Джордж Мельвилль
В дельте Лены
Глава III. Высадка на лёд
В кают-компании – Наше положение – «Жаннетта» идёт ко дну – В лагере на льду – Выступаем в поход.
Теперь у нас появилась новая тема для обсуждения в нашей маленькой каюте. На самом деле споры там никогда не затихали, все свободно обменивались мнениями и не стеснялись критики. Некоторые из этих мнений были весьма оригинальные. Например, один из матросов, всегда довольный и радостный, считал, что это очень удачно, что судно дало течь, поскольку люди были таким образом получили «хороший опыт и тренировку», и было так нескучно лежать ночью без сна в своей каюте, слушая бодренькое «пыхтение насоса»!
Но теперь наше время было занято обсуждением тех серьёзных обстоятельств, которые весьма тревожили нас. Все мы были убеждены, что шанс на то, что корабль уцелеет при нынешней ледовой обстановке, был один к тысяче, не более. И даже если уцелеет, то что тогда? Это был главный вопрос, который постоянно занимал наши умы: не разумнее ли уже сейчас покинуть корабль и отправиться к ближайшей земле (Новосибирским островам), вместо того чтобы откладывать путешествие до осени. Делонг, естественно, пожелал остаться на корабле до конца или, как он предложил, пока провизии не останется на девяносто дней. Если бы было проведено голосование среди тех, кто уже хорошо обдумал этот вопрос, у меня почти нет сомнений, что большинство решило бы покинуть судно примерно в середине июня.
Однако у нас уже не было возможности что-то выбирать. «Жаннетта» триумфально доставила нас в это ледяное царство, служила нам прибежищем в течение стольких тоскливых месяцев, и теперь покидала нас, жалостно скрипя старыми шпангоутами.
Вечером 10 июня движение льда усилилось, льдины вокруг постоянно скрежетали и трескались. Ночью, когда почти вся команда отдыхала, лёд начал раскалываться с пугающей регулярностью; каждый удар чудовищной дрожью пробегал от носа до кормы, отчётливо отдаваясь в самом сердце судна. В ту ночь я совершал обход с девяти до двенадцати вечера, и в мои обязанности как вахтенного офицера входило записывать показания метеорологических приборов, установленных на льду. Как раз перед тем, как в полночь колокол пробил восьмую склянку, и когда я был на сходнях, направляясь к метеостанции, в воздухе раздался звук, похожий на выстрел, заставивший команду вскочить с коек. Льдина раскололась от носа и кормы параллельно линии киля, и корабль, покачавшись несколько минут, остановился правым бортом близко ко льду, а по левому борту льдина, на которой были собаки, метеостанция и некоторые другие вещи, отошла на расстояние по крайней мере ста ярдов.
Теперь наше положение стало весьма опасным.
«Ну, – Делонг нарочито бодро спросил Данбара, – что вы обо всём этом думаете?»
«К завтрашней ночи судно либо будет под льдиной, либо на ней», – ответил тот.
Так оно и случилось.
После того как корабль был отбуксирован несколько вперёд и пришвартован в небольшой полынье, обеспечивающей минимальную защиту, вся команда, кроме вахтенных, легла спать. На следующее утро около семи часов утра оторвавшаяся льдина приблизилась к нам, но снова, будто равнодушно испытывая наше везение, отступила. Позавтракав, несколько человек по традиции отправились на охоту, оставив остальных размышлять о нашем затруднительном положении. Лёд снова приблизился, на этот раз прикоснувшись к кораблю и слегка сдавив его, будто намереваясь проверить его прочность. Бедная «Жаннетта» застонала, и наступающая льдина, явно удовлетворённая, ослабила свои объятия. Между тем ни у офицеров, ни у команды не было никаких признаков тревоги. Был дан обычный сигнал к возвращению охотников, и они ввалились в каюту, как будто ничего не подозревали о надвигающейся катастрофе. И всё же все полностью осознавали, насколько это неизбежно. Подготовка к такому исходу велась с того момента, как мы вошли в сплошные льды; у каждого офицера и матроса были свои обязанности, и поэтому, когда это произошло, не было ни шума, ни суматохи.
Около трёх часов дня лёд был тих и неподвижен, ярко светило солнце, а судно выглядело настолько живописно, что Делонг велел мне достать фотоаппарат и сфотографировать его. Во время путешествия я выступал в качестве фотографа и сделал несколько прекрасных снимков, все они, однако, были потеряны вместе с кораблём. Пока я проявлял фотопластинку в тёмной комнате, на свои посты вызвали всех, кроме больных, всем свободным от вахты приказали покинуть корабль. По указанию капитана кормовой флаг подняли на верхушку мачты, спустили за борт лодки и сани, палатки, провизию и другое снаряжение и разместили всё на льду примерно в пятистах ярдах от края льдины. Доктор Эмблер взял на себя заботу о больных и с помощью нескольких человек перенёс своё медицинское хозяйство. Единственным пациентом, который действительно нуждался в помощи, был мистер Чипп, все старались помочь этому всеобщему любимцу. Всё проходило спокойно, но энергично, всем руководил Делонг, невозмутимо куривший свою трубку на капитанском мостике.
По мере того как лёд продолжал свой натиск, судно всё больше и больше кренилось, пока не стало уже невозможно стоять на палубе, не держась за что-нибудь. Вахта на баке уже поужинала, и остальные собирались последовать её примеру, как вода внезапно начала подниматься так быстро, что многие не смогли подняться по трапу и были вынуждены вылезать через вентиляционные люки на палубе. Так что те из нас, кто работал на льдине и палубе, остались без последнего ужина.
Наконец все покинули судно, Делонг спрыгнул на льдину и, помахав фуражкой, крикнул: «Прощай, дружище!» Затем последовал приказ, чтобы больше никто не пытался подняться на борт.
Теперь мы приступили к подготовке нашего лагеря и установке палаток, как это было спланировано месяцами ранее, экипажами лодок под командованием офицеров, заранее назначенных, за исключением лейтенанта Чиппа, чья палатка, по причине его болезни, была передана под командование мистера Данбара. На судне было четыре лодки: первый куттер[17] (с двумя палатками для экипажа), второй куттер, первый вельбот[18] и второй вельбот; но, учитывая долгий путь, который нам предстоял, прежде чем мы могли бы встретить открытую воду, если, конечно, мы вообще её найдём, капитан Делонг очень мудро решил взять только три лодки, поэтому второй вельбот, будучи самым громоздким, остался висеть на шлюпбалках. Расставив палатки, сварив кофе и поужинав, мы наконец легли спать.
Итак, мы оказались на льду в пятистах милях от устья реки Лены, нашей ближайшей надежды на помощь, с целым списком больных и ограниченным запасом продовольствия. И всё же, хотя никто не сомневался в серьёзности нашего положения, никто и не унывал, настроение у большинства было приподнятое, и вскоре после того, как боцман дал отбой, лагерь погрузился в сон.
И все мы были благодарны судьбе за то, что постелили наши постели на снегу, а не под водой, где простой моряк так часто находит свой вечный покой. Простой трудяга матрос! Ты ворчишь, когда ясен день и жизнь прекрасна, и веселишься в час опасности и бедствий!..
Мы проспали всего несколько часов, когда нас разбудил грохот, подобный пушечному выстрелу. Льдина раскололась во всех направлениях, одна трещина прошла прямо через наш лагерь по центру палатки Делонга, и, если бы не вес спящих по краям брезентовой подстилки, те, кто был посередине, неизбежно провалились бы в воду. Как бы то ни было, в одно мгновение лагерь снова был на ногах, и их с большим трудом спасли. Хотя лодки, сани и провизия были размещены рядом с палатками, чтобы избежать их потери из-за подобных происшествий, мы обнаружили, что теперь медленно удаляемся от них. Через трещину сразу же были перекинуты доски, все бросились перетаскивать сани и лодки, а когда трещина расширилась так, что не стало хватать длины досок, нашли место где обойти её. Вскоре провизия была спасена, мы быстро сдвинули наши палатки подальше от края льдины, и вскоре снова задремали в своих спальных мешках. В ранние утренние часы вахтенный Кюне видел, как «Жаннетта» покачивалась, поскрипывая и постанывая в такт движениям льда. Ближе к четырём часам, когда он должен был смениться, он вдруг заглянул в палатку и громким шёпотом позвал Бартлетта: «Выходи, если хочешь увидеть «Жаннетту» в последний раз. Она идёт ко дну! Идёт ко дну!»
Большинство едва успели вылезти из палаток и увидеть, как корабль затрещал всем своим деревом и железом, на мгновение выпрямился, льдины, раздавившие его, слегка отступили; и тогда он всё быстрее и быстрее стал тонуть. Реи сломались и сложились вверх параллельно мачтам, и, как человек, подняв руки над головой, «Жаннетта» исчезла из виду. Со смешанным чувством печали и облегчения смотрели мы на это. Теперь мы были совершенно отрезаны от остального мира, без сколько-нибудь реальной надежды на помощь; наше главное средство спасения, с которыми было связано так много приятных воспоминаний, только что погибло на наших глазах; и потому неудивительно, что мы чувствовали себя такими одинокими, как мало кто может себе представить. Но в то же время мы понимали, что корабль давно уже стал бесполезен, и все наши сомнения рассеялись – теперь мы могли немедленно, и чем скорее, тем лучше, отправиться в наш долгий поход на юг.
Но прошла ещё почти неделя, прежде чем мы стали готовы выступить в поход; всё это время было посвящено нашей тщательной подготовке. Так что, когда наконец наступил день отъезда, мы почувствовали большое облегчение. Вообще, если судить по опыту пеших походов всех предыдущих арктических экспедиций, перспективы у нас были самые мрачные. Правда, все члены экипажа «Тегетхоффа»[19] спаслись; но им так повезло, что они вышли к открытой воде менее чем в одном градусе широты от того места, где оставили свой корабль. И только на такую же удачу могли надеяться и мы, ибо все эти походы были просто пустяками по сравнению с тем, что предстоял нам.
До гибели корабля капитан Делонг почти ежедневно проводил точные измерения нашего положения, и после того, как мы высадились на лёд, они делались всякий раз, когда позволяла погода. Наш маршрут уже давно был предметом обсуждения среди офицеров. В течение последних нескольких месяцев мы так быстро отдрейфовали на запад, что Новосибирские острова были теперь выбраны в качестве остановки для отдыха на нашем пути к реке Лене, которую мы выбрали в качестве конечного пункта маршрута, зная, что по ней ходят пароходы, а её берега хорошо заселены. Следовательно, если нам удастся дойти до неё до наступления зимы, то после этого наши трудности будут не так велики.
Соответственно, маршрут был проложен точно на юг и даже «в натуральном виде», – Делонг и Данбар обозначили его начало серией чёрных флажков. Вечером 16 июня были отданы приказы об изменении нашего распорядка дня: чтобы мы спали днём и работали ночью. Это делалось по разным причинам, главная из которых заключалась в том, что благодаря этому мы избегали снежной слепоты от яркого солнечного света и могли спать спокойнее и теплее, а в это время наша мокрая одежда сохла бы на лодках и палатках. Опять же, идти и тащить сани по свежему ночному воздуху, когда солнце низко, гораздо менее утомительно, чем когда оно высоко и ярко светит. Температура днём в летнее время обычно достигает температуры таяния льда, иногда до сорока градусов[20] по Фаренгейту, в то время как ночью она всегда замерзает, даже в середине лета, когда солнце светит наиболее ярко. Я часто замечал, как тает лёд на освещённой солнцем стороне корабля, в то время как в тени вода замерзает.
Перед тем как лечь спать утром 17-го июня, я по приказу Делонга доставил на собачьих упряжках груз провизии для нашего обеда следующего дня к самому дальнему, как я полагал, флажку, но оказалось, что он упал, так что склад, который я сделал, оказался почти на полмили ближе. Наше разделение труда было следующим: капитан Делонг и мистер Данбар, как я уже говорил, прокладывали курс и выбирали самый удобный путь; доктор Эмблер заботился о больных (а также о медицинских запасах, палатке и т.п.) и обеспечивал их транспортировку на собачьей упряжке, также организуя прокладку пути и переправы через трещины и полыньи. На протяжении всего похода нам не удавалось пройти по ровному льду – на котором и лошадь могла бы пройти без опасности сломать ноги – более полумили, за исключением одного раза. Из-за болезни Чиппа и Даненхауэра я взял на себя командование людьми. Наш первый рабочий день был тяжёлым для нас и крайне неудачным для саней. Предполагалось, что каждый экипаж будет сперва перевозить свои сани, а затем все вместе возвращаться за лодками; но после первой попытки это оказалось совершенно невозможным. Тогда Делонг счёл за лучшее сначала перетаскивать лодки, чтобы иметь впереди палатки, кухонную утварь и спальные мешки, которые были уложены в них, и я приступил к перетаскиванию первого куттера. Примерно две трети людей, занятых на перевозке, были оснащены сбруей, представляющей собой полосы вдвое сшитой парусины шириной около двух дюймов и длиной, достаточной для того, чтобы проходить через одно плечо и под другой рукой, на манер перевязи; к ней был привязан шнур из просмолённого материала с деревянной клевантой на свободном конце. С их помощью люди прицепились к буксирному канату, другие поддерживали лодку по бортам, и все начали тащить её по глубокому мокрому снегу, который доходил нам иногда до пояса. С гиканьем и песнями мы доволокли, наконец, лодку до склада, который я сделал накануне, но здесь мистер Данбар, к нашему большому удивлению, объявил, что самый дальний флаг, до которого нам надо было дойти, находится всё ещё в полумиле от нас. Приказ есть приказ, особенно в такой ситуации, которая не допускала никакой свободы действий, поэтому мы двинулись дальше. Но если в начале движения мы были свежи и энергичны, и не особенно утомились, то к концу этого второго непредусмотренного перехода, мы все были совершенно измотаны, двое из нас не могли стоять и сидели на снегу – один вытянулся с болями в ногах, а другой скорчился от колик в животе.
По возвращении в лагерь мы застали его в полной суматохе. Сразу же после нашего ухода льдина под лагерем начала трескаться и тороситься. Делонг, зная, что у склада провизии остались больные, вместе с полудюжиной мужчин усиленно пытался переправить лодки и сани через зияющие трещины во льду. Положение было очень тревожным, а начало похода просто обескураживающим, и казалось, что, образно говоря, мы никогда не вернёмся в родные палестины; многие даже говорили, что им уже всё равно. Однако необходимы были незамедлительные меры: сперва через полынью были перетянуты лодки с провизией – все дружно брались за лодку или сани и когда льдины сходились вместе, быстро переправляли их. Кто-то падал в слякоть и воду, но крепко держался за канат, и товарищи вытаскивали его. Так, под смех и добродушное подшучивание, нам удалось ближе к вечеру снова собрать весь наш груз в одном месте. Но сани были так сильно повреждены, что пришлось разгрузить их и перевязать ремнями, не говоря уже о том, чтобы уменьшить груз на самых маленьких. Это привело к задержке ещё на один день. Тем временем первый куттер оставался в полумиле от нас, но так как он лежал в центре большой толстой льдины, мы почти не беспокоились за его благополучие. Из всего этого мы извлекли несколько ценных уроков, а именно – важность того, чтобы мы и груз обязательно держались вместе, чтобы между нашими складами не было слишком большого расстояния, а также не начинать переправу через трещину или полынью, пока сначала не доставим всё к месту переправы.
А теперь представьте себе нашу досаду от того, что мы не могли тянуть вместе двое самых лёгких саней и были вынуждены перетаскивать их по отдельности. По такой схеме, чтобы переправлять наши восемь мест груза, мы должны были проходить один и тот же маршрут тринадцать раз, то есть, чтобы пройти одну милю по прямой, мы должны пройти их тринадцать! Получалось, что из-за извилистого маршрута, из-за того, что льдины в трещинах и торосах, мы тяжело трудились с семи вечера до шести, семи, а часто и девяти утра, преодолевая от двадцати пяти до тридцати двух миль, чтобы продвинуться по прямой всего на две-две с половиной мили.
Мы учли опыт первого дня, и нам стало легче во второй. Например, мы обнаружили, что для ремонта саней конопляные верёвки намного лучше, чем ремни из моржовой шкуры, на которые мы так полагались. Возможно, на морозе кожа моржа может работать лучше, но я думаю, что единственное преимущество, связанное с её использованием, заключается в том, что при необходимости её можно съесть. И правда, свежая моржовая шкура, зажаренная прямо с волосами, вкусна, и многие члены нашей команды лакомились ею, съев свои порции пеммикана. Мы также узнали, что бездумное напряжение сил, на которое так полагаются моряки, на самом деле не самый правильный способ хорошо выполнить свою работу. Как ухаживать за санями и ремонтировать их, в какое время дня лучше наводить переправы, как объезжать торосы, чтобы не попасть в тупик и тому подобное, – все эти новые знания сослужили нам хорошую службу.
Наш ежедневный труд был однообразен. Когда все собирались на трапезу, повар каждой палатки получал у доктора три четверти пинты[21] спирта для наших спиртовок, которые примерно за пятнадцать минут доведут до кипения тринадцать пинт воды из снега, который мы собирали на высоких торосах. Провизия выдавалась плотником, повар брал у «интенданта» назначенное количество хлеба, пеммикана, сахара и кофе, а офицер палатки следил за тем, чтобы еда была поровну разделена между его подчинёнными. У нас также было по полунции[22] сухого бульона на человека в день, порции которого раздавались в каждую палатку, как правило, в полночь, для супа или в зависимости от того, как офицер считал нужным распорядиться горячей водой, лимит которой определялся выданной порцией спирта. Чтобы обеспечить справедливое распределение пищи в палатке номер четыре, я поручал Адольфу Герцу, моряку, разделить хлеб и пеммикан на шесть равных частей и положить каждую порцию в жестяную миску. Затем их ставили в центре палатки, по моему сигналу каждый брал себе по миске, что все делали с поразительной готовностью; оставшиеся две доставались нам с Герцем.
Обычно мы выходили на маршрут ровно в семь часов вечера, работали до полуночи, прерываясь на один час для ужина и отдыха, а затем к шести утра старались собрать все лодки и сани в одном месте, чтобы поужинать и лечь спать; но так было не всегда, работа часто продолжались до девяти утра, после чего нужно было ещё и разбить лагерь. Место для него, обычно выбираемое Делонгом и Данбаром, должно быть ровным, а лёд под снегом – без воды и трещин. Часто найти такую место было невозможно; поэтому начиналось борьба за лучшие места для установки палаток, что вызывало столько споров, что в конце концов всем было запрещено выбирать какое-либо конкретное место, пока все сани и лодки не будут устроены на ночь. Затем давалось разрешение, и несколько человек с каждого отряда взваливали на плечи палатки, шесты и всё остальное и устанавливали их на лучших доступных местах в непосредственной близости от груза. Разбив лагерь, ставили котлы, каждый мужчина, за исключением офицеров, по очереди неделю служил поваром; после ужина доставали вещевые мешки и спальники. Но прежде чем лечь спать, каждый чинил свою одежду и обувь для завтрашнего маршрута и развешивал вещи на просушку. Была установлена часовая вахта по одному человеку от каждой палатки по очереди, при этом освобождены от дежурства были только офицеры и больные. Если какие-либо из саней требовали ремонта, то это делалось перед тем, как ложиться спать, если только починка не была сложной, тогда ею занималась вахта. Наша цель состояла в том, чтобы ничего не прерывало наше продвижение, кроме необходимых остановок для отдыха и ремонта.
Помимо перетаскивания лодок и саней, самой нашей большой проблемой было то, что мы почти постоянно были промокшие. Правда, мы захватили с собой дополнительную одежду для общего пользования, но на всех её всё равно не хватало, и вскоре мы перестали обращать внимание на сырое снаряжение. Наш маршрут обозначался двумя рядами флажков, между которыми мы должны были пройти по кратчайшему пути, и поскольку это делало невозможным для нас весь день оставаться сухими, мы, понимая, что рано или поздно всё равно промокнем, без колебаний пробирались по колено в слякоти и воде, делая обходы только с драгоценными хлебными санями. Что касается наших мокасин, то уже через три недели среди нас не осталось ни одного, у кого бы обувь оставалась в относительной целости. При ходьбе по воде и мокрому снегу сырая шкура размягчается до консистенции жевательной резинки, а затем – из-за хождения по твёрдому снегу и шершавому льду – мокасины просто исчезают! Не раз после дневного маршрута я видел, как большинство моих людей стояли на льду босыми ногами, стерев даже подошвы своих чулок. И избежать этого было невозможно, так как мы не могли нести достаточно лосиной кожи, из которой делаются подошвы мокасин.
Что мы только ни придумывали, чтобы не уберечь ноги ото льда! Сначала мы делали подошвы, пришивая одну заплату из лосиной кожи поверх другой. Затем мы попробовали кожу с шлюпочных вёсел, но она была слишком скользкой, как и листовая резина, от которой некоторые сразу отказались. Мы использовали парусину: сшили из лямок от вещевых мешков небольшие заплатки для пяток и подушечек наших ступней, плели то же самое из канатной пряжи, пеньки и манилы с деревянными подошвами или полностью плетёнными по форме ноги. Многие ходили с выглядывающими из мокасин пальцами ног; некоторые – в обуви, полной дыр, из которых при каждом шаге брызгала вода. И всё же никто не роптал и не жаловался, и я должен здесь сказать, что ни одна корабельная команда никогда не переносила такого тяжёлого труда с такой стойкостью. Возможно, найдётся и другая команда, которая справлялась с этим не хуже, но лучше – никогда!