое физическое влечение к тому, чтобы посетить этот салон. Однажды, чтобы попасть на сеанс, я ушёл со свадебной гулянки; в другой раз, просто – сорвался из дома и отправился, оставив Полину у телевизора, никак толком не объяснив, куда и зачем еду. В 90-х эротику, навроде «Калигулы» Тинто Брасса или «Основного инстинкта», крутили в кинотеатрах; различного пошиба эротико-порнографические журналы и книги продавали на газетных развалах. И я шёл на эти фильмы с Поли или с Диной, покупал на развалах журналы, преодолевая стыд перед продавцами и прохожими. Потом у Паши Ястребова появился видеомагнитофон. И было так, что однажды, после попойки, когда все спали, я один сидел до глубокой ночи, переключая с видака на телевизор, где после 12-ти тоже шло что-нибудь эротическое, и обратно.
Хотя зависимость была очевидной, я не собирался признаваться себе в этом. В конце концов, доступ к порнографии был труден, и я мог неделями находиться на вынужденном воздержании, считая в элегантном самообмане, что это же не так, как сигареты, – каждые три часа нужно. А главное: если вред от курения уже являлся для меня очевидным (мучила изжога и даже начал вырисовываться бронхит), то здесь, кроме неудобств, связанных со стыдом, я не видел проблемы.
Самое страшное в порнографии (и я в какой-то мере осознал это уже тогда) то, что человек, смотрящий её, может наивно думать, что это правда, что так бывает или, по крайней мере, так может быть в жизни. И начинает проецировать порнографию на реальную жизнь и на реальных людей. Я увидел этот обман ещё тогда, когда предавался плотской любви с Диной. Она была не прочь почерпнуть откуда бы то ни было знаний об интимной жизни (что-то из перешёптываний подружек, что-то из распечаток из Камасутры, что-то из эротических фильмов) и постараться реализовать это в жизни. Дина была в этом действительно прилежна, и у неё многое получалось. Она всегда тянулась к разнообразию, любила шокировать и делала это естественно, не вымученно. Казалось бы, чего больше? Однако, выйдя от неё, из её жара, из её стараний, из её естественного, живого огня, я всё равно тащился в видеосалон. Я понял, что это – два параллельных мира, две совершенно не связанных одна с другой реальности. Что уж говорить про Поли, которая в каких-то эпизодах комплексовала и в целом была спокойна и ровна в вопросах сексуальной жизни, а уж тем более про Алину? И вот тут-то главный обман порнографии ухватывал меня прямо за жабры. Я проецировал порнографические образы и сюжеты на реальную жизнь и, в результате, испытывал неудовлетворение и копил в себе неудовольствие от Алининой сдержанности и целомудренности, что на самом-то деле было гнусно, поскольку я превозносил искусственную холодную мерзость над простым, естественным теплом человеческой любви. Если даже наши совместные с Диной попытки опорнушивания любви не приносили ни удовлетворения, ни радости, то что говорить об Алине с её бесхитростной, хоть и податливой, чистотой?
Впрочем, в течении этих почти двух лет, наша с женой половая жизнь была достаточно интенсивна, по крайней мере, – стабильна; интенсивна была и нагрузка на работе, поэтому соскальзывать мыслями в порнографию подчас не находилось даже и времени. Теперь же, этой холодной осенью, когда из-за болезни жены я часто бывал одинок, порнографический зверь в моих недрах начал голодно порыкивать. Поэтому нужен был телевизор, ибо в этой штуковине после полуночи по определённым каналам могли включить эротику.
Кроме того, требовалась антенна и антенна хитрая, такая, которая умудрилась бы взять в просцовском медвежьем углу все каналы. Я попросил папу помочь мне организовать эти глобальные покупки, поскольку ни в антеннах, ни в телевизорах особо не разбирался. Дело было в 90-е. Дело было бедное и бедное у всех. В газетных объявлениях обнаружился мужчина, торгующий с рук недорогим, простеньким, но новеньким телевизором. Промозглым, серым оттепельным декабрьским утром, в субботу, мы отправились на Коммунальную улицу, в многоэтажные малосемейки. Телевизор, вероятнее всего, был краденный, однако мужчина выглядел невинно, говорил спокойно, история его казалась вполне правдоподобной. Покрутил каналы; качество изображения меня устроило. Мы несли телевизор по коряжистой тропинке, под соснами, по диагонали к улице Генерала Попова, по смороженной грязи; люди навстречу попадались редко и выглядели, как обычно, угрюмо. Когда-то давно, в далёком детстве, я приходил сюда с папой играть в мяч: было лето, были цветы и комары, была беззаботность неведения и непосредственная простота ощущений. А теперь мы, нищие, сумрачные жители 90-х, пёрли сквозь пригородный лес глупый маленький телевизор, чтобы назавтра я отвёз его к себе в ссылку, в мрачное Просцово, под бок тёплой печки; и я не открывал папе правду, зачем, в сущности, этот глупый аппарат мне нужен. На другой день, в воскресенье (стало вдруг солнечно и морозно), мы отправились на Краснознамённую толкучку. Папа выбрал мне антенну, по виду напоминающую винтовку киллера, но только с этими смешными поперечными палочками-щетинками. Всё это вечером я взгромоздил на себя и отправился в Просцово.
Прибыв в свою вымороженную за два дня каморку, я тут же направился к Коле, моему новому соседу. Коля, сравнительно молодой глава семейства, обитал снаружи, в торце нашего дома-барака, с той стороны, что глядит на Совхоз, с женой и парой детишек. Обликом и манерой держаться Коля сильно смахивал на Сергея, моего прежнего соседа, но, кажется, всё же был более простым и открытым (не таким хитроблудным). Он охотно показал мне путь на чердак и помог установить антенну. К моему изрядному огорчению снайперская антенна сумела подстрелить только полтора канала. Тот канал (ТНТ, кажется), где по ночам демонстрировали эротику, показывал горизонтальные чёрно-белые снующие полосы, на фоне которых двигались расплывчатые, бледные, змеино-шипучие тени. Это напоминало дисплей аппарата УЗИ в процессе обследования органов брюшной полости. Коля посочувствовал мне и удалился. Я же горько вздохнул и отправился топить печку. «Зверь» во мне недовольно, раздражённо и неугомонно ворочался.
Всё это было тоскливо и глупо, по-звериному.
Глава 8. Вторая зима.
«Вы и так достаточно времени жили, приноравливаясь в прошлом к образу жизни язычников: вы вели непотребную жизнь, с похотью и пьянством, с попойками и вечеринками, с омерзительным поклонением языческим богам» (1-е послание Петра 4:3, перевод Российского библейского общества).
Алина приехала недели за две до Нового года. В этот раз надолго. Очередная госпитализация планировалась теперь только во второй половине зимы. Сахара́ наконец-то стали более ровными. Мне казалось, мы не виделись очень долго, и я чувствовал тепло и нежную радость. Мы медленно шли от площади по снежной, утоптанной, малолюдной дороге под редкими фонарями, сначала мимо фабрики, потом – мимо нашего бывшего дома-садика, барака Валаамовой, потом – в гору, – поворот на Текстильную улицу, три обшарпанных розовых двухэтажечки, и потом – сразу он, наш новый домик.
Доро́гой Алина рассказала: ей сделали УЗИ, у неё в животе мальчик. У мальчика длинные ноги. Женщина, проводившая УЗИ спросила: есть в кого? Алина ответила: да! (Рассказывая это, она присмеялась тихонько и счастливо-радостно, как будто и с оттенком гордости за мою длинноногость, хотя обычно редко высказывала что-то про меня в контексте физических особенностей.) Выходит, так. Рома. Мы уже давно приискали для детей имена, наверное, ещё до свадьбы. Помню, мы развалились в Алининой комнате на Комсомольца Сибирцева на кровати с какой-то книгой с длиннющим списком имён. Девочку мы бы назвали Лерой. Мне нравилось это имя. Я дал его одной из героинь второго романа; в жизни же так звали старшую сестру Паши Ястребова, ещё одного моего друга из компании Государев-Насреддин. Потом я сразу подарил Алине двух мягких слонов: серого-Рому и розового-Леру.
Мы пришли в нашу новую квартиру, где печка выплеснула мягкое тепло в сонное декабрьское электричество, и тепло растеклось и осталось. Мы разделись, разулись и сразу же занялись любовью на кровати. Алина не протестовала против моего напора, хотя от неё и исходила сдержанность.
Под Новый год приехал Мишка Государев. Он всё ещё что-то колдовал в своей Москве на предмет лёгкой бизнесменской наживы, но, мне всё казалось, – недостаточно успешно. Впрочем, он не распространялся. Майкл налетал в Просцово, как свежий ветерок, как напоминание, что у меня всё же есть хоть один, да друг. Прочие мои товарищи сунули нос в Просцово от силы раз, а то и ни разу. Майкл привозил обычно один анекдот, одну историю из жизни и одну идею, как время провести. В то время, слушая его анекдоты, я ещё не испытывал дискомфорта, ибо заповедь о неприличных шутках из Эфесянам 5:4 хотя, возможно, и была известна мне, но ещё не вросла в моё сердце. А анекдоты Майкл рассказывал, конечно же, на сексуально-бытовую тему, хотя и как бы с толикой интеллигентной утончённости. И вот мы бредём от больнички мимо площади по направлению к моему дому, две странные недеревенские фигуры внутри серо-чёрно-белого просцовского фона, и Государев излагает: «В публичный дом приходит маленький сгорбленный старичок. Первая девушка выбегает от него с воплем: «ужас! ужас!», заходит более опытная и тоже выбегает, крича: «ужас! ужас!». Заходит и третья и тоже кричит «ужас! ужас!». «Странно», – думает мадам, – «сходить, что ли, самой?» Заходит. Спустя какое-то время выходит и разводит руками: «Ну да, «ужас».., но ведь не «ужас-ужас»!» Я смеюсь.
История не лучше. Государев и какой-то его московский приятель, поистосковавшись по плотской любви, заказали на квартиру двух девок. Государев на одной из них выплеснул всю накопившуюся за полгода половую энергию. Однако приятель его не вступал в половой контакт, поскольку был намерен сохранить верность супруге (удивительно). Он лишь лицезрел происходящее, а от доставшейся ему девушки потребовал только того, чтобы она водила его по пространству квартиры, держа рукой за… На это я недоверчиво и криво усмехаюсь. Но тоже как бы смешно.
Выходит, жизнь – суть нечто, где уместно иронически потешиться над страстной человеческой природой в коротких, но ярких промежутках-эпизодах, иногда встречающихся в основном течении времени, которое надлежит несомненно тратить, в основном, гоняясь за деньгами, большими или не очень. Что ж. Пока мне это смешно. Мне вообще крайне трудно хотя бы не улыбнуться, если мой собеседник, в той или иной мере близкий мне, ожидает, чтобы я посмеялся вместе с ним. Позже, когда вера окончательно перестала быть для меня чем-то абстрактным, это затруднение, связанное с невозможностью посмеяться вместе с Майклом над его анекдотом, стало вполне определённой проблемой.
Идея же (о том, как занятно время провести) состояла в изготовлении «горячего пива» вместо шампанского на Новый год. Вот это уже действительно было весело.
Правда, пиво вышло каким-то уж слишком необычным; до такой степени даже, что мы все втроём, конечно же, пригубили, но дальше – уже давились. Не помню точно, но туда, кажется, чуть ли не молоко рекомендовалось добавлять по Государевскому рецепту, и это был перебор. И не брало́. И стало немного скучновато. Говорили о музыке. Государев, в отличие от Алёны, в музыке разбирался. Он, кажется, одно время был даже диджеем (не знаю, какого уровня, правда). Но во вкусах мы порой не сходились, хотя и спокойно терпели друг друга в этом смысле. Майкл любил подкидывать отечественные новинки, – всяких Мумитроллей, Воплей Видоплясова да Маш с медведями. Но и заграничное многое для меня открыл. К примеру, его Эньей в своё время я пытался заменить Энигму в качестве музыкального сопровождения наших с Диной бесконечных, потонувших в петтинге вечеров (Дина в конце концов высказалась: «Нанайские напевы, конечно, но слушать можно»). В тот раз Майкл привёз альбом Бьорк Homogenic. «Bachelorette», конечно же, восхищала своей пронзительностью и монументальным звучанием. Я спросил Майкла: как могло бы переводиться столь загадочное слово? Государев ответил в своём стиле (кроме того, у него очевидно сработал рефлекс мединститута: если не знаешь ответа – всё равно что-нибудь ответь): «Ну, английский же простой язык, давай думать: «рэт» – это «крыса»; «бачило» значит, по-украински, «видело»; выходит примерно – «вижу крысу»!» Я смеюсь: «То-то она так надрывается». Государев: «А ты представь, реально, из такой микродевочки такой голосище рвётся!»
Я поставил Lucille Литтл Ричарда со своей гоблинской рок-н-ролльной сборки. Майкл почему-то сказал, что это напоминает Владимира Кузьмина. «Ну вот», – подумал я, вспомнив наш с Алёной разговор про «Битлз», – «и этот туда же». Но смолчал. Ещё я крутнул на песенку, случайно записанную с радио, и спросил Майкла, как он думает: не Маккартни ли это? На что Государев, не такой тактичный, как я, ляпнул с разгона: «Ну, если это Маккартни, я не удивлюсь: только он может синглом всякое г…о выпускать!» Я и в этот раз смолчал. Не хватало ещё из-за музыки спорить и напрягаться.
Мы решили не ждать речи Ельцына и всяких там шампанских курантов, а поехать в лес на лыжах. Это в духе Государева, – года два назад после боя курантов он утащил всю подвыпившую компанию в футбол на снегу играть. Правда, лыж было только две пары: мои да Алинины. Алина уступила Государеву свою пару, размерчик подошёл. Мы бордо направились в сторону Совхоза. Алина проводила нас немного пешком и вернулась. За Совхозом дорога сквозь лес неслась в село Степановское. Государев, измученный урбанизацией, завидев лес, не думая, ахнул по незаметной, занесённой снегом дорожке под уклон. Мне было лениво катиться далеко в лес новогодней ночью, хотелось в тепло, хоть к «горячему», да пиву. Я крикнул Майклу вдогонку, чтоб он «метров 200, и – назад». Но Майкл так быстро нёсся, что вряд ли меня и услышал. Было безлунно-темно и тихо. Свет только от замершего снега. Я послонялся по главной дороге туда-сюда минут 20. Майкл канул. Я-было аукнул, но крик мой проглотило жадное холодное безмолвие почти у самых моих губ. Тогда я пустился вдогонку. Судя по следам, мой бесшабашный друг был решителен и в прямом смысле прямолинеен. Там, где он, по-видимому, на несколько секунд замедлил свой бег, я тоже приостановился и устало помочился «горячим пивом» у сосны. Я отчаянно проорал ещё пару раз в пустынный новогодний лес и решил возвращаться. «Ведь если быть», – думал я, – «таким же целеустремлённым, как Майкл, то, конечно, к утру вполне можно догнать его на берегу Индийского океана, но жену-то беременную на кого тогда оставить?»
Алина расстроилась. Я припомнил, как пример Государевского топографического кретинизма, случай, как мы вдвоём, как два остолопа, два дня искали «второе» озеро, отчего Алина расстроилась ещё больше. Часа три мы бодрствовали. Обращаться за помощью к абстрактной милиции было бессмысленно. В конце концов, говорил я жене, должно же у него хватить его обширного бизнесменско-полумедицинского ума, чтобы в какой-то момент смириться и вернуться по своему же следу.
Эротика продиффундировала-таки и в мои просцовские, доселе пуританские, два с половиной канала. В новогодней программе по одному из них транслировали фильм «Шоу-гёрлз». На сцене, где бесстыжие стриптизёрши запо́лзали по подиуму на четвереньках, Алина решительно нажала кнопку, и мы отправились спать. Было тревожно за Государева.
Он разбудил нас в 6 утра. Эйфоричный, вымотанный, с глазами навыкате, весь грязный, со сломанной лыжей. Мы выдохнули. Выяснилось, что он, уже смирившись с неизбежностью бесславной голодной смерти в просцовской тайге, из последних сил добрёл-таки до полузаброшенной ветки железной дороги, которая вывела его куда-то близ Шевцово, откуда некто милосердный подбросил Майкла до Т… (деньги на лыжную прогулку Государев решил не брать). А из Т… его вернул в Просцово мой бывший сосед Сергей, который, как всегда, где-то разъезжал на своём «жигулёнке».
Мы покормили несчастного остатками от пира и уложили на раскладное кресло, где он уснул как младенчик.
Ну что же, счастливое, сопряжённое к тому же с богатырскими усилиями спасение – не малый повод, чтобы залить всё это огненной водой. Ближе к вечеру мы отправились к Сергею отдать деньги за то, что тот вызволил Государева со сломанной лыжей из холодного, равнодушного Т… У Сергея в гостях были и Иван с женой. Выяснилось, что Иван успешно достиг назначенного срока окончания кодирования и раскодировался. Его орлиный нос, волчий хитромудрый полувзгляд и вполне познавший жизнь уверенный полубас нависали над полустаканом с самогонкой. Его востро-миловидная жена сидела возле, с видом беззаботного попустительства, но её стальной, переливающийся стержень внутри был так очевиден, что не возникало сомнения, насколько глубок контроль ситуации с её стороны. Нас радостно приветствовали и усадили. Жена Сергея бодро передала тарелки с яствами. Мы опрокинули три обширные дозы. Государев живо вступил в разговор, нисколько не надмеваясь над деревенщиной своим почти московским происхождением. Обе четы в конце концов возжелали взглянуть по-соседски (Иван – по-хозяински) на мою новую квартиру и на то, как мы устроились. Я не возражал. Мы выпили ещё самогону и отправились в мороз. Алина, в целом, была рада гостям и разговорилась с женой Ивана. Но самого Ивана развезло. Он как-то неудачно (хоть и, как всегда, уверенно, со знанием жизни) ковырнул что-то в печке и на пол нашей кухни просыпалась сажа. Я понял, что Ивана надо отвлечь разговором. Я по-деловому спросил его, как оно, после кодировки-то? Ни орлиный профиль Ивана, ни мудрецкий полубас не утратили волчьего достоинства; подводили только движения, растрёпанные и промахивающиеся. «Как?» – сказал он весомо, – «ну вчера мало, сегодня совсем мало, зато позавчера, да, там – досы́та!» Меня аж внутренне перекукожило, когда я попытался на мгновение представить это его «досы́та». Сергей тоже был весел, и ещё веселее – жена Сергея. Пожалуй, во всей этой компании только с женой Ивана трезвая Алина смогла найти общий язык. Потом Иван принялся клевать носом, и бодрый Сергей, заметив это, стал всех весело эвакуировать. На другой день Государев уехал.
Через несколько дней Алинино чувство радушия к непрошеным гостям снова было серьёзно испытано. Это случилось где-то рядом с Крещением, ибо, помню, говорили как раз о колядовании и подобном. На сей раз решило прознать «как мы там устроились» всё честно́е население просцовской амбулатории. Принесли свой разнесчастный бишбармак и завалились. Здесь-то и ощутилась разница между моим и Алининым уровнями гостеприимства. Я в этом смысле мало знал меры, ибо мама моя всегда была с распахнутой душой к гостям, и в моей комнате в К… часто располагались, как у себя дома, масса одноклассников и одногруппников, порой учиняя в отсутствие моих родителей всякого рода подростковое безобразие; и мне было даже это приятно, потому что я ощущал себя в некоторой степени если не душой, то хотя бы, на правах хозяина, центром компании, что давало мне большой кредит в смысле самоутверждения. Алина, я слышал, тоже не однажды принимала у себя друзей, но это, скорее, были тщательно продуманные события, чем нечто стихийное, являющееся чуть ли не частью повседневности.
Начудила, прежде всего, Нина Ивановна, наш бравый стоматолог. В присутствии Алины она, конечно, не бу́халась ко мне на колени, но всё же вела себя излишне развязно, к тому же как бы «не по возрасту». В амбулатории, понятно, к этому привыкли уже сто лет назад, для Алины же всё это было в диковинку. Она нахмурилась и даже позволила себе по отношению к слишком весёлым гостям строгий тон. Когда мы с Ниной Ивановной вышли покурить, она, неожиданно оказавшись необыкновенно трезвой, спросила меня: «А что это у тебя, доктор, жена встала в позу гюрзы?» Я пожал плечами, мол, а что я сделаю, мол, люди разные. И как-то быстро все разошлись.
В то время ударили морозы. Однажды утром меня поразил удивительный пейзаж. Я шёл от своего жилья по улице Текстильной на работу. Солнце поднималось крадучись, откуда-то сбоку, из-за кирпичных двухэтажек. В перспективе Текстильной улицы открывалась панорама бо́льшей части Просцова. Как-то так вышло, что все решили топить. Было безветрие. И из труб почти каждого домишки в рассветающее бледно-розово-синее морозное небо поднимались строго-вертикально ровные и густые столбики дыма. Они шли так очень высоко, прежде, чем рассеяться в атмосфере. И было загадочно тихо. Картина представляла собой нечто сюрреалистичное и даже зловещее. Как будто в домах на самом деле и не было никого, и дома сами собой чадили печами. С одной стороны, представление, что жителям этих домишек сейчас становится теплее, грело, с другой – как-то уж очень тихо, – каждый спрятался и обособлен. Создавалось, и правда, впечатление, что жители посёлка в большинстве своём хмуро-нелюдимы, – то ли от вечной пьянки, то ли от безденежья, то ли от вселенского недоверия и подозрительности к ближнему, – я не знал отчего.
В какой-то выходной, в феврале, мы отправились с женой на прогулку по направлению к деревне Котово, к той роще, где год назад катались на лыжах. Поскольку Государев попортил Алинины лыжи, пришлось идти пешком. Живот у Алины уже серьёзно обозначился, и мы шагали неторопливо и размеренно. Пересекая поле между деревнями Столпино и Котово, мы сбились с тропинки и устроились погожим зимним деньком прямо на снегу, чтобы перекусить. Алина ела лимоны как яблоки. Я смотрел на неё и морщился, а она улыбалась.
Однажды вечером, в постели, жена сказала мне, что мне следует бросить курить. Я согласился. Изжога одолела. В то время я не думал, что это необходимо в свете требований Бога, касающихся религиозной чистоты, – по крайней мере, не думал прицельно и основательно. Не думал и об экономических и эстетических составляющих проблемы (то, что, возможно, имела в виду Алина). Я решил бросить резко. Выбрал день на буднях (кажется, даже – именно следующий после той нашей беседы) и просто отправился на работу, не покурив, как обычно, после завтрака. Вероника Александровна на приёме, узнав о моей затее, посоветовала купить леденцов. Я купил и взялся их сосать. К обеду стало непросто. Вызовов не было, и я, расправившись с делами в стационаре, отправился после обеда домой. Становилось тяжко. И я сглупил. По дороге взял три бутылки пива. Видимо, подумал, что залив экзорфинами тяжесть абстиненции, смогу как-то пережить этот день. Но вышло безобразно. Алина, увидев, что я хмурее тучи, да ещё и с пивом, тоже нахмурилась и констатировала, что пива мне брать не следовало. Я ожидал поддержки, но она, напротив, принялась распекать меня за немудрое решение. Ломка усугублялась, алкоголь потенциировал раздражение, а нахождение рядом распекающей жены постепенно становилось триггером. Я попросил Алину часок прогуляться, чтобы дать мне успокоиться и мирно выпить это несчастное пиво. Она ушла. За время её отсутствия тяга к сигарете усилилась, и меня начало ломать физически. От того, что я пил, становилось хуже. Я был на пределе, но всё же держался. В момент кульминации всей этой борьбы пришла Алина, и с порога в той же интонации продолжила прерванный на час монолог (кажется, с того же даже слова). И я наорал на неё. Впервые в жизни. Она отшатнулась от моего крика и побледнела. У неё уже был большой живот, и я испугался, не случилось бы чего… Отчаявшись, я схватил сигарету, выскочил в коридор и жадно затянулся. Помню, у меня едва не взорвало голову от долгожданной дозы. Я понял, что не смогу бросить резко. Увидел, что это невозможно. «Хорошо», – решил я, – «буду постепенно снижать дозу и брошу месяца за три».