Игорь Бордов
Поселок Просцово. Одна измена, две любви
Глава 5. Выходные.
«Что человек получает от всего труда своего и от замыслов сердца своего, что он так трудился под этим солнцем?» (Екклесиаст 2:22, перевод Макария).
Странно, но я почти не помню, как проводил выходные тогда. По крайней мере, в те три четверти года, что прожил в Пугачёвском доме.
Помню, уезжал в К… Обычно в связи с какими-то хлопотами. Денег в то время, кажется, у всех было как-то мало, поэтому даже на проезде приходилось экономить. Смутно: с Вадимом на машине помогал Поли переселяться; Вадим хмуро-сосредоточенный, Поли отстранённая, я – неприкаянный.
Потом ещё – прошение о разводе (хотя, думаю, это было не в выходной; я отпросился в будни и уехал на дневном автобусе). Промозглым осенним вечером ждал Поли в невесёлом загсовом сиднестоянии. Вдруг повалился на пол какой-то древний немощный старичок (непонятно, что ему делать было в ЗАГСе этом, не разводиться же!). Я бросился на него орлом и принялся авторитетно и бойко реанимировать (возможно, с той злополучной кладбищенской ночи в Просцово агонирующие люди не давали мне покоя, и я всё стремился их спасти; лишь со временем я стал уверенно дифференцировать и отсортировывать эпилептиков и пьяных и постепенно пригасил это свое реанимационное рвение). Тогда, кстати, мне думается, был некоторый толк от реанимации моей. Переходя от искусственного дыхания к массажу, я бойко регулировал активность скопившейся вокруг толпы. Кого-то сразу же отправил звонить. А «скорая» же от ЗАГСа в двух кварталах (что где-то даже иронично), и бодрые ребята в синем примчались минут через десять со своими волшебными чемоданчиками. Они почему-то меня отругали и грубо согнали со старичка. Возможно потому, что к их приходу старичок уже стал самостоятельно продыхиваться и даже глаза приоткрывать, и мои действия могли показаться им излишними. Отогнав меня, они измерили деду давление, переложили на носилки и уволокли. Я вернулся в свой угол. Никто меня не похвалил, только кто-то из работников попросил вернуть ножницы, которые я с них стребовал, когда понял, что одежда на старичке излишне плотная и как будто даже пуговиц лишённая. Я же был доволен (хотя и не преминул в очередной раз отметить про себя эту чёрствость человеческую). Потом пришла нейтральная, официально-ровная Поли. Нам выдали бланки и образцы заявлений. Следовало указать причину. Поли подсказала: несходство характеров. Поли же, как и Алина, была ведь отличницей, одна из двоих лучших на своём педиатрическом потоке. Кому же, как не ей было подсказать мне, как надо! Загсовики уведомили меня о дате выдачи свидетельств и постановки штампов, а также о том, что мне следует уплатить пошлину государству определённого размера. Я впервые услышал об этом и удивился. Впрочем, размер суммы оказался относительно приемлемым, что меня успокоило. Странный это был вечер. Вернул к жизни какого-то чужого дедушку и официально, на бумаге, убил свой первый брак.
Дело же шло к следующему браку. Родители Алины зазвали моих вместе со мной на совместный ужин. И в один из моих приездов мы туда отправились. Папа был на подъёме. Бойкий, уверенный и даже весёлый. Маман, обычно доминирующая, в течение его тирад смиренно помалкивала. Я удивился. Мне всегда казалось, что в компании он должен быть зажат. Помню мамины слова за столом: «Ну что же, видно, что они друг друга любят. Получается, нам только благословить остаётся». Алинины родители поддержали сей тезис. Помню ещё, Алина с сестрой Алёной выпили и танцевали. По уходе моих, Алинина мама разразилась дифирамбами моему папе. Я сказал, что моя мама, кажется, тоже ничего (я же никогда не сомневался в её компанейскости). На что моя будущая тёща объявила, что мама моя – просто обычная женщина, а вот папа… Я ещё раз удивился.
Почему-то особенно отчётливо помню мои возвращения в Просцово после выходных. Один раз с Алиной, декабрьским темнющим вечером (она, видимо, выщербила себе неделю на учёбе и работе). Мы эйфорично читали вслух О`Генри в полупустом автобусе. Вдруг парень позади грубо оборвал нас, развязно и едва ли не матом объявив, что ему глубоко…, что нас там в нашей частной жизни радует, а только он тут, в автобусе, имеет право на тишину и покой. Мы предложили ему пересесть, но он еще пуще раззадорился. Мы улыбнулись, конечно, этой молодой гопниковской глупости (мы же взрослые, а он – щенок), но настроение было испоганено. Паренёк вышел в Боброво (как и ожидалось), но читать вслух в автобусе мы уже не стали. Дочитывали у печки в Просцово. Рассказ «Третий ингредиент». Про любовь и американскую общагу, – про то, что надо было соорудить еду из картошки, чего-то мясного и лука. Но лука не было. В этом рассказе востребованная луковица была обозначена как «размером с будильник», от чего я хохотал долго-долго, и Алина тоже смеялась.
В другой раз возвращался один, зимним утром. Читал Исход. Египетские казни… Я поднял глаза. Слева – деревенька Пархово с этой своей накренённой по-пизански церковью. Я думал: опять похоже на сказку-легенду. Но. Если это действительно было?.. Как же велика сила Божья! От Пархово до Просцово метров 300. Вот и он, Пугачёвский домик, маленький, типовой, обложенный белым кирпичём, как и другие домишки рядом. Поворот. Школа. Снег лежит. Солнце. И эти египетские казни внутри загадочной вечной книги, что в руках моих сейчас.
Однажды случилось в Просцово убийство. Жена (уже в годах) убила мужа. Меня вызвали. Там уже бегали милиционеры. (В Просцово имелось два милиционера, оба полуспившихся.) Мне была не очень понятна моя роль, что слегка тревожило. Она зарубила его топором, кажется. К моему приходу тело уже увезли. В медицинской помощи срочно нуждалась женщина-убийца. Откуда-то десантом с неба явилась родственница из Краснодара и, не давая мне ни слова вымолвить, убеждала меня настойчивой скороговоркой, что мне следует сестру её срочно госпитализировать, после чего экстренно перенаправить в К-ю психиатрическую клинику, где бы уверенно подтвердили её невменяемость, что спасло бы её от тюрьмы. Покосившись на милиционеров (парная «элита»), я увидел, что они, в целом, согласны с такой постановкой вопроса. Женщину-убийцу помню смутно. Она как-то была незаметна во всей этой суете, молчалива. Я привёз её в больницу и сделал ЭКГ. На другой день (в субботу) мы на «буханке» повезли её в Леднёвскую психиатрическую клинику в К… Я был рад, что халявно прокатился в К… благодаря этому случаю. Передавая несчастную злодейку с милицейскими направлениями в руки психиатра, мужчине лет 35, я разразился потоком сведений о состоянии здоровья пациентки с точки зрения врача-терапевта, включая данные ЭКГ. Психиатр снисходительно усмехнулся и сказал, что для него ЭКГ уже давно – тёмный лес. Мне было странно. Я почему-то считал, что подобные общеврачебные заморочки должны быть не тайной для любого врача-специалиста. Под этим впечатлением я отправился к Алине, на её девятый этаж улучшенной планировки в районе улицы Комсомольца Сибирцева. «Неудобная» пациентка была сбыта с рук, хоть от этого и стало как-то жутко неудобно.
Государев. Он приехал где-то в середине осени. Мы отвели его в лес, точнее – в рощу, близ деревни Котово, в километре от Просцово. Сели с пивом и костерком. Мишка хмурился. Переживал за Артёма Новосельского. Артём не был мне близким другом. Но однажды по весне мы ходили на Северские озёра впятером: я, Мишка, Насреддин, Паша Ястребов и этот Артём. Он был скромный, но имел при этом колоритную сказочную внешность и сказочный бас. Я помню, как мы сидели с водкой в вечернем холодке, и я всё что-то пел, но потом попросили Артёма, и он сыграл песенку про СПИД, а она звучала так, что все мои нудные песенки как-то притихали и вдруг делались блёклыми. Этот его необычный бас… Хотя Насреддин и трунил над ним. А Государев его опекал. Выяснилось, что у Артёма неоперабельная опухоль мозга, и уже несколько раз случались генерализованные судороги, и он должен был умереть скоро. Государев возмущался поведением его подруги, ради которой Артём почему-то бросил институт, хотя и являлся человеком удивительных умственных способностей; теперь же, прознав про его болезнь, эта дама собиралась умыть руки и уйти. Артём, вместо того, чтобы быть замечательным доктором, принимал на улице Толстого стеклотару, периодически заваливаясь прямо там и биясь в судорогах. Государев, сидя с нами за тем костерком, обругал девушку Артёма матом при Алине, отчего мне сделалось неприятно. Но Алина прониклась и казалась единодушной с Государевым.
Бани. Мыться в сельской местности – дело затейливое. У Пугачёвой бани не было; я мылся в пластиковом корыте. Первым дарителем бани оказался Славка Сизов, мужик лет 45, один из больничных водил, живший непосредственно по соседству. С этим Сизовым случился неприятный эпизод. Однажды он подговорил меня без спросу у Татьяны Мирославовны направить машину в Т… Видимо, так он провоцировал воплощение в жизнь той странной байки, что я якобы негласно мечу на кресло главного врача всея Просцово. Я сглупил и поддался на интригу. На другой день Татьяна Мирославовна вручила мне строгое предупреждение о превышении полномочий. Мне сделалось грустно оттого, что я стал этакой куклой в круговороте глупых интриг, но на Сизова не обиделся. Потом он пригласил меня в баню. Меня и Алину. Баня была просторной, аки дом. В голом виде мы выглядели в ней неприкаянными. Потом последовало угощение. Дивные Сизов и его супруга. Мне следовало понять, что всё это – не просто так, но я был простодушен как ягнёнок. Где-то через полгода выяснилось, что от меня ожидается выдать справку здоровому сыну Сизовых, о том, что он непригоден к службе в армии. Я отказал. При этом я понимал, что Сизов зол на меня. Ибо же он помыл меня в бане. И угостил.
Потом был Клеверов. Тщедушный хитро-весёлый пациент из палаты №7. Вдруг как-то после обхода он сказал: «Доктор, а где ж вы моетесь?» Пригласил меня к себе, на Нагорную улицу. Мы отправились с Алиной. Мимо фабрики, в подъём. Меня поразило: двухэтажки на холме, солнце просвечивало сквозь их окна как сквозь скелеты. Мы пришли. Жена Клеверова оказалась дружелюбной, суетливо-радостной. Помню, я предложил Алине заняться сексом в их бане (порнографическая идея), – Алина отказала (жарко, неприятно, противно). Снова после бани – угощение. Корысть в этом случае оказалась долговременная. Усиленная забота о здоровье Клеверова. Он страдал гипертонией с нестабильным течением и пароксизмальной аритмией. Через год он умер; я был рядом, но не спас. Его вдова потом перестала приглашать нас мыться, и смотрела косо… Но тогда ещё снова приехал Государев вместе с обречённым на скорую смерть Артёмом. И мы отправились к Клеверовым в баню. Государев научил плеснуть пиво на камни для хлебного запаха. Артём был, как обычно, немногословен, дружелюбен и страшен. К тому уже времени его девушка его кинула.
Мы с Алиной. Гуляем по Просцову. Мрачный осенний посёлочек. Но мы прошли его сквозь, упрямо. К Совхозу, озирая ряды домиков, перелесочки, изгибы ландшафта, всё серо-бело-угрюмое.
В том же лесочке, куда водили Государева. На проталине. Счастливо. В лесу, но уже не надо прятаться. Март. Солнце, тихо, и мы молчим. Смотрим на глухие домишки Котова через тающее серо-снежное поле. Божьи коровки кишат в солнечном припёке. Почему-то я только лет пять назад узнал, что Алина не любит насекомых…
Ещё, накануне нового года. Поехали на лыжах в тот же лес. Вначале наделал лыжных следов на Пугачёвском потенциальном огороде, голо-мёртво-снежном. Алина учит меня кататься коньком. Не получается, про себя злюсь. Но Алина презрительно-беспощадна. И у меня постепенно получается. Катаемся с маленькой горки. Думаю о возвращении к печке, в тепло; хочу секса в этом диком тепле, и меня коробит, что, как видно, новая жена моя не думает о сексе как я, с порнографическим оттенком, думает чисто, просто, незадачливо. Она даже может отказаться от него как ритуала, и это довольно тяжело мне, придавленному к земле порнографией. И потом приходят эти школьники, и я им пою «У хороших людей». И Алина даёт мне записочки-проводнички к запрятанной у колонки бутылке шампанского.
Глава 6. Врач всеобщей практики.
«В тяжком труде ты будешь питаться от неё во все дни твоей жизни. Она произрастит тебе колючки и сорняки, ты будешь питаться полевыми злаками. В поте лица своего ты будешь есть свой хлеб» (Бытие 3:17-19, Новый русский перевод).
Ну, это громко сказано, скорее – «доктор на все, какие есть, руки, из российской глубинки». Так я со временем стал себя там видеть. От Богомоловой помощь исходила слабая, я был предоставлен, по факту, самому себе, своему серому справочнику, да незатейливым советам Вероники Александровны и фельдшеров (поездки на конференции в Т… давали что-то теоретическое, практического – мало). А между тем, мне очень скоро стало очевидно, что быть просто «врачом-терапевтом» в Просцово почти невозможно. Странно, но никто не смог донести до меня сей очевидной мысли раньше, да и сам я об этом почему-то не думал. В Просцово меня, как презренного Айболита, осаждали пациенты с абсолютно всеразличной патологией, и все они ожидали от меня, что не кто-то там, в Т… и К…, а именно я́ стану для них урологом, педиатром, хирургом, дерматологом, гинекологом, наркологом, окулистом, инфекционистом, кардиологом, неврологом, (ну реаниматологом – ладно) и психиатром.
Иногда я брыкался, мол, дайте вырву сейчас из глотки у водилы-Сашки воронку, в которую он самогон непосредственно в данный момент ручьём вливает, усажу его за баранку, и вы с ним умчитесь в Т… к тамошнему урологу катетер вставлять в вашу уретру и дальше, сквозь вашу измученную неистраченной половой энергией, водкой, раком и триппером кровоточащую простату. – Ну уж нет, обычно отвечали мне, доктор, мол, сил нету: вишь живот какой, больно уже, а помочиться не могу, хоть убивай. Я смотрю и вижу: и правда, живот у «барбоса» громадный, но мочевой пузырь всё же больше, зато член – наоборот, какой-то редуцированный, в длину меньше чем в диаметре, его и не ухватишь, подобен пуговице на женских довоенных пальто. Перевожу взгляд на «курицу», ту, что рядом стоит, и которая по условиям сказки этого самого «барбоса» в нос клюнуть должна была, и думаю (цинично так): «Интересно, а у них дети вообще есть?» А вслух говорю решительно что-то вроде: «Извините, граждане, но я не уролог. Могу навредить. Вот если бы вы мужа вашего в нос клюнули, тогда можно было бы ещё что-то придумать (хотя тоже, смотря, как клюнули бы)… Да и смена моя восемь часов назад закончилась. А дома меня нетерпеливая почти-жена ждёт, постель небось уже постелила, ибо давно заполночь, на улице крещенский этот ваш мороз, а вы беспокоите. Т-я «скорая» на что? Вот её и вызывайте; и не лопнет ваш пузырь по дороге, не переживайте». И почтительно шаркнув, искажённый беспощадным пространством и временем, злосчастный просцовский «айболит» удаляется. (И ничего, кстати, никто потом не умер, и жалоб не было.)
Но чаще не прокатывало. Буквально через неделю в ординаторскую с утра прискакивает «шакал», своим ходом, без всякой кобылы, и не с телеграммой от Гиппопотама, а всё с той же злосчастной темой: «не писаю, доктор, уже третьи сутки!» Ну да, смотрю: над лоном выпуклость шарообразная с голову «шакалёнка». А что делать? Машина в Т… . А «скорая» оттуда в светлое время к нам – ни-ни. Благо тут «чеченка» Галя из Степановского, услужливая медсестра, подсуетилась, завела нас в процедурную, подставила тазик, вручила нежно доктору перчаточки резиновые, да лоточек с катетером с ехидненькой улыбочкой подставила. Делать нечего «айболиту». Член на этот раз вроде адекватный, ухватываемый. Ухватил. Это, конечно, не муляж на кафедре урологии, но ведь пхал же я в тот муляж, отчего бы и здесь не пхнуть. Пхнулось. Потекло. С благодатным звоном. Вытек самогон за все трое суток. «Шакал» благодарно оскалился, натянул штаны и ускакал прочь радостно, то ли за самогоном опять, то ли за кобылой, то ли к Гиппопотаму за телеграммой, кто ж его знает. А новоиспечённый уролог с самодовольной усмешкой и гордой поступью (ему бы ещё этот тазик на грудь повесить, как посвящённому в урологический орден) отправился в ординаторскую к своей привычной шариковой ручке и своим «дыханиям везикулярным», да «состояниям удовлетворительным».
Ещё один «жучок»-мужичок решил перестать пи́сать в том-самом дому, через окна которого просвечивало закатное солнце, когда мы к Клеверовым в баню шли. Он вызвал уже летом, когда окна в доме были темны, и было очень жарко, а в квартире у «жучка» – смрадно и паутинно-мусорно. «Едь, – говорю ему, – подлец, в Т…!..» – «Нет!» – решительно ответствует «жучок», – «а катетеризируй меня, доктор, прям тут и сейчас, мне не впервой». Ладно, думаю, если уж с «шакалом» управился, то что мне «жучок» какой-то. Навострил я-было в него катетер, а тот – глядь!.. – упёрся в преграду и нейдёт. Вот незадача. «Едь!» – говорю я сердито. А он: «Нет, дай я сам, я умею». Забрал у меня орудие и давай его немилосердно в преграду дальше ткать. То ли от жары и смрада, а то ли от того, что у него кровь ливанула (да даже, кажется, не из катетера, а сбоку как-то) мне и подурнело. Как тогда, на лицезрении аппендэктомии на третьем курсе, когда девчонка под местной анестезией под скальпелем извивалась и стонала. Зелёный, выполз я в чуть менее смрадный подъезд и минуты три старался не упасть. Едва продышался, вытер холодный пот со лба и подбородка, вернулся в квартиру, отобрал у «жука» того катетер, велел в город ехать и ушёл.
И без «медведицы» тоже не обошлось. Вызвали нас с Вероникой Александровной к лежачей давнишней онкобольной, с острой задержкой мочи, конечно. Пришли. Склонились мы с Вероникой Александровной над её седой вульвой и проколдовали так, согбенные, по очереди, минут 15. Позвонили, в конце концов, Свете-акушерке, золотым ручкам. Света приехала, задорно нас отодвинула, молниеносно сделала три простых движения и никакого колдовства. Вероника Александровна ахнула. «Айболит» под шумок упятился прочь. (Не помню, вроде была же у Айболита команда, в кино, по крайней мере.)
А уж эти венепункции! Эта «чеченка»-Галя, хитрая, вшагивает в ординаторскую: «Доктор, не могу попасть «лисе» в вену! Идите, сами попадайте!» Замечательно. Она за свою жизнь тысяч пять уже венепункций сделала. А «айболит» от силы тридцать. Ну, так он же доктор! Иду. Потыкал. Сделал ещё два синяка на предплечье у «лисы». Так эта «лиса» от чего у нас лечится? Не от укуса же осы, а от криза гипертонического. Так всё хорошо! Таблетками вылечим, к чему ей эта магнезия!
Стучит в стенку тоже «акула» Пугачёва. Криз, говорит, у меня, моча не помогает. Только вену мне не испорть! «Айболит» нацелился. Ой, нет-нет, руки у тебя, доктор, трясутся, а у меня вена последняя, испортишь. Вон, лучше глянь мою внучку-«акулёнку», конъюнктивит у неё непонятный, ты ж у нас окулист или не окулист? «Айболит» вздыхает: «Да окулист я, окулист, Серафима Ефимовна. Видите, очки у меня! Давайте посмотрим «акулёнку» вашу. Хорошо хоть не зубки, как у Чуковского, рвать ничего не придётся».
Сидит «айболит», как обычно, под своим деревом (в амбулатории, то есть), ну и ползёт к нему «червячок». Снимает он с себя трусы, а у него там на члене половом чи гангрена, чи отморожение, не поймёшь. Сам-то член эрегированный на всю длину, да только вся левая половина в проекции кавернозного тела – сплошной некроз, а правая – малиново-гиперемированная, и запах-ах-ах какой! Ну вот скажите, граждане, и чем мне, простому просцовскому доктору, вот эту дивную болезнь лечить? Это ведь вам не капотен при гипертонии назначить! «Поезжай-ка, милок-«червячок» в Т…, там тебя другие айболиты вылечат». («Отрежут, небось», – мой усталый взгляд в стенку.)
Снова «акула» в стенку бьётся. А я уже три бутылки пива после трудного трудового дня в себя опрокинул. Ну что ей, этой «акуле»? Суёт мне трубку из больницы, а там фельдшер, Лариса Кронидовна (та, что в круглоту Земли не верит). «Доктор», – шумит авторитетно в трубку Лариса Кронидовна, высмаркиваясь левой ноздрёй в Магеллана, вытирая ноги об Галилея и презрительно глядя на портрет Гагарина на стенке, – «тут у нас мальчик на лыжах головой в сосну въехал, так вы придите, ему рану-то и зашейте». (Эх, ты, дочь Кронида! Этот мальчик твой отчего в дерево-то въехал? – оттого, что гравитация, а гравитация оттого, что Земля круглая, дурында ты.) «Да как же так», – думает «айболит», – «не дают пива выпить, отдохнуть; а я в жизни ни разу раны не шил; на «топочке» я собаке только ноги держал, Государев держал зажимы, а Яков Берман скальпелем орудовал; а теперь – вот…» Крик отчаяния: «Лариса Кронидовна, я тут, знаете ли, отдыхаю, может быть, вы сами зашьёте рану-то…» Фельдшерица беспощадна: «Если бы вас не было, доктор, может быть и зашила бы, а так – нет, я вас жду!» Вот и прётся в снегах «айболит» и одно только слово твердит (…какое же слово?.. не помню; матерное, должно быть, какое-нибудь). Прихожу. Сидит на кушетке в ординаторской «бегемотик». Только за животик не схватился, а поперёк темени линейная глубокая рана сантиметров 12. Тихий такой «бегемотик», отчаянный, на всё готовый. «А чем шить-то, Лариса Кронидовна?» – спрашиваю. «А я вам всё подам, доктор, и иглы, и нитки в них вдену, вы только шейте на здоровье, доктор. Вот только анестезию местную не забудьте сделать», – Лариса Кронидовна – сама услужливость. «Ну что ж», – смиренно молвит голова «айболита» сквозь пивное облако, – «давайте свой шприц с новокаином». (Операция продолжалась часа два; закончилась успешно, как ни странно: спустя полгода, помню, пришёл кто-то из страховой компании и меня хвалил, какой, мол, ровный получился шовчик.)
Вызвала «айболита» «корова». Грыжа пупочная, говорит, болит. Смотрю. Какое там болит! Выбухание, гиперемия, и аж сосуды даже видны. «Послушайте, – говорю, – корова, это опасно; если прямо сейчас на «скорой», которую я вызову, или прямо вот со мной на «буханке» с пьяным водилой-Сашкой в Т… не поедете, завтра ведь уже «смертию умрёте», как в книге Бытие сказано!» Внимает «корова», но как бы и не слышит; речёт: «Слуш, айболит, у меня тут корова на дворе, так ты мне скажи: пока я в Т… ездить буду, кто её покормит?» «Айболит» про себя думает: «Так ты ж сама «корова», какая ещё корова у тебя тут есть, спасения которой ты чаешь, в то время, как сама в спасении нуждаешься?» Повторяю увещание из Бытия; думаю, может быть не расслышала, не вняла в полной-то мере?.. Нет, говорит, вняла, да только у моей коровы без моей «коровьей»-то заботы никакой жизни не будет. Говорю: «Дак у тебя, «корова», коровьей-то твоей жизни совсем через эту грыжу твою может завтра не случиться; тогда опять-таки никакой жизни корове твоей не будет!» – «Ничего», – говорит, – «авось, рассосётся». Зачем тогда, думаю, вызывала?.. И удаляюсь. С одной стороны, думаю, и хорошо быть просцовским «айболитом» (хлопот меньше, хоть и не вылечиваешь почти никого), а с другой стороны как-то и грустно.