Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 7. Пять смертей.
«Он сделал все прекрасным в свое время; и притом вложил вечность в сердце их» (Екклесиаст 3:11, перевод Макария).
Однажды ночью в стенку громко постучали. Рома не проснулся. Алина была рассержена, хотя и жалела Петра Алексеевича. (Вообще, Алина предпочитала во время Роминого сна шептаться и ходить на цыпочках, хотя я слышал от кого-то «авторитетно-научного», что детишки до года во сне не реагируют на шум средней интенсивности.) Я оделся и направился в квартиру №1. Пётр Алексеевич страдал нешуточно. Высох совсем, а багровая каракатица выкатилась над правой ключицей на полную мощь; казалось, было видно, как она пульсирует.
– Слушай, Петрович, – прохрипел несчастный, слабо, с придыханием, но изо всех сил не желая раскидываться достоинством, – спать не могу, заела боль совсем. Может, уколешь чего-нибудь посильнее…
– Сейчас, Пётр Алексеевич, поищу, есть пара ампулок, должно помочь, – у меня имелось немного морфина, на селе в то время с этим было как-то проще.
Уколол.
– Спасибо, Игорь Петрович, не оставляете меня, старика, в беде. Я отплачу.
– Да полно вам! Сейчас постарайтесь уснуть.
– Чего там? – спросила Алина.
– Да чего… Плохо дело. Давно уж плохо. Не спит. Кольнул морфин.
– Да-а. Жалко дедушку, хороший такой. У него родственники-то есть?
– Да где-то есть. Но он их тревожить не хочет…
– Надо сказать ему, чтоб всё-таки он их известил.
– Пожалуй.
На другой день выяснилось, что Пётр Алексеевич так и не уснул. Всю ночь тошнило. «Вот тебе и морфин! Что же теперь делать? Чем обезболивать?»
Пётр Алексеевич сделался суров и как бы внутренне-решителен.
– Вызову сына. Пускай везёт в К… Надо что-то делать.
– Правильно, Пётр Алексеевич. Всё-таки, не зря они там сидят. Подберут вам хорошую схему лечения, и всё будет хорошо.
Умирающий посмотрел на меня искоса со своим обычным робким полунедоверием-полунадеждой. Я уверенно кивнул на его взгляд. Он тоже молча покивал, как-то неопределённо уставившись в пространство перед собой. Я побудил его не падать духом, выписал рецепт на транквилизатор и отбыл на работу. Больше я Петра Алексеевича не видел. Он умер через 2 дня, кажется, в Т… Через неделю в квартиру №1 заселился его внук, парень лет двадцати, с девушкой-красавицей родом из Шевцова. После формального знакомства мы формально здоровались при встрече; более или менее тёплых отношений между нами не сложилось. Они тоже ругались. Не так часто и не так громко, как Николай Иванович с Галиной Николаевной, а всё же, – по-своему, по-юношески. Через месяц за стенкой сделалась свадьба. Часов до трех ночи компания там пьянствовала и громко крутила попсу. Рома не мог уснуть. Мы решили «отомстить» и поставили через колонки на полную мощь «Время менять имена» «Алисы». Свадьба несколько смутилась. Музыку сделала потише, но продолжила пьяно орать. Под это Рома всё же уснул. Иногда, по пути в огород, я встречал на крыльце молодую соседушку. Она была худая, длинноногая, смазливая и, как и все девушки в этом Просцове, изо всех сил почему-то желавшая показать, что она городская, а здесь – так, случайно. Мы здоровались, и я чувствовал отдалённо в её интонациях что-то вроде заигрывания. Мне подумалось, что рановато они поженились. Почему-то я не мог отделаться от брезгливого отношения к ним, возможно из-за тёплой памяти к серьёзному, тихо-страдающему, мило-простому и жалкому Петру Алексеевичу. Я был уверен почему-то, что их брак априори обречен; слишком уж часто и глупо они лаялись, будучи медовой прыщавой спермой обмазанными.
Смерть. В моей квартире – маленькая круглоглазая, точащая зубы о прутья кроватки жизнь, а за стенкой – багровая, сжирающая изнутри, равнодушная, тяжёлая, изматывающая болью, бессонницей и усталостью старая смерть. Всё закономерно. Всё – своим чередом. Чужая смерть. Медицинский работник – это такой зверь, который относится к чужой смерти, как к чему-то бесконечно будничному, не трогающему и даже скучному. А если умерший, к тому же, – пациент, то известие о его смерти несёт даже оттенок положительной эмоции, мол, одним надоедалой меньше. Конечно, всё это – вариант личной психологической защиты, элемент вынужденной профессиональной необходимости. Но, впрочем, и у многих так. Это подобно тому, как Чехов прописал в своём «Крыжовнике»: «благодушно тащат на кладбище своих покойников».
Валентина Алексеевна, медсестра стационара, отдыхая на кушетке, пока доктор в миллионный раз выводит за столом своё «дыхание везикулярное»:
– Вы слыхали, Игорь Петрович?
– Что?
– Константинов умер, Павел Иванович.
– Да ну!?.
– Во сне!
– Во сне? Надо же… Откуда известно?
– Жена рассказала.
Галина Семёновна, фельдшер, запойная красавица, на противоположной ЭКГ-кушетке:
– Вот же вредный мужик был, да, Игорь Петрович?
– Да уж…
– И меня удивляет: другие, вон, мучаются как! А этот – во сне… А он же безобразник был в свое время, да, Валь?
– Ну да, говаривали про него: и пил беспробудно и по девкам бегал…
– А потом остепенился, и давай своё здоровье поправлять, – со смехом, – вон, всё Игорю Петровичу покоя не давал, это ему дай, да это предоставь! Да, Игорь Петрович?
– Да-а. Вредный был, вредный. И приставучий.
– Надо же, во сне! Редко ведь бывает?
– Редко. Я-вот больше не слыхивала, чтобы так легко умирали…
«Состояние удовлетворительное. Дыхание везикулярное»…
Тихий амбулаторный приём. Заходит Валя-регистратор:
– Игорь Петрович, там вызов срочный, на Текстильную, 5, квартира 7. Петрова Альбина Семёновна. Говорит, задыхается. Прямо всю трубку мне задышала.
– Ну, правильно, астма у этой Петровой, – видно, хуже стало. Машина-то не приехала ещё из Т…?
– Не видать.
– Что, как всегда, Вероника Александровна, чемоданчики в ручки и пешочком?
– Да, Игорь Петрович! – Галина Александровна, как всегда, ровна, спокойна и оптимистична.
На улице солнце, лето. Мы пошли по короткой, через Нагорные улицы. По пути Вероника Александровна почему-то заговорила о бывшем, покойном, муже.
– Хороший был человек. Но с психикой у него было не всё хорошо. И пил. Вот не пил бы… Нельзя ему было пить. Дурной совсем делался.
– И что же?..
– Ну что… Так нас с Максимкой и оставил. Прибился к какой-то бабе, тоже пьянице, да у неё и умер. Вон, смотрите какой…
Галина Александровна остановилась, чтобы показать мне фотографию. Умный, красивый, мужественный взгляд, но, да, какой-то чересчур пронзительный.
– Ну что ж, жить надо дальше, да, Игорь Петрович?
– Да, Вероника Александровна.
Так и говорили мы про жизнь, по солнечной дороге к Петровской смерти. В то время толковые ингаляторы только начинали появляться. Из гормональных был в К… только альдецин, и тот с какой-то смешной микродозой; я толковал со старшей медсестрой Альбиной Александровной, чтоб нам его сюда доставить, но вопрос так и заглох. Астму лечили эуфиллином да преднизолоном. Был сальбутамол, но народ в Просцово ингаляторы не жаловал. «Брось, доктор; на́ тебе вену – эуфиллин коли́!»
Мы направлялись в самую элитную из Текстильных двухэтажек. Дверь в квартиру Петровой оказалась открытой. Сама она, женщина лет 65, сидела в ветхом кресле, дышала часто, поверхностно, с каким-то уже немощным присвистом. Иногда, видно, её порывало в панике встать, куда-то как бы идти, но уже не оставалось сил. Взгляд – молящий, напуганный. В комнате разлито солнце. В руке зажат потёртый ингалятор Беротек.
– Что, Альбина Семёновна?
Не может говорить. Дышит уже слабо. Только смотрит.
Я указал на ингалятор:
– Много уже раз дышали?
Кивнула.
– Сколько?
Махнула рукой (несчётно).
«Э-эх, передышала, бедолага, плохо дело. Воздуха-то ей теперь совсем нет».
Вероника Александровна, обеспокоенно:
– Что делать-то, Игорь Петрович? Плохо ей совсем…
– Да вижу. Набирайте пока преднизолона ампул 5 на физрастворе, а я пока гляну…
Над лёгкими – тишина: ни свистика, ни «везикулярочки», и даже сердца не слышно, – всё раздуло эмфиземой напрочь. Пульса нет. Пока пытался замерить давление, перестала дышать. Глаза навыкате, язык вывалился. Свесилась набок. Всё. Только солнце во всю квартиру.
Да. Смерть как нечто обыденное. Жил-жил и умер. Что тут такого?
Ближе к августу, в конце одного из амбулаторных приёмов, Валя-регистратор, по своему обыкновению, вошла в наш кабинет и села на кушетку.
– Что-то будет…
– А что?
– Бабы Кати сегодня не было.
– Ой, а и правда! – встревожилась Вероника Александровна, – мир ведь рухнет, неровён час.
– Странно, странно, – подтвердил я.
Баба Катя, хотя и надоела всем, как вечно рецидивирующий герпес, своей доброй физиономией с хитренькими прищуренными глазками ежедневно привносила некое подобие полуживой струи в мёртвый поток бесконечной скучноты амбулаторного терапевтического приёма. Она, со своей моисеевой клюкой, своим наивно-выпуклым, приукрашенным деланной хитрецой простодушием не давала нам прослабнуть и вконец обюрократиться душами нашими здесь, в логове жалоб, рецептов, направлений, карт, учёта и прочей глупости.
На следующий день она вызвала. Я впервые побывал у неё. Она жила на Волынке, где-то посередине между амбулаторией и Лесничеством. Домишко необихоженный, просевший неравномерно, тёмный. Откуда бы у человека, живущего в таком доме, в 90 лет в глазах эта задорная, не желающая гаснуть искорка? Печка зачумлённая, обстановка нищая, хоть и не воняет. Шторы несмотря на темень ещё и подзадёрнуты.
Баба Катя сидела на диванчике у печки. Я присмотрелся: искорки не было. «Ой-ё-ёй, нехорошо».
– Что такое, Катерина Александровна?
– Не знаю, милок. Что-то плохо. Не знаю – что, а плохо.
Смотрит снизу вверх, взгляд усталый, необычно для неё, и тревожный, просящий.
Посмотрел пульс. Частые экстрасистолы, наполнение слабое. Дышит часто, но осторожно, как мышонок. Давление низкое, пульсовое – большое. Над аортой шум. Может безболевая ишемия. А может просто дистрофичное гипертоническое сердце декомпенснуло.
– Надо в больницу, Катерина Александровна, чего-то с сердцем неладно.
– Не поеду! – (она всегда отказывалась от больницы), – я вон сына вызвала. Приедет завтра, поможет мне здесь.
– Ну, как хотите, – уселся писать рецепт, – я вам выпишу таблетки, только купите обязательно, а то я знаю вас…
– Куплю, куплю! Как же, куплю!
«Так, ну а чего тут? бэта-блокатор, маленькая доза, аспирин, понятно, чуть-чуть диуретика… Нитраты надо?» – Я задумался. Не навредить бы бабке. Она отродясь ничего из таблеток не пила, кроме анальгина «от головы». Тем более навскидку, без ЭКГ, – «ну, а что? Сердечная декомпенсация налицо. Всё в дело, куда деваться?»
И тут баба Катя оторвала меня от раздумий.
– Сынок…
– Что, Катерина Александровна?..
(Здесь случилась очень памятная для меня вещь. Я, наверное, многое перезабывал из того, что было со мной в этом треклятом Просцове, но этот момент бугристым сухим бабыкатиным пальцем воткнулся мне в сердце.)
Я обернулся. И даже привстал под её взглядом. В нём была мольба с большой буквы, снова молодая эта её задорность и при этом отчаяние.
– Сынок! Сделай что-нибудь, чтобы мне пожить ещё один день!!.
Я остался стоять, но в душе сел, растопырил ноги, развёл руки и вскинул свою 26-летнюю голову к закопчёному избушкиному просцовскому потолку. И вскричал (по-достоевски): «Бабка! Бабка! Тебе 90. Ты прозябаешь одна в халупе, где есть только стены, перекошенная дверь, чёрная печь, кривая кровать, чёрные шторы и больше ничего. Завтрашний день ты проведёшь здесь, сидя на этой самой кровати, у этой самой печки, в этой же самой темноте. Зачем?!!… (тебе этот день)».
Но я, понятно, ничего такого не вскричал. Я просто сказал:
– Хорошо, Катерина Александровна. Сейчас вот я рецепт вам оставлю. Соседи-то, пока сын не приехал, кто-нибудь сходят?
– Сходят. Вон, Алю попрошу.
– Смотрите только, а то аптека-то до пяти.
– Успеем-успеем, сынок.
– Может, всё-таки ляжем в больницу?
– Нет-нет, я здесь!
Уходя, я обернулся. Всё тот же молящий взгляд. Как будто кроме рецепта я мог ещё что-то. «Ещё хотя бы один день!» Вот оно, стремление к вечной жизни. То, что Бог заложил каждому в сердце, как в Экклезиасте 3:11 прописано в Библии Макария. Вот оно, яркое доказательство в лице молящей весёлой старушки.
Баба Катя умерла в ту же ночь.
Глава 8. Люди.
«Иной считает, что один какой-то день важнее прочих, а для другого – все они равны» (Римлянам 14:5, Заокский перевод).
Людей много. Люди разные. Иногда чересчур. Им часто очень трудно понять и принять других людей. Что им мешает? Что для них хорошо? К чему они стремятся? И что для них главное?
В те дни я наткнулся в телевизоре на «День сурка». Я хохотал в голос. Пришёл на другой день в амбулаторию и на эйфоричной волне разрекламировал кино Веронике Александровне, настоятельно рекомендовал посмотреть повторный показ (в то время была такая штука в телевизоре). Оказалось, что кино не только не взбодрило Веронику Александровну, но и пробудило в ней скуку.
– Что за ерунда: весь фильм про то, как мужичок просыпается в одной и той же кровати, и так – весь фильм, – ворчала недовольная зря потраченным временем Вероника Александровна.
– Так там как раз важно, что помогло ему, в конечном итоге, выбраться из этой ситуации.
– Ну, этого я не знаю. Я не досмотрела, – скучно стало.
Надо же вот: казалось бы, оба умные люди, но один над фильмом радостно смеётся, а другой – зевает и выключает.
– Или вон, Максим: посмотри да посмотри, говорит, это-самое «Криминальное чтиво». А там что? – наркотики, преступники и грязь всякая!..
– Так, Вероника же Александровна, в том-то и прикол, что автор «Криминального чтива» смеётся над всеми этими наркоманами, преступниками и развратниками. Он же специально ставит их в ситуации, где с них вся эта напускная «крутизна» слезает…
– Ох, Игорь Петрович, ну если уж ему хочется посмеяться, то пускай бы и смеялся сам с собой. А то снял фильм, чтобы все любовались на всё это безобразие.
– Ну да, ну да, – смирился я, поняв, что ироничное искусство придумывали не для Вероники Александровны.
Да она и действительно права. Вот сколько людей с прямолинейным восприятием увидят в Тарантиновском шедевре скорее не ироничный смех, а едва ли не призыв к действию? Тарантино-то свою славу и кучу миллионов огрёб, а наркоманов меньше или больше после просмотра стало? Вопрос. Что ж, получается, я понял и принял Веронику Александровну. Мы можем прекрасно дальше сосуществовать в одном кабинете, разговаривая о разведении пчёл, лечении геморроя и хороших, добротных, прямолинейных советских фильмах.
На очередном вызове Юлия Фёдоровна Валаамова торжественно объявила мне, что приобрела гробы себе и мужу. Чудесно! Вот человек… Что ему нужно? Всеми днями висеть на телефоне, общаясь с врачами, главами администрации, разными представителями от народа, а потом купить себе на сэкономленные на пенсии средства уютный гроб, чтобы, умерев, особо не хлопотать о собственном погребении. Смерть – как один из актов жизни, и неважно, что она обрубает жизнь. Нечто легко прогнозируемое, ответственное и как бы жизненнонеобходимое. И не видеть здесь абсурда вполне реально.
За всё время в Просцово я, пожалуй, прочитал только одну художественную книгу: «Невыносимая лёгкость бытия». Спрашивается: в чём лёгкость? и почему она невыносимая? Ну, очевидно, лёгкость в том, что вполне возможно бесконтрольно, предприимчиво и разнообразно жене изменять. В чём же тогда невыносимость? Религиозный человек во мне интенсивно чешет затылок: может-таки в муках совести или осознании неотвратимости приближающейся смерти, за пределами которой вот такие легко-бытующие вряд ли что-нибудь обретут? Как бы не так. Не увидел я во всём произведении и намёка на это. Зато встретились рассуждения по поводу как бы совсем не праздного вопроса: а испражнялся ли Христос? Ну, конечно, это крайне важно для циника-атеиста, – таким немудрёным образом разом развенчать всё святое и религиозное. Как будто Христос не говорил о той же «сточной канаве», а главное, как будто и не было исходящего от него океана мудрости, сливающего в пропасть всю эту детскую циничность и праздно-мудрствующую пошлость. Ну вот, теперь и я – как Вероника Александровна, стоило только коснуться того, что для сердца ценно. Впрочем, книга была мне интересна, как глубоко зависимому от порнографии, прежде всего своей псевдо-интеллектуальной порнографичностью. Хотя и тут был перебор: этот запах чужих гениталий, которые жена главного героя тревожно унюхивает от его волос. Ну вот что ты брешешь так бессовестно, господин Кундера? – скажи, кому придёт в голову так «бодаться»? Люди… Вот, пожалуйста, Кундера находит возможность рассуждать о легкости и невыносимости бытия. И, конечно же, делает ставку на лёгкости, в угоду автоматическим атеистам всего мира. Ну а Толстой пускай на отсталом, споткнувшемся о «мировой нравственный прогресс», тёмном меньшинстве свою риторику тренирует!
Развешивание пелёнок в маленьком «дворе» летними вечерами тогда совпало у меня с чтением пророка Исайи. Почему-то Макарий именно в этой части Библии предпочёл максимально последовательно переводить тетраграмматон словом «J» вместо слова «Господь». Это сделало восприятие текста Библии для меня гораздо более гармоничным. Пророчества из глубины столетий всплывали с живостью в современность. Я прибегал, взволнованный и эйфоричный к жене и восклицал: «Слушай, в пророке Исайе всё прям про bf сейчас, представляешь!» Алинины глаза загорались. Вот тоже. Ну почему так? Почему эмоциональные всплески и горение сердца вызывают у моей жены искренний глубокий отклик, а тихая, вдумчивая логика – нет?.. Да потому что человек такой! И женщина. Мужчины, женщины, вы вообще способны к взаимопониманию?
Отпуск в том году как-то потерялся. Мы были прилеплены не только к ребёнку, но теперь и к огородику.
Однако я помню себя в К…, где-то под закат тусклого русского лета, снова с Государевым. Четыре сцены.
Номер один. Мы идём к Маришке ещё пока Крабиной. Новость. В процессе распиливания ребёнка и прочих ценностей, Маришка вычудила новое издевательство над бедным Колей: она взяла моду непридуманно домогаться по очереди всех его друзей. Сильнее всего под «замес» угодил, как я понял, Паша Ястребов. По крайней мере, когда, полгода спустя, мы беседовали с Пашей на Государевской свадьбе, я понял – в конечном итоге именно эти Коле-Маришкины заморочки заставили его уехать прочь из К… со своей Наташкой в её Железноводск, как какого-то лермонтовского героя. Пашу было жалко. Я мог убедиться, что не только мой развод инициировал деформацию дружеских связей. Это слабо успокаивало. Мы пришли к Маришке, и мне действительно показалось (возможно, лишь на высоте первого шокового впечатления от новости о её странной одержимости), что Маришка как-то исподволь особенным образом «флюидит» меня. Было это всё задумчиво-грустно-неприятно. Люди… Что им надо? Маришка с Колей хотели семейного счастья. И я, и Паша от души им его желали. А Паша-так и вовсе называл их ласково «дядя Коля» и «тётя Марина». И вот – на тебе: загнали Пашу на Кавказ, как в ссылку, своими разводами!.. Один лишь Майкл Государев – стойкий оловянный солдатик, – беспристрастен ко всем, со всеми пытается сохранить дружбу.
Номер два. Мы с Государевым в какой-то пивнухе. Перехожу на серьёзный лад:
– А я, Майкл, похоже, созрел до христианства. Намерен стать христианином. Единственное, что мне серьёзно мешает, так это моя склонность к прелюбодеянию.
(Помню, что я выразился именно так, хотя имел в виду свою порнозависимость; неясно, почему, – возможно, оттого что в наших псевдо-интеллигентских, атеистическо-постмедакадемических кругах говорить об измене можно едва ли не с гордостью, а вот о том, что ты «на порно-игле» – вряд ли.)
– Да-а, всё-таки ксендзы охмурили Козлевича, – торжественно цитирует Майкл из «Золотого телёнка».
Я смеюсь. Играет Земфира «Я тебя ненавижу» (хотя нет, этот альбом только спустя полгода вышел).
Номер три. Возможно, тем же вечером, но уже на квартире моих родителей. Государев опрожняет очередную бутылку пива, отставляет её в сторону и речёт:
– Так. Душа требует дискуссии.
– В смысле…
– Хочу с твоим папой поговорить.
Мне весело. «Эх, Майкл, не на того нарвался», – я тогда ещё думал, что bf нипочём беседы на религиозную тему когда угодно и с кем угодно. Я проводил Майкла на кухню, где в тот момент был папа. Объявил, что Государев жаждет полемики. Папа, мне показалось, не то, чтобы растерялся, а как-то посерьёзнел. Я поприсутствовал первую минуту. Я думал, что папа сразу схватится за Библию и засыплет Государева цитатами, принципами и аргументами. Но папа остался бесстрастен. Он преимущественно молчал, и только иногда задавал встречные вопросы навроде: «И ты думаешь, это так?»
Я ушёл к себе в комнату. Майкл вернулся минут через 15.
– Ну и что?
– Так, – лениво протянул Майкл, – хилые понты.
Я немного расстроился. Мне казалось, папа скажет что-нибудь эдакое, что затронет Государева. При этом моя пьяная вьюношеская наивность даже не намекнула мне, что Иисус не зря говорил, что перед свиньями святое метать – дело неблагодарное, и хотя Государев, конечно же, не «свинья» и не «пёс», но однако – вполне себе подвыпивший апломбированный атеистище, а стало быть – что ему твой бисер!
… Люди. Для одних что-то – святыня, а для других – нечто невнятное и невразумительное.
Номер четыре. Влекомый ностальгией, я затащил спортсмена-Государева в спортзал в свою несчастную убогую школу. Нам дали немного побаловаться мячом, а потом выставили.
Дело было вечернее. У родителей дома проходила христианская встреча: преимущественно пожилые женщины склонились над книгами в проходной комнате. Папа проводил. Это тоже было – святое. Я же вульгарно, в чём-то неприличном, благоухая своим «спортивным» потом, пропылил насквозь, едва не наступая на плотно сидящих женщин. Расстроенная мама пришла в мою комнату и шёпотом выговорила мне. Мне сделалось стыдно.
Людей много. И они разные. А я что за человек? Ценю ли я святое?..