полная версия

Д. О. Чураков
Рабочее самоуправление в России. Фабзавкомы и революция. 1917–1918 годы

Полная версия

Аксиология гражданского разлома в судьбах рабочего самоуправления

5. Кризис механизмов социального партнёрства

В эволюции органов рабочего самоуправления ведущая роль закономерно принадлежала факторам внутреннего характера¹⁵³. И тем не менее, не должно сложиться впечатление, что рабочее движение в 1917 г. развивалось как нечто совершенно автономное, изолированное. На процессы, происходившие в нём, влияла вся ситуация в революционной России. Взаимодействие различного рода факторов формировало ту среду, в которой и происходило развитие рабочего движения. В этом ключе в первую очередь обращает на себя внимание проблема так называемого «социального партнёрства», на которой, в силу её слабой изученности применительно к событиям революции 1917 г., следует остановиться подробней¹⁵⁴. Некоторые исследователи полагают, что в начале XX века у России были шансы прийти именно к такой форме межклассовых отношений. Насколько было вероятно, что этот шанс реализуется в период революции 1917 года? Проблема эта напрямую выводит на те механизмы, которые были призваны «замирить» общество, вздыбленное революцией. Понять, почему эти механизмы не сработали, – и значит ответить на вопрос о причинах возникновения чрезвычайных органов, сочетающих в себе революционные функции с функциями общественной стабилизации, какими с течением времени становятся фабзавкомы.

Прежде в советской историографии проблема социального партнёрства изучалась недостаточно. Впрочем, так же как и проблема перехода от традиционного общества к гражданскому. Между тем в период однородного буржуазного и первого коалиционного правительств идея социального партнёрства занимает одно из ключевых мест в деятельности и прогрессистских и правосоциалистических деятелей. А поскольку именно они в тот момент определяли правительственный курс, то социальное партнёрство могло рассматриваться в качестве одной из реальных альтернатив развития отношений непосредственно на производстве.

Идея социального партнёрства бралась правящими кругами в двух аспектах. Во-первых, как один из вариантов нормализации отношений с пролетариатом и решения рабочего вопроса, острого для России. Во-вторых, в качестве доктринального рычага закрепления контроля над независимым рабочим движением. При этом должны были учитываться революционные настроения рабочих. Контроль над рабочими устанавливался как бы «на справедливых, приемлемых для них» условиях.

Но в традициях российской истории социальное партнёрство было укоренено слабо. В русском обществе существовали иные механизмы межклассовых связей. Всё дальнейшее развитие социального партнёрства после свержение самодержавия во многом предопределялось этими особенностями социальных отношений дореволюционной России. Особенности эти наиболее выпукло проявились как раз в методах решения самодержавием рабочего вопроса. Если сравнить законы, регулирующие отношения на производстве в России и европейских государствах, обнаружится интересная картина¹⁵⁵. В Европе фабричное законодательство своим появлениям сходно с генезисом конституционного строя. Конституционный строй, по сути, стал следствием жёсткой борьбы между обществом и противостоящим ему маленьким человеком из толпы. Конституция ограничивала вмешательства общества в личную жизнь и давала маленькому человеку возможность оставаться один на один с собой. Фабричное законодательство также явилось следствием упорной, продолжавшейся не одно десятилетие борьбы между маленьким человеком (на этот раз пролетарием) и угнетавшей его средой. По аналогии с конституционным правом, рабочее законодательство ограждало рабочего от произвола, гарантировало ему материальный минимум, позволяющий выполнять его гражданские функции.

В России классовая борьба была не менее острой и принципиальной. Но здесь рабочее законодательство не гарантировало рабочим уважения их гражданских прав в материальной сфере, поскольку гражданских прав в России, в европейском их понимании, не было вообще. Рабочее законодательство царской России, если использовать весьма популярную в наши время аналогию с большой семьёй, было попыткой «отца» ограничить обиды, которые «старший сын» (буржуазия) чинил «младшему сыну» (рабочим).

Кроме того, если на Западе речь шла о прямом соглашении между предпринимателями и рабочими, а государство выступало как нейтральный арбитр, равная сторона, то в России не о каком равенстве государства как стороны не было и речи – оно доминировало и по отношению к наёмному работнику, и по отношению к торгово-промышленному классу Существо происходившего можно сформулировать и несколько иначе: в России в отношения между торгово-промышленным и рабочим классами вклинивалась третья сила – бюрократическая исполнительная машина. При этом бюрократическое государство редко выступало в качестве беспристрастного арбитра и в наибольшей степени защищало интересы предпринимателей.

Таким образом, до революции господствовавшим типом социальных отношений становятся не отношения сотрудничества или, как тогда принято было говорить, «фабричной конституции»¹⁵⁶, а отношения «опеки». Это характерное для России «опекунство» заявило о себе уже в первом юридическом упоминании рабочего вопроса в 1874 году, когда за участие в рабочих организациях грозило «заключение в крепость на 8 месяцев или ссылка на житье в Сибирь»¹⁵⁷. Появившиеся позже законы (1882 года – о воспрещении труда детей до 12 лет, 1886 года – о фабричной инспекции и другие) слабо влияли на улучшение реального положения рабочих¹⁵⁸. Даже те из них, в которых содержались позитивные положения, очень быстро фактически выхолащивались подзаконными актами. Санкции за организацию классовой борьбы пролетариата предусматривались даже либеральным законодательством 1905-1906 годов¹⁵⁹. То есть зарождение парламентаризма радикально положение рабочих не улучшило¹⁶⁰. Закон же от 10 июня 1903 года «Об учреждении старост в промышленных предприятиях», давший начало Советам старост – фактическим предшественникам фабзавкомов, – в годы мировой войны был во многом сведён на нет¹⁶¹. Характерно, что само его появление было встречено без должного энтузиазма. Рабочие воспринимали его как попытку подорвать существующие в их среде формы самоорганизации, воспроизводящие в урбанистической среде общинную организацию. Закон о старостате поэтому виделся им как досадный шаг назад в деле становления их представительства¹⁶². И хотя американский президент У. Тафт и говорил о Николае II: «Ваш император создал такое рабочее законодательство, каким ни одно демократическое государство похвастаться не может», эти слова не соответствовали действительности.

Не переломило положение к лучшему и законотворчество Временного правительства, в особенности его постановление 23 апреля 1917 г. «О рабочих комитетах в промышленных заведениях». Получилось почти то же, что потом и в Германии, когда возникшие там организации фабзавкомовского типа, носившие название производственных советов (betriebsräte), попытались приручить при помощи их юридического узаконения¹⁶³. Но если в Германии традиции партнёрства уже существовали, то в России дело шло к установлению особых межклассовых отношений – патронажного партнёрства, то есть модернизированного варианта всё той же опеки.

В этих условиях многое зависело от поведения сторон. Осознавая себя победителями в революции (насколько это восприятие было верным – другой вопрос), рабочие часто были сговорчивы. Это чётко отразилось и на первоначальной позиции фабзавкомов. Уже тогда проявляя интерес к поддержанию производства, фабзавкомы призывали рабочих проявлять сдержанность, основанную на «достоинстве людей труда и чувстве ответственности»¹⁶⁴.

Проявления этой первичной «умеренности» рабочих были многоплановы: от приглашения администрации на заседание комитетов для совместного решения проблем производства, как это практиковалось на Тульском патронном заводе, до готовности притормозить ввод 8-часового рабочего дня¹⁶⁵. Как отмечалось в документах органов рабочего самоуправления Иваново-Вознесенска, целью проходивших тогда в городе конференций рабочих, компаний по заключению трудовых соглашений и всей самоорганизации пролетариата по май 1917 г. в целом было исключение из жизни случаев отдельных, разрозненных выступлений с той и с другой стороны, а также предотвращение сепаратных сговоров на отдельных предприятиях¹⁶⁶.

Схожие принципы лежали в основе деятельности Моссовета, старавшегося любой ценой сгладить все возникающие конфликты. Даже представитель большевиков в Исполкоме Моссовета А. Рыков подчас «признавал ошибки» рабочих, которые в «стихийной ненависти совершали анархические захваты фабрик и заводов», «арестовывали и побивали мастеров и владельцев». Он также лично участвовал в урегулировании некоторых трудовых конфликтов, например, орехово-зуевского. Как результат – в Моссовет и низовые Советы массами обращались фабриканты и заводчики, «надеясь здесь найти управу над рабочими и защиту своих интересов»¹⁶⁷. Рогожско-Симоновский Совет, например, был буквально завален жалобами и ходатайствами со стороны владельцев предприятий. Обращалась в Совет за поддержкой и администрация завода Гужона, когда в конце мая существенно большевизированный завком начал более решительно выступать в защиту рабочих предприятия¹⁶⁸.

Интересны в этом отношении результаты исследования рабочего движения в Москве в 1917 г., полученные Д. Конкер. Она пришла к выводу, что в первый период революции рабочих волновала в первую очередь проблема единства революционных сил, прочее не казалось таким уж важным и представлялось решаемым¹⁶⁹. Вывод этот верен в том смысле, что рабочие понимали под революционными те силы, которые не противились вмешательству пролетариата в производство.

Но дело в том и обстояло, что буржуазия вовсе не была рада подобному вмешательству рабочих в её прерогативы. Особенно участились подтверждающие это инциденты в конце мая – начале июня 1917 г. Один наиболее яркий из них произошёл в Ростокине. По приглашению комитета фабрики Курзон туда прибыл организатор Сокольнического районного Совета Строганов. Он намеривался разобраться в конфликте, возникшем на предприятии. Как и в большинстве случаев, конфликт здесь возник из-за проблем с зарплатой. Явившись на фабрику, Строганов через члена рабочего комитета фабрики предложил владельцу начать переговоры. На это через своего заведующего хозяин фабрики заявил, что «не считает нужным вести переговоры с посредником от Совета». После такого обескураживающего начала Строганов направился для переговоров в рабком на его заседание. Но пускать Строганова на заводскую территорию как частное лицо заведующий отказался. А когда Строганов попытался сослаться на разрешение посреднической деятельности Советов Временным правительством, к нему была применена «физическая сила», «а затем прибежал хозяин, -рассказывается в жалобе Сокольнического райсовета в Моссовет от 13 июня 1917 г., – навёл на него револьвер и с револьвером в руке заставил уйти»¹⁷⁰.

Другой случай произошёл на Ликинской мануфактуре. В конце мая 1917 г. на этом предприятии в очередной раз вспыхнул конфликт из-за нежелания администрации увеличивать заработную плату. Дело передали в согласительную камеру. На её последнем заседании 17 мая 1917 г. попытку убедить предпринимателей в справедливости требований рабочих в качестве представителя Моссовета сделал сам Л. Хинчук – его председатель:

– Пора господам фабрикантам отречься от своих узкоклассовых интересов и пойти на уступки, которых добиваются рабочие, – говорил он, – ведь ни Совет рабочих депутатов с классовой точки зрения, ни нынешнее правительство с чисто государственной точки зрения не могут допустить, чтобы рабочие и их семьи жили впроголодь.

Заканчивая речь, он добавил:

– Не забывайте, что ваша тактика неуступчивости может продиктовать рабочим, а следовательно, и Советам более суровую тактику. Благоразумие требует от Вас заблаговременно пойти на уступки, иначе Вы можете оказаться в таком положении, когда Вы будете лишены не только самоличного управления своими фабриками, но в конце концов и права владения ими.

Это замечание вызвало противоположную сторону на такую же откровенность. Представитель из группы фабрикантов, инженер Ф. Г. Карпов, комментируя Хинчука, заявил, что фабрики, конечно, могут быть переданы властям в любой момент, но власти (а следовательно, и рабочие) не справятся с задачами управления и вскоре «ключи от этих фабрик будут возвращены обратно их владельцам, но сами фабрики окажутся в разрушенном состоянии». Карпов цинично предостерегал рабочих от «авантюризма», под конец своего выступления подчеркнув:

– Представители власти, а в особенности представители рабочего класса не должны забывать, что неуспех в захвате в свои руки фабрик больше и больнее всего отразится на самих рабочих, чем на фабрикантах.

Услуги Моссовета и его председателя с их тактикой социального партнёрства оказались отвергнутыми¹⁷¹.

Но, пожалуй, наиболее наглядно понимание буржуазией социального партнёрства как патронажного может быть показано на примере позиции, занятой управлением фабрики т-ва  мануфактуры Руновых Московской губернии Богородского уезда. Недовольная твёрдой позицией фабкома, администрация настаивала на переизбрании комитета по новым, утвержденным согласно закону 23 апреля, правилам, демагогически заявляя: «Вести дела и переговоры с ныне действующим комитетом, избранным ещё до издания закона о рабочих комитетах, мы совершенно не имеем права»¹¹². А 29 мая администрация обратилась к рабочим с обращением, в котором в предельно откровенном стиле сформулировала своё кредо относительно системы социального партнёрства и своего положения в нёй:

«Считаем своим долгом добавить, что все рабочие комитеты определённого района между собой находятся в объединении через посредничество местных Советов рабочих депутатов, которые стремятся к объединению всего трудящегося народа в сплочённые организации, называемые профессиональными рабочими союзами. А посему, если рабочие нашей фабрики ещё не объединились с Местным Советом рабочих депутатов и не вошли в него, и не послали в него своих представителей, то немедленно рабочие это должны сделать. В случае неподчинения рабочих всей фабрики и рабочего комитета старого состава вновь изданному закону о рабочих комитетах, мы вынуждены будем сообщить о сём Московскому Совету рабочих депутатов … добавив, что совершенно слагаем с себя ответственность как за выработку, так и за порядки, а также и за могущие произойти несчастья, включительно до взрыва парового котла»¹⁷³.

Смысл обращения поразительно прозрачен. Угроза технологических диверсий в нём, может быть, и не звучит, но взаимоотношения с рабочими организациями владельцам мануфактуры Руновых виделись исключительно с позиции их плотной опеки со стороны администрации. Ещё до революции в некоторых предпринимательских кругах считалось, что организованных в союзы рабочих легче подчинить своему влиянию. Отголоски этого звучали в программных документах политических партий и выступлениях крупнейших российских либералов. Так, в июне 1916 г. с подобных позиций выступал один из лидеров московских цензовых элементов А. И. Коновалов¹⁷⁴. На примере европейского опыта он доказывал, что рабочие организации необходимы для усмирения тех же рабочих. Они могут и станут «амортизировать» недовольство прежде неорганизованной толпы. Отсюда и его утверждения начального периода революции, что без создания профсоюзов по западноевропейскому образцу «экономическое выживание России» сомнительно¹⁷⁵. Такое отношение заведомо предопределяло ущербность возможных вариантов социального партнёрства и его известную тупиковость на тех предприятиях, на которых это «партнёрство», несмотря ни на что, всё же намечалось под влиянием революции 1917 года.

Чем дальше, тем меньше могли низовые органы рабочего самоуправления терпеть подобную ситуацию. И если раньше чувство победившего в революции класса заставляло рабочих налаживать взаимодействие с противоположной стороной, то теперь оно настоятельно требовало отойти от подобной тактики «гнилых компромиссов». Фабзавкомы всё критичнее относились к соглашательской деятельности верхушки Советов. Уже 24 марта в протоколе заседания Моссовета появляется запись: «недовольство Советом рабочих растет», и делается вывод – «необходимо совершенно отказаться от посредничества»¹⁷⁶. Радикализуются и сами фабзавкомы – проходят перевыборы прежде умеренных комитетов на предприятиях Прохорова, бр. Бромлей, Гужона, целом ряде других, упоминавшихся выше в качестве примера лояльных к февральскому режиму. Начинает сказываться и оборотная сторона активности рабочих – чувство вседозволенности.

Что же касается постановления Временного правительства от 23 апреля, то, как показывают архивные материалы, к лету 1917, то есть спустя 3 месяца после его принятия, о содержании закона рабочие многих заводов ничего не знали, даже на предприятиях Москвы в полном неведении относительно существа закона находилось около половины рабочих¹⁷⁷. В других же случаях рабочими он попросту игнорировался. В результате не было, наверно, ни одного предприятия, ни одного города, где бы сами рабочие в «разъяснение» закона или просто в силу самостоятельного почина не сочинили бы собственные «Правила», «Положения» или «Инструкции», шедшие значительно дальше предусмотренных Временным правительством норм¹⁷⁸. Повторялась такая же ситуация, как и с положением 1903 г. о фабричном старостате. Вместо умиротворения, в рабочую среду проникали новые протестные настроения, диктовавшиеся нежеланием подчиняться диктату извне.

Особенно острый кризис межклассовых отношений приходится на середину лета – осень 1917 г., когда идеи социального партнёрства окончательно теряют поддержку в рабочей среде. Основной целью заводских и фабричных комитетов на этом этапе становится сохранение производства как основы существования рабочих¹⁷⁹. «Сам же пролетариат не столько шёл к этой цели, – писал по горячим следам событий И. Скворцов-Степанов, – сколько его вели обстоятельства и приходилось делать то, что в данной ситуации просто нельзя было не делать»¹⁸⁰.

Первое, что серьёзно влияло на поведение рабочих, была волна локаутов и остановок предприятий, которая пришлась как раз на летние месяцы 1917 г. По сводкам «Торгово-промышленной газеты», тогда во Владимирской губернии были закрыты или остановили работу 10 крупных предприятий и финансовых групп. В Костромской губернии за воротами предприятий оказалось 10 000 рабочих¹⁸¹. В промышленном поясе вокруг Москвы остановились фабрика Тимашева, Вознесенская и Покровская мануфактуры, другие предприятия. В результате закрытия одной только Богородско-Глуховской фабрики безработными сделались сразу 11 400 человек¹⁸². В самой Москве по причине отсутствия заказов было рассчитано около тысячи рабочих и служащих завода Износкова¹⁸³, получили извещение об увольнении рабочие Цинделевской мануфактуры, многих других предприятий. Как не без горького юмора заметил в те дни один рабочий-меньшевик на страницах центрального органа своей партии: если падение производства продолжится теми же темпами, то и контролировать рабочим останется нечего¹⁸⁴.

Угроза остаться без стабильного заработка обострялась бедственным положением в сфере торговли и финансов¹⁸⁵. По подсчетам П. В. Волобуева в марте инфляция составила 6,4%, в апреле 13,4%, в мае – 18,4%, а в июне уже 28%¹⁸⁶. Цены на промышленную продукцию первой необходимости выросли в 10 раз¹⁸⁷. Быстро дорожало и продовольствие, особенно хлеб. В Москве цены на него повысились в июле на 21%, а в августе на 17% и ещё на 14% -в сентябре¹⁸⁸. Рабочие московских фабрик Гюбнера, Цинделя, Прохорова жаловались в середине сентября, что низкие заработки лишают их возможности приобретать необходимые продукты¹⁸⁹. У текстильщиков Шуи с начала войны по октябрь 1917 г оплата труда возросла с 17 до 58 рублей в месяц или на 350%, тогда как цены на сало, масло, яйца, мясо подскочили на 900-1221%. Как отмечали в своих документах городские органы рабочего контроля, дороговизна оставалась главным противоречием между рабочими и капиталистами, поскольку зарплата временами была столь низкой, что во многих случаях доходила до «голодного уровня», «в лучшем случае едва-едва покрывая самые минимальные потребности нашего скромного в своём домашнем обиходе рабочего»¹⁹⁰. По сообщению газеты «Голос народа», изнемогая от голода, рабочие при выходе с фабрик буквально падали с ног «и их под руки уводили домой»¹⁹¹. Драматизм ситуации чётко отразила в своей сводке Александровская продовольственная управа: «В скором будущем, – сообщала она, – толпы городских, фабричных и безземельных деревенских жителей, не получая хлеба из продовольственного комитета, пойдут по деревням и сёлам, как это происходит уже в Иваново-Вознесенском районе»¹⁹². Интересные сведения на этот счёт имеются также в работах И. Орлова и современного историка С. Павлюченкова¹⁹³. Как указывает последний, летние выпуски органа Министерства продовольствия «Продовольствие и снабжение» содержали большое количество сообщений о голоде, эпидемиях, спекуляции, избиениях и убийствах работников продовольственных органов. «Голод в Калужской губернии разрастается. В пищу употреблено всё, что можно было есть. От недостатка пищи падают коровы и лошади, если их не успели употребить в пищу. Дети умирают массами, умирают и взрослые. Голодные люди ринулись за хлебом в соседние губернии. Мужчины оставляют голодающие семьи в поисках хлеба, женщины бросают под присмотр посторонних лиц своих детей, чтобы идти за хлебом». Очень опасной становится в голодающих районах работа продовольственников – «идёт форменная осада продовольственных комитетов: где разгоняют, где убивают, избивают»; «три часа стоял перед угрожавшею смертью толпой»; «ведут топить к реке»; угрожают «выбросить весь состав в окно» – буквально кричали опубликованные телеграммы продовольственников¹⁹⁴. В целом, как итог этой ситуации, имеются данные, что смертность рабочих в 1917 г. возросла по сравнению с 1915 г. на 30 процентов¹⁹⁵. Фабзавкомам только с большим трудом удавалось сдерживать растущие на почве голодухи погромные настроения в рабочей среде¹⁹⁶.

Не способствовала умиротворению рабочих и политика официальных властей. На этот раз причиной особого недовольства в трудовых коллективах стали циркуляры министра-социалиста М. Скобелева, направленные против свобод, достигнутых фабрично-заводскими комитетами на первых этапах революции. Ещё до обнародования этих циркуляров Всероссийская конференция предпринимательских организаций важнейшей задачей определила «устранение вмешательства фабрично-заводских комитетов в компетенцию заводоуправлений». Суть появившихся 23 и 28 августа 1917 г. министерских посланий как бы перекликалась с этими настроениями и сводилась к запрету комитетам вмешиваться в регулирование рабочей силы. Не разрешалось также собираться комитетам для своей деятельности в рабочее время¹⁹⁷. Последняя мера вообще имела не хозяйственное, а пропагандистское значение. Понятно, что указы тут же были поддержаны Московским управлением Союза Объединённой промышленности¹⁹⁸, а также его провинциальными филиалами¹⁹⁹.

Рабочие же встретили скобелевские циркуляры в штыки. Особенно возмутило их то обстоятельство, что составленные из «патриотических фраз» обращения Скобелева появились в момент Корниловского мятежа, когда рабочие «грозно встали на защиту революции», не считаясь с тем, «проходит ли это в рабочее время или нерабочее»²⁰⁰. «Что это, – задавал вопрос центральный журнал фабзавкомов, – бестактность или вызов?»²⁰¹ С протестами против скобелевских циркуляров выступали многие предприятия²⁰², а рабочие московской Дедовской мануфактуры ещё и снабдили свой протест едким комментарием, – пусть «патриотические порыв министра» будет направлен не к рабочим, «а к капиталистам, которые закрывают фабрики, выбрасывая рабочих на улицу»²⁰³.

В сознании пролетариата росло убеждение, что буржуазия под прикрытием коалиционного министерства планомерно «дезорганизует собственное производство»²⁰⁴. Когда первоначально Ю. П. Гужон, а затем по его требованию и другие металлопромыш-ленники Московского региона заявили о прекращении с 1 июля 1917 г. деятельности отрасли в целом, даже правые социалисты категорично произнесли – «саботаж»²⁰⁵. Зачинателями этой войны против «рабочего анархизма» с его «безумными социальными экспериментами» были московские цензовые элементы. На II торгово-промышленном съезде Рябушинский прямо призывал воспользоваться грядущей экономической катастрофой для «наведения порядка» и расправы над советскими и демократическими организациями: «К сожалению, нужна костлявая рука голода и народной нищеты, чтобы она схватила за горло лжедрузей народа…» – говорил Рябушинский в своих выступлениях. Это высказывание о «костлявой руке голода» уже тогда стало символом политики буржуазии по отношению к рабочим и их партиям²⁰⁶. Подобные настроения среди предпринимателей не были исключением. Дж. Рид приводит высказывание одного из кадетов о том, что «экономическая разруха является частью кампании, проводимой для дискредитации революции». А. И. Верховский, военный министр Временного правительства, также считал подобные меры возможными, если бы не война с Германией. В своих дневниках он ссылается на высказывание ещё одного члена Временного правительства, чье имя он не указывает, о том, что нужно «предоставить анархии восторжествовать», после чего «народ увидит, что из этого выйдет и сам образумится»²⁰⁷. На места хлынул поток инструкций и циркуляров, предписывающих растерявшимся и дезориентированным фабрикантам и заводчикам линию поведения²⁰⁸. Но и без них предприниматели готовы были ссылать непокорных на фронт или, наоборот, призывать на предприятия действующие воинские части, лишь бы совладать с рабочими комитетами. Особенно этот натиск усилился после июльских событий²⁰⁹.

В такой обстановке рост деструктивной протестной активности рабочих был естественен. Значительное число конфликтов в этот момент напрямую возникло из борьбы рабочих за права фабрично-заводских комитетов. Так, попытка реализовать на практике правительственные директивы вызвала волнения не только на отдельных предприятиях ЦПР, но и в ряде отраслей в целом. Ответ рабочих был предельно ясен: «Признать законным собрание членов комитетов в рабочее время… Все же подобные циркуляры, как циркуляры Скобелева по поводу фабричных комитетов, считать не действительными», – постановляли, например, фабзавкомы т-ва Ясюнинских с. Кохмы на своём общем собрании 28 сентября²¹⁰.

Радикализмом отличались стачки печатников, рабочих деревообрабатывающей промышленности, пищевиков и ещё более кожевников региона. Важным этапом в развитии стачки стало делегатское собрание кожевенных предприятий Москвы с фабрично-заводскими комитетами, состоявшееся 16 октября 1917 г. На нём обсуждался доклад рабочей группы о ходе переговоров с промышленниками. Не удовлетворённые упорством предпринимательской стороны, многие делегаты требовали «нажима» и высказывались за секвестр фабрик тех владельцев, кто был особенно ненавистен рабочим и не торопился идти на уступки. Видя размах рабочих выступлений и безнадёжность своего положения, многие предприниматели как на наиболее приемлемом останавливались на варианте сепаратных переговоров и соглашений. На этот шаг шли владельцы тех предприятий, которые работали не по казённым заказам, а на рынок и поэтому из-за забастовок несли убытки. Тем более, что и предпринимательские организации оказались не на высоте и не смогли хоть чем-то реальным помочь своим членам. От мощного и сплочённого до тех пор Союза предпринимателей кожевенной промышленности откололась сперва секция по выработке кож, а затем брезентовщики и обувщики. Во избежание распада Союз также шёл на всё большие уступки²¹¹. Забастовка кожевников оказалась такой мощной, что 20 августа в Москву пожаловал сам министр труда с уговорами к сторонам прекратить забастовку²¹².

По некоторым подсчётам, общее количество забастовщиков в эти недели достигало 2 млн человек. Вот на каком историческом фоне шло дальнейшее развитие рабочего самоуправления. В одной из недавно появившихся работ В. Булдаков приводит суждение американских исследователей, обративших внимание на тот факт, что в ходе своей борьбы рабочие вышли за пределы обычного типа конфликтов, характерного для западных стран, и пришли к отрицанию всей системы ценностей буржуазного общества^212,. По мнению В. И. Ленина, высказанному на этот счёт, классовая борьба в обстановке совершенно измученной, голодной, гибнущей страны «это уже классовая борьба не за долю в производстве, не за ведение производства (ибо производство стоит, угля нет, железные дороги переполнены, война выбила людей из колеи, машины изношены и прочее и так далее), а за спасение от голода»²¹⁴. В такой накалённой атмосфере лета-осени 1917 г. говорить о социальном сотрудничестве желающих находилось всё меньше и меньше, и призывы их звучали всё менее убедительно.