Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Ещё один человек входит в мир. От меня ожидается, что я, как минимум, буду заботиться о нём, а как максимум – дам, в конечном итоге, ему некое направление в этом мире и отпущу. Он стерилен. Он ещё не знает, что мир угрюм. Мир красив, но красота его трудноуловима и видоизменяема. Мир наполнен страданиями, из которых Мишкины лобковые вши как плата за остроту ощущений, удовольствие и веселье – наименьшее. Как вообще подступиться к этому ребёнку? Вот он лежит там, на дурацком пеленальном столике, ошарашенный и бессмысленно-задумчивый, как его папаша, смотрит на неуловимую точку в пространстве… Ладно, сыграем на взаимной задумчивости. Наверняка и Алина подсобит…
Последнее утверждение оказалось радостно истинным. На другой день, когда я навестил жену в палате, она как раз крутила в руках младенца-Рому. Она делала это так буднично, уверенно и деловито, как будто каждый день покупала детей в магазине. Для неё как будто не существовало родов как вехи. Это всё – и беременность, и роды, и уход за новорожденным – было единым монолитным процессом. Своей уверенностью она напоминала ту мамочку на детской площадке. Это до определенной степени расслабило меня.
Сахар у Алины остался высоким. Наши надежды на возможность гестационного диабета рухнули. Мы были отныне обречены на пожизненный инсулин, скарификаторы и «гипухи».
В день выписки грохнула гроза, и погода из благоденственно-майской сделалась вдруг ноябрьской. В домах стало холодно. Мы эвакуировали Алину с Ромой из НИА и привезли к моим родителям. Сразу же понадобилась груда всевозможных предметов ухода, и я долго, дрожа от холода, бегал по аптекам. Вернувшись домой, я увидел мизерных размеров ребенка в кроватке и мне стало страшно. В тот момент я пребывал в неизъяснимой, но безапелляционной уверенности, что ребёнок непременно умрёт. Сегодня или завтра. Он слишком мал, чтобы быть способным выжить. Уверенное спокойствие и оживлённая радость окружающих меня поражала. «Как они могут радоваться, если ребенок очевидно вот-вот умрёт?» Но на меня не обращали внимания и всё чего-то бегали с утюгами и пелёнками.
Потом мне вручили ребёнка в руки. Он скрипел. Ему хотелось отрыгнуть воздух, но у него не получалось. Я немножко приклонил его к себе к груди, и он отрыгнул и перестал скрипеть. Я громко озвучил свое открытие и ощутил определенную дозу вдруг влившейся в меня уверенности. Ещё один человек был у меня на руках. И он не скрипел. Страх прошёл. Я как будто, и правда, стал папой.
Несколько дней я был вовлечён в процесс ухода за ребенком. Пеленал, отстирывал и гладил пеленки. Это, как оказалось, было нетрудно и едва ли не увлекательно. Алина вставала по ночам на каждый Ромин вскрип и кормила, ни однажды не зароптав. Не забыла и про меня. В первую же ночь по возвращению она благосклонно ответила на мои домогательства, разрушив мои опасения и на этот счёт. Спала по ночам она мало, днём ложиться досыпать отказывалась. Я переживал, что долго она в таком режиме не протянет. Однако заставить себя встать ночью, чтобы помочь Алине, я не был способен. С её стороны, это, несомненно, был неимоверный подвиг, но она несла это спокойно, без всякого тщеславия.
Глава 7. Рай.
«Каждый будет сидеть под своею виноградною лозою и под своею смоковницею, и никто не будет устрашать их» (Михея 4:4, Синодальный перевод).
Вскоре кончился мой отпуск, и я вернулся в Просцово. По приезду меня сразу же дёрнули на «мужчину без сознания». Это было рядом, на улице Мичурина, в первом домике в ряду, на боку холма. Я схватил аптечку, сел на велосипед и погнал. Пожилой мужчина лежал снаружи у порога без дыхания. Рядом голосила жена. Убедившись, что это, как минимум, клиническая смерть, я, в который раз за свою бытность в Просцово, приступил к реанимационным упражнениям. Попыхтел минут десять и отстал. «Здравствуй, доктор!» – сказала мне просцовская смерть, – «с выходом!». «Спасибо», – пробурчал я, упаковывая аптечку.
Где-то в К… сосёт грудь моей жены ещё один родившийся человек, а здесь, в деревенском майском приволье, лежит на свеже-проклюнувшейся траве, устремив остановившийся кукольный взор в безмятежное, но и бесстрастное небо уже отживший старый человек. Он уже своё отсосал, отъел и отпил, отлюбил, отработал и отдумал. Хотел ли он уже умереть? Вряд ли. Как и все, в основном… И, однако же, умер.
Я велел овдовевшей пожилой женщине явиться назавтра за свидетельством о смерти и отправился домой. Май благоухал. Я пришёл к своему огородику и встал над ним. Да, я унаследовал от повесившегося старичка ещё и огород. Он располагался немного на отшибе, уже даже во дворе двух соседних двухэтажек. Огородик был неухоженный, грядочки сирые. В нём высились три яблони и навозница в углу. Со всеми этими перинатальностями пахота и сев были разгильдяйно просрочены, и я стоял над огородом с вопросом во всю голову: а стоит ли вообще тут что-либо затевать? Не был я похож на Моисея на вершине Фасги, – точнее, мысли не были похожи, а внешне – очень может быть, что и напоминал.
Из статуи́рованной, памятникообразной задумчивости меня вывела молодцеватая пожилая женщина, вышедшая из подъезда ближайшей к огороду двухэтажечки. То была Милена Алексеевна (фамилия в данном случае неважна), – ещё одна обитательница посёлка Просцово, которую я поставил в один ряд с Верой Павловной и Вероникой Александровной, чудесными женщинами, встреча с которыми не давала мне полного морального права горько и безнадёжно вздыхать по поводу тотального очерствления рода человеческого. Милена Алексеевна была простяцки-добра, участлива и абсолютно бескорыстна. Я однажды наткнулся на её амбулаторную карту: у неё был инфаркт, язва желудка и куча прочей мелочёвки в листе уточнённых диагнозов; но, кажется, за целый год нашего с ней плотного знакомства я ни разу не услышал от неё ни одной жалобы на здоровье. Интонации Милены Алексеевны были завсегда живыми, бодрыми и по-лёгкому растормашивающими. Завидя тогда меня-Моисея, взирающего на неизвестно кем и кому обетованный клочочек землицы, она стремительно примаршировала к моему забору и окликнула:
– Эй, как тебя, Игорь Петрович, что стоишь?
– Да вот, думу думаю: что со всем этим делать и надо ли?
– Как же «не надо»? Надо, конечно. Вон, ту яблоню надо срубить. На ней уже лет 10 как яблок-то нет!
– Да?.. – я поднял на внезапную ласкательноголосую Милену Алексеевну пёсий взгляд (мол, ну давай, руководи, не силён я в огородах этих).
– Конечно! Срубишь, а потом на этом месте под картошку раскопаешь.
– А не поздно?
– Ну а чего?
– Небось, другие все посадили уже давно…
– Ну, мало ли, что другие. Ты-то не посадил. Вот и сажай!
От голоса Милены Алексеевны так и хотелось немедленно схватиться за топор да лопату. Я вдруг почувствовал, что это и впрямь «мой» огород. Меня всегда отторгало от садоводства то неизменное обстоятельство, что огород, где было необходимо работать, никогда не был «моим». При таком раскладе лопата весила тяжело, земля была неподатлива, а навоз вонюч. Ещё одно приятное обстоятельство было то, что инструкции Милены Алексеевны всегда были общими. Она, к примеру, не говорила, каким образом мне следует выкорчёвывать неплодоносную яблоню. Она давала лишь направление действий, а всё детальное было за мной, как за хозяином. Возможно, как-то так J общался с Адамом. Это действительно было очень приятно.
На другой день я и впрямь срубил яблоню. Подумал какое-то время, выковыривать пень из земли или нет, и, в конце концов, решил – оставить. Побрёл-было за лопатой, но и тут, как бы и кстати, подсуетилась Милена Алексеевна.
– Что это ты, Петрович, задумал?
– Дак вскопать-то огородец надо же…
– Какой!.. Дык ты доктор или не доктор? У тебя же руки-то нежные должны быть!.. Неужели ж не найдём кому вскопать? Найдё-ом!
По соседству с Миленой Алексеевной проживали две молчаливые деревенские девушки, сёстры, деревенскость которых размывала их возраст: трудно было понять, то ли им 18, то ли 32. Света и Таня, конечно же. Пока я был на работе во вторник, они взрыли мне лопатами весь огородик, как он есть, только пень от яблони на месте оставили. За работу взяли с меня денег эквивалентно двум-трём бутылкам. Взяли загадочно, деревенско улыбаясь, но молча.
– Ну вот! – встретила меня Милена Алексеевна, – а теперь вот тут сей картошку, а вот тут – грядки сделаешь.
– А как их делать?
– Да как сделаешь! – махнула рукой.
Я пожал плечами.
– Ладно…
Участие проявила и Вера Павловна. Дала мне кое-каких семян, колышки с верёвкой для посадки картошки и пару нехитрых советов по технологии посадки.
– А за капустной рассадой ступайте лучше к Скалкину, у него всё самое лучшее для огорода, – весь посёлок у него берёт.
Я знал Скалкина. Он приходил ко мне в амбулаторию по поводу своих, побитых ревматизмом, клапанов. Мои советы по лечению воспринимал серьёзно и обстоятельно. И действительно выполнял все предписания. Приходил же, как часы, ровно каждые полгода, в середине весны и в середине осени. Скалкин был местным Мичуриным, огородным гением. Поговаривали, что у него на огороде нет ни одного сорняка (может быть, сам Скалкин этим и гордился, но меня это почему-то настораживало). О том, что Скалкин, в некотором неформальном смысле, был значимой фигурой в Просцово, я мог судить хотя бы по тому, что однажды повстречал его в здании «поссовета», колдующим над лимонным деревом в громадном горшке, а в другой раз мэр Варфоломеев Станислав Николаевич указал мне, как на достопримечательность, на полноценный непридуманный лимон, выросший на этом дереве. Таким образом, ряд выдающихся личностей нашего захолустья, – как я постепенно его прозревал, – пополнился: один мэр, один фабрикант, один доктор, один ремонтёр телевизоров, два милиционера и один великий огородник.
И я действительно пришёл к Скалкину за саженцами капусты. Пока он, в своей манере, скупясь на слова, принимал от меня затребованную сумму и удалялся вырывать лопаточкой капустных подростков, я оглядывал взором просторы легендарного огорода. Сорняков, на вскидку, действительно было не видать.
Проблему незнания технологии оформления полноценной грядки я решил по-простому. Вернувшись к своему наделу с охапкой Скалкинских капустных задохликов, я резко выдохнул, как это делает заправский пьянчуга перед тем, как опрокинуть в себя стопку, и просто пошёл по своей «целине», намечая следами кроссовок незатейливое межгрядье. То, что получилось и стало грядками. В эти островки я и посадил то, что мне дали Вера Павловна, Вероника Александровна и Скалкин. Надо сказать, моя мама впоследствии была изрядно возмущена тем, как я устроил свой огород. В её глазах я был каким-то брезгливым недотёпой. Хорошо хоть Великий Скалкин всей этой крамолы не видел, а то он из чисто банального презрения перестал бы делать ко мне свои осенне-весенние визиты. Однако Милену Алексеевну ничуть не оскорбила моя чайниковская дурашливость, напротив, она меня поощрила и подзадорила, а увидев, как я взялся хитрить с колышками и бечёвками Веры Павловны, и подавно – примкнула ко мне, и стала сеять вместе со мной картошку. И, да, мама оказалась неправа: урожай картошки в том году был дивным; Марья Акимовна, проходя мимо во время жатвы и видя мою гигантскую картошку, заахала и захвалила. Впрочем, возможно, это J дал рост на моём Цоевом «брезентовом поле», чтобы я познал его рай.
И я даже какой-то частичкой познал его. Там, кроме срубленной было ещё две яблони: одна прямо тут, возле калитки, другая – возле навозницы. Ещё у калитки была скамеечка. И, не знаю кто – мама или Алина, – посадили там рядом цветы, не знаю, как зовут, – этакие высокие чу́дные, разноцветные ромашки; между ними вплеталась ещё эта вуалевидная трава, навроде «ёлочки». И я любил сидеть там тем летом, на скамейке, возле цветов, в сени яблони, и голова моя была подобна голове Ионы под сенью выращенного J растения, когда безжалостное солнце Ниневии перестало припекать, и он уже почти забыл свою обиду, и ему сделалось хорошо. Мне тоже было хорошо. И именно там, и именно тогда я взялся шебуршить «темник» в подаренной мне родителями Библии Макария и подчёркивать стихи, которые хотел запомнить. Иногда я вставал, чтобы полить водой пробивающиеся ростки грядущего урожая, рассматривал бутоны на яблонях. Потом возвращался на скамейку и снова открывал Библию.
Погода стояла приятная тем летом. Тени от яблоневой листвы медленно плавали, шевелились на великих строчках, а я примечал, на каком месте на развороте находится подчёркнутый мною стих: в какой колонке, справа внизу или слева посередине…
В саду мои чувства, обойдя тоску Моисея на вершине Нево, каким-то краем зацепили чувства Адама («это мой сад, данный мне J, и мне хорошо тут»), в общем-то обычные чувства, которые так сродни всем этим «огородным» коммунистическим бабушкам и дедушкам: вот место покоя, место отдохновенного труда, место созидания совместно с небесным родителем. И как же поэтому глупо, что они в большинстве своем презрели Библию, открывающую им Бога, да и самого Бога заодно.
ЧАСТЬ 7
Глава 1. Диспансеризация etc.
«Я взглянул. И вот, передо мной был бледный, болезненного вида конь, и на нём всадник, имя которому – «Смерть», и ад следовал за ним. Им дана была власть истребить четвёртую часть мира войной, голодом, язвами и земными зверями» (Откровение 6:8, Еврейский новый завет).
Всё-таки Просцово для меня было прежде всего – работа. Я был сельским доктором и зарабатывал для семьи какие-никакие деньги. Я заключил второй брак, родил сына, ушёл с головой в Библию, даже стал горе-огородником, – всё как-то менялось, а работа шла своим чередом. Она была подобна лютому зверю: своенравной, жёсткой и непреклонной, – ей было наплевать, кого я там родил и где моя голова. В стационаре по-прежнему надо было ежедневно померить давление 25 человекам и настрочить на каждого эпикризы и дневники. В амбулатории же для меня завелась новая «головная боль»: диспансеризация. СССР развалился, экономика дефолтнулась, фабрики встали, люди спились, но приказы Министерства здравоохранения продолжали жить своей стальной бюрократической жизнью, пригибая несчастного просцовского докторишку всё ниже и ниже носом к столу.
В какой-то момент Вероника Александровна шутливо, но и твёрдо стукнула кулачком по столу:
– Всё, Игорь Петрович. Кого я встретила на дороге, я всех на диспансерный осмотр пригласила, – теперь вы давайте за остальными охотьтесь.
– Это как?
– Ходить активно по домам. Вон, «текстильные» дома у вас сейчас под боком. Подберём с Валей вам карты, кто года три уж на осмотре не бывал. Пойдёте с работы домой, – так к ним и заглянете. Посмо́трите, поговорите, да на анализы пригласите, пока вон Альбина-то Степановна как раз работает. А то опять уйдёт скоро корову свою спасать.
Я тяжело вздохнул. Этого ещё не хватало! Непонятно, зачем охотиться за нерадивыми пациентами? И для кого они нерадивые, – для себя или для меня? Вот он, этот здоро́во-коммунистический взгляд на вещи: советский человек не должен быть больным; поэтому, если он, хулиган такой, втихаря болеет, надо его выловить и насильно вылечить, – а то кто же будет светлое-то будущее строить? (Всё, как у Платонова.)
Ещё мне была непонятна эта злосчастная ненасытность диспансеризации. Она хотела поглотить всех, как преисподняя из Книги Притч 27:20. У каждого из прикреплённых к обслуживанию граждан всеми правдами и неправдами выявить болезнь (ибо нет здоровых), наклеить на его амбулаторную карту синий треугольничек или зелёный квадратик (энтот – желудочник, а тот вон – сердешник), и да-авай их наблюдать. А чего наблюдать-то? Да чтоб раньше времени не померли или иждевенцами на шее государства вдруг не сделались, тем самым массу трудоспособных строителей светлого будущего сокращая. А ты думал, для чего ты тут нужен? Думал, только чтоб бабе Кате каждое утро давление её стабильно-немножко-повышенное измерить, а потом в потолок плевать? Не-ет, дорогой доктор! На́ тебе вот восемь карточек с разноцветными маркировочками, и-и – вперёд отлавливать нарушителей. – Уф-ф-ф… – Ладно, не вздыхай, – всем нелегко.
И я пошёл. В те-самые двухэтажки на Текстильной улице. Среди нарушительниц оказалась Света, одна из двух сестёр, перекопавших только что мой огород. У неё на карте был синий треугольник – пиелонефрит, стало быть, хронический. Мы поулыбались друг дружке (она, как всегда, при этом таинственно молча), я велел ей сдать на анализ мочу и удалился. Злая бабка-сердечница пригласила меня внутрь мрачной, несмотря на майское сияние неба, квартиры, обстоятельно усадила, обстоятельно выслушала моё бухтение, основательно держала ответ о здоровии своём и основательно выпроводила долой. Но самым неприятным оказался третий визит. Я даже помнил ту молодую женщину, когда направлялся к ней. В самом начале ещё моего бытия здесь, когда чего-то слегка зашевелилась фабрика, она побыла у меня немного на больничном. Мне запомнилась её страшная худоба и пропитое лицо. И у неё была дикая анемия – не 50 ли гемоглобин? – видимо, к обильным менструациям ещё и недоедание, плюс водка. А на диспансерном учёте была с зелёным квадратиком – язва желудка. И такую-вот красавицу мне необходимо было загнать на диспансерный осмотр. Я, конечно, брезговал, но себя пересилил и постучал. Никто не ответил. Я постучал ещё и немного толкнул дверь. Дверь была не заперта. Я вошёл. Здесь было ещё мрачнее, чем у обстоятельной старухи. Женщина лежала на замусоленной постели в обнимку с тощим же мужичком; я своим явлением разбудил их, пребывающих в любовной неге и дремотной истоме. Мне стало ужасно неприятно-неудобно. Я буркнул что-то про проклятую диспансеризацию и выскочил вон, запнувшись на ходу о пустые бутылки.
«Вот и лови их», – ворчал я про себя, направляясь домой. – «Тем, кто сам о здоровье своём не печётся – а таких процентов 80 – им моя диспансеризация, что назойливая муха: отдохнуть в любимых костлявых объятиях на благоухающем блевотиной сонном ложе, гадина, мешает. Да, и правда, зачем она им: они тут все самогонные и табачные наркоманы, и смысл их жизни теперь, тут, где последняя фабричишка сдохла, – чтобы найти чуть-чуть какой-нибудь шальной денюшки, чтобы догнаться дешёвым пойлом, скурить набитую в газетку махру и отлюбить собутыльника. Какое уж тут здоровье, зачем оно? Бог дал ещё один день для счастья: звякающий фанфурик, пачка астры и тощий любовничек под боком. И тут вдруг вырастает надо мной в моей блаженной обители фигура нелепого докторишки и громогласит, как в фантастическом сне: граждане, все на диспансеризацию! Ну не смешно ли?»
Укупоренный подобными рассуждениями, в дальнейшем я предпочёл претензии Вероники Александровны в отношении застоя на ниве диспансеризации если не игнорировать, то стравливать мимо себя в бездну бездеятельной задумчивой озабоченности. И, спустя пару недель, Вероника Александровна примолкла. Однако же, обнаружилось и то, что помимо разноцветных геометрических фигурок, коими так любовно регистратор Валя по наущению Вероники Александровны украшала амбулаторные карты, по приказу о диспансеризации от 1987 года необходимо было в карту каждого диспансерного помещать описания диспансерных осмотров, а также эпикризы и планы на следующий год. О, бюрократия, как ты могущественна, неодолима и всеобъемлюща; кто сравнится с тобою?!. Тут уж деваться мне было некуда. Если лень к пациентам ходить, покажи во всей красе, что ходил и как ходил! Это добавило мне горя, памятуя о том, что более всего в своей чудесной работе я ненавидел праздную писанину! Поэтому, оказавшись в очередной раз в К…, я отправился к маме на работу, сел за компьютер и напечатал кучу шаблонов этих-самых планов и эпикризов. Это слегка облегчило задачу, тем более что иногда Алина предлагала свою помощь в их заполнении.
Однако не успел я выдохнуть на этом поприще, как Вероника Александровна нарисовала передо мной новую проблему.
– А вы не заметили, Игорь Петрович, – сказала она однажды, едва только дверь в кабинет закрылась за очередным онкобольным, – как много онкологии у нас тут, в Просцово.
Я не мог не согласиться. Несмотря на чахлость диагностических возможностей, рак в посёлке всползал на рака и раком уверенно так погонял.
– Ну да, – задумчиво отвечал я, почёсывая небритый подбородок.
– Мы тут один раз собрались всей амбулаторией и обсудили эту проблему, кто чего слышал, и кто чего знает.
– Ну и?..
– Да вот, ходят слухи, что видали несколько лет назад: как-то ночью приезжали на военных машинах и возле котовского леса что-то закапывали. Как бы отходы радиоактивные. А что бы ещё ночью-то им закапывать?..
Я поднял бровь. Вот-те на! А мы с Алиной полгода назад в этот лес гуляли и лимон, в сугробе сидючи, грызли! Вовремя же Вероника Александровна с новостями своими!
– Ну и что народ? – шепчется по углам, а вслух ничего не говорит?
– Да что же, были, конечно, активисты разные, высказывались, да только толку мало!
– Оно и понятно. Откуда бы толку взяться, коли на военных машинах?..
Вероника Александровна пожала плечами. Я рассказал ей про лимон. Вероника Александровна махнула рукой:
– А я вообще на Волынке живу, – (Волынка – один из районов Просцово), – дак там до Котова по полю и километра-то не будет!
– Да,.. беда, – нахлобучился я.
– Вот мы и подумали: вас, Игорь Петрович, задействовать.
– Как так? Да вы что?
– А просто. Вы же – врач! Позвоните в эпидемстанцию в Т… Скажи́те, заболеваемость в Просцово по онкологии очень большая. Пусть приедут и радиацию здесь замеряют. А не послушают – в К… позвоните.
Я сместил свою руку с подбородка на затылок, и зачесал там.
– Ну-у-у, им же надо цифры называть.
Находчивая Вероника Александровна мгновенно достала из выдвижного ящика в столе тетрадочку и развернула передо мной.
– А сколько из них примерло! – припечатала она мою листающую задумчивость.
– М-да, – только и сумел молвить я.
Я поделился историей с Алиной. Она встревожилась и побудила меня быть инициативным. Я переговорил с Татьяной Мирославовной и некоторыми другими сотрудниками, а также с Верой Павловной и прочими знакомыми из простого люда. Не было ни одного, кто бы не знал этой истории с ночными военными машинами.
Ну что ж, айболит, много кем ты побывал, пора радиологом-эпидемиологом становиться. А стало быть, быть тебе активистом!
Я продумал спич, вызнал нужный т-й телефон и, на воодушевлённой всем этим просцовским детективом волне, набрал. Ответила, конечно же, какая-то бюрократка. Что-то про то, что мои цифры эпидемиологически незначимые, что К-я область в целом эндемична по онкологии, и вообще, что радиологических приборов у них в наличии нету, а звони ты, милый друг, в К…, там свою ересь плети, а мы тут сами себе умные, и ты нам не указ. Дала мне к-й телефон.
Я позвонил и туда. Эпидемиолог из К… отнеслась с сочувствием, дала обещание справиться у начальства и велела перезвонить завтра. Назавтра прозвучала та же песня насчёт незначимости цифр. Меня призвали не верить сказкам всяких там дилетантов. Я вернулся пред лицо Вали и Вероники Александровны и развёл руками, мол, не Мартин Лютер Кинг я никакой и – отстаньте от меня. Молча шмыгнули носами и отстали.