Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 7. Пьянство.
«Я пытался утешить себя вином и, сохраняя мудрость, предаться глупости» (Екклесиаст 2:3, Новый русский перевод).
На третий день после моего заселения, меня навестили Иван с женой. Как бы проведать, хорошо ли я устроился. Собственно, формально заход ко мне был делом побочным – в квартире №1, напротив меня, жили их друзья, Сергей с женой: я уже вскользь познакомился и с ними, – они производили впечатление счастливой пары, каждому лет по 35, с дочерью-подростком. (У Ивана с женой тоже, кажется, были дети, но ещё дошколята.)
Иван зашёл, рассказал о некоторых хозяйственных тонкостях, связанных с квартирой и огородом. Потом огляделся, и из антресоля над входом извлёк нечто похожее на лампу Аладдина и с ностальгической усмешкой произнёс: «О, с этого я начинал». Из дальнейшей доверительной беседы выяснилось, что бизнесом Ивана с некоторого незапамятного времени было самогоноварение и реализация самогона (надо сказать, бизнес один из самых успешных как в Просцово, так, по-видимому, и по всей провинциальной и непровинциальной России в то непростое время). Издержкой всего этого, правда, оказалось то, что и сам Иван ушёл в страшную алкогольную зависимость и сейчас он в закодированном состоянии до ноября. Откровенно пообщавшись со мной в таком ключе, Иван вышел что-то «перетереть» с Сергеем. Ивана сменила жена Ивана, хитренькая на вид, но и открытая одновременно, молодая женщина. Заметив у меня на полу три бутылки пива «Премьер», она спросила:
– Это что, Вы для себя?
– Да, а что? – смутился-оживился-удивился я.
– Смотрите, осторожнее, – с кривой знающей улыбкой. Да, видно было, хотя бы по этим её горьким интонациям, что она обладала изрядным опытом в сфере борьбы с чужим алкоголизмом на бытовом уровне, несмотря на свою молодость и кажущуюся легковесной простодушность. Я пожал плечами:
– А что, вроде немного?..
– Ну-у-у. Сначала немного…, – да, ей к 30-ти, мне 25, отчего бы не дать мне совет? (Кстати, в момент заселения, когда эта пара присутствовала, сидя на скамейке у входа и наблюдая, как я как электровеник ношусь с мебелью, при этом весело на них поглядывая, эта дама с некой провокационной бойкостью озадачила меня вопросом: «Доктор, а сколько Вам лет?» И я задумался: что же создаёт неопределённость моего возраста?)
– Да, я понимаю, спасибо за совет, – отделался я.
Хотя (ретроспективно) я не понимал. И всё не было так просто. Возможно то, что сказала мне тогда эта женщина (вопросу которой я так удивился), было не обычным предупреждением. Теперь я знаю, что изрядное количество той боли, что я пронёс сквозь веру, и которую несу и сейчас, сконцентрировано было уже тогда, в корне её вопроса.
Родители налили мне бокальчик шампанского под Новый Год, классе в седьмом. И я почувствовал небольшую головную боль и некоторую мутность сознания и настроения, и это было неприятно. В 9-м же классе (накануне 11-го), когда поехали в Ленинград с одноклассниками, и там, украдкой от сопровождающих учителей, мы затарились пивом, и я, превозмогая неприязнь к этой противной горечи, выпил полторы или две бутылки, чтобы влиться в общее веселье, всё было иначе. Мы были в Парголово, где-то в пригороде Ленинграда, в глупой деревянной советской псевдогостинишке. И мы вышли тогда в ночь, с Алёхой Венчуком, под крест-накрест расположенные фонари, курили, откровенничали, – кто кого из девчонок любит и до какой степени (что в трезвом виде было как бы табу), и это было волшебно.
Позже брали разливное противное пиво в стеклянных трёхлитровых банках, с мужественными приключениями, продираясь в толпе бешеных советских мужиков у какого-нибудь «стопика» (115-го магазина); пили в подвале Шигарёвского дома или у меня в квартире, и потом выходили на апрельский свет, как мартовские коты, исполненные сладостного единения в ощущении вспоротой от брюха до горла многообещающей, ластящейся, игривой, неуловимой жизни, которую надо поймать, но неясно как.
Однажды я захотел выпить один, чтобы понять эти ощущения единолично, без отвлечений; ведь, в целом, я по жизни любил быть с самим собой. Я заказал в студии звукозаписи, в подвальчике на площади Ленина, альбомы «Sgt. Pepper`s Lonely Hearts Club Band» и «Beatles for Sale» на своей бобине. На другой день я взял в «стекляшке» на Шубиных три бутылки пива, давясь выпил их в подвале, и поехал забирать заказ. Когда я ехал обратно (мне было 16) в утрамбованном людьми троллейбусе, я стоял рядом с молодой женщиной, и вдруг у меня появилась отчётливая и наглая мысль, что мне ничего не стоит вот прямо сейчас как бы невзначай прижаться к ней покрепче, боком, и даже внутренней стороной ладони приникнуть к её бедру. И я даже стал как-то не чрезмерно уверенно, но-таки реализовывать это. И мне казалось, женщина всё это понимает. Но всё-таки что-то и сдерживало. Дома я поставил бобину и в полутьме, следя за индикаторами катушечника (они непривычно дергались слишком высоко, «студийная» запись!), стоя слушал. «Beatles for Sale» немного разочаровал, «Pepper» разочаровал ещё больше, хотя неожиданность выстроения композиций (многие из которых были мне знакомы) волновала и вводила в недоумение. Но когда прозвучал последний «великий» аккорд «A Day In The Life», я, в его затухании, сел на диван и загрустил; стало вдруг обидно, что всё оказалось не настолько эффектно и волшебно, как я ожидал (хотя вполне должно было быть понятно, что и всемирная культура, да и я сам попросту гиперболизировали эти мои ожидания).
Вино как средство коммуникации, реализации подавленных мыслей и эмоций, как средство раскрепощения, снятия табу. Да, это могло быть. И это было, пожалуй, необходимо. Но я пил много. Вместе с другими. И, бывало, перебирал. Перебирал настолько, что понимал, что уплыл контроль, но я не могу уже с этим ничего поделать, – контроль за речью, за внятностью речи, даже за равновесием, реже за поведением. Мучаясь, бывало, от похмелья, я понимал, как это плохо (много пить), но проходило некоторое время, и я чувствовал, что нет никакой проблемы в том, чтобы вот в этот раз выпить, например, в общаге, на квартире с друзьями или в амбулатории, или даже одному на радостях, или от усталости. Всё это поддерживалось трендом. Я видел: пили почти все; по крайней мере, те одноклассники, однокурсники и коллеги, с кем я предпочитал общаться в силу их живости, коммуникабельности или кажущегося мне их возможного потенциала чему-то меня научить, кроме того что сидеть за скучными учебниками, быть нелюдимым, скучным и погружённым в себя, как некоторые из класса, группы или рабочего коллектива. Я видел, и, как ни странно, считал естественным и понятным, что многие в потоке этого тренда предпочитали даже бравировать неблаговидными моментами, связанными с перепоем. Это было для анекдотов и для общего ха-ха, всё это: блевота, неадекватность, половая слабость, глупые поступки. Над этим стоило посмеяться всем, кто бы ни проштрафился, и мне тоже.
С другой стороны, я всегда считал себя интеллектуальным человеком и был уверен, что силы моего мозга вполне хватит, чтобы контролировать, в целом, процесс. В какой-то момент я даже гордился собой, гордился тем, что имею способность не выглядеть пьяным, при том что выпил достаточно много (впрочем, не помню, когда у меня это появилось: до или после «просцовского периода»). Но, на самом деле, практика вскрывала этот мой самообман, и частенько я оказывался в связи с пьянкой в недостойном положении. Однажды мы крепко выпили в амбулатории, после чего я отправился на вызов к бабуле-сердечнице на улицу Пионерскую. По пути на вызов я был бодр, полон сил и контроля, но, оказавшись в доме пациентки, я вдруг обнаружил, что практически не владею внятной речью и даже с трудом понимаю, о чём говорит несчастная бабуля. Это меня напугало, расстроило и обескуражило. С горем пополам обслужив-таки вызов, я вышел на довольно крутой склон улицы Пионерской, присел на этом склоне и, глядя на холмы Просцова, пригорюнился. Мне было стыдно и жутко тяжело от этого стыда. Я просидел там не менее получаса, приходя в себя и тоскуя по тому, как же я не уследил за падением своего достоинства в этот раз.
Всё это, казалось бы, не могло не настораживать. Но хотя слова жены хозяина моей новой квартиры и тронули во мне некую задумчивую струну, мои беспечность и самоуверенность распялили свои сочные рты и рассмеялись, брызгая слюной в лицо всему белу-свету. Всё-таки я пью не много, успокаивал я себя. Что такое полторашка некреплёного пива раз в неделю? Кодироваться что ли мне, как этому Ивану? Смешно! Да, я тогда пьяный завалился к бабуле. Но это был разовый инцидент. Отстаньте от меня со своими глупостями, господа самогонщики и их жёны!
Глава 8. Начало лета.
«Все усилия человека, чтобы наполнить свой желудок, но голод возвращается вновь и вновь» (Екклесиаст 6:7, Новый русский перевод).
Нагрузка на работе с приходом летнего тепла уменьшилась, и мне было приятно обживаться на новом месте. Здесь было, конечно, гораздо больше от цивилизации, чем в предыдущих местах; правда работало всё это со скрипом или не работало вовсе. Например, помимо труб отопления был умывальник, вода из которого стекала в какую-то примитивную канализационную систему, и подобия унитазов в отдельных кабинках для каждой квартиры в конце коридора тоже пытались подстроиться под это нечто полугородское. Но умывальник как-то почти сразу по моему заселению засорился, и я обратился за помощью к Сергею, соседу, который, как я слышал, знал толк в сантехнике. Он пришёл с металлическими тросиками и начал по-сантехницки, на коленях, что-то крутить-продвигать этими тросиками в трубах. Поговорили по-простому. У Сергея тоже была жигулюшка, как и у Ивана, и он тоже слегка баловался самогонным бизнесом, ну и что-то там куда-то на машинке своей возил-перевозил. От Ивана он отличался. Если Иван напоминал гордого волка с подоблезлым хвостом, то это был такой медведик, самодовольно и уверенно поедающий в чаще свою малину; он не был закодирован. Дочка его бойко и с полуулыбкой здоровалась со мной, а жена была весела, приветлива и даже гостеприимна (как-то они даже зазвали меня на окрошку). Видимо, самогонный бизнес Сергей перепоручил жене. Из всех примеров скоропостижного спивания (забегая вперёд) за всю мою жизнь, именно пример жены Сергея был самый страшный.
Жители квартир №2 и №3 были не такими радушными. В №2 жил долговязый Роман (тоже лет 30) с женой. Они были какими-то холодно замкнутыми, и причину этой их замкнутости я понять не мог. Как-то Саша-водила, приехав за мной на «буханке», не преминул громко подтрунить над пахавшим огород Романом. Я подумал, что они с Сашей одноклассники, и Роман – что-то вроде Макса Малькова, над которым большинство в нашем классе презрительно подтрунивали. Но если Макс, действительно, был каким-то досадно-неединообразным с другими, то Роман с виду производил впечатление спокойного, уверенного, хоть и замкнутого в себе человека. Я подумал: Романово отсепарирование от общества происходит от травли, или травля происходит от его отсепарирования? Потом сопоставил с собой до 9-го класса и с Максом Мальковым после 9-го и решил: оба процесса взаимно потенциируют друг друга, и неизвестно, с чего всё начинается.
В №3 проживала женщина средних лет, которая предпочитала вообще ни с кем не общаться. Правда, позже, когда я жил в другом месте, она по здоровью как-то вызвала меня, и оказалось, что она вполне адекватна, рассудительна и даже, кажется, общительна по натуре. Странная вещь этот социум, не устаёшь поражаться на него…
Приехала Алина. Новый дом ей понравился. Мы сразу же что-то стали шуршать в огороде, что-то картофельно-сажательное и смородинно-пропалывательное. Из стены под нашей квартирой торчало что-то крюкообразно-кранообразное и, при наличии шланга, поливка растений была вообще не обременительна.
Я купил газету с программой телепередач и выяснилось, что в субботу вечером телевизор будет транслировать «Убить дракона» – фильм Марка Захарова, который я ещё не смотрел (моя огромная, растущая в своё время от года к году, любовь к «Обыкновенному чуду» обязывала проследить в полном объёме творчество этого мастера), и я радостно анонсировал этот просмотр Алине. Но опять вызвали (что-то почечно-коликовое), и я вернулся, когда уже одна треть была позади. Алина не была воткнута в телевизор, относилась к просмотру легко, хотя и видела, как я расстроен (в то время, в эпоху отсутствия интернета, просмотреть часть желаемого фильма было нечто почти фатальным, ибо неизвестно, будет ли в ближайшие годы повторный просмотр, и будет ли вообще когда-нибудь; приобретение видеомагнитофона и записи фильма на кассете становилось возможным, но явно не для просцовского врача-терапевта). Дальнейший просмотр выявил очевидные сложности с культурно-эмоционально-ментальным удовлетворением. Мне было смутно понятно: если в «Обыкновенном чуде» были искусно зашифрованы посылы волшебства и трагедии любви (и может быть совсем слегка, даже не по касательной, намёки на Брежнева и ему подобных), то здесь были однозначно зашифрованы исключительно политико-социологические крики. Я видел, что Алину это раздражает, это ей чернушно, да и самому мне было неприятно и негладко. Мы жили в 90-х, но не понимали, что живём в 90-х. Мы были молоды. Нам (мне, по крайней мере) казалось, что всё происходящее (крушение Союза, другие деньги, вдруг сигареты «Bond Street» на прилавках, резкая всеобщая бедность и многое другое) – суть нормальное течение жизни; я мало жил и мало знал.
На другой день Алина уезжала, а в телевизионной программе после её отъезда маячил фильм «Мёртвая зона». Я включил, но там оказалось советско-российское что-то другое. Меня ещё держала ностальгия по Кингу. Всё-таки он был неким основательным «культурным пластом» для меня и всяких Шигарёвых-Вестницких 93-94-х годов. Ведь почему-то именно после прочтения «Воспламеняющей взглядом» я вдруг взбурлил и выстрелил в пространство всей этой своей писаниной. И я тогда ещё, весной-летом, год тому назад, попытался пересказать Алине восторженно «Потаённое окно, потаённый сад», но, однако, встретил негодующий протест против таких чернушных баек и умолк задумчиво. Культура… Как её понять? Вот, например, Алина против всякой чернухи стеной своего чистого сердца стоит, а ведь и не видит, что здесь есть и урок, есть и изящество и даже поэзия своеобразная, питательница бунтующей нечёрствой души. Да как объяснить? Против железной стены сердца не попрёшь…
Саша-конюх привёз мне дрова. Груду. Напротив моего нового дома, у дороги, было что-то вроде веранды, которые бывают в детских садиках (ведь когда-то этот дом, кажется, и был детским садиком, а теперь на Текстильной улице выстроили кирпичный), там мы с Сашей и сбросили дрова. Потом я пригласил вечно-улыбающегося конюха к себе прихлебнуть чайку. Разговорились. Его видимая незатейливость, доброта и простота побудили меня поделиться тем, что я узнал из Библии. Он выслушал. Улыбка его была неизменна, но глаза неподвижны и как бы грустны. Не помню, как я выстраивал диалог, но я не был, мне кажется, чрезмерно пространен (урок восприятия многословия Павлова уже чему-то научил меня). Вдруг Саша интенсивно разродился на ответ. Он неожиданно эмоционально поведал о том, как два или три раза видел инопланетян и их корабль по утрам, и всегда на дороге Просцово – Пархово, по пути на ферму. И даже имел с инопланетянами разговор. Я нахмурился и сочувственно-внимательно слушал Сашины откровения, а про себя энергично анализировал: «надо же, я ему про Всемогущего Бога, святость Библии и исполнение пророчеств, а он – бац! – вдруг про инопланетян; откуда, каким-таким автоматом связь-то такая?» Я решил не быть настойчивым и беседу свернул.
Дрова надо было расколоть. Груда была большая. И пока я сомневался, в какой момент взять в руки топор, в дверь постучали, и возник молодой и загорелый, по самогонной необходимости, дровосек. «За два часа расколем, доктор, не сомневайся!». Я быстро рванул к Сергею за советом. Тот развёл руками: «Ну не самому же колоть, что уж ты! Всякому – своё. Тебе – людей лечить; им – на самогонку зарабатывать». Уговорились на цену, дал отмашку. Через окошко смотрел, как мой дровокол и ещё двое бойко так замахали топориками. Даже сел почитать. Вдруг – пауза. Стук в дверь. Всё тот же, потный уже. «Доктор, смотри, ты нам часть цены-то дай, надо же поправиться, а там уж мы доделаем». Смотрю на него, да, – не пот на лице его, а слёзы похмельные, и всё тело его в нетерпении как бы уже и содрогается. («Да-а», – ещё раз успокоил себя я, – «до кодирования мне ещё далеко пока».) Вышел, посмотрел. Действительно, некоторую часть раскололи. Вернулись с пророком дровосецкой бригады в дом, выдал часть. Тот – сразу к Сергею. Смотрю: на веранде быстро осушили бутылочку, без закуски, и – снова зацокали топорики. Я отстегнул треть от цены и, мне казалось, они, такие загорелые и мускулистые деревенские ребята, очень быстро всё расколят и на остатки денег как-то поживут пару дней. Но я был наивен. Прошло минут двадцать – снова пророк на пороге. «Доктор, дай ещё». Дал. Снова – к Сергею. Цикл повторился. Я понял, что к третьему возникновению пророка в дверях мне следует подготовиться. Возни́к.
– Дай, доктор.
– Доколи́, дам, как договаривались, – (экий капиталист).
– Доктор, да ты чёооо, как так-то? – мы сделаем.
– Ну, делайте.
– Доктор, дай, а…
– Не, ребят, не могу, – пытаюсь закрыть дверь.
– Доктор, дааай, – смотрю: в глазах пропасть, чёрная-чёрная.
– Ладно… – иду за деньгами.
– Спасибо, доктор, спасибо, щас всё расколем, не сомневайся.
Раскололи. Прожили день. Что будет у них завтра? Пойдут грабить-убивать?
Ко мне не вернулись, не попрощались.
Я вышел. Посмотрел: последняя треть – халтура. По полполена, по трети максимум. Я расстроился, покачал головой. Мне было неприятно, что всё это прошло так недобротно, глупо. Я понимал, что они наркоманы на последнем издыхании, что их погубила вставшая фабрика, сварливые жёны и ещё что-то, и мне следовало быть терпимым к ним, но мне просто было жалко денег, отданных за недобросовестный труд. Я с досады взял топор и немного поколол перед сном.
В амбулатории как-то полузловеще засудачили, что в Просцово появился Фермер (получается, ещё один некто, пытающийся неформально сделать себя одним из «элиты», впрочем, возможно, из самых простых, жизненных, спекулятивных побуждений). Мои попытки что-то прояснить про нюансы его деятельности мало к чему привели. Вдруг он заявился сам, прямо ко мне домой. Объяснил, что завёл коров, ещё что-то и начинает подыскивать клиентуру на молочные продукты и прочее. Был он человек странный. Говорливый, но суждения имел однобокие и при этом уклоняющиеся во что-то труднопонимаемое и даже нереальное. Он жил в К… на Самарской, даже каким-то образом в 3-й общаге. И как-то вот так, непонятно как, жили они там-жили, вдвоём с женой, смотрели на всё происходящее и начали тужить. И тогда он встряхнулся и решил стать фермером. Приобрёл домишко, коров, и, вуаля – вот он здесь. Он также поведал мне кое-что о других нюансах своего небогатого ещё хозяйства, но я во всём этом разбирался слабо и почти не воспринимал. У меня сложилось только почему-то уверенное ощущение, что вся эта его затея – бред, да и, в целом, хорохорился он только, а силы-то где в нём, чтобы развернуться тут?.. Кажется, не бывать ему в «элите».
Глава 9. Гости.
«И пришли к нему все братья его, и все сестры его, и все прежние знакомые его, и ели с ним хлеб в доме его» (Иов 42:11, перевод Макария).
В июне, когда лето совсем стало летом, к нам стали наведываться гости. Алина тоже иногда бывала по неделям, в затишье перед сессией. Не помню, в какой момент она рассчиталась из травмпункта, – возможно, как раз где-то в это время, потому что в августе, в мой отпуск, мы отправились к морю, а в сентябре она уже устроилась работать в Просцово.
Однажды приехали все четверо родителей, вместе с моей двоюродной сестрой Снежаной и её мужем Анатолием, военным летчиком, и с их детишками. Анатолий был бодрым, энергичным и простым; при этом он умудрялся любить и технику, и рыбалку. Они с Вадимом отвезли нас всех купаться на непонятно каким образом найденный маленький лягушачий пруд где-то за Степановским. Я не купался. Мне было что-то брезгливо. Зато мама учуяла грибной лес, через ржаное поле, налево от дороги на Степановское. И правда, смотались и нашли там штук 8 белых. На другой день пошли основательно, но урожай был не то, чтоб очень значителен.
Потом приехала Алёна, Алинина сестра, и провела у нас несколько дней. Она не очень тогда торопилась завести себе парня; доучивалась в медицинском колледже и, кажется, ей нравилось проводить с нами время. В целом, с ней было не то что интересно, а скорее забавно. Помню, пролился короткий, но сильный летний дождь, и мы отправились в парховский лес, к озёрам, и набрали там, в удождённой бликовой жаркой траве, кучу подберёзовиков. Было весело и приятно. Потом мы с Алёной сидели на скамье перед домом и смотрели на нашу кучу дров (их бы надо было сложить в поленницу, но я не торопился). Я почему-то заговорил с Алёной о «Битлз». Услышав, что «Битлз» когда-то были очень популярны, Алёна вдруг ошарашила меня простодушным вопросом: «Это как сейчас "Иванушки-Интернешнл"?». Я-было покатился со смеху, но, взглянув на Алёну, вдруг потерялся: а ведь она действительно не понимает! И как же ей объяснить? С другой стороны, в груди моей клокотал уколотый Алёнушкиным простодушием битломан. Но, при этом, то же самое её простодушие не позволяло мне и взбурлить. В результате, я ответил просто: «Нет, гораздо более популярны». Но Алёна не унималась: «А почему?». Ну что ей, всю историю рок-н-ролла рассказать (при том, что я и сам не очень-то хорошо разбирался в ней на тот момент)? Как-то и смазалась тогда та беседа. Я подумал, кажется, что всё равно этой наивной, бойкой девчонке ничего не докажу: ну и пускай в её глазах битлы будут как иванушки, она же всё равно не стремится по жизни каким-то там меломаном быть!
Как-то после обеда я усадил сестрёнок на пол учиться играть в преферанс. Вдвоём в преф же не поиграешь, а тут как раз возможность приобщить Алину, жену мою, к приятному интеллектуальному отдохновению. Но объяснить преф, пожалуй же, ещё сложнее, чем объяснить бедной Алёне, чем битлы от иванушек отличаются. Мне казалось, я внятен, последователен и лаконичен в объяснениях. Но кончилось лишь тем, что сестрички заскучали. Когда я на минуту на что-то отвлёкся, я краем уха услышал зловещий шёпот Алёнки на ухо Алине (передразнивающий мою специфическую, загадочную преферансную терминологию): "Валет где-то сиди-ит". Я понял, что этот час я потратил не просто впустую, а абсолютно впустую. Не то чтобы я в тот момент пожалел о том, что рядом нет Поли и, скажем, Шигарёва, но я любил интеллектуальные игры и хотел, чтобы моя жена хотя бы в какой-то мере разделяла эту любовь. Интересно, что даже тогда я не потерял надежды когда-нибудь, может быть, под другое настроение, приучить Алину к преферансу, не понимая, что Алинин мозг не просто не принимает всех этих мозголомок, настолько приятных мне и довольно многим другим мужчинам, но он их отвергает. Мне не хватало тогда ума на то даже, чтобы банально проанализировать не то что общепопуляционный, но даже свой собственный опыт! А вывод из этого анализа сквозил вполне элементарный: подавляющее большинство женщин не просто равнодушны к шахматам и преферансу, а даже эти игры их просто-напросто раздражают. В связи с этим мне вполне бы мог прийти на память тот-самый эпизод, когда девушка Якова Бермана (ещё до Аниной эры, не помню её имени), ворвавшись однажды в его комнату в общаге и увидев, что мы там серьёзно сосредоточены над преферансной партией, и отметив, что мы на неё, на такую красивую даму, уже минуты две или три внимания не обращаем, схватила роспись партии и размашисто нарисовала поверх неё той же самой синей ручкой мужские гениталии. Помню, Шигарёв тогда стал сокрушаться (в основном из-за испорченной росписи), Яков же, с задумчивой масляной улыбочкой принялся рассматривать рисунок, – подозреваю, что в тот момент он просто испытывал внутреннюю гордость за то, что имеет счастье обладать такой эксцентричной и яркой, с непредсказуемо-красивыми поступками девушкой. По большому счёту, из всех женщин, которых я знал, только Поли, моя уже теперь бывшая жена, с удовольствием могла играть в преферанс (но, опять же, не в шахматы).
Государев тем летом тоже заскочил как-то раз. Помню, вышло обсуждение, что бы такое сделать на обед. Алина предложила овощи. «О, овощи!» – восторженно округлил глаза Государев. Меня всегда немного забавляла эта его манера вдруг без всякого намека на иронию восхищаться какой-либо разновидностью пищи, зачастую самой обыкновенной. Пока Алина ходила в огород, у нас зашёл почему-то разговор о её кулинарных способностях. Майкл ими восторгался, а я считал, что, например, моя мама гораздо вкуснее готовит (и, возможно, уже тогда я думал так потому, что готовка для мамы была удовольствием, а для Алины – скорее бременем; впрочем, папа заверил меня, когда у нас вышел однажды подобный диалог, что всё дело в сковородке). Но Майкл был не согласен. В этом аспекте он прямо-таки готов, казалось, был вырасти стеной за Алину. Я пожал плечами.
Вечером мы сидели вдвоём с Государевым на всё той же скамейке и смотрели на всю ту же груду дров. Зашла речь о Мишкиной личной жизни. Выяснилось, что в настоящий момент он глубоко развил отношения с Викой Слезновой. Я с этой Викой учился, кажется, на 5-м. Я был не в восторге от неё. Она была какой-то тихой-самойсебенауме. К тому же плоскохуденькая и на полголовы выше Майкла. Но Майкл был серьёзен, а это было серьезно. Поэтому я просто покивал со слегка выпяченной нижней губой. Мне вдруг стало интересно, верны ли были слухи, что Майкл добился-таки плотской связи с Настей Семёновой. Эта девушка была даже на голову выше Государева; она была очень эффектная, хотя, на мой взгляд, слегка наивная, возможно, – до некоторой глуповатости. Меня даже одно время тянуло к ней в сугубо сексуальном смысле, и я тоже лез к ней целоваться по пьяной лавочке, но был отвергнут. Возможно, поэтому, – из ущемлённой гордости, а не из праздности, – передо мной столь живенько всплыл этот интимный вопрос. Государев и тут сохранил серьёзность и лаконично поведал мне, что да, связь была, но Настя блюдёт себя для мужа, а посему связь была такой, к которой надо бы было готовиться, чтобы потом не испытывать определенной брезгливости. Мне было странно. Про себя я думал то ли с досадой, то ли с задумчивым дивлением: как же все перемешано в этом институтском котле; кто только с кем ни попробовал, и как это всё скрыто и до противного полуморально!
Видимо, я так долго любовался моей грудой дров, что в конце концов самогонопотребители (уже другие) не смогли этого вынести и заявились. «Давай, – говорят, – доктор, мы тебе поленницу сложим; и всего-то за цену двух бутылок». Я заглянул в кошелек, махнул рукой и молвил: «Кладите!». Интересно, что члены этой новой партии просцовских пьяниц оказались более сдержанными. Они попросили полцены только в середине работы, и за бутылкой отправились не к Сергею, а в некое другое место. «Что ж, – пришла мне в голову горькая мысль, – здоровая конкуренция – признак здорового общества».
Вдруг, ближе к концу лета, возникли Яков с Аней. Не помню, каким образом мы перехлестнулись с ними в К… Выяснилось, что Берманы вовсе не против побывать у нас в гостях в Просцово (тем более что пошли грибы, а Яков страсть как любит грибалку). И даже они отвезут нас на своей машине! Я подивился машине. Как оказалось, Аня была не из бедной семьи. Спустя лет 15, потеряв многих (в том числе Берманов) из виду, я спросил однажды Государева, мол, как там Яков и Анька, не развелись? На что Государев со свойственным ему напускным комичным пафосом ответил: «Куда денется бедный еврейский мальчик от богатой еврейской девочки?!» (Впрочем, время рассудило иначе.)
Мы выехали из К… ближе к обеду. Мне было странно видеть Якова за рулём, остепенившегося (мне казалось, скорее изображающего степенность), взрослого, серьёзного. Он навеки запечатлелся в моей памяти этаким сластолюбивым, котообразным общажным сиднем-лежебокой. За столом между утлыми кроватушками (одна двухъярусная), столом круглым, больше привыкшим к пепельницам, картам и пивным бутылкам, чем к тарелкам с едой. И вот сидит этот Яков, красиво и медленно затягивается сигаретой, посматривает искоса на недотёпу-Игорька и что-то неторопливо ему про сложность (но и приятность) жизни втолковывает. Игорь слушает смиренно. А из кассетника Гребенщиков какой-нибудь что-то по-английски пыжится. И вот теперь уже другой какой-то, серьёзный Яков, крутит весомо баранку, давит педальку и скупо так, по-деловому, с Аней на соседнем сидении переговаривается. Я же с Алиной сижу скромно сзади и благоговейно помалкиваю в виду всей этой метаморфозы.
Поехали через Шевцово. Там вдоль дороги были красивые лесочки. Мы остановились и пошли понюхать грибов. Но грибы от нас спрятались. Мы почти не расстроились и поехали дальше.
Мы провели с Берманами два дня. Но так оно и текло, ровно, по первому впечатлению. Эта наша остепенённость, женатость как будто в чём-то сковывала нас, не позволяла быть открытыми и бесшабашными, как когда-то. Вечерком мы расположились в огороде, что-то даже пожарили или попекли, но почти не попели; не пелось. Хорошо пелось в общаге или в институтском колхозе, когда все были пьяны и веселы. Тогда Яков для девочек спел бы в своей «сытой» (как обозначил её Государев) манере «На день рожденья твой я подарю тебе букет свежих роз…», или «Пустынный пляж», а пуще, когда девочки совсем прихмелеют «Бутылку красного вина» или «Мата Хари блюз». Я же сголосил бы «голодную» «Дождь идёт с утра» или «Прекрасного дилетанта», особенно если бы нашлось кому-нибудь подбасить или подпиликать. А так – что?.. Алина и Аня уже не «девочки», а вполне приличные-себе жёны. Так что что тут надрываться? Разговор тоже шёл вяло. О работе, но без углубления, ибо кисло. Помню почему-то, Яков поделился, что у них в квартире в Н… есть кабельное телевидение, а там – куча порноканалов, и чего там только нет, вплоть до скотоложства. Яков всегда говорил об этом с присмешечкой, ему часто нравилось поднимать потенциально шокирующие кого-то темы, возможно, ловко пряча за простодушным смехом свой интерес к реакции других-разных на подобное. Наверняка говорили и о Яковой любимой судебке, но тоже не углубляясь. Духовные темы (а именно тему своего интереса к Библии) я предпочёл не поднимать. Я знал, что Яков любил многое опошлять, не заботясь порой о том, что это может выглядеть некорректно и производить неловкость. Таким уж он был, этот Яков Берман, своеобразно-открытым. В то же время, о вещах, которые ему были по душе, он мог говорить с бесконечной теплотой и мягкостью. Например, он очень тепло и искренне, и даже порой с нежной осторожностью в моменты критики, говорил о моём творчестве. Но мои книги мне были не настолько дороги. А вот выносить на суд Якова, скажем, очередную девушку, в которую я влюбился, и уж тем более такую серьёзную и тонкую вещь, как вера, я предпочитал не рисковать.