Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
ЧАСТЬ 5
Глава 1. Дефолт.
«Вы говорите: «Сегодня или завтра мы отправимся в такой-то город, будем там целый год торговать и вернемся с прибылью». Говорите вы это, а сами не знаете, что принесет вам завтрашний день» (Послание Иакова 4:13, 14а, Заокский перевод).
Люди живут, ставя для себя цели и достигая их. По достижении цели ставят новую и стремятся достигнуть уже её. Цели маленькие и большие. Без целей жизнь человека перестаёт быть потоком, застаивается, утрачивает свою значимость и очарование; становится сначала скучной, потом бессмысленной, потом – невыносимой.
Летом 98-го моей целью было дотянуть наконец-то до отпуска, чтобы уехать вдвоём с Алиной, моей женой, в Крым, на море. Да не просто на море, а пройти сначала, пускай небольшой, пеший маршрут по горам, по тем местам, где я несколько раз бывал. Я мечтал: Алина всё это увидит и проникнется, и мы станем ещё ближе, от души насладившись в нашем романтическом уединении тамошней красотой. Я понимал, что вдвоём на таком маршруте может быть непросто и возможно даже опасно, но бесшабашность мечты сильнее любого благоразумия.
Алина, как всегда, была готова зажечься от любой моей «светлой» идеи, тем более, что она любила море не меньше меня, и, мне казалось, что и походную жизнь тоже. Мы пребывали в эйфории ожидания, и дни до отпуска тянулись мучительно медленно. В какой-то из вечеров мы сели, чтобы прицельно обсудить организационные вопросы. Годы наблюдения за тем, как пешие походы организует Ирина Ярославовна, сделали такое во мне, что я чувствовал, как организатор, уверенность и превосходство в этом отношении над Алиной. Поэтому меня смутило и внутренне нахмурило то, что, когда я с пылом и безапелляционностью принялся излагать свои соображения о снаряге и меню, Алина меня перебила и высказала по ряду вопросов твёрдое несогласие. Конечно, и она была не в одном и не в двух водных походах и, тем более, как женщина тоже могла вносить коррективы. Но меня насторожила и напрягла та твёрдость, с которой она вдруг встала в оппозицию. Я ожидал, что и тут она проявит присущую ей мягкость, и что, если и возникнут какие-либо разногласия насчёт меню, то она озвучит это просто как разумное предложение, а не будет затевать спор. Помню, мы каким-то образом достигли-таки компромисса без существенных препирательств, но мне было неприятно. Опять, как в том случае со шторами, вдруг возникло ощущение, что мою светящуюся от любви душу накормили насильно чем-то горьким и не позволили это выплюнуть.
Наконец, брякнул гонг, и измученного вконец эмоционально и физически молодого просцовского доктора отпустили-таки в первый заслуженный отпуск. Покинув Просцово, мы до намеченного отъезда обосновались у моих родителей. Это был август 98-го.
Ещё раз прозвонив всех друзей и окончательно убедившись, что никто не готов нас поддержать в этой авантюре, мы пошли покупать билеты на двоих на поезда К…-Москва и Москва-Симферополь. И вот в те дни как раз и бамкнул этот дефолт, как половник об кастрюлю. Вдруг оказалось, что с нашими бессмысленными рублями нас в украинском Крыму никто не ждёт. Ждут с долларами, а где их взять? Банки вдруг резко закрылись. Я только рот открыл от всего происходящего с этой своей внезапно осиротевшей мечтой под сердцем. Алина поддерживала, но как-то, мне казалось, пребывая не сбоку, а на полшага сзади. В результате, мы забрели где-то в окрестностях площади Ленина в какой-то странный маленький банчик, где, по слухам, что-то ещё меняли. Но и там было заперто. Вдруг, в том же здании, в сумрачном коридоре, нас выловил подозрительный тип, который сказал, что даст нам сто долларов за столько-то рублей. Это было как раз то, что нужно. И мы поменялись. Вечером, однако, рассматривая банкноту на свет, я вздрогнул. Этот Франклин, президент прокля́тый, нарисован был хорошо, а вот знак его водяной был какой-то ненатуральный; как будто там, в стране водяных знаков, лупили этого несчастного Бенджамина ногами по лицу лет пять – так он был не похож на себя нарисованного. Подозрение, что нам всучили фальшивку, было очень сильным и усугубляло тревогу; но убедиться, была ли это на самом деле фальшивка, не было никакой возможности. К тому же её надо было как-то разменять, ибо доллары помельче могли потребоваться уже в поезде, на таможне, например. Алина начала обзванивать друзей и выяснилось, что у Светы Крапель (Золотковой) есть разменные доллары. До поезда оставались сутки, медлить было нельзя. И нельзя было почему-то взять в долг или поменять на рубли, – только размен. И Алина направила меня к ней. Это было плохо. Света Крапель собиралась на днях в Москву, и что бы вышло, если бы купюра действительно оказалась поддельной? Мы подставляли друга. Предавали её. Поступали подло. Я незаметно покосился на Алину, ничего не говоря. Но она ничего не сказала и в ответ не покосилась. «Странная дружба», – подумалось мне. Но наша мечта должна осуществиться, а это выше мелкого предательства, разве не так?.. Не так, конечно. Но что же делать? Выкидывать мечту на помойку во имя товарищеской этики? Что такое мечта, и что такое этика?.. В то время я ещё не дошёл в Библии до истории про Ананию и Сапфиру. Но и без Библии было очевидно, что нельзя поступать так с людьми, а тем более с друзьями. Что-то вскользь прозвучало от Алины, кажется, что у Светы Крапель запас этих долларов довольно велик, и от этой возможной дряни у неё не убудет. Но ведь её могли и «замести», и у неё могли быть какие-то даже серьёзные неприятности, а мы даже не хотели предупреждать её о наших подозрениях. По-английски Сатана звучит «сэйтн». Хорошо же этим англичанам, у них всё вообще мужского рода. Как вот, «волчица», например? Не скажешь же «вульфша», а вот так коряво: she wolf. Так вот, русские как думают? – если на «а» слово незнакомое кончается, то оно уж всяко роду женского. Вот и вышла у русских «мудрая» поговорка: «муж и жена – одна сатана». Ну что ж, жена послала, во имя мечты, – пошёл предавать. Как всё просто! (Да ведь и заметут – отбрехается; в конце концов, скажет правду, мол, друзья дали; а мы в свою очередь сошлёмся на подозрительного мужика в подозрительном коридоре; да и, скорее всего, не фальшивка это, – так, страхи).
Золотковы жили на Узбекистанской, в пятиэтажке, той, что торцом к перекрёстку с Васнецова, хрущёвка проходная двухкомнатная (вот где доллары-то бывают!) Когда я зашёл, Антон уходил, полубуркнул мне что-то вроде привета (мы были мало знакомы, хотя и ходили вместе к репетитору по физике пару раз; тогда он был патологически скромен, а сейчас сделался даже развязен и приобрёл как бы мужественный характер; это с ним и с Зноевым мы несли то бревно весной, под которым я едва не упал). Света Крапель, красивая и при этом жутко интеллектуальная девушка, встретила меня тоже тучей. Впрочем, я был не при чём. Просто чета была в предразводной стадии, и они только что, как видно, в очередной раз крепко поссорились. Антон ушёл, а Света провела меня в малую комнату, достала откуда-то пачку долларов (их действительно было прилично, и это слегка меня расслабило), отсчитала, глянула даже сотку на свет (а вдруг она действительно спец и хорошо знает, какова рожа у этого водяного Франклина; если так, то – совсем хорошо!) и без лишних слов меня спровадила. И я так и не упомянул о наших с «Сапфирушкой» моей подозрениях.
Кажется, впоследствии, никак это Свете Крапель не аукнулось, – скорее всего купюра и правда была подлинной; и сейчас Света Крапель в Фейсбуке у жены моей в друзьях. Но тогда мне было жутко не по себе от этой истории, да и сейчас вспоминать о том эпизоде как-то противно. Хотя, говоря это, я сам себе напоминаю Тоцкого из «Идиота» с его идиотской историей про камелии в ключевой сцене сего дивного литературного произведения. Впрочем, нет. Тоцкий же педофилом и растлителем был, а я кто? – так, вуайеристишко никчёмный.
Самое неприятное, что в Крым мы так и не поехали. И стоило тогда предавать друзей, сказал риторический вопрос риторическому вопросу. Мы даже приехали с набитыми рюкзаками на вокзал, нас тесть мой подвёз. Надежда теплилась, и мы смотрели бодро, хотя и сквозь пелену сомнений. Я помнил, как тогда, год назад, меня шерстили пьяного на таможне за то, что в паспорте какой-то там нужный штамп не стоял. А что там будет сейчас с этими гривнами-рублями? Родители не очень настойчиво (видя, что это, и правда, мечта наша), но отговаривали. На вокзале мама моя сказала ещё раз слово противления. Мы встали. Я посмотрел на Алину. И она провербалила только что произнесённое мамой моей. Мне было чудовищно грустно. Но увидев, что и Алина в сомнениях, я капитулировал. Мы сдали билеты (потеряв довольно рублей при этом), купили бутылку портвейна «Улыбка», чтобы залить горе и вернулись домой.
За «Улыбкой» мы взбодрились, поймали мечту за хвост и пригладили. У птицы в хвосте и крыльях недоставало изрядно перьев, но в оставшихся сохранялся ещё радужный блеск. Допив «Улыбку», мы улыбнулись и порешили завтра же купить билеты в Адлер.
Глава 2. Урбанизация мечты.
«Ибо что́ такое жизнь ваша? Пар, являющийся на малое время, а потом исчезающий» (Послание Иакова 4:14б, Синодальный перевод).
В день отъезда с утра я почувствовал злой дискомфорт в горле. Я дотягивал до отпуска эти две просцовские ставки на кристально-чистом адреналине. Теперь же он схлынул, обнажился изнасилованный «нервами» иммунитет, и вся жадная до новенькой, незаантителенной ещё врачебной плоти просцовская зараза, щелкая пираньими зубами, устремилась в мои ЛОР-органы. Ещё одна грязная, гноящаяся, потресканная, грибковая ступня беспощадной жизни на горло мечты. «Ну, хорошо, хорошо», – раздражённо думал я, – «отлежусь в поезде, а там – солнце, морская соль, выздоровею в момент».
До Москвы мы отправились на автобусе. Мы стояли с нашими большими рюкзаками на второй площадке ночного автовокзала (никогда не понимал, почему все поезда и автобусы дальнего следования предпочитают отправляться и прибывать ночью), и тут я увидел на первой (Н-ой) площадке Валерика Стеблова в компании двух симпатичных, весёлых девушек. Валерик в старших классах школы учился в параллельном (педагогическом), я не видел его лет семь. Валерик всегда пользовался диким успехом у дам. Мне казалось это странным. Он был не очень высок, хотя гармонично сложён и имел красивую, естественную пластику; при этом он всегда как-то шегутно и витиевато (но при этом на удивление грациозно) двигался. Особого ума при этом я за ним не замечал. Впрочем, мы мало общались. Мы отошли на минуту в сторонку перекинуться парой приветственных слов, обоюдно негласно предпочтя не знакомить никого с нашими спутницами. Валера направлялся на некий концерт в Н…; я знал, что он был ключевой фигурой где-то в своём зуботехническом КВНчике. О подробностях не было времени расспрашивать, да и не хотелось. Вскользь я заметил, что обе девушки смотрят на Валеру абсолютно влюблёнными глазами и при этом как-то одинаково. В то время не было модно (и даже, пожалуй, не было приемлемо) открыто позиционировать себя в каком-либо сексуально-перверсивном виде, и житие втроём хотя и могло вызвать в ком-либо зависть, наверняка рассматривалось общественной моралью как извращение; однако, мне казалось, Валера вполне на что-то подобное способен. В то время я подумал: интересно было бы побыть в шкуре вот такого дамского-на-разрыв-любимца, хотя, в то же время, однозначно в этом есть что-то нездоровое.
В поезде мы ехали на боковухах. Моё ОРЗ текло вяло и кисло на верхней полке. Поезд не пересекал Украину, поэтому, хотя и не было всей этой вечной неприятной волокиты с таможнями, двигался он как-то неимоверно долго. В купе по диагонали от нас расположились три девушки и парень из Москвы, всем лет по 20. Как я понял, одна из девушек буквально на днях вступила в брак с этим парнем, а две другие были её подругами. На второй день они изрядно выпили, и молодая жена очень громко (на весь поезд) рассорилась с молодым мужем. Паренёк преимущественно смиренно отмалчивался, пьяная же супруга всячески унижала и презрительно отзывалась о нём; подруги пытались её утихомирить, но видимо она была в авторитете и никого не слушала. Парня было откровенно жаль. К концу ссоры порешили, что разведутся сразу же по возвращении в Москву. С одной стороны было потешно слушать их глупую пьяную перепалку, с другой – как-то всё это было вульгарно-дрянно́ до омерзения. Потом все четверо на пару часов уснули. После Туапсе справа по ходу поезда показалось ночное море с лунной дорожкой. Мне было грустно, что я вижу его так: из смрадного потноносочно-перегарного вагона, с воспалённым горлом и с осадком от этой инфантильно-новобрачной сцены. Я выходил курить в тамбур, смотрел на колышущееся золото дорожки с купающейся в ней умиротворённой вечностью, и мне делалось веселее. Заводная четвёрка хмуро-молчаливо сошла в электрическую ночь Сочинского вокзала. Сошли и многие другие, и в вагоне стало просторно, тихо и даже свежо.
Знающие люди из соседних купе заверили, что в Адлере, едва мы сойдём на перрон, к нам тут же подскочит человек с предложением поселить в уютной недорогой комнате на время отдыха. Так и произошло. Цена радушного, внушающего доверие армянина нас устроила. Мы посулили армянину доллары в соответствии с курсом, и тот остался доволен. Он посадил нас в свою машину и повёз под странными южными ночными деревьями по тихим нешироким дорожкам. Было непривычно душновато-тепло для трёх ночи. Сбоку двухэтажного особнячка, где проживала семья хозяев, был узкий проход, ведущий в маленький садик с мандариновыми деревцами и душевой кабиной. В одну из трёх дверей, выходящих в этот проход, нас и пригласил наш армянин. Две койки, столик и тумбочки, окно. Ничего лишнего. Нас устроило. Расплатились.
Мы проспали часов до 10 и, проснувшись, первым делом отправились на море. Оно плескалось от нас в паре кварталов. Моё ОРЗ было в разгаре, и я испытывал жуткую досаду, что в такой волнующий момент едва волочу ноги и имею искажённое обоняние. Море было ласковое, но какое-то урбанизированное. И «сытое», как песни Якова Бермана. Я привык к дикому морю. И этой дикости не хватало. Выходило, что если бы я вдруг решил писать сейчас «морской» дневник, как год назад, я не знал бы, о чём писать. Тогда я мечтал, чтобы Алина вместе со мной созерцала красоту моря, но сейчас море было другим, общественным каким-то, что ли… Конечно, бывал я и в местах, где людей на пляжах было в избытке, но никогда рядом с моим морем не было кафешек, ресторанов, торговых палаток и музыки, льющейся из этого всего. Причём – слишком редко «Без тебя» каких-нибудь «Маш и медведей», и слишком часто – «Тополиный пух, жара, июнь». Через каждые 30 метров (видимо, чтобы не смыло все эти рестораны), в море уходили малоэстетичные пирсы-волнорезы. Однажды вечером на такой пирс пришли две девчонки лет по 17, и я наблюдал, как они дурачились на нём часа 2. Они без конца хохотали, скользили по его склизской коричневой водорослевой спине животами, сныривали с него, взбирались обратно, и потом вдруг начинали причудливо и как-то детски лесбияночить, не прекращая визжать и хохотать при этом. На второй или третий день была хорошая волна, и я вдоволь, до головокружения даже, накатался-наигрался в волнах, пытался научить Алину. Какая-то большая так закрутила и непредсказуемо грубо понесла, что мне на мгновение сделалось не по себе. По галечному пляжу этого урбанизированного моря ходили торговцы всякими вкусностями вразнос. У каждого был забавный фирменный выкрик, и уже на второй день мы начали их узнавать. «Ха-ча-пури, гарачии хачапурии!» – кричала толстая армянка с такой отчаянной пронзительностью в голосе, и так эта пронзительность гармонично вплеталась в жар солнечных лучей, что казалось, будто она вместо сыра солнце положила в свои с причудливым названием пироги. «Сладкие трубочки! Вода! Барабули!» – вопит другая («что за барабули такие?», – думаешь, но встать не можешь, потому что нега, и потому что ведь страшно дорого же наверняка). «Домашнее вино!» – скромный худой седой мужчина, голос негромкий. А потом пройдёт какой-нибудь пузан с чем-то вроде: «Пива-пива-пиваааа-о», – и уж совсем рассмешит этим своим нисходящим «о» на конце. Но уже напекло и снова идёшь в волну. Выйдешь, уляжешься, а прямо над тобой снова проходит кто-то и голосит жёлто-пахуче: «Горячая кукуруза! Очень-очень горяааачая кукууу-руза!!».
В первый вечер мы сходили в банк и разменяли часть оставшихся долларов на рубли, позвонили с почты родителям. Купили тест, потому что у Алины была задержка несколько дней, и это немного тревожило. Отправились на рынок и закупили почему-то баклажанов к нашей тушёнке, которую планировалось есть в крымском походе, и фруктов. Купили и бутылку какого-то дурацкого вина. Вышли на море в другом месте, более просторном и людном. Алина расшалилась. Убежала на пирс, и там её, одетую, окатило волной. Я усадил её на гальку, закутал в спальник; открыли вино и пили из горла. Дождались, пока спустится солнце, фотографировались. И, как всегда, закатный шарик солнца выпрыгивал из ладони, – солнце не желало быть маленьким и подчинённым. Урбанизированное море под вспышку выглядело плоско и ненатурально, как фотообои. На набережной торговали всякими штуками с движущейся, как бы текущей подсветкой. Ходили вдоль моря детишки с этими игрушками и переливались зелёными, красными, белыми огоньками, как дети пришельцев какие-то. Пахло шашлыком. И этот вездесущий «…жара, июнь». Помню, года три до того, когда мы стояли на диком склоне с палатками рядом с Форосом, н…цы с детьми отправились ночью в город и вернулись эйфоричные, мол, ка́к там в городе у моря ночью хорошо!, не то что у нас тут: волки на филинов воют, да Митяев под гитару бесконечный; меня эта их эйфория тронула, и я даже им поверил, но никуда не пошёл, ибо я был предан дикости и всегда не любил вторжение популярной музыки в звуки или тишину природы. И вот теперь я, со своей младой женой, оказался тут, на этом «н-м» празднике жизни. Пускай. Я не очень расстраивался. Было даже интересно, – все эти огоньки, праздно и сыто прогуливающиеся люди в нарядной, а не походной (в пятнах, костром воняющей) одежде, благоухание шашлыка и море, такое прирученное, домашнее, как ластящаяся кошка…
Но я не унимался. После ужина потащил жену смотреть на светлячков в воде. Я был почему-то уверен: раз они были в Крыму год назад в это же время, то и здесь и сейчас они должны быть непременно! Но их не было. Я расстроился. Вроде море одно, Чёрное. Неужели они, как волки в лесу, спрятались подальше от людей? Или там, под Судаком, действительно была «заповедная» зона, и тот егерь был прав, строжничая с нами? Эх. Но я искупался, в тёмной теплой воде, под звуки чего-то вроде «Тополиного пуха», доносящегося из кафешки. Алина не пошла в воду, было уже чуть прохладно. Мы проголодались и в той кафешке заказали горячих бутербродов.
Потом мы вернулись в нашу каморку. Алина пошла пи́сать на беременный тест. Принесла. Вторая полоса была бледная. Но она была…
Не помню, как и о чём мы потом говорили. Кажется, мне было чуть-чуть невсвоейтарелочно. Конечно, результат мог быть ошибочным, а неопределённость в таком вопросе мягко говоря нервирует. Но больше всего меня расстраивало то, что Алина выпила вина, да и не раз. И ещё, мы же применяли презервативы, а значит, – как я понял, – сперму занесло по назначению из того количества, что выделилось во время любовной игры до того как презерватив был надет, и сперма могла оказаться снаружи презерватива. Казалось бы, вопрос контрацепции прост до чрезвычайности, а и тут умные вроде бы люди так легко допускают проколы! Я не не хотел ребёнка. Напротив, хотел. Но ведь гораздо возвышенней и достойней было, если бы мы не предохранялись и ожидали его, а не вот так, в виде сюрприза… Но мы поговорили ровно. Если мы и обсуждали какие-то из этих недостойных и неблаговидных моментов, я никак не показал, что расстроен. Потом чувства мягко переключились на таинство, и стало где-то глубоко в сердце щекотно, приятно и волнительно. Даже горделиво (я стану отцом маленького человека). Мы обнялись и погладились. И легли. И, наверное, занимались любовью. А потом уснули до утра.
Я буду отцом… У нас с Алиной будет ребёнок. Это обнаружилось здесь и сейчас, в момент, так сказать, отсроченного медового месяца, в момент отдохновения от рабочей и бытовой суеты. Как некая кульминация уже сформировавшихся, созревших, прочных отношений, отношений переживших кое-какие бури и выстоявших. А стало быть, – это нечто закономерное и, в целом, ожидаемое. Хорошо, что я взял с собой Спока. До этого я читал на пляже какую-то неврологическую муть навроде сегментозависимых динамических стереотипов. Долой сегменты с их стереотипами! Ребёнок на носу, воспитывать его как-то надо!
Благодаря Вестницкой Ирине Ярославовне я уже достаточно хорошо был знаком с бардовской песней, и меня изрядно веселила «Человеческая комедия» на стихи О. Молоткова. В этой песенке было всего штук сто существительных, не больше 10 прилагательных и ни одного глагола; коротко рассказанная человеческая жизнь посредством набора простых слов через запятую. И там было три строфы: в первой детство, во второй – юность, в третьей – переход в «зрелость» с катастрофическим ускорением к последней строчке: «речи, памятник, ограда». Тогда меня песенка только потешала, особенно остроумно изображённое ускорение в третьей строфе; я не мог тогда знать, насколько всё это близко к реальности, и насколько это на самом деле не смешно. Я понимал тогда, что уже твёрдо вступил в эту злосчастную третью строфу, потому что вкусил и «кульмана», и «участка», и «плана по валу», и даже, вон, ребёнок намечается. Интересно, что третья строфа начиналась с благословенной строки: «отпуск, море, пароход», то есть как раз с того, где я сейчас находился на своей жизненной оси абсцисс. Но я не верил. Я смотрел чисто математически: мне 25, я прожил всего ¼ жизни (если она будет долгой) или 1/3 (если не очень); в любом случае, про меня спета только две строфы, – а впереди ожидают ещё несметные вереницы отпусков, морей и даже, возможно, пароходов. Печальный самообман того, кто всю жизнь думал и думает о себе, что он семи пядей во лбу.