Джордж Мельвилль
В дельте Лены
Глава XVI. Сражение с бореем
В шторм – Страдания собак – В Маче – «Балык суох!» – Следы – Заблудились – Сыстыганнах – Пахучие потроха на ужин – Безжалостная погода – Кувина – Опять потроха – Воскресенье – Склад с костями – Речные айсберги – Убежище в снегу – Завтрак из старых оленьих костей.
Мы отправились в снежную бурю, взяв курс на Осохтох, где была найдена вторая записка Делонга. Если бы только шёл снег, наши трудности были бы сравнительно небольшими; но яростно дувший ветер повернул сперва с северо-запада на север, а вскоре и на восток, прямо нам в лицо. Собаки были слабы, сани перегружены, а старый Константин продолжал уныло пророчить, что шторм будет продолжаться десять дней. Я уже сожалел, что заставил туземцев идти, потому что они не любят идти против ветра, как и собаки, которые отказывались работать, опускали головы и отворачивались от слепящих порывов ветра. Это, соответственно, создавало проблемы для погонщиков, и я почти отчаялся; собаки выли в унисон с бурей, а туземцы не покладали своих дубинок. Пэдди наглядно описал мне ситуацию, усаживаясь на сани после того, как в сотый раз распутал упряжь и выстроил упряжку в линию, – «Собака и мужчина, пурга беда!», – сказал он, приложив указательный палец к переносице. —«Пурга помри». Под этим он подразумевал, что ветер, ударяющий им в глаза, убьёт всех. И он был прав: холодный ветер сначала вызывает головную боль, затем сонливость и, наконец, сон, от которого нет пробуждения.
Мы терпеливо продвигались дальше и уже гораздо позднее времени, когда мы должны были добраться до Осохтоха, остановились у маленькой старой хижины, вернее, её развалин. Туземцы подъехали к ней просто как к ориентиру и чтобы передохнуть. Попасть внутрь было невозможно, поэтому мы просто уселись на снег с её подветренной стороны. Туземцы покурили, потом пообедали мороженой рыбой, смеясь над моим отказом присоединиться к ним; ибо я решил дождаться горячей еды в Осохтохе, куда мы прибыли значительно позже полуночи, крайне утомлённые дорогой. Собаки так устали, что, как только сани привязали, свернулись калачиками и заснули, даже не дожидаясь своей привычной рыбы; и это было к лучшему, потому что дать им было нечего. По прибытии я с удовольствием заметил высокую жердь с прикреплённым к ней указателем на склад с олениной, про который мне сказал один из сыновей Константина.
Дверь и крыша были все в дырах, внутри хижины полно снега. Всё это мы поправили, устроили наши постели, расчистили камин и через некоторое время расслабились за котелком ухи и чайником чая. Всё это время я предполагал, что туземцы везут с собой рыбу или какую-нибудь еду для себя; но, какими бы замечательными ребятами они ни были, мой мешок с десятью рыбами, согласно их обычаю делиться припасами в дороге, был единственным, из которого они доставали рыбу; и так как раньше они съели две замороженными, а теперь, пока кипел котёл с тремя – ещё две, то осталось только три рыбы, а это был только наш первый день путешествия. К тому же я вообразил, что только одна рыба попала в котелок в качестве моего вклада в трапезу, и поэтому продолжал спокойно есть, так же, как и они. Потом я обыскал хижину в поисках каких-либо предметов, которые люди Делонга могла оставить или обронить, но не нашёл ничего, кроме нескольких обглоданных оленьих костей.
Спокойный сон, и рано утром мы снова отправились в путь. Я заметил, что мои смуглолицые спутники воздержались от своей замороженной рыбы, и в котелке с ухой было меньше рыбы, чем раньше; но так как её было достаточно, я не беспокоился. Снег и ветер продолжали бушевать, а несчастные собаки повизгивали и дрожали от голода и холода. Они теперь больше походили на диких волков, чем на домашних животных, в своём безумном нетерпении идти, хотя некоторые были слишком слабы, даже чтобы встать. Следуя по руслу протоки, мы пробивались против снежной метели, такой плотной, что не было видно передних собак; которые, наконец, совершенно обессиленные, легли и отказались двигаться. Теперь уже туземцы по очереди перекидывали верёвку через плечо и тащили вожаков за собой, а за ними плелись остальные. Я мало что мог сделать, кроме как сидеть на своих санях и подбадривать. Положение наше было действительно серьёзным; четыреста вёрст отделяли нас от ближайшей помощи в Кумах-Сурте, а туземцы заверяли меня, что такие штормы обычно продолжаются по десять дней, а то и две недели. Если бы это не было исключением, нас, несомненно, занесло бы снегом; ибо, если бы наши двадцать девять собак полностью отказались идти, туземцы, возможно, не смогли бы тащить сани, так как даже сейчас, когда оба трудились в упряжи, мы едва плелись. Во всяком случае, мы должны были преодолеть расстояние в пятьдесят вёрст между Осохтохом и Уэс-Тёрдюном за один день пути, что мы и сделали, добравшись до хижины далеко за полночь. Она находилась между Леной и протокой Умайбыт-Уэся, текущей на северо-восток, но когда туземцы заглянули внутрь, они обнаружили, что там полно снега, и мы продолжили путь до Мачи[78], хижине примерно в миле южнее или сразу за устьем северо-восточного ответвления. Это было сравнительно новое и тёплое жилище с хорошей крышей, и вскоре мы сидели у хорошего огня, потягивая горячий чай. Я заметил, что туземцы обходились без своей обычной порции замороженной рыбы и медлили с приготовлением ужина, поэтому я поторопил Константина поставить котелок с рыбой на огонь.
«Балык суох», – сказал он.
«Что?!» – воскликнул я в изумлении. Он только пожал плечами и протянул мне открытые ладони, повторяя с искренней печалью: «Балык суох».
Зная, что с ними всё в порядке, пока у меня есть рыба, и нисколько не заботясь о будущем, негодяи поспешили съесть мою провизию, не подумав обо мне, и теперь, когда я обвинил Константина в краже, он просто указал на Пэдди и солгал, сказав, что, по его мнению, рыба у него, после чего Пэдди указал на Георгия, и так оно и пошло по кругу, всё их детское вранье вместо того, чтобы мужественно объяснить своё поведение простительной нуждой. На этом вопрос был исчерпан. Я свернулся калачиком в своём спальном мешке и постарался заснуть без ужина, но не для того, чтобы отдохнуть; я не был очень голоден, но старые боли, оживлённые теплом хижины, снова мучили мои ноги. Новых волдырей не появилось, и раны заживали, но боль была ужасной, я ворочался, страстно желая сунуть ноги в снег, пока, наконец, не заснул просто от изнеможения.
После утреннего чая туземцы порылись в кучах мусора в поисках каких-нибудь съедобных отбросов, но не нашли ни кусочка. Затем еле живых собак вытащили из их снежных постелей, и мы направились обратно к хижине в Уэс-Тёрдюне, так как я намеревался пересечь протоку там, где это сделал Делонг, а затем, как и он, держаться её западного берега в надежде достичь поселения. Соответственно, мы поискали вокруг хижины, нашли следы людей и саней, на которых они тащили Эриксена, а затем пошли по ним. Они были совершенно отчётливо видны на льду протоки, потому что сильные ветра очистили его от снега, а когда отряд пересекал реку, полозья глубоко врезались в мягкий молодой лёд. Я также видел, где они пробовали лёд, пробивая его чем-то острым, и где несколько человек провалились и затем выбрались.
Переправившись через протоку, мы повернули на юг, обогнули излучину, а оттуда на высокий берег, где следы отряда были отчётливо видны на мягком снегу. Теперь я намеревался идти по этим следам, пока не дойду до маленькой старой хижины, до которой, как сказал мне Ниндеманн, они добрались после медленного двухдневного перехода; место, где Эриксену стало слишком плохо, чтобы его можно было нести дальше, и где они, дождавшись его смерти, похоронили его в реке. Хижина эта должна была находиться на расстоянии около двадцати вёрст, и когда я объяснил туземцам, куда хочу отправиться, они сказали, что знают это место. Так мы плелись весь день и, наконец, пришли к хижине, которая соответствовала описанию Ниндемана, по крайней мере, на указанном расстоянии от Уэс-Тёрдюна. Однако он сказал, что, когда Эриксена хоронили, они вырезали надпись на доске, которая раньше служила им столом, и повесили её над входом в хижину, оставив рядом ружьё и немного патронов. Я тщательно обследовал это место, отряхнул везде снег, но ни доски, ни оружия, ни каких-либо доказательств присутствия там отряда найти не смог.
Очевидно, я потерял след, но как? – я не мог понять. Не было никаких сомнений в том, что я правильно следовал по главному ответвлению реки, и, конечно же, придерживался западного берега; так в чём же была ошибка? Вскоре после отъезда из Уэс-Тёрдюна я заметил, что протока сделала большой поворот на запад, и спросил у проводников, была ли это протока Осохтох-Уэся и вела ли она к Матвею; и, получив их заверения, что это так, я продолжил путь, обнаружив впоследствии, что главная ветвь снова повернула на юг, а дальше на юго-восток. Теперь я спросил туземцев, знают ли они о каких-либо других хижинах на западном берегу. Да, но они были далеко вверх по протоке или далеко к западу от неё. Но они знали об одной хижине поблизости, на восточном берегу.
Теперь мне пришло в голову, что вполне вероятно, что Ниндеманн перепутал или забыл точное местоположение хижины, ибо вся дельта Лены – это не что иное, как скопление островов, и Эриксен умер на каком-нибудь из них, возле высокого сигнального столба или какого-то сооружения, которое они приняли за путевой знак. Это было для меня ключом к разгадке, но как только я поделился этим с туземцами, они сразу же нашли мне дюжину путевых знаков. Поэтому я решил идти к хижине на восточном берегу, о которой они говорили. Мы медленно брели дальше, бедные собаки шатались от слабости, безропотно тащились туземцы. Продрогнув до костей, я сидел на санях в каком-то сонном оцепенении, не испытывая никакого другого чувства, кроме голода. Наконец мы остановились перед хижиной. Посмотрев над вход, я увидел, что доски над дверью нет, и понял, что мы только ещё больше сбились с пути. Туземцы, проникнув внутрь через дымовое отверстие, обыскали всё вокруг, но ничего не нашли, а так как хижина была заполнена снегом, мы не могли там спать.
Туземцы сказали, что недалеко есть место под названием Сыстыганнах[79], туда мы и направили наши усталые упряжки. Пэдди становился всё более мрачным, уговаривал и бил всех собак по очереди и иногда останавливался, только чтобы поругаться со старым Константином из-за того, что тот работал не так усердно, как он. Дороге, казалась, не будет конца, буря торопилась похоронить нас прежде, чем мы доберёмся до укрытия, и я, окоченевший и голодный, не видел уже ничего, кроме белого пространства тундры, непрерывно ползущего под нами, пока, наконец, не показалась хижина, и вскоре я уже сидел в ней перед гудящим и потрескивающим камином. Жилище было просторным и уютным, без снега внутри, и, согретые горячим чаем и живым огнём, мы вскоре забыли о дневных страданиях. Обследовав окрестности, туземцы обнаружили рыбьи внутренности, несколько засохших рыбьих голов, нанизанных на прутья для приманки в песцовых ловушках, и несколько оленьих костей с остатками мяса и сухожилиями. Всё это убедило меня в том, что отряд Делонга здесь не был, ибо они бы, конечно, не отказались даже от таких отбросов. Мы поджарили кости и рыбьи головы на огне, и я бы с удовольствием съел их, если бы не мерзкий запах, который они издавали. Туземцы поставили на огонь котелок и сварили суп из всех отбросов, которые смогли найти и казались такими счастливыми, как будто их никогда не мучили муки голода. Не то что наши несчастные собаки, которые жалобно выли всю ночь; хотя Пэдди отпустил двух своих вожаков и позволил им поискать в куче мусора что-нибудь, что мы проглядели.
Неужели буря никогда не прекратится! Я спросил туземцев, далеко ли до следующей хижины на реке, и они сказали, что сорок вёрст, от которой до Матвея ещё семьдесят. Действительно, великолепная перспектива: почти триста вёрст до ближайшего населённого пункта, беспощадная погода, ни крошки еды, сами мы обморожены, а наши собаки, на которых мы только и могли рассчитывать, уже на грани смерти. Утром оказалось, что это буря ночью отдыхала, чтобы набраться сил для следующего дня! Чайник чая на завтрак, а затем, хотя туземцы настойчиво просили о дневном отдыхе, я настоял на том, чтобы продолжить путешествие за сорок вёрст до Кувины[80], следующей хижины. Они возражали, что собаки не могут идти дальше без еды и отдыха, но здесь я объяснил им, что нужно двигаться дальше, пообещав, что мы остановимся на один день восстановить силы в Кувине, и они, наконец, неохотно согласились. Мы снова вышли в шторм, ещё более слабые и голодные. Ноги мои, однако, так зажили в моей новой обуви, что я постепенно восстанавливал способность пользоваться ими и мог, когда собаки шли достаточно медленно, ковылять рядом с санями, держась рукой за поручень. Переход в этот день ничем не отличался от предыдущих, разве что наши бедные собаки ещё больше ослабели; они сильно хромали, требуя всё большей помощи от погонщиков.
Снег теперь был таким глубоким, что временами собаки не тянули сани, а просто беспомощно барахтались, путаясь в упряжи. Они подолгу отдыхали, потом трудились несколько минут, а затем, когда сани крепко застревали, обессиленные ложились, выли и скулили, как будто в ожидании побоев. Так мы боролись и отдыхали, и снова боролись, и каждый раз казалось, что это наш последний в жизни рывок; но скоро всё повторялось и казалось, этому ужасу не будет конца. Время от времени я в отчаянии решал спрятать экспедиционный груз в первом же безопасном месте, чтобы возвратиться за ним позднее, когда смогу, но после минутного размышления, вспомнив, как бережно мы хранили эти сокровища – научные данные и записи, результат двух лет тяжёлого труда и лишений, – я, стиснув зубы, дал клятву донести их, что бы ни случилось.
Несмотря на наше ограниченное знание местности и мою утраченную веру в наши карты, я всё ещё надеялся найти своих погибших товарищей живыми или мёртвыми. Туземцы, с которыми я теперь мог вполне вразумительно разговаривать, сказали мне, что протока, по которой мы шли, вела к Матвею и была одним из западных ответвлений Лены. Поэтому я был уверен, что даже если Делонг отклонился от неё, он в конце концов должен вернулся к ней снова, так как я шёл по следам Ниндемана и Нороса на север до самого Матвея и там нашёл пояс с «Жаннетты». Но я не подозревал, что к востоку от нас есть ещё дюжина рек, вдоль которых они могли пройти, а то, что они действительно отклонились от протоки, которой следовали мы, было видно хотя бы по количеству отбросов, которые мы находили в хижинах. И к тому же, мы не нашли никаких их следов после Уэс-Тёрдюна. Но это стало ясно мне только пять месяцев спустя, когда, возвращаясь из моей второй поисковой экспедиции в сопровождении Ниндемана, мы переправились через протоку в Уэс-Тёрдюне, а затем пошли на юг по западному берегу; и в том месте, где протока делает плавный поворот на запад, он заявил: «Здесь, сэр, мы снова переправились через реку и пошли на юг и восток».
Это и стало причиной того, что я потерял след, и тогда у меня не было возможности узнать об этом; но теперь, оглядываясь назад, я вполне понимаю, как легко и естественно было Делонгу совершить такую ошибку. Река повернула на запад. Он хотел идти не на запад, а на юг, и поэтому они снова пересекли её. Опять же на его карте, как, впрочем, и на всех картах, примерно там, где он думал они находятся, отмечена большая протока, которая течёт на запад почти до самого устья Оленька, и он, несомненно, полагал, что это главная западная ветвь, и что, пересекая её, он был на пути на юг к населённым местам.
Дни стали очень короткими, мы не видели солнца с тех пор, как выехали и Зимовьелаха в Булун; так что, когда мы добрались до Кувины, уже несколько часов было совершенно темно. Это был старый охотничий домик, принадлежавший Константину, и он был в плохом состоянии, но я не могу вспомнить, чтобы вид какого-нибудь жилища когда-либо наполнял меня хотя бы наполовину такой радостью, как вид этой хижины. Ибо я был измучен до обморока и замёрз до полного окоченения, а осознавал только то, что действую абсолютно механически. Я бодрствовал и понимал всё, что происходит вокруг, но потерял все ощущения и способность говорить и существовал как заводная кукла. Я лежал на санях, пока не разожгли огонь, и наблюдая, как туземцы ходят взад-вперёд, заметил, как работают их челюсти, и понял, что они нашли что-то поесть. Забравшись на четвереньках в хижину, я занял место у огня. Снег, покрывавший земляной пол, показался мне мягкой постелью, и я тут же заснул там, где лежал.
Разместив наши спальные принадлежности и устроив всё на ночь, туземцы разбудили меня, чтобы я принял участие в приготовленном ими ужине. Хижина эта была построена на одном из их оленьих пастбищ, и потому внутри было множество мясных отходов, которые висели около двери. Шкурки с оленьих ног применяют для изготовления обуви, их снимают с только что убитого животного и отдают женщинам для выделки. После того, как шкурки сняты, с ног снимают то немногое, что есть на них съедобного, а затем подвешивают для просушки и по мере необходимости отрезают от них сухожилия, используемые в качестве ниток для шитья. Их в хижине было довольно много, в основном с копытами, которые, если их нагреть на огне или сварить в супе, вполне можно есть.
Я выпил пинту чая и почувствовал себя значительно лучше, а затем опорожнил деревянную миску, полную пахучего, почти пикантного, бульона, который туземцы наливали из большого котла с голенями, копытами и костями. А когда котёл покипел ещё некоторое время, туземцы дали мне вонючего разваренного месива, и, проглотив его немного с бульоном, я, наконец, закрыл глаза и провалился в столь необходимый мне сон.
Собак накормили объедками, вожаки получили остатки горячего месива, а самых слабых привели в хижину, чтобы они отогрелись. На следующее утро мы проснулись и обнаружили, что шторм всё такой же сильный; но так как до Матвея оставалось всего сорока вёрст, я решил ехать немедленно, так как от этого места самым близким убежищем был Булкур, а населённое место, Кумах-Сурт – ещё дальше на юг, в пятидесяти пяти верстах. Туземцы снова умоляли меня задержаться, говоря, что сегодня воскресенье. «Вот и хорошо, – сказал я, – благословим наш день отдохновения, но мы должны идти дальше или погибнем». На меня напала изнуряющая диарея, и теперь, помимо холода, усталости и недостатка пищи, у меня был новый враг, с которым нужно было бороться.
Теперь я был удовлетворён тем, что сделал всё, что мог сделать в это время года; если Делонг и его люди живы и находятся у туземцев, с ними, безусловно, всё более или менее в порядке, как и у меня; а если мертвы, и в этом тоже едва ли можно было сомневаться, то туземцы поступили мудро, предупредив меня, что я тоже умру, если буду упорствовать в поисках в это время года в поисках кучи трупов, которые я могу безопасно найти и ранней весной. Поэтому я настаивал на немедленном отъезде, говоря, что медлить – значит умереть с голоду, но туземцы смотрели на меня недоверчиво и, указывая на кучу из рыбьих голов, шкур, костей, гусиных крыльев, только улыбались и повторяли: «Кушать многа!».
Да, подумал я, «многа»… но Боже мой! – каким голодным должен быть человек, чтобы признать такую падаль пищей. Бо́льшая её часть кишела червями, удалением которых туземцы особо себя не утруждали. И вот тут я отдал должное пищеварению моего друга Пэдди. Его квадратная нижняя челюсть поднималась и опускалась как жернова, с лёгкостью дробя мягкие кости рыб и птиц. Пэдди был добр ко мне, он размалывая для меня своим топориком мелкие кости, давая мне уверенность, что мне не нужно бояться голодной смерти, и он, как говорится, не пустит голод на порог нашего жилища.
Туземцы также уверяли меня, что собаки должны хорошо отдохнуть и поесть, после чего мы пойдём прямо до того места, где недалеко от Кувины зарыта оленина, и что, если я подожду до понедельника, они остановятся и заберут её, и тогда у нас будет достаточно еды, чтобы дойти до Кумах-Сурта. Я ни в коем случае не был против восстановить силы и поесть ещё из нашего обильного запаса субпродуктов, да и, как говорится, тише едешь – дальше будешь, так что, давая отдых упряжкам, мы, несомненно, делали добродетель необходимостью. Тем не менее, я сказал туземцам, что если погода улучшится, мы не будем останавливаться в Матвее, а немедленно продолжим путь и устроим стоянку в снегу, потому что туземец никогда добровольно не покинет хижину в плохую погоду, если у него есть еда.
Утро понедельника выдалось тихим и ясным, с великолепными крупными звёздами, но очень холодным. Пробежав несколько часов в восточном направлении, мы остановились. Константин разложил мой спальный мешок на снегу рядом с санями и сказал мне залезть в него и поспать, пока они не вернутся. Около часа я лежал в уютном тепле, а потом собаки с лаем вернулись. Туземцы нашли много костей, которые были закопаны прошлым летом, они были все в чёрной земле тундры. У якутов есть обычай срезать мясо с костей своей дичи для удобства транспортировки, а кости закапывать с прицелом на будущее – на случай голода или чрезвычайной ситуации, подобной той, что постигла нас.
Привязав кости поверх наших саней, мы снова двинулись в путь, держась направления вдоль ответвления русла реки к востоку от того, по которому мы шли ранее; миновав пару хижин, которые я велел туземцам тщательно осмотреть, мы, наконец, увидели далеко на юге Матвей.
Погода была ясной, а путешествие благополучным, если не считать песчаных кос в реке, которые истирали полозья саней и замедляли бег собак. Теперь у меня была только одна цель: добраться до Булуна, а оттуда поспешить в Якутск, где я мог бы снарядить ещё одну экспедицию для продолжения поисков ранней весной, прежде чем паводок унесёт мёртвых и их вещи в море. Так что, в соответствии с моим выраженным намерением, мы проследовали мимо Матвея, хотя туземцы с тоской смотрели на хижину и только и ждали, что я подам им сигнал свернуть. Но мы продолжали идти, следуя по главному руслу реки, между огромными льдинами и торосами, которые, остались там с прошлой весны и пережили летнюю жару.
Это были огромные глыбы сплошного льда, размером с жилой дом среднего размера; и что меня больше всего удивило, так это то, как такие громадины могли образоваться за один сезон. Очевидно, это весенний паводок собрал в огромные кучи лёд, образовавшийся на реке за зиму, они не растаяли за короткое полярное лето и теперь были в состоянии сыграть свою пагубную роль в большом ледяном заторе, который ежегодно возникает в устье Лены и наносит такой ущерб туземцам в дельте, которым приходится спасаться от наводнения на возвышенностях. Когда мы вошли в устье большой реки, где эти гигантские ледяные глыбы лежали на мели, как монолиты Стоунхеджа, внезапно поднялся сильный встречный ветер. В этом месте Лена выходит из горных хребтов, обрамляющих её берега, и сюда устремляется холодный воздух, собравшийся в долине реки.
Восхищённый видом этих ледяных громадин, я был поглощён изучением их своеобразной структуры, не обращая внимания на ветер и монотонное «йап» и «тук» погонщиков. Тут Георгий бесцеремонно рассеял мои грёзы наяву, – в которых исполины метали друг в друга ледяные горы, – чтобы сказать, показывая на очередную глыбу: «Большой балаган, майора!».
Очнувшись от своих мечтаний, я огляделся и увидел, как каюры ведут неравную борьбу со стихией —
Борей… вооружившись градом, снегом, льдом,
Гнетёт леса, морей вздымает глубь.[81]
На открытых участках льда было невозможно устоять против порывов ветра, который одним своим напором сносил сани, собак и людей. Было дьявольски холодно! Ветер, казалось, продувал меня насквозь, и вскоре, видя, что против него почти невозможно идти, я велел туземцам разбить лагерь под защитой одной из глыб льда. Но нет, никто и не подумал послушаться моего приказа – они слишком хорошо знали коварство реки – она в любую минуту может выйти из берегов и принести в долину гибель и разрушение. Так мы пробирались среди ледяных глыб больше мили, и, наконец, вышли на открытое русло реки, повернули к западному берегу, где был достаточно глубокий снега, и, вырыв в нём квадратную яму и поставив сани с наветренной стороны, заползли, замёрзшие и голодные, в наши спальные мешки, подальше от свирепой ярости шторма. Это правда было невыразимое удовольствие – лежать, вытянувшись в полный рост под защитой снега и меха, чувствовать, как тёплая кровь медленно растекается по жилам, и погружаться в глубокий освежающий сон.
Я уже описывал неудобства ночёвок в снегу; как сначала прилив приятного тепла, вызванный дополнительной одеждой, постепенно угасает, а влага и пот остывают, пока спящий внезапно не просыпается, дрожа от холода и с досадой осознавая, что пушистый снег воспользовался его сном, чтобы проникнуть под одежду. К этому я могу добавить, что это обычно для такой погоды, что сперва замерзает нос спящего, он согревает его в кулаке, в это время начинает мёрзнуть большой палец, он суёт его в рот, чтобы отогреть, тогда замерзают все остальные пальцы, которые он также пытается отогреть все по очереди, в это время опять мёрзнет нос… и так далее…
Так мы пролежали всю ночь, а когда наступило утро, оно не принесло улучшения погоды и, поскольку мы не могли надеяться, что продвинемся хоть сколько-нибудь вперёд, мы оставались весь день без еды, в тесноте и неподвижности, с нашими бедными собаками, которые лежали на нас сверху, прижавшись друг к другу.
Но когда наступило второе утро и шторм стих до лёгкого бриза, нам надо было обязательно выползти из нашего убежища и восстановить кровообращение. И сделать это потребовало немалых усилий, поскольку все мы кое-как могли распрямить наших спины. Туземцы тщетно пытались развести костёр из обледеневшего плавника, собранного вокруг, пока, наконец, в нетерпении отправиться в путь, я не велел им собираться и идти, надеясь в ближайшем будущем на тёплую хижину и чашку горячего чая. Но здесь наша дополнительная упряжка, управляемая старым Николаем, должна была покинуть нас. Он прошёл, согласно договорённости, столько, сколько мог без еды для себя или собак, и теперь вернётся в Северный Булун. При этом, прежде чем мы расстались, было более чем справедливо, чтобы ему дали поесть лучшего, что мы могли себе позволить; и поэтому, когда его груз был переложен на две другие упряжки, а я обменял наших самых худых собак на лучших из его упряжки, Константин достал оленьи ребра, выкопанные возле Кувины.
Туземцы отрубили ребра от позвоночника, вырезали полоски мяса между ними и протянули мне кусок от поясницы в качестве завтрака. Я вгрызся в него без всяких церемоний, в то время как собаки отчаянно требовали своей доли. Пока мясо оставалось замороженным, оно не проявляло отвратительной степени своей гнилости; но как только я взял его в рот, оно растаяло, и стало так отвратительно вонять, что я поспешно выплюнул его, и собаки тут же схватили его. Туземцы сначала с неподдельным изумлением уставились на то, как я бросаю такую вкусную еду собакам, а затем разразились искренним смехом над моей брезгливостью. Но я не хотел, чтобы какой-то якут меня превзошёл, а тем более смеялся надо мной, и поэтому попросил ещё немного, скажем, фунт этого мяса, нарезанного на мелкие кусочки. Я проглотил их, как таблетки, не разжёвывая, и с торжеством посмотрел на своих якутских друзей… но недолго, потому что вскоре разложившаяся масса растаяла в моём желудке, в животе невыносимо забурлило и меня вырвало, и я снова оказался без завтрака – моя потеря, однако, стала желанным приобретением для собак.
Тут туземцев охватило безудержное веселье, но я удивил их своей настойчивостью, попросив третью порцию, хотя уже вторая была полна личинок. В этот раз желудок удержал тошнотворные блюдо —видимо, просто от изнеможения.
И вот теперь старый Николай был готов отправиться в обратный путь почти в двести восемьдесят вёрст. Я дал ему четверть фунта кирпичного чая, и кроме этого у него не было никакой еды для его долгого и одинокого путешествия. Он настойчиво просил одну из жестяных кружек, но я был вынужден отказать ему в этой простой вещи, опасаясь, что это может сбить с пути другой поисковый отряд, и моё сердце сжалось, когда я смотрел, как он, со своей жалкой маленькой упряжкой собак и старыми расшатанными санями, медленно скрылся из виду. И всё же мои опасения, к счастью, оказались напрасными, потому что следующей весной я снова нанял его, и он продолжал водить для меня упряжки, пока я окончательно не покинул эти места.