Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
ЧАСТЬ 1
Глава 1. Измена.
«Коварно сердце человека, крайне испорчено оно. Кто может постичь его?» (Иеремия 17:9, Заокский перевод).
С Просцово вышло всё как-то резко. Как бы несколько судьбоносных линий перекрестились в незначительном по протяжённости отрезке времени. Не помню точно, но мне кажется, в одну-две недели всё это на меня обрушилось. Глобально, это было три пункта: в трёх семьях почти одновременно стало известно о моей измене, я получил сертификат врача-терапевта, в К… не было работы, и я устроился в поселковую больницу, в Т-м районе, в глушь. Это случилось в конце августа – начале сентября 1997 года: весёленькое время, за год до дефолта.
С чего начать? Да пожалуй с измены – с главного, ибо в этом завязка истории; посёлок Просцово – просто средство, фон, чтобы яснее и ярче увидеть главную мораль, а заодно на одном моём неказистом примере попытаться представить механизм формирования веры в человеке.
Христос не зря учил, что измена (прелюбодеяние) начинается в сердце. И, надо думать, измена произошла не в момент нашего с Алиной соития в весеннем лесу, там, за онкодиспансером, в 97-м; и не осенью 96-го, когда я подошёл к ней в ординаторской кардиоотделения областной больницы и под предлогом займа тонометра завёл с ней первую приватную беседу; а даже весной 96-го, когда я впервые её увидел. Мы тогда курили с Толей Пешинковым в подвале пятой городской больницы (у нас был цикл неврологии); в конце коридора, шагах в 17 от нас прошла стайкой 17-я группа в халатах, и Алина среди них. Я кивнул на неё головой Толику:
– Знаешь её?
– Да, – ответил Толя, – это Алина Домбровская, мы в травмпункте вместе работаем.
– Ну и как она? – вот уж вопрос так вопрос.
И не менее гениальный ответ:
– Нормальная. – (Это точка, не многоточие.)
Я попытался задать некий уточняющий вопрос. Но Толя был слишком прост. Он слабо разбирался в нюансах, романтике, символизме и медицине (хотя я склонен думать, что он был неплох в оценке женской фигуры и в знании дискографии Depeche Mode). Мне не удалось от него ничего добиться. Почему я стал пытать Толю, задавать ему эти глупые вопросы?.. Это надо понять. Понять и сформулировать.
Когда я впервые увидел Полину, свою тогдашнюю жену (где-то за три года до этого, в столовке 2-й общаги), я почувствовал почти то же самое. Я посмотрел, присмотрелся и сказал себе: «это необычная девушка; таких, как она, больше нет». Оттенки, наполненность этих ощущений, конечно, были разными (лицо и манера держаться Полины были для меня исполнены загадкой, некоей неземной притягательностью, в лице же Алины была уверенная красота и сдержанное воодушевление), но смысл был один: «вот, я вижу девушку себе по сердцу; мне следовало бы завоевать её». Этот анализ длился от силы две-три секунды, и я сразу задал вопрос Толе (Якова в столовке тогда я не стал ни о чём спрашивать, так как Яков, в отличие от Толи, был умён и едко-циничен, а прикосновение цинизма не должно запятнать «девушку-мечту» – так я окрестил для себя тогда Полину). Почему это уже тогда была измена? Потому что мои глаза уже искали чего-то… Искали. И найдя, сказали мозгу: «мы нашли», а мозг сказал сердцу: «они и правда нашли», а сердце задумалось и произнесло внятно, на весь мой организм, в слух всей моей души: «Полина ведь уже не «девушка-мечта», я больше не люблю её; вот, только что мои глаза увидели девушку, которая лучше её, когда-то я найду её и буду любить её, а не Полину». Вот такая романтическая пошлая банальщина. Для меня, 48-летнего, с утрамбованным опытом, пропитанным десятилетиями веры, – да, это по́шло. Но это объективная реальность мысли, объективная реальность чувств для меня 23-летнего. Я тогда не устремился и не собирался устремляться догонять, знакомиться, как-то иначе действовать. Но я уже изменил. Просто подумав: вот, есть человек, которого мне следовало бы любить, а моя жена уже не достойна меня; к сожалению, я перерос её, перерос мои чувства к ней». Дальше всё уже просто было делом времени. И даже если бы Алина Домбровская тем же летом вышла замуж за кого-то, принципиально это уже ничего бы не поменяло. Я увидел и осознал, что есть кто-то (не важно, кто), – какие-то люди, более достойные в моих глазах быть претендентами на роль моей жены. А такие мысли – уже измена, то, о чём говорил Христос.
Глава 2. «Девушка-мечта».
«Как лилия среди терновника, так любимая моя среди девушек» (Песнь Соломона 2:2, Заокский перевод).
Что же было не так с Полиной?.. Да с ней всё «так» было, в целом. «Не так» было как раз вот в этой глупой идее: заключать брак (и даже поддерживать отношения) на том основании, что ты когда-то вдруг решил, что Полина Витальевна Петрова родом из городка В…, штат В…, – это «девушка-мечта», в то время, как очень скоро после начала знакомства ты вполне-себе внутренне прочувствовал, что нет там ожидаемой «мечты», Игорем-глупым-романтиком ожидаемой. А что есть? Обычная девушка. Добрая. Спокойная. Узкий интеллектуал. Мои романтические всполохи встречались ею со спокойным равнодушием, ибо романтики она чужда. В свою очередь, её куцые попытки мыслить и даже поступать романтически (чтобы меня потешить, вероятно) просто-напросто уродливы. Девчонка-мальчик, по большому счёту (моему возлюбленному деду Семёну жутко не по нутру пришлась, между прочим, эта её мальчишечность). Романтика рождается из книг, витиеватого синематографа, детской мечтательности и склонности к творчеству. С чего ты взял, что это непременно должно быть присуще любой девушке, выглядящей не совсем обычно?
Но брак, в целом, был чудный, почти что «чудо-брак», «брак-мечта». Два лентяя, два умеренных эгоиста, взаимная любовь к интеллектуальным играм; даже любимый жест одинаковый: сесть на диван, согнуть и привести к груди одно колено, зарыть в волосы со лба растопыренную пятерню, шевелить ею в волосах, и минут 5-10 так сидеть, как бы о чём-то задумавшись. А любовь к телевизору и спокойный, миролюбивый нрав спаял её с моей мамой. В целом, не чужда юмора, но скорее подстраивающаяся в этом смысле.
Помню, привели нас восторженные родители на религиозную встречу bf (первую в моей жизни), в 15-й гап. (Помню, совсем юный Васька Павлов глухим переводил как-то уж слишком рьяно; ещё помню, поразило то, что так много народу, битком, и все знают, что делают, песню вместе поют.) Мы речь отсидели, а с обсуждения tw ушли. Идём. Молча. Минут пять. Я о чём-то думаю тупо. Поли спрашивает: «Ну и как тебе?», – я только плечами пожал.
С Поли связано одно дивное воспоминание. Одно из немногих, подобных инеллектуально-эмоциональному оргазму, озарений на тему как же всё-таки прекрасна жизнь. Пришли как-то летом на «берёзу» – место на запруде Дивны, километров 8 вглубину по правому берегу; там обрывчик песчаный, волнистой высоты, сосны; и в одном месте некоторое время из этого обрыва параллельно воде берёза торчала, задумавшаяся на несколько лет в своём плавном падении, а на ней – тарзанка, в воду прыгать (поэтому «берёза»). А Мишка Государев с Колей Насреддином ещё в тот раз байду пригнали. Водки у костра хлопнули, Цоевское весёлое попурри проорали, всё как обычно… И мы тогда с Поли сели костристо-звёздной, тихо-тёплой ночью в эту самую байдарку… И медленно так поскользили. А темно. Рядом в бездне невесомо звёзды отражаются, мимо на волнистом обрыве медленно костры проплывают, осторожный, неторопливый задумчивый далёкий говор возле костров. Наше молчание в байдарке. И тихая бесконечная жизнь. А байдарки под нами как будто и нет. Продлить бы это как-то. Да как?.. И помню, мы почему-то сразу после этого в палатку с ней залезли и почему-то сразу громко поссорились, – какая глупость, – надо же так смазать момент такой!.. И не помню – почему. От пьянки всё. Наверное, в голову мою жадную пришла недальновидная обиженно-насупленная идея к эстетическому оргазму банальный физический присовокупить, а Поли не согласилась, и я чего-то взбрыкнул; какая же глупость! Помню ещё, Шуга от костра нам весело-утихомиривающе прорёк: «ээй, Разумовы!». И мы утихомирились.
Вообще, мы редко с Полиной ругались, – может быть, всего раза два или три ещё. Поли как-то слишком флегматично относилась к жизни вообще и к разным ее проявлениям, чтобы качать какие-то права и лезть на что-то там грудью, что тоже немаловажно для успешного брака.
Проблема была в сексе, конечно. У неё аноргазмия, у меня – ранняя эякуляция… Ну и правда, какой-там оргазм, если эякуляция ранняя? И откуда возьмётся не ранняя эякуляция, если влагалище узкое, и почти ничего кроме фрикций ума не хватает придумать?.. Но и вот, с другой стороны, проблема-то чётко обозначилась задолго до официального супружества. Так с чего вы взяли, что проблема эта со временем решится? Дина, девушка, которая была у меня до Поли, наплела мне, что я сексуальный. Но с Диной-то у нас проблем с ранней эякуляцией не было, ибо петтингом мы с ней бесконечно друг друга радовали. А тут как бы выходило – так себе я любовничек. Всё это тоже как-то не влезало подсознательно в концепцию «мечты», вызывало дискомфорт, неудовлетворённость на уровне какого-то противно-инфантильного самомнения.
Глава 3. Та неделя.
«Нет ничего тайного, что не сделалось бы явным, ни сокровенного, что не сделалось бы известным и не обнаружилось бы» (Луки 8:17, Синодальный перевод).
Я помню, у нас с Алиной однажды была затяжная, тягостная прогулка, всё там же, за онкодиспансером, пожалуй, в мае-июне, с солнцем, каким-то неблизким, отстранённым солнцем. Мы ушли из нашего леска по опушке далеко, перпендикулярно М…скому шоссе, зашли в большой лес, прилегли. Алина в тот тяжкий день была твердая, негативно-вдумчивая и отказала мне. Всегда до этого она как-то легко, даже легковесно подхватывала эту мою злосчастную беспомощную романтику, а тут нет. Серьезный разговор. Ну вот. Куда же мы влипли, и как, и что теперь? И как бы наметилась даже нагнетающая с Алининой стороны тенденция завязать со всем этим (и плевать на нее, на зря потерянную девственность). Я не помню деталей разговора, помню только безумно, почти невыносимо тяжёлое впечатление. До этого как бы была одна игра, игра в жизнь, игра в любовь, с записочками в серебряном шарике; а тут вдруг обрушилась какая-то блевотно-горькая совесть, что-то об ответственности, какая-то стреляющая в голову из беспощадного пистолета необходимость. И я что-то там, кажется, бурчал-умолял. Но всё как-то невнятно. А Алина собиралась назавтра в водный поход с одногруппниками. Так ни о чём и не столковались. И что-то такое досадное впервые про контрацепцию в конце.
Летом мы с ней два раза уходили вдвоем в тайный поход (один раз на Галку, в другой раз – на «второе озеро»). Дома я говорил, что иду в поход один. На «втором озере» была гроза, а светлой ночью, под утро – странные уродливые сизые облака в небе. После одного из этих походов мы вернулись в Алинину пустую квартиру, пока её родители огородничали, и впервые спали в обычной квадратной обстановке. Следующим днём она провожала меня на остановку, и тоже было тяжело.
Кажется, в июле я посвятил в свою тайну Государева и познакомил их с Алиной. Мы собрались втроём в нашем диспансерном лесу. Алина, ожидая нас, наблюдала за белками, а Государев вместо найс ту мит ю брякнул-объявил, что белки вкусные. Зная Алинину плавность натуры, можно предположить, что подобная скабрезность не вызвала бы в душе её благожелательного отклика. Но Государев оказался другом в беде, и ему можно было многое простить. Мы смешали водку с колой. Так сильно пьян я был, пожалуй, только ещё раза три в жизни. Почти потерял ориентацию в пространстве и где-то среди леса выронил навсегда недешевый Государевский кассетный плеер.
В августе планировался большой двухнедельный поход в Крым с Вестницкими. Я подарил Алине кассету с битловской сборкой и оставил девушку на крыше её многоэтажки смотреть в сторону ЖД вокзала.
А потом случилась та неделя.
Я вернулся из Крыма как раз примерно к сдаче экзамена на сертификат терапевта. Поли уехала побывать в В…, на родину. Я сдал экзамен и сделал под Алининым руководством (видимо, к тому времени она сама себя назначила «любимой женой») две попытки найти работу в окрестностях К…
Прохладным тёмным вечером мы ехали с Алиной в троллейбусе, я обнимал её. В троллейбусе кроме нас было немного пассажиров. Одной из них оказалась Катя, соседка Поли по 2-й общаге. Когда я увидел её, в меня выстрелила мысль: «Так вот оно как это бывает!..». Мы как раз выходили, надо было пересесть, чтобы добраться до Алининого дома.
Я вдруг почувствовал невыразимое облегчение. Но и ошарашенность. Как будто реальность стала сомнительной, как будто жизнь вдруг стала не жизнью, а стала чем-то книжно-фантастическим, чем-то несуразным; не я перешёл, а меня как будто бы перевели в игре Жизнь на некий новый, странный уровень.
– Что-то случилось?
– В троллейбусе была По́лина знакомая. Видела, как мы обнимались.
– Что же теперь?
– Завтра всё расскажу Поли, видно время пришло.
И мы замолчали. И августовский прохладно-электрический к-й вечер надавил на нас, и подал нам надежду, и окутывал, окутывал нас, куда-то нес. А нам даже пошевелиться трудно было. Онемевшие преступники, отхватившие-таки куш, с трудом спасающиеся, но чувствующие, что так и не смогут спастись от погони; только неясно, в какой момент она их настигнет. Как бы вот оно, счастье, но счастье ли это? Победа как бы любви над как бы нелюбовью. Любовь, облачённая в чёрный плащ с двумя-тремя звёздами на левом плече.
Утром я сначала поехал к огородничающим по лету родителям и поведал им страшную историю. Это было более-менее легко. Они сделались конструктивно-немногословно-молчаливо огорчёнными. Так их и оставил. Вернулся домой где-то за час до возвращения Поли с родины. Вывел из коридора, усадил на диван. Сидели на диване с дистанцией.
– Я полюбил девушку, сильно; уже полгода с ней. Хочу быть с ней. Тебе тяжело, прости меня, – относительно спокойным тихим нейтральным голосом, с выжатыми, но нерасправленными и не повешенными сушиться легкими и испинанным, брыкающимся, колючим сердцем, с жгучим комком под горлом.
– (после паузы, нейтрально) У вас получилось, чтобы она кончала?
– Да.
– Значит, всё-таки дело во мне было.
Я промолчал. Хотя мне было очевидно, что то, что она сказала, объективно – не правда. Она выдержала длинную паузу. Потом сказала так же нейтрально:
– Хорошо, я дам тебе развод.
Я больше ничего не говорил. А она сказала только одно, минуты через три, уже с некими грустно сдавленными эмоциями:
– Почему ты не сказал мне, когда мы делали этот аборт? У меня хотя бы остался ребёнок…
Я промолчал. Про себя глупо подумал, полуоправдываясь: «У нас с ней тогда ещё не было секса».
Следующий день был пасмурный, ветрено-холодный. Всё было неопределённо, стыдно, уродливо-неподконтрольно и тягостно. Мы с Алиной влеклись от третьей больницы вдоль Ветки к НИА, уткнутые в землю, слабо понимающие, как всё это можно выдерживать.
Удивительно то, что именно в тот день Алинина мама по каким-то своим каналам прознала, что этот замечательный ухажёр её дочери оказывается женат. Она неожиданно ворвалась к нам в комнату и сделала микровселенский плач, на самом деле довольно безобразный, хотя и объяснимый. Потом пришёл ещё и папа и присоединился к плачу молчаливо-нахмуренно-суетливо, борясь с кротостью, но не побеждая в борьбе. К великому счастью. А то я даже вслух выразил сомнение, не случилось бы потасовки впридачу. Мой будущий новый тесть проводил меня до остановки. Иногда он задавал внезапные вопросы, но больше отмалчивался в раздражённом напряжении.
Что ж, холодный рассудок подсказывал, что нерастянутое во времени вскрытие ещё одного гнойника могло скорее повести к некоему итоговому благу. И это также вбулькивало в котёл холодный стакан облегчения, хотя и сомнительного.
На другой день я твёрдым шагом подошёл к столу работницы биржи труда. Она перепутала мой сертификат с дипломом и проговорила в слух сотрудницы за соседним столиком (при этом, очевидно, направляя волны искреннего бюрократического сочувствия в мою сторону): «Ты посмотри, надо же, до чего докатились. Люди с красным дипломом устроиться на работу не могут!..»
Пришёл в департамент. Там градус бюрократического сочувствия был несколько ниже, больше деловитости.
– В К… вакансий нет. Вот, если желаете, в Просцово есть ставка терапевта.
– Просцово? Это где? – меня даже как-то сморщило всего от звука этого слова.
– Посёлок Просцово, Т…й район. Две тысячи населения. Поселковая больница на 25 коек и амбулатория. Пожалуйста, если хотите, могу дать телефон главного врача.
– Да, давайте, я, наверное, позвоню.
Я пришёл домой и позвонил. Междугородний звонок (придёт счёт по почте). Богомолова Татьяна Мирославовна. Официально-дискантовый голос. Моё почти не волнение.
– Здравствуйте, меня зовут Разумов Игорь Петрович. Звоню из К.... Я закончил интернатуру по терапии. В департаменте мне сказали, что у вас есть вакантная ставка терапевта…
– Очень хорошо. Пожалуйста, приезжайте с документами, поговорим, – радушно-вежливо.
– А как к вам добраться?
– Доедете до Т… Там, в 9 утра, к нам отходит автобус.
– Хорошо, я подъеду.
«Надо же, какой поворот. Ну, видимо, так и должно быть». Мне тогда жутко захотелось, чтобы с этим Просцовым всё срослось. Это выход. Полину нельзя было выгонять из квартиры моих родителей. Выгонять надо меня. Но куда? А вон – в Просцово. На вечное поселение. Хоть какое-то подобие возмездия.
Глава 4. Любовь?
«Приобрёл я… много наложниц – отраду сердца мужчин» (Екклесиаст 2:8, Новый русский перевод).
Любовь. Странная штука. Особенно в сравнении. Чувства – вообще нечто трудноописуемое. Со слов долговязой, тихо плачущей девушки в парке под снегопадом, везёт тем, кто влюбились однажды и на всю жизнь. Да, не поспоришь, везёт.
Если говорить о силе чувств, то Дину, наверное, я любил сильнее всего. Потому что эти чувства возникли не только одновременно с разгаром пубертата, но и одновременно с новизной восприятия мира вообще, когда всё ярко, когда расстояние от земли до неба очень мало́ и категории мышления слишком глобальны. При этом же, на поверку, в той же Дине не было вообще ничего, кроме этой её небоязни продвигаться и экспериментировать в сексе (впрочем, не без меркантильной и банальной цели – женить меня таки на себе).
Я думаю, потребность в любви возникает от дефицита любви, что логично. История с Поли действительно была чрезмерно надуманной. Абсолютно безумный каприз моей романтической фантазии, ничего больше. Я видел, с самого начала, что Поли в целом как-то скучно смотреть на меня, на моё вычурное ухаживание, на моё писательство; и даже на мои попытки хоть что-то сделать в сексе, чтобы это не было так кисло. И кроме ровного, незлобивого отношения друг к другу, у нас в семье ведь и не водилось ничего. Да и семьи-то не было, по большому счёту, так, паразитизм какой-то. Однажды моя маман профилактически вспылила на то, что мы вообще-то «неплохо устроились», и чтоб, мол, к их (родителей) возвращению с огорода было нынче же что-то съедобное хоть раз в столетие нами приготовлено, а не ею. Мы с Поли не обиделись, а что?, ну правда… Сели в нашу любимую позу праздного мыслителя, посидели так минут 15 и поплелись угрюмо на кухню. Однако торт-муравейник, который мы тогда заделали вышел необычайно вкусным. Что говорит о том, что при желании Поли могла быть неплохим кулинаром. Если бы ей (как и всем прочим, впрочем) вход не мамину кухню не был заказан. Ну а на нет – и суда нет. Будем тихонько дальше паразитировать: весело телевизор с благодушной свекровью смотреть, ну и иногда Игорёчка в постельке ублажим, раз он так хочет (хотя лучше бы в уголки или преферанс под бутылочку пивка с арахисом перекинуться).
Я отказался жениться на Дине, потому что подспудно соглашался с родительским советом: ну не пара она, дура в общем-то, мне, растущему интеллектуалу. И я никогда не сказал бы Поли, что хотел бы от неё ребёнка, ибо какая из Поли мать и семьянинша? – смешно же. А вот Алине я это сказал. Когда мы лежали в своём диспансерном лесу под пасмурным небом. Свежая трава толком ещё не проросла, и мимо нас невдалеке, помню, ёжик пробежал. А почему сказал? Видимо, исходили от неё эти волны… добротной семейственности, что ли. А ещё – преданности, чистоты (хоть мы и непонятно что творим тут, в лесу) и даже праведности (я, правда, не орудовал тогда такими понятиями, только чувствовал что-то такое); стабильности (не такой ленивой, как у Поли, а уверенной, жёсткой, до гробовой доски). Но это не был и голый, холодный расчет, конечно. Был же яркий, сильный ответ на мою романтику; существовало и единодушие в восприятии красоты и во вкушении радости от красоты. И от этого воспалялись и пылали чувства. И вышел запал для всей этой просцовской самоотверженности.
Помню, как-то всё в том же онколесу тёплая летняя гроза нас застала. Ливень был несильный. А мы сидели тихонько как совята под кустами. И слушали, как шарик грома по небу над нами катается: но слева направо, то справа налево. А у нас пиво Балтика №4 было, в бутылках, хорошее такое, тёмно-сладкое.
А ещё раньше бегали по лесу и рисовали синими ручками на берёзах, то я, то она: «я тебя люблю»; и Алина отрывала эти кусочки бересты и складывала в карман (до сих пор где-то хранятся). А потом я обнимал её за ноги под попой, поднимал вверх и кружил, а она смеялась заливисто и чисто.
С Поли же все подобные попытки романтического единодушия выглядели убогими и нестройными. И это остужало, ввергало в пасмурность равнодушия, да так и катило.
Взять хоть эту историю с обменом записками (вроде тогдашнего прототипа нынешних чатов). Меня, к слову, сейчас даже коробит при воспоминаниях о тех диких проявлениях моей отвязной романтичности. Я раздобыл где-то фигурную коробочку, припрятал её в общественном месте прямо перед институтом, неподалеку от студенческих троп, где Поли должна была ходить, и предложил Поли взаимно складывать и извлекать оттуда записочки. И с Поли вся эта чепуха не прокатила. А вот с Алиной прошла на ура. Я тогда вместо коробочки взял серебряный ёлочный шарик с впуклостью на боку, пробил то ли карандашом, то ли отвёрткой дно у этой впуклости, одуплив таким образом эту промессенджерную приспособуху и сделав нечто, удобно воспринимающее бумажные микросвитки. Я повесил это чудо романтико-технической мысли на маленькую ёлочку, уютно спрятавшуюся среди больших елей, усаженных рядами вдоль длинного перехода областной клинической больницы и поместил туда записку. Приходила Алина, извлекала моё письмо и помещала своё. Кто-то нас вычислил и зачем-то грубою рукою перевесил шарик на другую ель. Тогда мы переместили наш чат на шариковом носителе в лес.
Ещё мы залезали на крыши. На крышу Алининого дома мы как-то затащили её младшую сестру, – ели рыбные консервы и запивали водкой. Там была эта расплавленная солнцем чёрная смола; мы испачкали ею руки и отмывали тоже водкой. На крышу областной больницы мы проникли через гематологическое отделение и там тоже пили, на сей раз пиво. После того возлияния со мной случилась почечная колика, и я загремел в ту же больницу, в урологическое отделение.
Художник, сосед по палате, наблюдая моих жён, приходящих навестить меня, чудом не сталкивающихся при этом в дверях, сказал, что одна из них любит меня (подразумевая Алину).
Он похвалил меня за светящийся интеллект во взгляде, и напророчил, что женщины за этот мой ум в глазах будут льнуть ко мне. Я дал ему прочитать мою третью книгу (про весну и одиночество). Прочитав, он устремил неподвижный взор в пространство и сказал с расстановкой: "Тебе в этой жизни ещё много придётся пострадать".
Было ли всё это любовью? Не знаю. Я всегда в каком-то смысле мыслил себя одиноким волком. В то время я игрался с жизнью, совершал какие-то нелепые поступки, как бы чуть-чуть проверяя жизнь на прочность. И, наверное, все эти женщины оказывались просто тем, что я хотел. Я мало думал об их чувствах. Мне больше был интересен я сам и моё взаимодействие с жизнью. И это было страшно.