Д. О. Чураков
Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы
314 См. подробнее о символическом и, в какой-то мере, сакральном измерении этого вопроса и его значении для России в кн.: Булдаков В. П. Красная смута. Природа и последствия революционного насилия. М., 1997. С. 185 и др.
315 См.: Булдаков В. П. Историографические метаморфозы «Красного Октября» // Исторические исследования в России. Тенденции последних лет / Под ред. Г. А. Бордюгова М., 1996. С. 186.
316 В дальнейшем национал-большевистские взгляды и симпатии, так же как и красно-патриотические, выйдут за пределы собственно РКП (б). В эмиграции и в самой России возникнет организационно слабо оформленное, но достаточно массовое течение, которое в последующие годы будет условно определено как «сменовеховство», но самоназвание этого течения будет звучать гораздо более определённо. Основатель и духовный лидер нового течения русской эмигрантской мысли Н. В. Устрялов назовёт своё детище «национал-большевизмом». В начале 1920-х годов «национал-большевизм» станет идеологическим прибежищем тех деятелей белой эмиграции и беспартийных представителей интеллигенции в самом СССР, которые начнут принимать революцию и пойдут на сближение с большевиками, хотя позиция самого Устрялова будет более сложной и противоречивой (См. его: Устрялов Н. Национал-большевизм. М., 2003).
317 См.: Агурский М. Идеология национал-большевизма. Париж, 1980. С HO-Hl. Надо признать, что в этом была своя логика. Революция 1917 г. по своему характеру действительно несла национальные черты и являлась как бы первой успешной национально-освободительной консервативной революцией XX века, хотя преувеличивать эти аспекты революции 1917 г., рассматривать их изолированно – не следует.
318 Агурский М. Идеология национал-большевизма. С. 141.
319 Там же. С. 141-142. К сожалению, историк не приводит цитату полностью, а её концовка не менее показательна, чем начало: «Они дорожат, – продолжил свою реплику Затонский не столько Советской властью и советской федерацией, сколько у них есть тенденция к «единой, неделимой». Необходимость действительного централизма у некоторых товарищей перепутывается с привычным представлением о «единой, неделимой»» (Десятый съезд РКП (б). Стенографический отчёт. М., 1963. С. 203). Интересно также добавить, что выступление было посвящено докладу по национальному вопросу, сделанному на съезде Сталиным.
320 Агурский М. Идеология национал-большевизма. С. 144.
321 Там же. С. 145.
322 Известия ВЦИК. 1918. 9 февраля.
323 Агурский М. Идеология национал-большевизма. С. 146. У Троцкого русским национальным корням Ленина была посвящена целая статья (см.: Троцкий Л. Д. Национальное в Ленине // Недорисованный портрет: 1920 год: 50-летие В.И. Ленина в речах, статьях, приветствиях. М., 1990. С. 81.
324 Фишер Л. Жизнь Ленина. М., 1997. С. 300, 304, 314 и др.
325 Нагловский А. Воспоминания // Новый журнал. 1968. № 90. С. 159.
326 Шестой съезд РСДРП (большевиков). Протоколы. М., 1958. С. 250.
327 ГАРФ. Ф. 1235. Оп. 140. Д. 3. Л. 2.
328 Краус Т. Советский термидор. Духовные предпосылки сталинского поворота. 1917-1928. Будапешт, 1997. С. 133.
329 В этой связи небезынтересно напомнить, что и становление такого марксиста, как Ленин, началось с увлечения именно крестьянской проблематикой, не случайно его 5-е, самое полное на сегодняшний день, собрание сочинений начинается с работы «Новые хозяйственные движения в крестьянской жизни» (см.: ПСС. Т. 1. С. 1-66), факт, практически проигнорированный отечественной историографией, зато подмеченный и понятый зарубежными историками (см.: Ингерфлом К. Несостоявшийся гражданин. Русские корни ленинизма. М., 1993. С. 202-204, 205, 282 и др.).
Вместо заключения: судьбы рабочего самоуправления после революции
Так получилось, что, говоря о развитии фабзавкомовского движения и связанного с ним производственного самоуправления рабочих в 1917 году, нам не раз приходилось выходить и за хронологические рамки, и за рамки собственно рабочего движения. Это и понятно -рабочее самоуправление не было чем-то изолированным. Возникновение его так или иначе обуславливалось нараставшим процессом перехода России от традиционных общественных институтов к общественным институтам современного типа. Сами эти институты вряд ли могут представляться однозначно: с одной стороны – это новейшее тотальное государство, с другой стороны – гражданское общество с его демократическими элементами. Развитие России требовало именно демократизации механизмов общественной регуляции. Ответом на этот вызов и становится, в определённой мере, русская революция 1917 г. и рождённые ею органы самоуправления. Но революция завершилась, и централизованное государство вновь вернуло себе доминирующие позиции, а самоуправление оказалось неэффективно в противодействии растущим метастазам бюрократизма.
Русская революция лишь одна из нескончаемой череды массовых народных выступлений, направленных на достижение лучшей доли. И прежде, и после неё социальные взрывы, нацеленные на решение извечных вопросов добра и справедливости, оканчивались такими же результатами. Имеет ли в этих условиях демократия право на существование или она заведомо слабее прочих существующих в обществе тенденций? Ставя вопрос о принципиальной возможности в России рабочего самоуправления и заостряя внимание на том внешнем воздействии на органы рабочего представительства в 1917 г., которое, в конечном итоге, и не дало реализоваться демократическому потенциалу фабрично-заводских комитетов, мы как раз и стремились разобраться в этом.
Громадный фактический материал, который дают события русской революции 1917 г., заставляет задуматься о самом характере взаимовлияний между органами локальной самоорганизации и обществом в целом. Где та грань, за которой локализм становится разрушительным для общества и, с другой стороны, общественный контроль над местными интересами перерастает в диктатуру? Стоит ли искать её на уровне общественной организации или речь идёт о более глубоких, типологических и даже аксиологических противоречиях? Во всяком случае, взаимодействие рабочих комитетов конкретных предприятий подчас складывалось гораздо более успешно с региональными и даже всероссийскими центрами фабзавкомовского движения, чем с действовавшими в их городе, на их же предприятии профсоюзными органами. Многовариантность происходившего в 1917 г. на разных предприятиях и в разных регионах затрудняет получение однозначных оценок.
Но что само по себе означало существование внутри рабочего движения нескольких принципиально не схожих типов пролетарской самоорганизации? Не могло же это быть исключительно следствием конфликта внутри политической элиты, по-разному видевшей будущее рабочего движения в стране, или простым следствием неразберихи первых месяцев революции? Эта ещё одна проблема, возникающая при изучении деятельности фабзавкомов в период русской революции и выходящая на целый комплекс других вопросов. Прежде всего, речь здесь может идти о характере революции, степени её зрелости и национальной природе.
В своё время, стремясь дать наиболее адекватный анализ западного общества, К. Маркс в качестве «его элементарной формы» назвал товар. По сути, все последующие политэкономические построения Маркса есть не что иное, как диалектическое развёртывание (по Гегелю!) из этой категории «товар» всей системы западного устройства, включая сюда политическую надстройку, культуру, мораль и другие сферы общества. Нам видится, что таким первичным звеном, матрицей, через анализ которой только и можно понять российское общество и русскую историю, является община. Такая постановка вопроса позволяет приблизиться и к пониманию ситуации вокруг множественности форм рабочего представительства в период революции 1917 г. в России.
На протяжении всего исследования выявлялись те факторы, которые позволяли бы говорить о влиянии на рабочее самоуправление (и в частности, на становление фабзавкомов) этих общинных традиций трудовой демократии и хозяйственного самоуправления. В этом смысле, построенные по западному образцу профсоюзы, действительно, могли показаться чужеродным явлением в русском рабочем движении. Отчасти так оно и было. Но что же с другой стороны? В России полным ходом шёл рост государственного индустриализма и, помимо этого, заимствованных форм новейшего капитализма, – словом, элементов современной урбанистической цивилизации. Этот фактор также предъявлял свой вызов революционному движению рабочих, и ничуть не менее простой, чем потрясшее современников крушение тысячелетней российской монархии. Могла ли опора рабочего самоуправления лишь на традиционные институты способствовать их прочности, когда всё общество в целом было застигнуто революцией как раз на этапе трансформации традиционного уклада?
Дело, однако, в этом случае не только в стратегии борьбы и перспективах постреволюционного устройства. Существование и массовая база различных по типу пролетарских организаций говорит о неоднородности самого русского рабочего класса. Причём мы имеем в виду не пресловутое мелкобуржуазное или какое-либо ещё влияние, и даже не воздействие на рабочий класс выходцев из деревни. Природа существовавших различий ещё должна быть выявлена. Но очевидно одно – подавление той или иной составляющей существовавшего тогда многообразия было чревато кризисами. Революция открывала возможности для постепенного решения существовавших противоречий, но она же создала почву для их насильственного подавления.
Развиваясь, рабочее самоуправление воздействовало на изменение фабричных порядков. Но условия острого гражданского противостояния, то спадавшего, то обострявшегося на протяжении всего 1917 г., обостряли автономистские настроения не только на уровне отдельных предприятий и производств. В рамках отдельных предприятий, помимо рабочего, в 1917 г. действовали и другие формы самоуправления. Речь идёт не только о разного рода формах самоорганизации торгово-промышленного класса, хотя и их нельзя сбрасывать со счёта. На многих предприятиях параллельно с рабочими фабрично-заводскими комитетами и рабочими профсоюзами существовали комитеты и союзы служащих. Таким образом, изучение проблематики рабочего самоуправления выводит ещё на одну задачу, не традиционную для историографии революции 1917 г., а именно на проблему фабричного самоуправления, которое бы включало рабочее самоуправление как одну из составляющих, но не единственную часть общей самоорганизации в рамках отдельного предприятия.
Понятно, что понимаемое таким образом фабричное самоуправление подразумевает определённый «гражданский мир» внутри отдельных предприятий, механизмы поиска компромисса. Способствовало бы это укреплению позиций фабричных коллективов перед лицом государства? Очевидно, что там, где удалось наладить какой-то внутренний диалог между рабочими, служащими и даже предпринимателями, сопротивление процессам огосударствления было наиболее упорным и меры на его преодоление наиболее бескомпромиссными. Но идёт ли речь об устойчивой тенденции, или перед нами всего лишь видимость, и в основе отмеченного нами явления лежат другие процессы? Ответ на этот вопрос давать пока преждевременно, поскольку нами рассмотрено лишь самоуправление рабочих. За этим первым шагом должны последовать другие, и, как минимум, темой отдельного исследования должно стать самоуправление служащих в различных отраслях производства в период революции.
Многоступенчатая система самоуправления как условие свободы самоорганизации отдельных социальных групп. Эта проблема поднимается и в современных дискуссиях о рабочем самоуправлении. Пережив все прочие формы самоуправления, став основой нового государства, – не попало ли рабочее самоуправление в ловушку? Вакуум, образовавшийся после затухания всех прочих форм земского и городского самоуправления, не в этом ли следует искать причины разрастания бюрократизма? Ясно, что вопрос этот в рамках изучения рабочего самоуправления останется без ответа, поскольку он в большей мере касается тех слоёв, которые рабочим самоуправлением охвачены как раз и не были. Но столь же очевидна и его теснейшая связь с рассмотренными в исследовании процессами.
В таком развитии революции нам также видится проявление конфликта национальных традиций с идущими процессами модернизации. Модернизация, как таковая, не подразумевает каких-либо национальных, социальных или других различий. К их существованию она индифферентна. Но российское общество было именно многоструктурным и многослойным. Выбор представляется довольно прозрачным: либо сложная система самоуправления на всех уровнях социальной иерархии, либо единообразие и централизация. Представляется, что в условиях 1917 г. и даже начала 1918 г. ни один из вариантов предопределён не был. Поэтому было обращено такое внимание на вопросы революционной доктрины, поскольку в условиях социальной неопределённости доктринальные пристрастия элит начинали жить своей собственной жизнью и становились одним из существенных факторов при выборе дальнейших сценариев общественного развития. Традиционное общество не смогло вписаться в рамки существовавших тогда идеологий, не успело и не стремилось подстроиться под возрастающие ритмы модернизации. Кризис базирующихся на традиционалистских ценностях институтов, в том числе фабзавкомов, – важное, но не единственное проявление этого.
Возможность разрешить или хотя бы смягчить противоречия путём выстраивания системы органов самоуправления не была реализована. Не решённые противоречия загонялись вглубь, накапливаясь, придавая историческому процессу самые причудливые очертание. Сами судьбы рабочего самоуправления в России в послереволюционные годы порождают множество вопросов. В частности, когда после описанных выше событий 1917-1918 гг. мы видим периоды наибольшей политической активности рабочих? Первый период её подъёма приходится на конец 1920 – начало 1921 г. Здесь всё кажется понятным. Милитаризация труда, перебои со снабжением хлебом, идеи «перетряхивания» профсоюзов. Именно к этому времени отмеченные в нашем исследовании тенденции на огосударствление и бюрократизацию выявляются в полной мере. Если в 1913 г. в промышленности на сто рабочих приходилось около восьми служащих, то в 1920 г. их было уже 16. Красноречив и пример роста аппарата экономических ведомств республики, призванных заменить в своё время производственное самоуправление рабочих. Так, с осени 1918 г., то есть со времени, на рассмотрении которого завершено данное исследование, до начала 1920 г. аппарат, к примеру, ВСНХ увеличился почти в 10 раз – с 2,5 тыс. до 24 тыс. служащих. Помимо этого, в губернских совнархозах было занято 93,6 тыс., а в уездных 106 тыс. человек. Таким образом, всего в системе совнархозов было задействовано 234 тыс. человек. Для наглядности скажем – это примерно совпадает с количеством работников всей текстильной промышленности, где в это время их было занято около 240 тысяч. Ярким примером искусственного раздувания штатов служащих, приводимым ещё Литвиновым в его статье в «Правде» за 21 ноября 1921 г. был Главанил (Бензиновый трест). В его штате числилось 50 человек, управлявших единственным предприятием со 150 работавшими на нём. Но те же процессы протекали и в самих органах рабочего самоуправления. В частности, процессы бюрократизации привели к тому, что в годы Гражданской войны наиболее быстро рос профсоюз служащих. Если в первой половине 1918 г. в его рядах насчитывалось всего около 50 тыс., то к началу 1920 г. – 550 тыс., а к июлю 1921 г. – 1 млн 67 тыс. человек. В сфере материального производства складывалась ненормальная обстановка, когда численность управленцев сравнялась и даже начала превышать численность управляемых.
Особый этап в развитии рабочего движения, в том числе различных проявлений рабочего самоуправления, приходится на период НЭПа. Характерно, что сам по себе переход к НЭПу был связан с дискуссией о профсоюзах на X съезде большевиков (март 1921), в ходе которой высказывались разные точки зрения не только по вопросам организации труда, но и роли пролетарских организаций в советской политической системе. НЭП сопровождался отказом от политики прежних лет на максимальное огосударствление профсоюзов, расширением их прав в сфере охраны труда и регулирования трудовых отношений, отменялось принудительное членство в профсоюзах. Повышается общественная роль профсоюзов. В 1922 г. профсоюзы участвовали в борьбе с голодом, собрав 4 триллиона руб. и около 900 тыс. пудов продовольствия. Раскрепощение профсоюзов было связано с развитием негосударственного сектора экономики: на частных предприятиях профсоюзы выполняли роль «передового форпоста» борьбы с буржуазными элементами и в силу этого пользовались поддержкой властей.
Но вот парадокс – переход к новой экономической политике, то есть комплекс мер, направленных на урегулирование особенно волновавших рабочих в годы военного коммунизма вопросов, привёл не только к поиску новых форм рабочей самоорганизации, но и к ощутимому обострению протестных настроений в рабочих окраинах. Новый кризис во взаимоотношениях «пролетариата» и «пролетарского государства» был даже глубже и продолжительнее, чем кризис заключительного периода военного коммунизма. В выступлениях рабочих нэповского времени прежде всего бросается в глаза их антирыночная направленность. Совсем не случайно всплеск забастовочной активности приходится на 1923-1925 гг., то есть на время наибольшего разворота государства к рыночным реформам в экономике – факт, говорящий сам за себя. Потом забастовочная активность рабочих идёт на спад – и это время, когда централистские тенденции вновь обретают свою силу, несколько утраченную после отказа от военно-коммунистического радикализма.
Можно ли объяснить это явление тем, что переход к НЭПу не стал возвратом к традициям рабочего самоуправления, и оно по-прежнему переживало тяжёлые времена? Не случайно лидер левого меньшевизма Мартов подверг первые шаги НЭПа резкой критике, а в недрах профессиональных союзов вновь возникли оппозиционные настроения. Представляется, что В. И. Ленин при переходе к нэпу главную задачу видел всё же не в экономике, а в том, чтобы реформировать госаппарат, «который ровно никуда» не годился и который большевики «переняли целиком от прежней эпохи». Тем не менее, именно эта задача в рамках НЭПа реализовалась не в полном объёме и не вполне в том направлении, которое виделось Ленину. Победную поступь бюрократизма рынок не остановил, даже ускорил. Соответствующие изменения отразили происходящую эволюцию режима и в области социальной структуры населения. Так, например, с примерно 9 млн в 1923 г. численность населения городов увеличилось к 1926 г. до 11 млн, то есть на 21 %. Прирост же численности служащих был существенно выше и составил за те же годы 31%. Количество безработных к концу нэповского периода примерно совпадало с численностью управленцев, что даёт представление о тенденциях расслоения «социально однородного общества победившей революции». Рост бюрократизма напрямую отразился и на состоянии рабочего самоуправления, что выразилось в разгроме профсоюзных кадров в конце 1920-х гг., а также падении роли профсоюзов в советской политической системе.
Но наиболее противоречивыми в судьбах рабочего самоуправления становятся 1930-е годы. Связь 30-х гг. с событиями революции 1917 г. несомненна, но многим она видится совершенно по-разному. Не случайно поворот к тому курсу, который стал господствующим в это время, называют революцией, но революцией сверху, значит, уже не совсем революцией. Причина множества столь полярных оценок, существующих на этот счёт, – в сложности самой эпохи. Неоднозначность происходившего тогда, как представляется, особенно ярко проявилась как раз в ситуации, складывающейся вокруг различных форм рабочего самоуправления.
Отмеченная для эпохи русской революции двойственность почвеннических и модернизационных тенденций становится в это время ещё более наглядной, сужается и круг возможных альтернатив дальнейшего общественного развития. Но тот вывод, который был сделан нами применительно к середине 1918 г. (о том, что, несмотря на кризис и ликвидацию одних форм самоуправления, оно продолжало существовать и развиваться в других) представляется нам применимым и к 30-м годам.
Разумеется, мы не собираемся оспаривать выводы Т. Клиффа и других специалистов по истории рабочего движения периода индустриализации, что сталинская группа вынуждена была нанести целый ряд ударов по самостоятельности рабочего движения с тем, чтобы суметь самой удержаться у власти. Так, в ходе борьбы за единоначалие на производстве был упразднён так называемый треугольник, когда в выработке и принятии решений помимо директора участвовали также руководители профсоюзной и партийных ячеек этого предприятия. По сути речь шла об участии в управленческой деятельности рабочих, правда, в отчуждённой, опосредованной форме. Для понимания атмосферы 30-х гг. характерно, что, несмотря на то, что и профсоюзы, и партия давно стали составными частями политической системы, даже эта реликтовая форма рабочего контроля показалась теперь ненужной для правящей бюрократии. Официально треугольники были похоронены в 1937 г., когда на Пленуме ЦК один из ближайших сподвижников И. Сталина -А. Жданов заявил: «Треугольник представляет из себя совершенно недопустимую форму… Треугольник представляет нечто вроде какого-то коллегиального органа управления, в то время как наше хозяйственное руководство совсем иным образом построено».
Дальнейшему нажиму подверглись и сами профсоюзы, которые были лишены своего традиционного фундаментального права регулирования оплаты труда. В 1934 г. умерла традиция заключения коллективных договоров. В 1940 г. председатель ВЦСПС Шверник прокомментировал это следующим образом: «… когда план является решающим началом в развитии народного хозяйства, вопросы зарплаты не могут решаться вне плана, вне связи с ним. Таким образом, коллективный договор, как форма регулирования заработной платы, изжил себя». Ну и, конечно, серьёзно ограничивало возможность самоорганизации рабочих рабочее законодательство конца тридцатых годов. По сути, это было законодательство уже военного времени, и демократические процедуры в нём никак не предусматривались.
Раз за разом институты традиционного общества на уровне рабочего самоуправления вступали в конфликт с новейшими тенденциями в развитии общества. В результате шло подавление и разрушение этих традиционных институтов при отсутствии чего-либо нового, идущего им на смену. Но в том-то и заключалась особенность самоуправления рабочих в России, что его почвеннические, общинные корни не давали ему полностью поглотиться курсом модернизации. Возникает вопрос, можно ли в этой ситуации смотреть на постреволюционное развитие рабочего самоуправления в России только с точки зрения существования форм рабочей самоорганизации, тождественных западным?
Даже в самые трудные годы официальные рабочие организации продолжали нести немало черт, позволяющих говорить о существовании в СССР каких-то элементарных форм самоуправления рабочих. Эти проявления самоорганизации масс вряд ли возможно абсолютизировать, но с определённого уровня, пусть и очень низкого, государство, даже в лице администрации, уже не могло, а главное, не желало вмешиваться в деятельность этих низовых очагов рабочей самоорганизации. Подчас в каких-то передовых, скажем стахановских, бригадах элементы самоуправления приобретали даже производственный характер. Сегодня, как мы знаем, стахановское движение оценивается неоднозначно, но его роль в некоторой реанимации производственного самоуправления разве не заслуживает самого заинтересованного внимания?
В этом смысле профсоюзы и другие официальные формы рабочей самоорганизации играли роль буфера между личностью и государством. Советское общество вообще состояло из множества таких автономных, часто самодостаточных ячеек, контроль за которыми постоянно ускользал из рук центрального правительства.
Говоря о судьбах рабочего самоуправления после революции 1917 г., нельзя, хотя бы коротко, не упомянуть и ещё об одном обстоятельстве, прямо выходящем на затронутую в книге тему связи рабочих с их деревенскими корнями. До революции связь эта была достаточно широкой. Но что происходит в 1930-е гг.? Широко известный факт: в течение 1930-х гг. из аграрного сектора высвобождается около 20 млн человек. Частью они пополнили социальную группу управленцев, армию, интеллигенцию, уголовный мир, дно советского общества. Вместе с тем неоспоримо, что основная масса выходцев из деревни, а это в основном молодёжь, пополнила рабочий класс, численность которого в течение жизни одного поколения возросла с 9 до 23 млн человек, что не может быть объяснено естественным приростом.
С точки зрения западного человека, ситуация, порождённая миграционными процессами 30-х гг. представляется «обществом зыбучих песков». На первое место в оценках выступают различия между поколением рабочих 1930-х гг. и рабочими, сформировавшимися в период, предшествующий индустриализации. Складывалось мнение, постепенно перекочевавшее и в нашу литературу, что длительное время они оставались сельскими жителями, вырванными из привычной им социальной среды. Адаптация к городу протекала мучительно и далеко не гладко. И. Дойчер, например, полагал, что именно этому поколению рабочих советские города обязаны своим нынешним серым, мрачноватым, полуварварским видом. Российский же обозреватель С. Кара-Мурза пишет в этой связи о чём-то подобном новому изданию крепостничества – крепостничества заводских цехов и институтских лабораторий.
С такими однозначными оценками согласиться вряд ли возможно. Но дело даже не в этом, а в том, что с миллионами выходцев из деревни в города хлынул поток патриархальных демократических представлений русского крестьянства о счастливой доле и правильном общественном устройстве. Города же встретили новых людей серыми, немытыми улицами, дымными цехами, бюрократическим произволом, надменностью интеллигенции. Кроме социальной мести, нашедшей своё отражение в массовой поддержке новыми рабочими расправ над «врагами народа» и других протестных акциях, их социальная энергия стремилась найти применение на уровне самоорганизации локальных коллективов. Каковы были формы этой локальной самоорганизации и можно ли говорить о её влиянии на всё советское общество? Здесь исследования только предстоят.
Применительно к 1930-м гг. с особой остротой возникает вопрос о том, что, собственно, следует понимать под самоуправлением: это форма политической деятельности или любая деятельность, направленная на обобщение, выражение и защиту интересов автономных групп? При традиционном подходе к самоуправлению, действительно, кроме официальных структур, сложно заметить структуры неформального, часто стихийного самоуправления, охватившего все слои рабочего класса в 30-е годы. Неформальные, но социально значимые типы самоорганизации трудовых коллективов становятся важной чертой советского общества и не дают ему действительно уподобиться «обществу зыбучих песков». Но особенно характерна способность к созданию таких неформальных самоорганизующихся коллективов была для социально более мобильной молодёжи, примеры чему часто встречаются в мемуарах и других источниках об «ударных комсомольских стройках». Даже Троцкий, критиковавший отход советской молодёжи от политики, вынужден был признавать, что её активность не исчезла, а оказалась направленной на другие цели. В этом смысле представляет большой интерес изучение многочисленных молодёжных (и не только) субкультур, формировавших в 1930-е гг. Процесс социализации молодёжи, всегда сопровождающийся усвоением элементов прежней культуры и созданием элементов своей, не мог не носить в 1930-е гг. ряд специфических черт. Если эту специфику рассматривать с точки зрения самоуправленческих начал, когда под старой культурой будет пониматься сознание, привнесённое из среды русского крестьянства, а под новой культурой – тот тип мировосприятия, который начал складываться под воздействием процессов модернизации, то во многом могут измениться и более глобальные оценки 1930-х годов.
Представляется, что именно в этот период окончательно успевают проявиться те тенденции, которые были заложены в русскую историю революцией 1917 г. Альтернативы, борющиеся друг с другом перспективы развития к этому времени позволяют окончательно сформироваться советскому типу общества. Океан разбуженных возможностей постепенно к концу 1930-х гг. входит в берега. Происходит некоторая консервация и в вопросе рабочего самоуправления. Нельзя сказать, что развитие его форм завершается. Нет, просто окончательно складываются те рамки, в которых государство готово было терпеть (или не способно было предотвратить, или даже сознательно поощряло) общественную инициативу своих граждан, одетых в рабочие спецовки.
В дальнейшем, в годы войны и послевоенного развития, границы эти то расширялись, то снова сужались, но это не меняло характера взаимоотношений между властью и самоуправлением рабочих, как формальным, в рамках официальных структур, так и неформальным, существующим там, куда влияние государства не распространялось. Существовавшие в эти годы формы рабочей самоорганизации можно трактовать самым разным образом. В частности, в листовках Московской Хельсинской группы заявлялось о неспособности советских профсоюзов защищать права трудящихся, отрицалось само значение профсоюзов как органов самоорганизации рабочих. Нам же эта оценка представляется, по меньшей мере, спорной, хотя большего внимания, на наш взгляд, заслуживают выступления МХГ в пользу создания в СССР независимых профсоюзов. Создание таковых, вполне вероятно, способствовало бы оживлению деятельности и других форм рабочей самоорганизации. Но, с другой стороны, для создания независимых профсоюзов требовалась немалая активность самих рабочих. А этого-то как раз и не наблюдалось. Во всяком случае, ни «Хроника текущих событий», ни такие исследователи советского оппозиционного движения, как В. Пономарёв и Л. Алексеева, не зафиксировали в те годы сколько-нибудь серьёзных выступлений рабочего класса, направленных на создание независимых от государства органов самоорганизации. Протестные выступления этих лет, в том числе масштабные выступления низов хрущёвского времени, также не вели к возникновению долговременных альтернативных рабочих организаций. Для того чтобы рабочее самоуправление получило новые стимулы для своего развития, потребовались гораздо более мощные внешние воздействия, чем хрущёвская «оттепель» или «косыгинская реформа».
