Джордж Мельвилль
В дельте Лены
Глава XII. В Булуне
Я вызываю восхищение! – Оленьи упряжки – Бурулах – Местные сплетни – Встреча с Ниндеманом и Норосом – Их печальная история – Маленький поп – Неожиданный приезд Бартлетта – Возвращаемся в Бурулах.
Жители деревни, которые либо видели, либо слышали о Норосе и Ниндеманне, стали рассказывать мне о них, о том, как они выглядели, и о том, что они и их товарищи перенесли. Затем, пока все занимались приготовлением ужина из горячего чая и варёной рыбы, меня угостили несколькими свежезамороженными рыбьими брюшками, которые растаяли у меня во рту, как масло, и туземцы очень удивились, увидев, что я предпочитаю другие части рыбы, нарезанные тонкими стружками и без жира. Для них вершина счастья и хорошей жизни состоит в наслаждении жирной пищей, а поскольку рыбьи брюшки – самое жирное блюдо на Севере, они с удовольствием съели то, что я отверг, и, несомненно, немало удивились моему неразвитому вкусу. На ужин была также копчёная рыба, и после того, как мы от души поели, все легли и крепко проспали до самого рассвета.
Когда я проснулся, на полу передо мной стояло небольшое деревянное корытце, и один из домочадцев стоял наготове с ковшом воды, из которого он поливал мне на руки, пока я умывался. Когда был приготовлен завтрак, который отличался от нашей вечерней трапезы только временем дня, домочадцы внимательно осмотрели и восхитились моим жестяным чайничком; а когда я снял верхнюю одежду и предстал в своём красном фланелевом нижнем белье, весьма выцветшем и латаным-перелатанным, все уставились на меня – старые и молодые, мужчины и женщины, даже немощный слепой старик в углу, который не мог увидеть мой пёстрый наряд, был проведён через юрту, чтобы он мог оценить качество ткани и выразить своё мнение о покрое одежды чужестранца. Все были также в восторге от моего спального мешка, – действительно, он был значительно лучше тех, что используют туземцы. Они спят на оленьих шкурах, под длинным узким одеялом из песцовых и заячьих шкур с подкладкой из лёгкого хлопчатобумажного ситца. Одеяло подвёрнуто так, чтобы образовать короткий мешок, в него засовывают ноги до колен и заправляют под себя свободные края одеяла. Для супружеской пары одеяло, конечно, шире. Единственное различие в том, как туземец спит в помещении или на улице, состоит в том, что, когда он находится дома, он раздевается догола, тогда как ложась спать в сугроб, он обычно сохраняет, по крайней мере, часть своей одежды.
После завтрака Василий сказал мне, что из-за нехватки корма для собак он не может ехать дальше, но что староста деревни отвезёт меня на оленьих упряжках до Бурулаха[58], следующего стойбища; и через некоторое время я снова отправился в путь, тепло попрощавшись с моим хорошим другом Василием, который заботился о своём подопечном, как о ребёнке. Мой спальный мешок и небольшой запас провизии были уложены в небольшие сани около шести футов в длину и двадцати дюймов в ширину, по устройству своему очень похожие на собачьи, но по сравнению с которыми сработанными, однако, весьма грубо. У моего возницы были другие сани, и в каждые были запряжены по два прекрасных молодых оленя. Ремень из сыромятной кожи шириной в полтора дюйма проходил от недоуздка одного оленя через его шею, плечо и под передней ногой, тянулся к саням, огибал их носовую дугу и затем возвращался к другому оленю – это обеспечивало равномерную нагрузку на каждое животное. Длинный повод от головы правого оленя держался в левой руке возницы, который, сидя на передней части своих саней, подгонял упряжку с помощью слегка сужающегося шеста длиной десять-двенадцать футов и диаметром около дюйма, тонкий конец которого заканчивался крючком из оленьего рога, которым он бил оленей по ляжкам. Моя упряжка была без возницы – её просто привязали за другими санями.
Дальше наш путь проходил по ровным берегам реки. Когда возможно – по суше, когда нет – по льду у берега, а иногда погонщик вёл упряжки за повод по торосам или вокруг них – тропа по реке ещё не была проложена. В такие моменты было невозможно удержаться на санях, так как они постоянно переворачивались. Так или иначе, всякий раз, когда представлялась возможность, мы позволяли себе быструю езду, хотя такие участки были короткими и весьма неприятными, так как, когда оленей гнали на предельной скорости, казалось, что это давалось им мучительно трудно: вытянутые шеи, раздутые ноздри, высунутые языки, бока раздуваются, как кузнечные меха, а дыхание – как шум паровоза. После получаса такой гонки олени иной раз внезапно сворачивают в сторону – в лес или на крутой берег, чтобы убежать от своего мучителя, или падают головой в сугроб и жадно едят освежающий снег.
Ещё до наступления ночи мы прибыли в Бурулах, оленье стойбище на восточном берегу реки Лены, в восьмидесяти верстах от Булуна. В тот день не произошло ничего достойного внимания, кроме новизны катания на оленях, кроме того я узнал, почему собаки и олени не могут путешествовать по одной и той же дороге – причина просто в том, что собаки настолько свирепы, что нападут и загрызут последних. И вот, недалеко от Бурулаха, когда мы издалека увидели приближающуюся к нам собачью упряжку, мой возница свернул с дороги и повёл наши упряжки вверх по склону в лес, а меня оставил с огромной палкой, чтобы я не дал собакам следовать за ним. Собаки увидели оленей и с воем бросились за ними, а их погонщик делал всё возможное, чтобы остановить их. К счастью, упряжка была небольшой, всего семь собак, и, когда они повернули на тропинку, по которой ушли олени, я хорошенько огрел вожака по голове и спине. Тот мгновенно развернулся и напал на своего соседа, и в одно мгновение вся свора уже дралась в лучших традициях салунов Дикого Запада. Оставив погонщика восстанавливать мир, я быстро вернулся к своим упряжкам и вскоре мы въехали в Бурулах.
Из печных труб вырывался огонь с искрами, и по своеобразному расположению и внешнему виду хижин они невольно напомнили мне землянки наших углежогов. Как только разнеслось известие, что прибыл незнакомец, все жители столпились у жилища старосты, спрашивая его: «Кэпсэ, кэпсэ», то есть «Рассказывай, какие новости?». Два якута, встретившись, ещё издалека начинают приветствовать друг друга словами «Кэпсэ, кэпсэ». Так они передают новости друг другу, без всяких цивилизованных газет и телеграфов. Забавно наблюдать, как встречаются два путешествующих жителя здешних мест. Остановившись недалеко друг от друга, они неторопливо ставят на прикол свои сани, привязывают собак или оленей, откидывают капюшоны и снимают рукавицы, торжественно смотрят друг на друга, а затем целуются в щеку, лоб или губы – в зависимости от возраста и степени родства, при этом сперва приветствуют мужчины, затем женщины. Затем они надевают капюшоны и рукавицы, усаживаются на снег, достают свои трубки, кисеты с табаком, мешочки с кремнем, кресалом и трутом и закуривают, используя шарик табака размером с небольшую горошину, которая, на самом деле представляет собой смесь табака и коры или древесной трухи. Маленькие чашечки их курительных трубок изготовлены из латуни или оловянного сплава и прикреплены к деревянному мундштуку. Не имея возможности просверлить в мундштуке отверстие, его делают из двух половинок, в каждой вырезают канавку, а затем соединяют их вместе, – таким образом мундштук легко очищать от смолы и нагара. И когда встречаются два старых приятеля или когда туземец чувствует себя особенно хорошо и доволен супругой, они достают свои трубки, разделяют половинки, очищают их от никотина, облизывая языками, после чего соединяют, скрепляют, закуривают и заводят светскую беседу.
Мой погонщик повторил для присутствующих нашу историю так, как он слышал её от Василия, и с большой заботой и сочувствием меня, наконец, накормили и уложили спать. Там был якутский купец, которому очень понравилась моя винтовка, и он хотел предложить за неё бо́льшую часть своего мешка, но ему не нравилось, что она заряжается с казённой части. Он не одобрял такого стиля и считал, что отверстие в казённой части слишком велико, но его можно чем-то заткнуть и установить кремневый замок. В конце концов я притворился спящим, чтобы избавиться от своего мучителя, и рано утром был готов к поездке на новых оленьих упряжках.
Хозяйка была на месте, но владелец упряжек куда-то запропастился. Бедной женщине не терпелось проводить меня, потому что мой прежний возница сказал ей, что я должен ехать без промедления, к тому же её тревожили некоторые мои выражения – как на грубом англосаксонском, так и вполне понятные ей «пойдём-пойдём!». Вскоре на сцене появился погонщик с санями и оленями, и мы помчались в сторону Булуна. Хозяйка осталась в юрте кормить грудью большого неуклюжего мальчика лет пяти. У якутских женщин есть обычай кормить грудью своих детей до тех пор, пока не родится следующий ребёнок, и очень часто двое или трое разных возрастов получают питание из одного и того же источника.
Было уже почти темно, когда мы подъехали к Булуну. Мой возница дал оленям отдохнуть на небольшом расстоянии от деревни, а затем с шиком промчался по главной улице прямо к дому старосты, или, может, это была общественная поварня – претенциозных размеров здание, окружённое россыпью мелких хижин. Мы ещё только въезжали в деревню, как слух о том, что прибыл незнакомец, достиг уже каждого уха, и вокруг нас сразу же столпились люди. Мой возница сказал зевакам, кто я такой и кого мне надо, после чего некоторые засуетились и открыли передо мной наружную дверь, но воздержались от прикосновения к внутренней, которая вела в квартиру, где находились мои товарищи Ниндеманн и Норос. Помедлив мгновение, я толкнул дверь, обтянутую с одной стороны оленьей шкурой, а с другой – войлоком. Я был одет так же, как когда мы виделись в последний раз, за исключением лёгкой рубашки из оленьей кожи поверх моей старой куртки, и некоторое время молча стоял в дверях, чтобы посмотреть, узнает ли меня Норос. Он стоял лицом ко мне, за грубым столом, не более чем в десяти футах, держа в одной руке буханку чёрного хлеба, которую он как раз резал охотничьим ножом, когда я вошёл. Ниндемана нигде не было видно. Тусклый свет пробивался сквозь ледяное окно позади Нороса, а слева, возле очага в небольшой нише, готовили ужин несколько якутов. При моем появлении Норос оторвал взгляд от хлеба, но не узнал меня и уже собирался продолжить резать, когда… «Привет, Норос! – сказал я. – Как дела?», подходя к нему с протянутой рукой.
«Боже мой, мистер Мельвилль, – воскликнул он, – вы живы?!» Тогда и Ниндеманн, услышав мой голос, поднялся с грубо сколоченной кровати и закричал: «Мы думали, вы все мертвы, и мы единственные, кто остался в живых! Мы были уверены, что все с вельбота погибли, и со второго куттера тоже!».
Как только я смог совладать со своими чувствами, я рассказал, что мы, команда вельбота, все живы-здоровы и оплакивали наших товарищей с куттеров как погибших; что я пытался связаться с Булуном в течение тридцати дней; что это был мой посланник Кузьма, которого они встретили, и который передал мне их сообщение, написанное карандашом; и что я поспешил сюда сразу после его получения, чтобы узнать о местонахождении Делонга и его отряда. Тут всё выяснилось в подробностях. Ниндеманн и Норос заявили, что бесполезно искать их товарищей, они давно умерли; что они расстались с ними двадцать пять дней назад, и уже несколько дней до их разлуки они абсолютно ничего не ели, питаясь своей кожаной одеждой и алкоголем, оливковым маслом и глицерином из медицинских запасов; каждый получал всего пару унций алкоголя в день с чайной ложкой масла или глицерина, пока и это не кончилось; и что, наконец, на прощание Делонг разделил спиртное поровну и повёл их форсированным маршем вдоль западного берега реки к поселению, удалённому, как он полагал, примерно на двадцать пять миль.
Они рассказали мне о своих несчастьях: как они съели собаку и сумели проползти за раз несколько ярдов; как Эриксен умер и был похоронен в реке; и как Делонг, видя, что его отряд не может дальше бороться, выбрал двух более или менее здоровых, чтобы послать их за помощью – Ниндеманна и Иверсена, но, поскольку накануне Иверсен жаловался на обмороженные ноги, выбор пал на Нороса. Им было поручено идти как можно быстрее, держась западного берега реки, и, если они найдут какую-либо помощь, то вернуться к оставшимся, которые тем временем последует по их стопам. Они оставили Делонга с людьми в лагере на берегу небольшой протоки, текущей на северо-запад от одного из главных ответвлений реки, и последовали по западному берегу к большой бухте, затем, следуя инструкциям, продолжили свой путь вокруг неё на запад, а оттуда в восточном направлении к собственно реке, где она впадает в широкий залив, по берегу которого Делонга и его отряд пришёл к своему последнему лагерю.
Это и многое другое они рассказывали мне снова и снова, начиная с высадки на берег океана и заканчивая прибытием в Булун. У Ниндеманна был небольшой фрагмент карты, которую мистер Коллинз скопировал для него с той небольшой карты, которая была у Делонга, и которую я признал похожей на мою собственную копию. Затем я составил по их описанию приблизительную карту местности к северу и югу от вероятного местоположения Делонга в качестве путеводителя для моих поисков. О том, чтобы Ниндеманн или Норос сопровождали меня, не могло быть и речи; ибо, не говоря уже о трудностях с транспортом и питанием, оба были так больны, что едва могли ходить, у них был сильный понос и рвота – последствия того, что они наелись гнилых рыбных отбросов, которые они нашли в хижине в Булкуре. Они с горечью жаловались на плохое обращение со стороны старосты и местных жителей; молодой священник дал им немного чёрного хлеба и только копчёной рыбы, хотя свежей рыбы и оленины было вдоволь.
Первую ночь я спал в поварне с моими товарищами и несколькими туземцами. Перед сном я составил телеграмму министру военно-морского флота, копию её посланнику Соединённых Штатов в Санкт-Петербурге и ещё одну мистеру Джеймсу Гордону Беннетту. Это послание я сначала написал по-английски, затем, как смог, перевёл священнику, который в конце концов написал его по-русски. Затем запечатал конверт двумя скрещенными перьями, чтобы показать, что он должен «лететь» как можно быстрее, и вручил посыльному. На следующий день я активно занялся тем, чтобы получше устроить моих больных товарищей. Норос знал в деревне пару хороших свободных хижин; поэтому мы вместе навестили священника, который, однако, сказал, что он очень беден, и уже отдал этим двум мужчинам всю провизию, какую мог, и у него нет права заставлять других делать то же самое. Он показал мне пустующие жилища, но не осмеливался входить в них; поэтому я сказал, что буду поступать так, как посчитаю нужным, а американское правительство за всё заплатит, и что генерал Черняев, генерал-губернатор области – бывший военнослужащий и не допустит, чтобы страдали солдаты Соединённых Штатов. После чего упёрся плечом в дверь и, распахнув её, пригласил священника войти. Он немного колебался, сказав, что хижина принадлежит богатому купцу, который может потребовать от него возмещения убытков, но я развеял его опасения, сказав, что беру ответственность на себя, а затем, позвав якутского старосту, сказал, что мне немедленно нужны котелки, сковородки, чайники и другая домашняя утварь для Ниндемана и Нороса, а также много хлеба и оленины, чтобы они могли поесть. Я также приказал ему чтобы кто-нибудь из туземцев принёс дрова и поддерживал огонь для двух больных. Затем, позаботившись о всяких других подобных вещах и когда жилище хорошо прогрелось, отправил туда мужчин и, убедившись, что они устроены должным образом, оставил их на попечение женщин, которые заглянули «починить вещи», а сам направился с молодым священником в дом старого священника, который ждал меня на ужин.
Я рассказал ему, как мог, свою историю, но, кажется, она не произвела на него впечатления из-за помрачения его рассудка от беспробудного пьянства. Однако он по-доброму отнёсся ко мне и пообещал на следующий день оленя в качестве еды для нас троих. Теперь я несколько успокоился и стал ждать возвращения Баишева, казачьего командира, который один имел полномочия снабдить меня всем необходимым для поисков Делонга и его отряда. Ниндеманн рассказал, что сразу по прибытии в Булун он подготовил послание, которое хотел отправить посланнику Соединённых Штатов в Санкт-Петербурге. Баишев взял послание, сказал: «Да, да» и положил его в сумку, чтобы отвезти мне. Дело в том, что к тому времени он уже видел Кузьму, и тот сообщил ему обо мне и моём отряде из одиннадцати человек, а поскольку Ниндеманн говорил о Делонге и его людях как о отряде из одиннадцати человек, и к тому же Кузьма назвал меня «капитаном», это заставило Баишева спутать меня с Делонгом и думать, что оба отряда – это один и тот же. Поэтому он взял послание Ниндемана и поспешил ко мне на помощь в Зимовьелах, где узнал о моем отъезде с намерением перехватить его по дороге. Во время своей поездки он обнаружил в горах так мало снега, что оленьи упряжки, которые он взял с собой, не могли бы перевезти наш отряд, и поэтому он отправил их обратно в Булун.
Письмо Ниндемана он передал мистеру Даненхауэру, который, по-видимому, расценил его как очень важное, поскольку он сразу же отправил его с Бартлеттом ко мне, хотя я тогда был уже в личном контакте с человеком, который его написал.
Я как раз обедал со священником, когда в дом прибежала пожилая женщина и, сильно волнуясь, объявила, что в деревню прибыл ещё один американец. Я немедленно отправился в «Американский балаган», как называлось наше жилище и здесь, и встретил там Бартлетта. Конечно, я был рад его видеть, хотя и разочарован, что с ним не было никого из остальных, и особенно Баишева, в чьей помощи я сейчас так нуждался для снаряжения спасательной экспедиции, хотя Ниндеманн и Норос продолжали уверять, что все они мертвы и что бесполезно и опасно искать их тела до наступления весны. Читатель может представить себе моё удивление, когда, спросив Бартлетта, что побудило его преследовать меня по горячим следам, я получил ответ, что мистер Даненхауэр послал его со старым сообщением Ниндемана посланнику Соединённых Штатов.
Поэтому я ещё немного побеседовал с Ниндеманом, закончив письменное описание их путешествия после расставания с Делонгом, и почти закончил свою карту, когда в нашу хижину вошли староста деревни и молодой священник, последний принёс письмо, которое, по его словам, было написано Баишевым и в котором он приказывал старосте предоставить мне две оленьи упряжки, чтобы я мог встретиться с ним, Баишевым, на следующий день или через день в Бурулахе, где он тем временем приготовит две собачьи упряжки и проводников, которые поведут меня на север для поисков Делонга. Я уже встретился с двумя из тех трёх туземцев, которые нашли Ниндеманна и Нороса в хижине в Булкуре. Один из них, Константин[59], был кандидатом на должность старосты Северного Булуна[60] и, следовательно, авторитетным человеком среди своих соплеменников; и поскольку он знал где находится Булкур, а также хижина, описанная Ниндеманом как «место саней», я выбрал его в качестве одного из своих проводников.
Затем я подготовил письмо мистеру Даненхауэру, в котором приказал ему отвести всех людей на юг до Якутска и там ждать моего прибытия; но в то же время я сказал Бартлетту, чтобы он оставался в Булуне, пока я не вернусь из поездки на север, добавив, что я устно прикажу мистеру Даненхауэру оставить его, когда он поедет в Якутск, чтобы у меня был кто-нибудь, кто мог найти меня, если я не вернусь в Булун в течение тридцати дней. А затем, со всеми попрощавшись, я отправился в Бурулах, куда прибыл поздно вечером того же дня. Из-за того, что начались зимние бури и усилились снегопады, мне потребовалось почти двенадцать часов, чтобы преодолеть восемьдесят вёрст, тогда как раньше я делал это за восемь.
Глава XIII. Поиски Делонга
Баишев – Бедный Джек Коул – Я начинаю поиски Делонга – Снова в Кумах-Сурте – Как едят сырую рыбу – Девушка и волосы – Булкур – «Место трёх крестов» – Ночёвка в снегу – Матвей – Подсказка.
Когда я прибыл в Бурулах, мои ноги распухли почти вдвое по сравнению со нормальными размерами, а на коже образовались большие волдыри. Я вскрыл их, и старуха смазала мои ноги гусиным жиром. На следующее утро я поднялся пораньше, с волнением ожидая прибытия Баишева и моих людей. Примерно за час до полудня лай собак возвестил об их приближении, и вскоре меня представили Баишеву, прекрасному образцу казацкой мужественности, очень большого роста, с властной осанкой и спокойным характером. Мы обменялись рукопожатием и вместе позавтракали, а затем, к моему большому сожалению, я узнал, что бедный Джек Коул сошёл с ума. Он и ранее спрашивал меня, увидим ли мы капитана через несколько дней, жаловался, что он устал от этих странных, таинственных парней, говорил, что хочет пойти и увидеть «старушку» и уже тогда потерял, по-видимому, ощущение реальности. Он был тих и совершенно послушен, хотя мистер Даненхауэр потом рассказывал, что иногда он упрямился и по дороге из Зимовьелаха его с большим трудом можно было удержать на санях, и как однажды он действительно незаметно вывалился из саней, и никто не хватился его, пока они не отъехали на значительное расстояние, а вернувшись, нашли его лежащим в снегу. Теперь он требовал постоянного внимания и заботы. Не скажу, что я не был готов к этому, так как в последние несколько недель замечал, что Джек стал настолько бестолковый в ремонте своей одежды, напрасно тратя нитки и иголки, что матросы отобрали у него эти предметы.
Я был рад снова встретиться с моим хорошим другом Василием Кулгахом, который приехал на одних из саней из Зимовьелаха; и я поспешил взять его на поиски в качестве одного из моих собственных погонщиков. К этому времени я уже знал, что предел выносливости собачьей упряжки составляет около десяти дней, поэтому Баишев усердно занялся подготовкой меня на этот промежуток времени, предоставив две упряжки по одиннадцать собак в каждой, двух возниц и запас еды на десять дней для всех нас. Устроив всё к поездке и попрощавшись со своими друзьями, которые должны были провести ночь в Бурулахе и следующим утром отправиться в Булун, Верхоянск и Якутск, я отправился в Кумах-Сурт, куда прибыл в ту же ночь и лёг спать, полный надежд и сомнений – надеясь на лучшее и опасаясь худшего. Судя по рассказу Ниндемана, у меня было очень мало надежды – почти никакой – найти своих товарищей живыми; но даже если они будут мертвы, я хотя бы не оставлю их на растерзание хищниками.
Моё намерение состояло в том, чтобы следовать, насколько это возможно, обратно по пути двух наших спасшихся товарищей до тех пор, пока не найду отряд, живой или мёртвый; затем, руководствуясь записями, которые я сделал во время бесед с Ниндеманом, последую по западному берегу реки на север, пока я не достигну точки на берегу океана, где после высадки на сушу они сделали тайник со своими книгами, бумагами, хронометрами и другими вещами.
Мои старые друзья в Кумах-Сурте были рады видеть меня, тем более, что я привёз им из Булуна немного соли. Пожилая хозяйка дома настойчиво просила меня осмотреть парализованные ноги её сына в надежде, что я смогу его вылечить или облегчить его состояние; ей сказали, что в Москве, где находится царь, он может снова стать здоровым и сильным. Но я ответил, что теперь он слишком стар, а несчастье случилось с ним в юности. Все они очень хорошо меня понимали, – «Малачик – бар, бар; мущина – суох»; то есть «Если ребёнок, то да, но мужчина – нет». И вся семья сочувствовала бедному калеке, вздыхая: «Мущина – суох». После ужина, состоявшего из чая и варёной рыбы, мы забрались на наши спальные места и встали рано утром. Пока домочадцы занимались приготовлением завтрака, у меня была возможность понаблюдать за некоторыми из их домашних дел. Рыбу, которую предстояло сварить, они сначала размораживали перед огнём, а затем должным образом чистили от чешуи, мыли, нарезали на куски и бросали в котёл рядом с огнём, где она могла вариться на медленном огне, но никогда не доводилась до кипения. Рыбу, которую едят замороженной, выбирают нежно-жирную, если она сильно замороженная, ненадолго кладут в тёплое место, чтобы только оттаяла кожа. Затем несколькими ловкими взмахами ножа удаляются спинной плавник и узкая полоска кожи на животе, затем кожа надрезается от хвоста до жабр, захватывается зубами у хвоста и одним рывком сдирается до головы, сперва с одного бока, затем с другого. Эти шкурки выделывают и шьют из них водонепроницаемые мешочки, в которых туземцы хранят свои трут, стружку для растопки и тому подобное во время путешествий.
Затем поставили чайник и вскипятили несколько галлонов воды, отдельно для старика наполнили особый маленький чайник. Затем настрогали тонкой стружкой замороженную рыбу, а жирные кусочки из спины и живота наре́зали кубиками и положили ближе к гостю как особый деликатес; с этого блюда и началась трапеза. Пока готовился завтрак, я с интересом наблюдал, как туземцы, старые и молодые, совершали свои утренние омовения: набирали в рот воды, выпускали струйкой себе на руки, а затем умывали лица, – вместе с остальными, как цыплята, плескались детишки четырёх-пяти лет. После этого юная хозяйка дома, лет четырнадцати-пятнадцати, стала расчёсывать свои черные как смоль волосы. Туземцы изготавливают свои гребни из бивня мамонта, великолепно выполняя эту очень тонкую работу, учитывая их простой инструмент – удобный и практичный охотничий нож.
Я заметил, что юная леди, распустив волосы, приспособила у себя на коленях круглое деревянное блюдо диаметром около восемнадцати дюймов, похожее на крышку от шляпной коробки. Я также обратил внимание, что это было то самое блюдо, из которого мы в прошлый раз ели настроганную сырую рыбу. Устроившись поудобнее, девушка начала расчёсываться с ловкостью, достижимой только долгой практикой: нисходящий ход гребня по волосам – резкий стук в блюдо на коленях чтобы вытряхнуть из зубьев гребня всё, что там застряло (или кто там спрятался) – движение гребня по блюду, чтобы собрать всё к центру – быстрый удар гребнем плашмя, чтобы раздавить тех, кто там ползает – и, наконец, остатки сметены в огонь, где готовится наш завтрак, а очищенное таким образом блюдо готово к подаче еды. На него вываливается настроганная рыба, и все мужчины сразу же приступают к еде. Излишне говорить, что, хотя теперь у нас и была соль, замороженная рыба в этот раз мне не понравилась, и я сдерживал свой аппетит до второго блюда из варёной рыбы; на котелке, правда, не было крышки, но, поскольку старуха тщательно снимала с кипящей воды пену, мне показалось вероятным, что ей удалось убрать волосы и всё, что там ещё могло упасть в котёл.
После завтрака мы запрягли собак, и отправились в путь в сплошную метель. До Булкура, где были найдены Ниндеманн и Норос, было пятьдесят пять вёрст; старый Константин знал это место, и поэтому не было никаких сомнений что мы найдём все ориентиры на нашем пути. Невозможно толком описать как мы двигались по руслу реки – какими-то зигзагами, чтобы найти путь среди торчащих, как разбитое стекло, торосов; спотыкаясь и падая; опрокидываясь с санями и уговаривая собак, которые, в свою очередь, уговаривали друг друга так, что шерсть летела клочьями. Сильный западный ветер хлестал в лицо, и было очень холодно. Ноги мои снова начали опухать так, что мокасины готовы были лопнуть.
Это не причиняло мне боли, так как, казалось, их покинула всякая чувствительность, но больше всего меня беспокоило то, что я потерял над ногами всякий контроль, и, будучи не в состоянии встать, а тем более ходить, я был вынужден отказаться от упражнений, которые предотвращали образование волдырей, что происходит из-за нарушения кровообращения, и, следовательно, чем теснее становились от отёка мокасины, тем сильнее мёрзли ноги. Было уже далеко за полдень, когда мы прибыли в Булкур. Это место состоит из двух жилищ и амбара; одно из жилищ – балаган, а другое – чум. Разница между ними в том, что первая представляет собой усечённую правильную четырёхугольную пирамиду высотой от четырёх до семи футов, покрытую землёй и имеющую в центре крыши отверстие для выхода дыма; в то время как последняя – это конус из жердей с квадратной рамой внутри у вершины, на которую опираются жерди и через которую выходит дым. В этом месте в Лену с северо-запада впадает небольшая река, между крутыми берегами которой примерно сотня ярдов. Лена тоже круто поворачивает здесь с востока-северо-востока на север. Балаган расположен на северо-западном берегу этой речки, а чум – на северо-восточном, вместе с отдельно стоящим амбаром. Его можно описать как квадратный сруб высотой десять-двенадцать футов, приподнятый над землёй на сваях. Эти два сооружения находятся ближе всего к главной реке, но всё равно так высоко и далеко в глубине берега, что для меня удивительно, что Ниндеманн и Норос вообще их увидели! Действительно, они уже собирались вернуться в «место саней», примерно в двадцати милях к северу, чтобы там лечь и умереть, когда, выйдя из-под берега в русло реки, один из них заметил чум и амбар, и они нашли там убежище. Это одна из лучших рыбацких стоянок для ловли некоторых видов мелкой рыбы. В это время года в ней никого не было, но туземцы оставили там часть своих сетей и других снастей, а Ниндеманн и Норос повсюду безуспешно искали еду. В амбаре, однако, они нашли кучу заплесневелой рыбы, из которой туземцы вытапливали масло для своих ламп, и, хотя эти отбросы разложились и покрылись плесенью, ничего другого не было; люди долго были без пищи, только поймав несколько дней назад лемминга, которого они зажарили и съели вместе со шкуркой и всем остальным; поэтому вполне естественно, что они попытались утолить свой голод рыбными отбросами, которые, по крайней мере, хоть немного наполнили бы их пустые желудки.
Они съели часть этого месива, а затем развели огонь в чуме, заварили немного ивового чая и согрелись. После этого положили на огонь несколько больших плоских камней, на которых можно было приготовить или разогреть гнилую массу, но она оказалась на вкус хуже, чем в замороженном виде. Нехватка дров вынудила их сжечь часть внутренней деревянной отделки чума, а также старую лодку. Они пробыли здесь два дня, пытаясь восстановить силы рыбными отбросами, которые вскоре стали вызывать у них такое отвращение, что они испугались, что не смогут продолжать идти. Поэтому, собрав все свои силы, они наполнили сумки и карманы тухлой рыбой и двинулись в сторону поселения, до которого они надеялись добраться задолго до этого, но которое на самом деле находилось в пятидесяти пяти верстах дальше. Было очень холодно, дул жестокий ветер, и через некоторое время Норос стал жаловаться, что он так ослаб от сильного поноса, рвоты и обморожений, что не может идти дальше, и умолял Ниндеманна вернуться хотя бы ещё на один день.