Джордж Мельвилль
В дельте Лены
Глава IX. Жизнь в сибирской деревне
Снова неудача – «Американский Балаган» – Ссора со старостой – Ловля рыбы – Охота на оленей и гусей.
После сердечных пожеланий доброго пути от жителей деревни и слёзных увещеваний миссис Чагра, мы отправились в путь – на вёслах и под парусом – во главе с лодками проводников. Вскоре мы встретили молодой лёд, плывущий плотными массами, ветер усилился так, что лодка стала почти неуправляемой. Наши лоцманы повернули, чтобы обогнуть мыс, и мы оказались прямо против ветра, что в нашем немощном состоянии было непростой проблемой. Лодка была загружена до предела и часто садилась на мель, несколько раз при сильном волнении мы едва не опрокинулись. Тут уже наши туземцы испугались надвигающегося льда и, видя, как быстро нам приходится вычерпывать воду и нашу неспособность продвигаться более вперёд, знаками показали нам поворачивать назад. Они уже покинули мелководье, вышли на фарватер и направились домой. Как бы я ни стремился добраться до Булуна, сейчас крайне важно было быть осторожным в своих действиях и не рисковать жизнями тех, кто был вверен моей заботе, ибо, если мы вмёрзнем в лёд между Зимовьелахом и Булуном, большинство из нас погибнет от холода и голода, так как только двое-трое в отряде могли ходить, и даже их трудоспособность была весьма сомнительной. Кроме того, путешествовать самостоятельно, без туземцев, как мы убедились, было почти невозможно.
Итак, мы повернули назад и меньше чем через час снова были в деревне. Жители вышли поприветствовать нас, и, когда мы, наконец, вскарабкались на крутой берег, а лодка была разгружена, туземцы стали убеждать меня вытащить её на сушу. Сначала я отказывался это делать, всё ещё надеясь добраться до Булуна на лодке и опасаясь, что из-за неосторожного обращения они могут повредить её, так как она и так была в плачевном состоянии, всё щелястая и расшатанная. Тем не менее, поняв из их объяснений и энергичных пантомимы, что они боялись, что лёд и ветер унесут её в море, я, в конце концов, согласился, и последующие события подтвердили правильность их совета. Мы с Личом и Лаутербахом, из-за нашей немощи, сидели на санях, а когда всё закончилось, нас всех отвели в хижину некоего Гаврилы Пасхина, охотника на оленей, – временно, пока для нас не приведут в порядок одну пустующую хижину, в которую мы вскоре и переехали. И как раз во время переезда в это новое жилище, я, к своему большому огорчению, обнаружил, что Николай Чагра забрал себе сумку, в которой были шестьдесят рыб для нашего путешествия. И теперь в плане продовольствия мы стали зависимы от щедрости местных жителей.
Наш балаган, хотя и прохладный и с дымящим камином, был в приличном состоянии. Я распределил места для людей как можно более равномерно и установил такие правила нашей жизни, которые казались мне необходимыми для их здоровья и удобства. Из семи двухместных коек пять были заняты двумя мужчинами каждая. Даненхауэр и я спали поодиночке на оставшихся двух. С добавлением Рыжего Чёрта отряд насчитывал теперь двенадцать человек. Я определил людей на две ежедневные вахты для заготовки дров и воды или льда, которых на острове было в изобилии. О том, чтобы Лич выполнял какие-либо обязанности, не могло быть и речи, и я также отстранил от работ Даненхауэра и Ньюкомба, поскольку они ничего или почти ничего не могли делать, кроме необходимых упражнений. На кухне работали люди, которые лучше всего могли ходить и носить дрова: стюард Чарли Тонг Синг исполнял эти обязанности в первую неделю, далее его сменили Мэнсон, Уилсон и другие. Я собрал команду и напомнил им об обстоятельствах, в которых мы оказались. Так как после долгого путешествия мы лишились почти всей одежды и теперь полностью зависели от туземцев и, поскольку мы, очевидно, останемся здесь на какое-то время, необходимость проявлять мудрость и вести себя мирно должны быть очевидны для всех. Также, после всех наших лишений, среди нас возникла опасность цинги и других болезней. Единственным способом бороться с этим было жить так, как мы жили на корабле – в добром и весёлом общении, в тепле и сухости, насколько это возможно, постоянно тренируясь, но не утомляя себя; а когда река замёрзнет, мы сразу же предпримем попытку связаться с Булуном.
Николай Чагра ежедневно приносил нам четыре рыбы общим весом около шестнадцати фунтов, и из них мы готовили «длинную» уху, то есть пожиже, чтобы надолго хватило. Я всё ещё придерживался своей старой привычки разливать содержимое котла по мискам поровну, чтобы было справедливо; хотя иногда было забавно видеть, как два человека хватают одну и ту же миску и тянут её каждый к себе, пока другой не уступит; или наблюдать за тем, как те, чей голод пересиливал гордость, глотая слюну, жадными глазами смотрели на миски в процессе наполнения, подбираясь всё время к той, которая казалось им самой большой, а при команде «Разбирай!» торжествующе хватали её. Ефим ел свою уху вместе с нами, и так мы вели сравнительно счастливую жизнь в нашем «Американском балагане». Кроме мелких размолвок, возникающих из-за споров, в которых, как правило, было больше слов, чем аргументов, между членами экипажа практически не возникало ссор. А их дискуссии обычно заканчивались взрывом хохота по поводу какой-нибудь удачной шутки одного из спорщиков.
Ефим учил нас русскому и якутскому и выступал в качестве переводчика. Мужчины в свободное время играли в самодельные шахматы или чинили свою одежду. В первую ночь в нашей новой хижине я составил письмо офицеру, командующему округом, в котором изложил обстоятельства, приведшие нас в Зимовьелах, и просил его переслать копию моего письма американскому послу в Санкт-Петербурге. Копии были написаны на французском, немецком и шведском языках; в ним приложены в качестве доказательства нашей личности несколько старых писем и конвертов, принадлежащих членам экипажа. Всё было упаковано в пакет и надёжно зашито в мешок из промасленной ткани, вырезанной из старой одежды. Мистер Даненхауэр и я пошли к старосте и убедили его в важности немедленной отправки посылки коменданту в Булуне. Он понял и пообещал отправить её как можно скорее, а чтобы побудить его к действию, посылка была зашита в его присутствии его женой. Затем он сказал нам, что бухту можно будет безопасно пересечь через десять или пятнадцать дней. Ночью выпал небольшой снег, а река, насколько хватало глаз, покрылась льдом, кроме середины фарватера и ещё в некоторых местах. Теперь я понял, почему туземцы так хотели, чтобы мы вытащили вельбот на берег. Я предполагал, что они боялись шторма, но это было из-за опасения, что лодка вмёрзнет, а затем шторм расколет лёд и унесёт её в море.
Так что ничего другого теперь не оставалось делать, как дожидаться полного замерзания залива. Миссис Чагра накормила нас рыбой, и мы поплелись в нашу хижину.
В то время положение наше было очень неопределённым. Мы ещё не совсем изучили нравы туземцев, о которых известно и написано очень мало. На «Жаннетте» была записки о русском офицере, который в сопровождении своей жены и более тридцати казаков пытался перезимовать в устье Лены. У них было достаточно продовольствия и хорошие отношения с туземцами, но вместе со всей своей партией он умер от цинги[47]. Каковы же тогда были перспективы для нас, чудом спасшихся, и которые теперь, совершенно измученные, травмированные и больные, жили на тухлых гусях и очень ограниченном рыбном рационе? Мы, конечно, могли бы прожить зиму в Зимовьелахе, если чудесным образом избежим цинги, но я был уверен, что тогда среди нас либо разразится брюшной тиф, либо случится какое-нибудь отравление.
У нас было очень мало вещей, на которые мы могли бы обменять что-нибудь у туземцев, да и у них, на самом деле, почти ничего не было. Наша одежда износилась до крайней степени, мы чинили её, пришивая заплату на заплате. Погружение наших распухших конечностей в тёплую воду оказалось приятным, хотя и временным облегчением от боли. И тем не менее, обморожение и язвы быстро заживали, опухоли спадали, мы набирались сил и здоровья – все, кроме Лича, с пальцев ног которого сошла плоть, обнажив кости. По-видимому, началась гангрена, и, если его раны не обрабатывались в течение дня, запах становился невыносимым. Бартлетт был его постоянным сиделкой; ежедневно кипятил чайник с водой, в которой промывал раны, и с помощью складного ножа мастерски срезал сгнившую плоть. Лич, казалось, был болен всем телом. Он совсем пал духом и стал ко всему равнодушен. Хотя в очаге постоянно горел яркий огонь, а он сидел к нему так близко, что одежда начинала тлеть, он всё жаловался на холод, а когда ему сказали, что он подпалил куртку, отвечал, что ему всё равно, он получит другую куртку. Судя по всему, ему стоило немалых усилий терпеть любезное внимание «доктора» Бартлетта.
Так проходили наши дни. Гуси, которых мы ели каждый день, были заготовлены летом во время гнездования и, как следствие, были необычайно худые и столь же жёсткие. Всё же, несмотря на это, можно считать, что наша еда была приемлемой. Как я уже упоминал, гуси помогают туземцам пережить трудные времена, которые случаются между уходом оленя и наступлением сезона рыбалки. Тогда их снова достают из хранилищ и употребляют в пищу, хотя вкус их оказывается не совсем приятным.
Ежедневной обязанностью Бартлетта было получать у Николая Чагры наш дневной рацион из четырёх гусей и четырёх рыб, и мы жили в хороших отношениях с нашими неприметными соседями, пока однажды утром, отправившись, как обычно, по своим обязанностям, Бартлетт не был удивлён, когда Чагра вручил ему три вместо четырёх рыб на завтрак. Конечно, он возразил, и тогда Чагра, после долгих разговоров и жестикуляции, в гневе бросил попавшимся под руку полупротухшим гусём в Бартлетта, который вслед за этим, в хорошем американском стиле, бросился на тут же раскаявшегося старосту и погнался за ним по деревне. Так мы узнали о том, что рыбы, да и вообще любой пищи, в деревне было очень мало, и существовала опасность полного прекращения нашего снабжения. Ефим предостерегал нас от слишком щедрого обмена нашего небольшого запаса вещей на еду; но больше всего я боялся, что туземцы, будучи в своих привычках вполне кочевниками, могут, ничего нам не говоря, сложить свои чумы, как арабы, и так же тихо ускользнуть ночью, оставив нас наедине со своими проблемами. В конце концов, обмениваясь или нет, мы будем зависеть от них в провизии, и когда она закончится, они, конечно, не будут сидеть на месте, а двинутся куда-нибудь, может, поселятся у своих более удачливых соседей, предложив им свою помощь в ловле рыбы и починке сетей.
Тем временем Рыжий Чёрт продолжал обучать нас тайнам русского и якутского языков, с которыми мы теперь все более или менее познакомились. Инигуин, наш североамериканский индеец из Нортон-Саунда, вызвал у местных жителей неподдельный интерес и попал в ещё бо́льшую милость, когда стало известно, что он тоже кочевник, как и они. Они называли себя тунгусами, и мы сообщили им, что Инигуин – это американский тунгус. Вскоре он стал посещать своих меднолицых братьев и сестёр, которые начали чинить его мокасины и одежду, и, наконец, стало известно, что Инигин нашёл себе возлюбленную, которую он, смущаясь, представил нам: «Он очень хороший маленький старушка».
Наши дни проходили в ежедневном посещении берега реки, чтобы проверить прочность льда; в беседах о том, о сём; в размышлениях о судьбе наших куттеров и сколько мы ещё задержимся в Зимовьелахе. Некоторые из наших спускались на берег и смотрели, как туземцы вытаскивают сети, а, когда улов был хороший – пополняли наши скудные запасы… неважно, как.
И, говоря о рыбалке, я в нескольких словах отвечу тем критикам бедняги Делонга, которые удивляются, почему «этот глупец не ловил рыбу, которой изобилуют реки»? Дело в том, что на самом деле он пытался ловить рыбу, но единственным средством, которое у него было – крючком и лесками, которые я позднее нашёл и привёз в Соединённые Штаты. Но рыбу в реке Лена нельзя добыть в любое время года, а когда можно (в течение всего лишь нескольких месяцев), туземцы ловят её исключительно сетями, даже не подозревая, что такое крючок с леской. Очевидно, что для нас не могло быть и речи о том, чтобы обременять себя в походе сетями, и, следовательно, думающему читателю должно быть ясно, почему Делонг и его отряд не питались рыбой.
Рыболовный сезон в полной мере начинается здесь только в октябре, когда река покрывается льдом. Затем рыбье племя кочует, как ему и положено, вверх по рекам на нерест и затем спускается. Сети для их ловли делаются исключительно из белого конского волоса, потому белые гривы и хвосты составляют значительную часть товарных запасов торговцев. Туземцы предпочитают белый волос, так как рыба его не так хорошо видит в воде. Изготовление сетей – один из самых трудоёмких процессов, которые только можно представить. Им почти постоянно заняты женщины, старые и молодые, сети плетут и слепые родственники-приживальцы, и старые родители, сидящие дни напролёт у камина. Первый делом они берут пять, семь или девять волосков и связывают вместе у корней, предварительно намочив во рту – так на волосе легче завязать узел. После чего они скручиваются в пряди, а затем связываются в сеть, деревянная палочка при этом служит меркой для размера ячейки, но для продевания прядей не используется челнок или сетевязальная игла, как это принято у наших рыбаков. При этом в плетении сетей язык и зубы играют заметную роль. Сети, когда они закончены, имеют ячею размером от двух с половиной до трёх с половиной дюймов, от сажени до полутора в глубину и от пятнадцати до двадцати саженей в длину. Верхние верёвки сети удерживаются на плаву с помощью деревянных поплавков; а нижние снабжаются грузилами из плетёных из ивы колец диаметром шесть дюймов, в которых жгутами из камыша закреплены камни.
Когда сеть должна быть установлена подо льдом, поперёк течения делается ряд лунок, и под льдом от отверстия к отверстию проталкивается длинный шест, несущий с собой верёвку из конского волоса немного длиннее сети, длина которой, соответственно, на пару саженей меньше, чем расстояние между крайними лунками. Затем через эти лунки под лёд верёвкой протягивают сеть, пока она вся не окажется подо льдом. Концы верёвок крепятся к кольям, и сеть готова к лову рыбы. Промежуточным отверстиям теперь можно дать замёрзнуть, но крайние лунки необходимо держать свободными ото льда, чтобы вытаскивать сеть, что делается каждое утро и ночь, или, если рыба идёт в больших количествах, то и каждые несколько часов, независимо от того, как холодно или насколько сильный ветер. Чтобы разбивать лёд в лунках, используется железный ледоруб, насаженный на короткий шест, а разбитый лёд вылавливается из лунки и складывается в кучи овальным деревянным «дуршлагом» с рукояткой.
Местные жители здесь, как, впрочем, и по всему Сибирскому побережью, питаются дичью, свойственной определённому сезону. Весной они лежат в засаде в своих лодках под высоким берегом реки, и ждут прохода северных оленей, у которых есть любимые места переправ во время их ежегодных миграций на север. Стадо идёт по тундре, и, подойдя к реке, вожак смело направляется к противоположному берегу. Они идут вброд и плывут, ничего не подозревая, пока всё стадо не окажется далеко от берега, и в этот момент охотники всей своей «флотилией» вылетают из засады. В каждой лодке двое гребцов вооружены копьями и дротиками, которые они держат наготове в специальных рогулинах из оленьих рогов. Когда охотники с криками и воплями бросаются в гущу стада, олени впадают в панику и, потеряв своего вожака, бросаются во все стороны. Несмотря на то, что они отличные пловцы, бедные животные, которые могут нестись, как ветер, по гладкой тундре, сейчас находятся в самом невыгодном положении, а туземцы находятся в своей наиболее благоприятной стихии и, проворно работая вёслами, носятся от одной жертвы к другой, производя быстрое опустошение среди стада смертельными ударами своих копий. Бойня продолжается, пока хоть один живой олень находится в воде, и, когда и его не останется, плавающие туши буксируются к берегу, где все женщины и дети, какие есть под рукой, помогают в свежевании туш и заготовке мяса. Те животные, которые избежали ран, выбираются на противоположный берег и бегут дальше, а раненых преследуют молодые охотники, а иногда и собаки.
Осенью, когда стада мигрируют на юг, забой повторяется, и таким образом проходят два охотничьих сезона, в течение которых туземцы сравнительно хорошо питаются; в то время как летом и зимой они полагаются на рыбу и гусей. Этих последних иногда убивают из лука. Другой способ охоты на них состоит в том, что на месте, часто посещаемое гусями расставляют петли из конского волоса. Они крепятся к коротким гибким удилищам на манер рыболовных удочек, воткнутым в землю, а петли находятся так близко друг к другу, что дичь не может пробраться сквозь них, не попавшись. Когда гуси садятся на землю, чтобы покормиться, туземный мальчик или женщина идут к ним, они постепенно отступают в силки, и петли затягиваются на их шеях, пока вся стая не пройдёт через линию ловушек или не будет вспугнута трепещущими крыльями попавшихся, которых туземцы потом убивают тяжёлыми палками. Во время гнездования также в больших количествах собираются яйца. Они закапываются в землю до зимы; состояние их созревания, как бы далеко оно ни продвинулось, мало что значит для непритязательного вкуса туземца, который, по сути, употребляет любые яйца и не только свежие. И хотя, когда он ест их сырыми, присутствие птенца в скорлупе, кажется, нисколько его не беспокоит, я всё же заметил, что, когда он жарит яйца, то тщательно выбирает молодые перья из сковороды. Ефим иногда снабжал нас этими яйцами, которые мы жарили в привычном американском стиле – без перьев. Сначала в хижине была небольшая дискуссия о целесообразности использования перезрелых яиц, но в конце концов я решил жарить их все вместе, и бедные маленькие гусята терялись в общей свалке.
Глава X. Кузьма спешит за помощью
Инциденты в нашем балагане – Кузьма – Коварный Спиридон.
Среди прожектов, которые мы тогда обсуждали, многие были посвящены тому, как побыстрее добраться из Зимовьелаха в Булун. Правда, у нас не было ни еды, ни одежды, ни саней, ни проводника, а расстояние составляло двести восемьдесят вёрст – через залив, через горный хребет и вдоль забитой торосами, но всё ещё не полностью замёрзшей реки Лены. Приятно было сидеть и слушать многочисленные и разнообразные планы, предлагаемые для нашего спасения всеми и каждым; и я даже подумал, что смогу почерпнуть из них какой-нибудь мудрости. Но во всех схемах было слишком много «если». «Если бы у нас было…», «если бы мы могли…».
Тем не менее, за исключением небольшой трудности, возникшей из-за торговых привычек одного из моих спутников, дни наши в деревне проходили достаточно хорошо. Мы починили нашу одежду и поправили здоровье, наши конечности быстро заживали, отношения с нашими соседями были хорошие. В упомянутом затруднении наш торговец-янки был не так опытен, как русский купец, и пожелал отступить после того, как сделка была уже частично выполнена. Дело было передано мне, и, обдумав его, я решил, что сделка есть сделка, даже если в проигрыше окажется один из моих людей, и, несмотря на то, что он утверждал, что в дополнение к выгоде купца, он не взял с него плату за лечение последнего от сильной простуды с помощью гомеопатических средств из личных запасов. За исключением этого, а также одного доказанного обвинения, выдвинутого против одного из наших в том, что он украл и съел из нашего скудного запаса оленины, между нами не было ни споров, ни неприязни – кроме обычной матросской грызни, которая ничем особым не заканчивалась. Я должен отметить только одно исключение в случае с Уилсоном, который, временно исполняя обязанности повара, однажды повесил над своей койкой гусей, чтобы они могли за ночь оттаять и к утру быть готовыми, чтобы их ощипали, выпотрошили и приготовили на завтрак. Они оттаяли, это правда, но слишком, и внутренности их выпали прямо на Лича, который спал рядом с Уилсоном. И всё же даже этот инцидент был дружески сглажен кем-то, кто сказал, что Личу не следует ругаться, так как он получил больше положенной порции гуся, а если ему это не нравится, он может запихать её обратно.
Однажды днём, когда мы все ждали, когда замёрзнет залив, и гадали, что принесёт этот день, в балаган неожиданно ворвался наш Рыжий Чёрт и очень церемонно представил своего друга Кузьму Гермаева, русского солдата. Это был живой, умный с виду мужчина, и я сразу же понадеялся на него гораздо больше, чем на кого-либо из тех, кого мы встречали до этого. Я рассказал ему, кто мы такие, что Ефим наверняка уже сделал и пожаловался ему, что туземцы нас обманывают, что Николай Чагра кормит нас гнилыми гусями, от которых, как я опасался, мы заболеем и умрём, что мы военнослужащие Америки и что генерал Черняев, якутский губернатор, наверняка накажет любого из своих людей, кто позволит нам пострадать от отсутствия у нас чего-то жизненно необходимого. И, наконец, я сказал, что, если он, Кузьма, доберётся до Булуна с моими письмами и доставит нам еду, одежду и оленьи упряжки, я отдам ему вельбот и заплачу пятьсот рублей, при условии, однако, что он отправится немедленно.
Это невозможно, сказал он. Залив местами ещё не замёрз, и, хотя ему удалось пересечь его с материка, это было очень опасно. Он был мелким торговцем и пошёл на риск, чтобы поторговать с туземцами. Хотя у него было немного провизии, он обещал, что пришлёт нам всё, что сможет, и, отдав мне соль, которая была при нём, заверил меня, что через четыре дня, в четверг, придёт снова. Он предложил мне купить для еды оленя – у друга в его деревне, который принял бы моё обещание заплатить, а мистер Даненхауэр, в свою очередь, взялся сопровождать Кузьму и помочь ему в покупке и перевозке провизии. Я благословил их на его отъезд с обещанием вернуться как можно скорее.
Когда они отправились в путь, была уже ночь, а на следующее утро Даненхауэр вернулся, привезя с собой немного листового табака, сахара, пять фунтов соли, около пяти фунтов ржаной муки и разделанную тушу молодого оленя весом около девяноста фунтов. Оленина была для нас большой роскошью, но гораздо большей, чем она, была соль, вкус которой мы не знали уже несколько недель. Мы взяли с корабля соль, но её было всего четыре фунта, и она быстро исчезла в желудках тридцати трёх человек, хотя мы экономно использовали её только для мяса медведей, тюленей и моржей. Когда соль кончилась, мы ей нашли замену в виде солёной воды, но, если её добавлять в тушёное мясо слишком много или на ранней стадии приготовления, то это сделает пищу малопригодной для еды из-за присутствия горьких и слабительных солей в морской воде, которые при промышленном производстве соли удаляются. Солёную воду, к тому же, нельзя добыть в Зимовьелахе, который расположен на берегу пресноводного лимана между устьем Лены и островами. Поэтому в дельте соль стоит рубль за фунт, и туземцы используют её так же экономно, как наши хозяйки – кайенский перец; щепотка соли в день здесь достаточна для семьи из десяти человек – если, конечно, им вообще посчастливится иметь её каждый месяц.
Благодаря этим свежим припасам и запасу рыбы наши перспективы начали проясняться, и ожидаемый приезд Кузьмы, чтобы окончательно подготовиться к поездке в Булун, теперь был темой наших ежечасных и почти постоянных разговоров. Возник вопрос, не было бы целесообразно послать одного из членов отряда вместе с Кузьмой, чтобы облегчить дело и расшевелить российских чиновников, которые, как класс, являются самыми отъявленными волокитчиками. Бартлетт, которому я полностью доверял во всём, попросил разрешения поехать, и я был склонен удовлетворить его просьбу, но мистер Даненхауэр возразил, что это было бы обидно для него, и я отложил своё решение. Я был в затруднительном положении. Капитан Делонг приказал мне не позволять мистеру Даненхауэру выполнять какие-либо обязанности, и, хотя теперь я был независим от Делонга, всё же я не чувствовал себя вправе нарушать его приказы, поскольку было вероятно, что по прибытии в Булун я мог бы найти там его или Чиппа, хотя общее мнение было, что оба погибли во время шторма.
Наконец настал долгожданный день, а с ним, как и обещал, явился Кузьма. Я снова прошёлся по пунктам нашего соглашения и призвал его поторопиться с отъездом. Он заверил меня, что сможет совершить путешествие в Булун и обратно за пять дней. Затем, когда я спросил, может ли он взять с собой нашего курьера, его ответ был краток и убедителен. Нет, он не мог. Почему? У него было всего семь собак, и ему пришлось бы взять ещё, так как один человек со своим снаряжением и собачьим кормом весил четыреста фунтов, а добавление ещё одного человека с экипировкой увеличило бы груз до восьмисот фунтов. Кроме того, ему нужно идти быстро, а пассажир требует заботы и внимания; если бы это был помощник – тогда другое дело, а так это будет только обузой. Так что один он может дойти и вернуться через пять дней, а в противном случае – нет. И это решило вопрос.
Я давно подготовил депеши посланнику Соединённых Штатов в Санкт-Петербурге и министру ВМФ; но так как я ожидал уже скоро связаться с российскими властями, то не счёл разумным отправлять их сейчас; поскольку с тех пор, как я написал их, наше положение существенно улучшилось, и у меня не было желания тревожить весь мир новостями, в которых я не был полностью уверен; поэтому я воздержался от телеграфирования информации о судьбе Делонга, пока я не увижу его мёртвое тело. Как покажет будущее, эта задержка с отправкой депеш не повлияла на окончательный результат, за исключением отсрочки прибытия в Соединённые Штаты новостей о нашей высадке в дельте Лены.
14 октября Кузьма покинул Зимовьелах, пообещав вернуться через пять дней. Сдержит ли он своё слово? К тому времени я уже понял, что обман не считается большим грехом ни у туземцев, ни у русских крестьян; напротив, если он сделан умно, то скорее рассматривается как достоинство. В течение всего моего пребывания в Сибири я обнаружил, что обман практикуется повсеместно, как в самых повседневных, так и в самых исключительных обстоятельствах. Сразу же после того, как Кузьма отбыл в Тумус[48], его место жительства, Даненхауэр вдруг напомнил мне, что я забыл попросить ему рассказывать всем по дороге о потере двух других отрядов экспедиции и предложить от моего имени вознаграждение в тысячу рублей любому, кто предоставит мне информацию об их местонахождении. Чтобы исправить это упущение, я послал Даненхауэра, по его собственной просьбе, в Тумус. Он вернулся на следующий день и сообщил мне, что Николай Чагра, наш староста, будет сопровождать Кузьму до Булуна. Поначалу это было для меня очень неожиданным и тревожным известием, и я заподозрил, что это не что иное, как какая-то сделка между ними, рассчитанная на то, чтобы помешать моим планам; но спустя некоторое время узнал, что Кузьме, который был уголовным ссыльным, под страхом наказания было запрещено посещать Булун без сопровождения старосты. Они выехали, как мне сказали, 16-го числа, а мы остались с нетерпением считать дни их отсутствия.
Когда мистер Даненхауэр был в Тумусе, Кузьма и местные жители сказали ему, что мыс Баркин находится всего в сорока верстах к северо-востоку от нас, – ужасная неправда, расстояние по прямой составляет около ста десяти вёрст[49]. Однако мистеру Даненхауэру не терпелось отправиться туда на поиски, и я неохотно разрешил ему ехать, но предупредил, чтобы он не пересекал открытую воду или разбитый лёд, и не подвергал себя любой опасности, чтобы не задержать нас после возвращения Кузьмы, что мы ожидали через четыре дня. До этого он съездил в Тумус и обратно в компании со Спиридоном, злодейского вида тунгусом, которого мы встретили в заброшенной деревне Ары, и о котором у всех нас сложилось неблагоприятное мнение. Но теперь, к моему великому удивлению, мистер Даненхауэр заявил, что считает его самым превосходным погонщиком собак и что он «может делать с ним всё, что заблагорассудится».
Итак, когда всё было готово, Даненхауэр и Спиридон отправились в Тумус, чтобы оставить там несколько фунтов чая и табака, которые Спиридон получил авансом за аренду себя и собак. А затем этот пройдоха отвёз нашего недоумевающего товарища в свою хижину в Ары, где они поужинали и легли спать, а когда наутро мистер Даненхауэр потребовал от него, чтобы они немедленно отправились на мыс Баркин, этот хитрец превратился в невозмутимого, как камень, сфинкса. И никакие угрозы и уговоры не могли сдвинуть его с места. Ещё недавно преданный и надёжный, готовый пойти куда угодно и сделать всё, что приказали, теперь, когда ему заплатили, даже отказался вернуть своего хозяина в наш «Американский балаган». Со временем, конечно же, наш незадачливый товарищ добрался до дома и с горестным лицом Дон Кихота Ламанчского поведал нам скорбную историю о двуличии Спиридона, бесславной потере чая и табака и последующем позорном поражении «первого организованного поиска» наших потерянных товарищей, – и сначала улыбка прокралась по хижине, затем хихиканье и, наконец, громкий хохот, когда «верный друг» был обличён, в конце концов, как «бесчестный пират».
Тем не менее, добрый и честный Василий Кулгах был готов со своей собачьей упряжкой вернуть потерянное время нашему скорбному несостоявшемуся герою. Конечно, теперь надо было достать ещё чая и табака для старого Василия; поэтому они поехали, переночевали в хижине Кузьмы, а на следующее утро отправились на остров Муостах[50]. Последующий отчёт мистера Даненхауэра об этой поездке заключался в том, что они, к его большому недоумению, поехали на юго-восток, а не на север или северо-восток, в каком направлении, как мы все знали, находится мыс Баркин. Они прошли так около сорока вёрст и увидели большой остров, достичь который им помешал ненадёжный лёд; затем они переночевали в какой-то хижине, на следующий день несколько раз попытались перейти по небезопасному льду к острову и, потерпев неудачу, быстро вернулись в Зимовьелах в объятия своих друзей.
Миссис Кузьма дважды заходила к нам, принося в подарок чай и табак. Последний она раздавала по листу, всем поровну; потом делила с нами трапезу – пила чай и ела рыбу. Позже она прислала нам несколько ржаных лепёшек, поджаренных на рыбьем жире; но мука была очень дорогая, и она могла позволить себе только две-три штуки, весом около двух унций каждая. Несколько фунтов муки, которые дал нам Кузьма, я приберёг и понемногу добавлял в уху в качестве загустителя. Кстати, о Кузьме: пять дней, назначенных для его возвращения, уже прошли, а Кузьмы всё ещё не было, и мы уже начинали терять терпение. Мы снова и снова обсуждали ситуацию, серьёзно рассматривая возможность совершить переход в Булун. Американский Балаган был похож теперь на древнегреческий симпозиум, где царила абсолютная свобода слова, и я вмешивался только для того, чтобы остановить излишнее веселье или предотвратить развитие ссор. Мы пристрастились к пению, некоторые мужчины играли в занимательные игры, а Бартлетт однажды поджарил над огнём кусок оленины в качестве лакомства. Это было вкусно, но не так практично, как наши обычные супы, животворящей влаги которых нам так не хватало.