полная версия

Д. О. Чураков
Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы

Полная версия

Характерным проявлением начавшейся моральной деградации в рабочей среде могут считаться события на Трубочном заводе, воссозданные до мельчайших подробностей в записках Струмилло. Поощряя откровенно уравнительные настроения среди рабочих завода, большевики ещё до своего прихода к власти подстрекали массу неквалифицированных рабочих, которых на Трубочном заводе насчитывалось примерно две трети, требовать такую же заработную плату, какую получали опытные мастера. Рабочие запомнили эти призывы и, когда большевики оказались во главе государства, предъявили это требование новым властям. Большевики вынуждены были выплатить колоссальную сумму денег. Причём пришлось не только сравнять размер текущей заработной платы, но и выдать всю разницу зарплат с мая по октябрь. Экономически такой шаг был ничем не мотивирован и наносил большой урон казне¹¹⁸. Ситуация, складывавшаяся на Трубочном заводе, в определённом смысле «образцово-показательна». Похожим образом действовала рабочая масса, к примеру, на Петроградском металлическом заводе, где чернорабочие 2 декабря 1917 г также предъявили «явно рваческие», по определению советской историографии, требования немедленно уплатить им по 12 руб. в день в расчёте с 5 июля 1917 г. По утверждению советских историков, причиной такого поведения была деятельность среди невежественных слоёв рабочих, пришедших на заводы в годы войны, со стороны контрреволюционных, читай – меньшевистско-эсеровских элементов¹¹⁹. Однако в действительности, не отрицая отдельные случаи пропагандистских выступлений право-социалистической оппозиции, приходится признать, что большевики попались в ловушку, которую сами же готовили для своих предшественников. Скорее, при оценке имевшей место ситуации, права не прежняя историография, а современный историк С. В. Яров, полагающий, что большевикам в этот момент пришлось столкнуться не столько с контрреволюционными настроениями, сколько с проявлениями стихийного большевизма масс. Но если прежде большевикам удавалось использовать его в своих интересах, то теперь он оказался направлен остриём против них самих¹²⁰.

Негативные явления распада народных традиций совестливого отношения к труду находили своё непосредственное выражение в падении дисциплины труда. Эта проблема также досталась большевикам от Временного правительства, но после Октября проблема борьбы за трудовую дисциплину быстро становится одной из центральных для выживания нового режима¹²¹. По сравнению со временем после Февральской революции, в первые месяцы существования Советского государства негативные явления в этой сфере усилились. Обстановка тех дней хорошо передана в воспоминаниях Струмилло на примере Трубочного завода. Поразившая предприятие агония открывала взгляду удручающее зрелище. Покидавшие цеха люди, ещё вчера «сознательные рабочие», прихватывали всё, что «плохо лежало»: части станков, инструменты, материал, срезали части приводных ремней, – словом, любую мало-мальски пригодную в личном хозяйстве вещь. Часть мастеровых и рабочих, понимавших, что гибель завода – это также их гибель, поскольку они лишаются всех средств существования, пыталась как-то организовать сопротивление разгрому. Но слушать увещевания никто настроен не был¹²². Среди проявлений недисциплинированности рабочих лидирующее положение продолжали занимать прогулы. По данным, собранным ЦК профсоюза металлистов в начале 1918 г., они составляли: 31% в Сормове, 42% в Мытищах, 50% в Коломне, в то время как в 1916 г. тот же показатель составлял в среднем всего 8 процентов¹²³. В кожевенной, деревообделывающей, текстильной промышленности были широко распространены кражи¹²⁴. О серьёзных масштабах воровства на текстильных предприятиях вынуждена была писать даже центральная большевистская пресса¹²⁵. Неблагополучно в этом отношении складывалась ситуация также на предприятиях пищевой промышленности. Хищения были широко распространены также в табачной промышленности. Не редкостью кражи были и там, где, по убеждению большевиков и прочих социалистов, концентрировались наиболее сознательные пролетарии – на металлургических и оружейных заводах¹²⁶. Широко распространены были случаи захватов рабочими предприятий, распродажи ими заводского имущества и готовой продукции с целью перераспределения вырученных средств между собой¹²⁷. Как писал в те дни М. С. Ольминский, многие рабочие мыслили простыми категориями: «поскорей бы урвать побольше и куда-нибудь уйти»¹²⁸.

Подрывали трудовую дисциплину и явления несколько иного рода. Прежняя советская историография справедливо, но подчас преувеличенно выискивала позитивные перемены в массовой психологии и поведении рабочих, вызванные революцией¹²⁹. Но происходили трудно обратимые перемены и совсем иного рода. На протяжении нескольких месяцев от февраля к октябрю 1917 г. заводские цеха словно превратились в рабочие клубы, где шли нескончаемой чередой собрания, конференции, проводились митинги. Многие проблемы, в том числе связанные с повышением своего материального достатка, рабочие привыкали решать, не форсируя трудовые усилия, а митинговым напором, настолько уверовав в естественность такого положения вещей, что когда министр труда Временного правительства М. И. Скобелев попытался ограничить хотя бы деятельность в рабочее время фабрично-заводских комитетов, как мы помним, это вызвало настоящий шквал протестов со стороны рабочих. Находясь в оппозиции, большевики всячески поощряли рост «политизации» рабочих (за которой не так редко скрывалось элементарное нежелание работать).

После Октября если что-то и меняется, то совсем не в сторону стабилизации. Официальная пропаганда внушала рабочим мысль об их «классовой исключительности», твердила им, что теперь они – «победители», «новые хозяева страны». И рабочие охотно верили официальной пропаганде, увлекаемые потоком советских декретов и «правденских передовиц»¹³⁰. Вместе с тем складывавшаяся ситуация таила в себе для нового революционного режима немало опасностей. Очевидцы пишут о весьма превратном «понимании» многими рабочими себя в качестве «хозяев» своих предприятий. Даже в советской историографии происходившее нашло определённое отражение, получив название «митинговщины». Н. К. Крупская вспоминала: «Революция сбросила десятников, подмастерьев, вечно понукавших рабочих, ругавших их, дававших зуботычины. И рад был рабочий, что никто его не понукает, что, когда он устал, может он посидеть, покурить. В первое время заводские организации очень легко отпускали рабочих с фабрики на разные собрания. Помню такой случай. Пришла ко мне раз в Наркомпрос работница за какими-то справками, разговорились. Я ее спрашиваю, в какой она смене работает. Думала, в ночной, потому и могла прийти в Наркомпрос днем. «У нас никто сегодня не работает. Вчера общее собрание было, у всех дел домашних много накопилось. Ну и проголосовали не работать сегодня. Что же, мы теперь хозяева». Теперь, когда 18 лет спустя рассказываешь это товарищам, им этот факт кажется мало правдоподобным, не характерным. А между тем для начала 1918 г. этот факт был характерен»¹³¹. Ещё более впечатляющую картину, царившую в то время, рисовал Струмилло. На приютившем его Трубочном заводе, как и на многих предприятиях города, в цехах целыми днями шли митинги. С утра до вечера все говорили и слушали тех, кто говорит, аплодируя оратору, выступавшему в данную минуту, забыв о предыдущем ораторе и одинаково хлопая и одобряя всех, кто готов был подстраиваться под настроения толпы. А настроение толпы было «рви, где можно и что можно», – иронично пишет Струмилло и добавляет: «и это в головах рабочих казалось повальным». Администрация Трубочного уже давно устранилась от происходящего на заводе, технический персонал также ни во что не вмешивался, чувствуя себя растерянным и неспособным повлиять на массу. «Да и кто бы их послушался? – задаёт риторический вопрос Струмилло. – В лучшем случае не обратили бы внимания, а то и обругали бы корниловцем и контрреволюционером»¹³².

Тесно связан с проблемой дисциплины на рабочем месте был вопрос качества и производительности труда. Один из руководителей экономической политики большевиков А. Ломов признавал, что ноябрь-декабрь 1917 г., а также начало 1918 г. были отмечены «значительным падением производительности труда»¹³³. Так, ощутимо по сравнению с дореволюционным временем упало производство винтовок на Ижевском заводе, в то время как на Сестрорецком заводе оно и вовсе прекратилось¹³⁴. В отдельные периоды 1918 г. снижалась производительность труда в главных железнодорожных мастерских Николаевской железной дороги¹³⁵. Пережив краткий период подъёма, к марту 1918 г. производительность труда снизилась на Охтинских пороховых заводах¹³⁶. С горечью отмечали падение производительности труда на своём предприятии рабочие Семянни-ковского завода¹³⁷. Определённое падение производительности труда наблюдалось в летние месяцы 1918 г. на заводе Новый Лесснер, в июне-августе того же года уменьшается производство продукции в связи с падением производительности труда на Сампсониевской мануфактуре. Отмечались тенденции снижения производительности труда на Ликинской мануфактуре. Приходится признать, что подобного рода явления носили не эпизодичный, а всеобщий характер. В целом по стране падение производительности труда началось ещё после Февральской революции, как и другие негативные моменты развития промышленности усилившись после Октября. Так, в 1917 г. производительность труда в промышленности составляла 67% от уровня 1913 г., а в 1918 г – 34%. Валовая продукция на одного рабочего в год в 1917 г. равнялась 1482,1 довоенных рубля, ав1918г. – уже 917,3, что составляло 61,9% от уровня 1917 г. По отдельным отраслям производства к 1918 г. картина падения индивидуальной производительности рабочих может быть показана следующим образом¹³⁸:

Таблица 4

Выработка на одного рабочего в день (в рублях 1913 г.) за 1913-1918 гг.

Характерно, что сами рабочие хорошо понимали, чем в конечном итоге для них может обернуться собственная расхлябанность и безответственность. Так, на конференции фабрично-заводских комитетов Москвы было признано, что падение производительности вызывает сокращение производства, а следовательно, следующим этапом будет закрытие предприятий¹³⁹. Получался замкнутый круг -всеобщее разложение народного хозяйства, кризис промышленности напрямую вели к разложению рабочего класса, снижению ответственности рабочих, а также ухудшению показателей их работы, в первую очередь – производительности труда. С другой стороны, процессы, протекавшие в рабочей среде, не позволяли ставить задачи восстановления промышленности, расширения производства. Временное правительство заблудилось в лабиринте этих проблем, так и не сумев подобрать ключи к их разрешению. Не просто приходилось и советским властям. К этим двум проблемам добавлялась ещё и третья – материальный уровень рабочих. Его падение также было неизбежным следствием всеобщей разрухи и деградации промышленности. Падала выработка, естественно, сокращались возможности владельцев предприятий и государства поддерживать рабочих. Вместе с тем, не имея материальной заинтересованности, только на голом «революционном энтузиазме» рабочие не могли решать серьёзные производственные задачи, сочувственно относиться к разговорам о трудовой самодисциплине¹⁴⁰. По мере развития кризисных явлений в народном хозяйстве вопрос о жизненном уровне рабочих становится политическим.

Поддержав в Октябре большевиков, рабочие ждали от них эффективных мер, способных закрыть все волновавшие простых людей вопросы, по возможности – немедленно. И, действительно, первое время после установления Советской власти происходит некоторое улучшение жизненного уровня рабочих, прежде всего за счёт экстренных мероприятий победившего революционного режима. Важным фактором, обеспечивавшим рост благосостояния рабочих в эти месяцы, выступали изменения в области оплаты труда. Так, по сообщению прессы, к весне 1918 г. средний заработок рабочих на некоторых предприятиях Урала достигал 300 рублей¹⁴¹, тогда как прожиточный минимум составлял здесь 200 рублей¹⁴². Поднимались заработки, а также социальные выплаты рабочим и в других промышленных центрах страны, что стало одним из направлений политики новых властей¹⁴³. Рост оплаты труда рабочих мог происходить и опосредованно, например, за счёт отмены отчисления с заработков на содержание местных Советов, как это произошло в случае Белорецкого Совета рабочих депутатов после перехода его под контроль большевиков: все расходы на его содержание были переложены на буржуазию, которая обкладывалась специальной контрибуцией¹⁴⁴. Отчисляли предприниматели средства и на содержание других пролетарских организаций, в том числе органов рабочего контроля, как это осуществлялось, например, на Инзерских заводах¹⁴⁵.

И всё же сохранявшаяся динамика упадка не могла позволить государству, пусть даже самому «революционному» и «пролетарскому», предотвратить негативное воздействие кризиса на материальное положение наёмных работников, благополучие которых полностью зиждилось на состоянии отечественной промышленности и транспорта. В первую очередь сокращение производства, закрытие предприятий, так же как это наблюдалось при Вмененном правительстве, вело к росту безработицы. Советские власти прилагали немало усилий по её предотвращению или хотя бы смягчению возможных негативных последствий. Так, на Урале уже в январе 1918 г.

при рабочей секции Уфимского Совета была образована комиссия по борьбе с безработицей. Кроме этого создавался специальный фонд для помощи безработным, формировавшийся преимущественно за счёт обложения торговцев и домовладельцев, а также добровольных отчислений рабочих и служащих. В целях обеспечения большей занятости при снижении рабочего дня вводилась трёхсменка¹⁴⁶. Аналогичные меры принимались в Смоленске, Нижнем Новгороде, Москве. Много делалось для помощи безработным в Петрограде. Так, 12 апреля 1917 г. СНК ассигновал дополнительные 100 млн рублей для преодоление безработицы в прежней советской столице. Ещё 6 млн рублей изыскал Петросовет. Для оптимизации учёта безработных и помощи им в поисках работы увеличивалось количество бирж труда. Если при Временном правительстве летом 1917 г. в России действовало всего 2 биржи труда, то в ноябре – 32, в декабре -45, в январе 1918 г. – 67, в марте – 89, а в мае – уже 110¹⁴⁷.

Однако масштабы разрушения промышленности были столь велики, а рост безработицы в связи с этим столь стремителен, что предпринимаемых мер было явно недостаточно. Точных данных на этот счёт не существует. Разные органы, занимавшиеся учётом безработных и борьбой с безработицей, называли разные цифры. Так, московские профсоюзы исчисляли количество потерявших работу в 20 тыс. человек, районный экономический комитет – в 30 тыс., а Московский комиссариат труда называл цифру в 40 тыс. Оппозиционная пресса в те дни писала: «Ясно одно, безработица грозит принять невиданные ещё размеры, превратиться в народное бедствие. Демобилизованная армия и возврат военнопленных вернули и вернут ещё стране миллионы свободных рук. А навстречу этой волне поднимается другая: десятки и сотни тысяч рабочих, выбрасываемых с фабрик и заводов, прекращающих производство. Под двойным ударом Брестского мира и социалистических опытов большевистской власти промышленность наша умирает, а вместе с тем рабочий класс обречён на тяжёлую безысходную участь безработного»¹⁴⁸.

Несмотря на противоречивость имеющихся в распоряжении историков данных, можно представить общую картину возникшей перед страной проблемы. Наркомат труда, обобщив информацию, полученную от 73 бирж труда, определял количество безработных в первые несколько месяцев 1918 г. вЗ05 614 человек¹⁴⁹. По данным оппозиции, весной 1918 г. насчитывалось примерно 310 000-324 000 безработных¹⁵⁰. Понятно, что уровень безработицы зависел от множества различных причин и разнился по регионам. Вот как выглядело распределение безработных по различным регионам, согласно данным меньшевистских изданий¹⁵¹:

Таблица 5

Количество безработных по регионам России в апреле 1918 г.

Уровень безработицы различался не только по отдельным районам, но и по отраслям производства, меняясь с течением времени в зависимости от состояния рынка труда, как это отражено в следующей таблицей¹⁵²:

Таблица 6

Динамика рынка труда по различным профессиональным группам в 1918 г.

Как можно предположить, наиболее остро стоял вопрос с поиском нового места работы вплоть до середины лета 1918 г., иными словами, до принятия декрета от 28 июня о развёрнутой национализации крупной промышленности. Потом начинается медленный процесс нормализации положения с безработицей. Но состояние экономики в эти и последующие месяцы было столь плачевным, что даже сохранение работы не гарантировало рабочим минимального достатка. По свидетельствам, которые обобщил Д. Ю. Далии, заработная плата к середине 1918 г. «стояла довольно низко»¹⁵³. Для ЦПР ситуация усложнялась другим обстоятельством – расценки здесь разнились не только в зависимости от отрасли, но и города, в котором находилось конкретное предприятие, что в ряде случаев вызывало конкуренцию между самими рабочими. Выше всего расценки были, понятно, в Москве – более 15 рублей в день, а уже в Московской области средняя дневная оплата составляла всего 11 рублей 73 копейки. Наиболее плохо труд оплачивался в Калужской и Владимирской губерниях – соответственно 9 руб. 76 коп. и 9 руб. 59 коп. в день¹⁵⁴. Как отмечалось в циркулярном письме Союза металлистов Тулы, «ввиду непрекращающегося обесценивания денег и продолжающегося вырастания цен на предметы первой необходимости реальная заработная плата отстаёт от с каждым днём возрастающих цен»¹⁵⁵.

К весне 1918 г. становится всё более и более осязаемой угроза голода. Особенно болезненная ситуация складывалась в Питере. Дезорганизация транспорта и саботаж продовольственного аппарата привели к частым перебоям в снабжении продовольствием. Например, 31 октября в Петроград было доставлено только три вагона с продовольствием и фуражом, 1 ноября – шесть, тогда как для удовлетворения потребностей города ежедневно требовалось 28 вагонов. Вспоминая события тех дней, С. Г. Струмилин писал: «Картофельная шелуха, кофейная гуща и тому подобные «деликатесы» переделываются в лепёшки и идут в пищу; рыба, например селёдки, вобла и т.п., перемалывается с головой и костями и вся целиком идёт в дело. Вообще ни гнилая картошка, ни порченное мясо, ни протухшая колбаса не выбрасываются. Всё идёт в пищу». По его подсчётам, при дневной норме для работника физического труда в 3600 калорий, а при минимальной в 2700 калорий, к началу лета по продовольственным карточкам давали продуктов, содержание калорий в которых еле дотягивало до 740, то есть 26-27% от нормы¹⁵⁶. Продовольственный кризис усугублялся в силу того, что большинство питерских рабочих имели гораздо меньшую связь с землёй и не могли рассчитывать на переход в деревню. «Начался голод, – делится своими переживаниями тех дней ещё один очевидец. – Всё трудней и трудней становилось получать продукты, а на советскую восьмушку жить было невозможно. Да и что это был за хлеб? По остроумному определению одного товарища – съешь в полминуты, а потом дела на целый день – декреты из зубов таскать. Работу получить нельзя, а в деревню уехать некуда, ибо у многих никакой деревни и не было, а делать что-то нужно было… И потянулся наш брат по матушке-России. Куда только не забросила судьба питерского рабочего, этот некогда цвет и руководящий элемент рабочего движения»¹⁵⁷.

Но неблагополучно с продовольствием дела обстояли и в других регионах страны. Хронически недополучала хлеба Москва. Наряды на заготовку и доставку хлеба в город выполнялись с большим напряжением усилий и на очень низком уровне. Вот цифры, которыми в середине 1918 г. оппозиция могла пользоваться как настоящим информационным оружием против бессильного снабдить продовольствием в достаточном объёме даже столицу большевистского режима:

Таблица 7

Погрузка хлебов для Московской области в % к наряду

Как видно из приведённой таблицы, наиболее плохо выполнялись наряды по снабжению Москвы хлебом в декабре 1917 г., а также в январе 1918 г. В дальнейшем обстановка несколько нормализовалась, но оставалась критической, и это несмотря на то, что с прекращением войны общий план заготовок по стране сократился с 60-65 млн пудов в месяц до 30—35 млн пудов, и, следовательно, можно было бы ждать, что степень его выполнения существенно возрастёт. Но этого так и не произошло¹⁵⁸.

Особенно обострилась в целом по стране ситуация с продовольствием весной 1918 г., когда продовольственные ресурсы центральных губерний иссякли, а богатые хлебом восточные и южные районы оказались под властью интервентов и контрреволюции. В докладе Наркомпрода 9 мая 1918 г. констатировалось, что большая часть запасов товарного хлеба урожая 1917 г. находилась за пределами Советской Республики, в центральных земледельческих районах находилось лишь 52 млн пудов, или 6% товарного хлеба. Немногим лучше обстояло дело с урожаем 1918 г.: в пяти производящих губерниях Советской России хлебных излишков насчитывалось около 113 млн, чего не могло хватить даже для полуголодного существования. Положение с продовольствием немедленно сказалось на жизни рабочих. В октябре и ноябре 1917 г. в Иваново-Вознесенском и Кинешемском районах выдавалось по 10 фунтов хлеба на едока, а в декабре – по четыре. В весенние месяцы отсюда по линии Наркомпрода сообщали, что выдача пайка производится из расчета два, максимум три фунта на едока в месяц, но даже при такой норме хлеб неделями не выдавался. Из текстильного края в Центр летели телеграммы, содержание которых было подобно приговору: «Хлеба нет. Население голодает»¹⁵⁹.

В среднем в марте-апреле 1918 г. в ЦПР потребление калорий в пище на одного взрослого члена рабочей семьи в дневном рационе было ниже на 1571 калорию, чем у рабочих производящих губерний¹⁶⁰, но даже на благополучном Урале поступь революции в продовольственном вопросе становится всё более и более отчётливой. Уже в конце 1917 г. Уфимский губпродкомитет сигнализировал, что в губернии ощущается недостаток хлеба и неравномерность его распределения¹⁶¹. Нехватка хлеба и других продуктов питания вызвала лавинообразный рост цен. Так, в Вятке после известия о падении Временного правительства фунт хлеба в вольной продаже ежедневно дорожал на 3-5 коп., достигнув цены 65-70 коп. Молоко подорожало на полтора рубля за четверть и стало недоступным для многих рабочих. Цена масла поднялась до 5,5 руб., десяток яиц стал стоить 2,2 руб., кочан капусты – около рубля. Весной 1918 г. фунт хлеба продавался уже по рублю, а то и по полтора, десяток яиц стоил 4,5 руб. Хлебный паёк снизился теперь до 0,5 фунта в день на человека, но для того, чтобы быть уверенным в его получении, приходилось вставать в очередь, знаменитые «хлебные хвосты» тех лет, затемно, за несколько часов до открытия лавок. Примерно также развивалась ситуация и в других городах Урала. Так, в Перми цены на ржаную муку летом 1917 г. составляли 9 руб. за пуд, а в декабре равнялись уже 17,5-19 руб., в Екатеринбурге в то же время пуд пшеничной муки стоил 21 руб. Государство уже не справлялось с регулированием и насыщением хлебного рынка, было бессильно снабдить население нужным количеством продуктов. Например, в Ирбите уже в декабре 1917 г. продовольственная управа выдавала вместо положенных 25 фунтов хлеба лишь 8 фунтов¹⁶². Кризис снабжения продовольствием был одной из центральных тем на 2-м областном съезде по управлению национализированными предприятиями Урала 14-22 мая 1918 г. Выступая на нём, делегат от Богословского горнозаводского округа следующим образом обрисовал сложившуюся у них ситуацию: «Мяса, крупы и картофеля в округе совершенно нет …острота продовольственного кризиса дошла до того, что пришлось перемалывать на муку овес, обрекая таким образом на голодную смерть лошадей округа, и этим овсяным хлебом, похожим более на навоз, чем на хлеб, так как за неимением на местной мельнице специальных обдирочных машин мука получается перемешанной с остью и шелухой, – население питалось в продолжение двух последних месяцев»¹⁶³. На некоторых заводах запасов хлеба к этому времени оставалось ровно столько, чтобы прокормить рабочих в течение двух недель¹⁶⁴. Заведующий отделом продовольствия городского и горнозаводского населения отдела снабжения при Уфимском губсовете в марте 1918 г. признавался: «Мы не сможем дать хлеба пролетарскому населению в достаточном количестве», и добавлял, что с «предстоящей распутицей необеспеченному населению угрожает голод»¹⁶⁵.