Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
Кстати, о предке барона. Я вспоминаю о великих правах барона на уважение к его родословной. Право же, я не смею сказать, сколько предков было у барона, но знаю, что их было у него куда больше, чем у всякого другого человека тех времен, и могу только пожелать, чтобы он жил в наши более поздние времена, когда бы их было еще больше. Тяжело приходилось великим людям прошлых веков – тяжело потому, что они рано явились на свет, ибо неразумно предполагать, что человеку, родившемуся триста или четыреста лет назад, предшествовало столько же родичей, сколько человеку, родившемуся сейчас. У последнего человека, кто бы он там ни был, – а он может оказаться башмачником или каким-нибудь другим жалким простолюдином, – будет более длинная родословная, чем у самого знатного дворянина наших дней; и я утверждаю, что это несправедливо.
Но вернемся к барону фон Кельдветауту из Грогзвига. Это был красивый смуглый молодец с темными волосами и длинными усами, который выезжал на охоту в костюме из ярко-зеленой линкольнской ткани, в рыжих сапогах и с охотничьим рогом, повешенным через плечо, как у кондуктора почтовой кареты. Когда он трубил в этот рог, немедленно являлись двадцать четыре других джентльмена, рангом пониже, в костюмах из ярко-зеленой линкольнской ткани погрубее и в рыжих сапогах с подошвами потолще, и галопом мчались они все, держа в руках пики, похожие на лакированные колья изгороди, чтобы травить кабанов или схватиться один на один с медведем; в последнем случае барон сначала убивал его, а затем мазал медвежьим жиром свои усы.
Весело жил барон из Грогзвига и еще веселее – приближенные барона, которые каждый вечер пили рейнское вино, пока не падали под стол, а тогда они ставили бутылки на пол и требовали трубку. Не бывало еще на свете таких славных, буйных, лихих, разгульных ребят, как развеселая ватага из Грогзвига.
Но забавы за столом и забавы под столом требуют некоторого разнообразия, в особенности когда все те же двадцать пять человек садятся все за тот же стол, чтобы толковать все о том же и рассказывать все те же истории. Барон заскучал и нуждался в развлечении. Он начал ссориться со своими джентльменами и ежедневно после обеда лягался, стараясь сбить с ног двоих или троих.
Сначала это показалось приятной переменой, но примерно через неделю приелось, и барон совсем расклеился и в отчаянии придумывал какое-нибудь новое увеселение.
Однажды вечером после охоты, на которой он превзошел Нимрода[31] и убил и с торжеством привез домой «еще одного славного медведя», барон фон Кельдветаут мрачно сидел во главе стола, с недовольным видом созерцая закопченный потолок зала. Он осушал один за другим большие кубки вина, но чем больше он пил, тем сильнее хмурился. Джентльмены, удостоенные опасной чести сидеть по правую и по левую его руку, подражали ему на диво, осушая кубки и хмуро взирая друг на друга.
– Я это сделаю! – внезапно крикнул барон, хлопнув по столу правой рукой, а левой закручивая ус. – Пейте за здоровье госпожи Грогзвига!
У двадцати четырех ярко-зеленых молодцов побледнели лица, но двадцать четыре носа не изменили окраски.
– Я говорю – за здоровье госпожи Грогзвига! – повторил барон, окидывая взором сотрапезников.
– За здоровье госпожи Грогзвига! – гаркнули яркозеленые, и в двадцать четыре глотки влились двадцать четыре английские пинты такого превосходного старого рейнвейна, что они причмокнули сорока восемью губами и вдобавок подмигнули.
– За прекрасную дочь барона фон Свилленхаузена! – воскликнул Кельдветаут, снизойдя до объяснения. Завтра еще до захода солнца мы будем просить ее отца отдать нам ее в жены. Если на наше сватовство он ответит отказом, мы отрежем ему нос!
Присутствующие ответили гулом. Каждый с устрашающей выразительностью прикоснулся сначала к рукоятке меча, а затем к кончику носа.
Сколь приятно видеть дочернюю преданность! Если бы дочь барона фон Свилленхаузена сослалась на то, что сердце ее занято другим, или упала к ногам отца и посолила их слезами, или просто лишилась чувств, или угостила старого джентльмена безумными воплями, сто шансов против одного, что замок Свилленхаузен вылетел бы в трубу, или, вернее, барон вылетел бы из окна, а замок был бы разрушен. Однако девица сохранила спокойствие, когда ранним утром посланец привез весть о сватовстве фон Кельдветаута, и скромно удалилась в свою комнату, из окна которой увидела прибытие жениха и его свиты. Удостоверившись в том, что ее нареченный – всадник с длинными усами, она поспешила предстать пред своим отцом и выразила готовность пожертвовать собою, дабы обеспечить ему покой. Почтенный барон заключил свое детище в объятия и смахнул слезинку радости.
В тот день было торжественное пиршество в замке. Двадцать четыре ярко-зеленых молодца фон Кельдветаута обменялись клятвами в вечной дружбе с двенадцатью ярко-зелеными фон Свилленхаузена и обещали старому барону пить его вино, «пока все не посинеет», разумея, должно быть, под этим, что их физиономии приобретут такую же окраску, как и носы. Все хлопали друг друга по спине, когда пришло время расстаться, и барон фон Кельдветаут со своими приближенными весело отправился домой.
В течение шести скучнейших недель у медведей и кабанов были каникулы. Дома Кельдветаута и Свилленхаузена соединились; копья ржавели, а охотничий рог барона охрип от безделья.
Это были счастливые времена для двадцати четырех, но – увы! – дни славы и благоденствия уже натянули сапоги и удалялись быстрыми шагами.
– Дорогой мой! – сказала баронесса.
– Любовь моя! – сказал барон.
– Эти грубые крикливые люди…
– Какие, сударыня? – встрепенувшись, спросил барон.
Из окна, у которого они стояли, баронесса указала вниз во двор, где ничего не ведающие ярко-зеленые распивали солидных размеров прощальный кубок, прежде чем выехать на охоту и затравить одного-двух кабанов.
– Это моя охотничья свита, сударыня, – сказал барон.
– Распустите ее, мой милый, – прошептала баронесса.
– Распустить ее?! – в изумлении вскричал барон.
– Чтобы доставить мне удовольствие, мой милый,пояснила баронесса.
– Удовольствие черту, сударыня! – ответил барон.
Тут баронесса испустила громкий вопль и упала в обморок к ногам барона.
Что было делать барону? Он кликнул служанку этой леди и заревел, чтобы позвали лекаря, а затем, выбежав во двор, лягнул двух ярко-зеленых, которые были к этому особенно привычны, и, прокляв всех остальных, предложил им убраться к… Но неважно, куда. Я не знаю этого слова по-немецки, иначе я бы выразился деликатно на этом языке.
Не мне говорить, какими путями и способами ухитряются иные жены забрать в руки иных мужей, хотя, быть может, у меня и есть свое мнение об этом предмете, и, может быть, ни одному члену парламента не следовало бы жениться, ибо из каждых четырех женатых членов трое должны голосовать не по своей совести, но по совести своих жен (если есть на свете таковая). Мне же достаточно сейчас сказать, что баронесса фон Кельдветаут приобрела тем или иным путем большую власть над бароном фон Кельдветаутом, и мало-помалу, потихоньку да полегоньку, день за днем и год за годом барон начал уступать в спорных вопросах, и его лукаво лишали привычных развлечений, а к тому времени, когда он стал добродушным толстяком лет сорока восьми, покончено было для него с пирушками, разгулом, охотничьей свитой и всякой охотой – короче говоря, со всем, что было ему по вкусу и к чему он привык. И, хотя был он свиреп, как лев, и бесстыж, его окончательно унизила и укротила его собственная супруга в его собственном замке Грогзвиг.
Однако были у барона и другие невзгоды. Примерно через год после свадьбы появился па свет жизнерадостный юный барон, в честь которого сожгли бог весть сколько фейерверков и распили бог весть сколько дюжин бутылок; а на следующий год появилась юная баронесса, а через год еще один юный барон, и так ежегодно либо барон, либо баронесса (а однажды-оба сразу), пока барон не увидел себя отцом маленького семейства из двенадцати человек. В каждую из этих годовщин почтенная баронесса фон Свилленхаузен с нервической чувствительностью тревожилась о здоровье своего дитяти, баронессы фон Кельдветаут; и, хотя не было замечено, чтобы добрая леди оказала какую-нибудь существенную помощь, способствующую выздоровлению ее дитяти, однако она почитала долгом быть по мере сил нервической в замке Грогзвиг и делить время между высоконравственными замечаниями касательно домашнего хозяйства барона и оплакиванием тяжкой участи несчастной своей дочери. А если барон из Грогзвига, слегка задетый и раздраженный этим, собирался с духом и осмеливался намекнуть, что его жене живется во всяком случае не хуже, чем другим женам баронов, баронесса фон Свилленхаузен просила всех присутствующих обратить внимание на то, что никто, кроме нее, не сочувствует страданиям любезной ее дочери, после чего ее родственники и друзья заявляли, что, разумеется, она плачет гораздо больше, чем ее зять, и не бывало еще на свете такого жестокосердного человека, как барон из Грогзвига.
Бедный барон терпел все это, пока хватало сил, а когда сил перестало хватать, лишился аппетита и жизнерадостности и предался печали и унынию. Но его подстерегали еще новые заботы, и, когда они пришли, меланхолия его и грусть усугубились. Настали новые времена. Он погряз в долгах. Иссякли сундуки Грогзвига, хотя род Свилленхаузенов почитал их бездонными, и как раз в ту пору, когда баронесса собиралась прибавить тринадцатого отпрыска к семейной родословной, фон Кельдветаут обнаружил, что не имеет никакой возможности пополнить эти сундуки.
– Не знаю, что делать, – сказал барон. – Не покончить ли мне с собой?
Это была блестящая идея. Барон достал из стоявшего поблизости буфета старый охотничий нож и, наточив его о свой сапог, «покусился», как говорят мальчишки, на собственное горло.
– Гм! – внезапно замешкавшись, сказал барон. – Быть может, он недостаточно остер.
Барон снова наточил его и снова «покусился», но вдруг рука его замерла, ибо он услышал громкий визг юных баронов и баронесс, помещавшихся в детской, в верхнем этаже башни, где окно было загорожено снаружи железной решеткой, чтобы они не упали в ров.
– Будь я холостяком, – вздохнув, сказал барон,я б уже раз пятьдесят мог это сделать, и никто бы мне не помешал. Эй! Отнесите в маленькую сводчатую комнату позади зала флягу с вином и самую большую трубку!
Один из слуг весьма любезно исполнил приказание барона этак через полчаса, и фон Кельдветаут, будучи об этом уведомлен, отправился в сводчатую комнату, стены которой, из темного полированного дерева, блестели при свете пылающих поленьев, сложенных в очаге. Бутылка и трубка были приготовлены, и, в общем, местечко казалось очень уютным.
– Оставь лампу, – сказал барон.
– Что вам еще угодно, милорд? – осведомился слуга.
– И убирайся отсюда, – ответил барон.
Слуга повиновался, и барон запер дверь.
– Выкурю последнюю трубку, – сказал барон, – а затем – до свиданья!
Положив до поры до времени нож на стол и осущив добрую чарку вина, владелец Грогзвига откинулся на спинку стула, протянул ноги к огню и задымил трубкой.
Он думал о многом: о нынешних своих заботах, и о прошедших днях холостяцкой жизни, и о ярко-зеленых, рассеявшихся неведомо где, по всей стране, за исключением тех двух, что, по несчастью, были обезглавлены, и четверых, которые умерли от пьянства. Его мысли обращались к медведям и кабанам, как вдруг, осушая чарку, он поднял глаза и заметил, в первый раз и с беспредельным изумлением, что он здесь не один.
Да, он был не один: по другую сторону очага сидело, скрестив руки, сморщенное отвратительное существо, с глубоко запавшими, налитыми кровью глазами и непомерно узким, землистого цвета лицом, на которое падали растрепанные, всклоченные пряди жестких черных волос. На нем было надето нечто вроде туники серовато-синего цвета, которая, как заметил барон, посмотрев на нее внимательно, была застегнута или украшена спереди ручками от гробов. Ноги его были обложены металлическими гробовыми табличками, словно заключены в латы, а на левом плече висел короткий темный плащ, казалось сшитый из остатков нагробного покрова. На барона он не обращал ни малейшего внимания и пристально смотрел в огонь.
– Эй! – сказал барон, топнув ногой, чтобы привлечь внимание.
– Эй! – отозвался незнакомец, переводя глаза на барона, но не поворачиваясь к нему ни лицом, ни туловищем. – В чем дело?
– В чем дело! – повторил барон, ничуть не устрашенный его глухим голосом и тусклыми глазами. – Об этом я должен вас спросить. Как вы сюда вошли?
– В дверь, – ответило привидение.
– Кто вы такой? – спросил барон.
– Человек, – ответило привидение.
– Я этому не верю, – говорит барон.
– Ну и не верьте, – говорит привидение.
– И не верю, – заявил барон.
Сначала привидение смотрело некоторое время на храброго барона из Грогзвига, а затем фамильярно сказало:
– Вижу, что вас не проведешь. Я не человек!
– Так что же вы такое? – спросил барон.
– Дух, – ответствовало привидение.
– Не очень-то вы на него похожи, – презрительно возразил барон.
– Я Дух Отчаяния и Самоубийства, – сказало привидение. – Теперь вы меня знаете.
С этими словами привидение повернулось к барону, как бы приготовляясь завести разговор; и, что весьма примечательно, оно, откинув свой плащ и обнаружив кол, которым было проткнуто его туловище, выдернуло его резким рывком и преспокойно положило на стол, словно тросточку.
– Ну, как? – сказало привидение, бросив взгляд на охотничий нож.Готовы вы для меня?
– Не совсем, – возразил барон. – Сначала я должен докурить эту трубку.
– Ну так поторапливайтесь, – сказало привидение.
– Вы как будто спешите? – заметил барон.
– Признаться, да, – ответило привидение. – Как раз теперь в Англии и во Франции идет нешуточная работа по моей части, и времени у меня в обрез.
– Вы пьете? – осведомился барон, прикоснувшись к бутылке чашечкой своей трубки.
– Девять раз из десяти и всегда помногу, – сухо ответило привидение.
– А в меру – никогда? – спросил барон.
– Никогда! – с содроганием ответило привидение. – Когда пьешь в меру, становится весело.
Барон бросил еще один взгляд на своего нового приятеля, который казался ему весьма странным субъектом, и пожелал узнать, принимает ли он активное участие в такого рода маленькой операции, какую замышлял сам барон.
– Нет, но я всегда присутствую, – уклончиво отозвалось привидение.
– Полагаю, для того, чтобы игру вели по всем правилам? – сказал барон.
– Вот именно! – ответило привидение, играя колом и рассматривая его острие. – И не угодно ли вам поторопиться, потому что, как мне известно, меня поджидает сейчас один молодой джентльмен, обремененный избытком денежных средств и досуга.
– Хочет покончить с собой, потому что у него слишком много денег! – вскричал барон, развеселившись. – Ха-ха! Вот здорово! (Впервые за много дней барон захохотал.)
– Послушайте, – с весьма испуганным видом взмолилось привидение, – вы этого больше не делайте!
– Почему? – осведомился барон.
– Потому что мне от этого очень плохо, – ответило привидение. – Вздыхайте сколько угодно, от этого мне хорошо.
При этих словах барон машинально вздохнул. Привидение, снова просияв, протянуло ему с самой обольстительной учтивостью охотничий нож.
– Идея не так уж плоха, – заметил барон, проводя пальцем по острию ножа, – человек убивает себя, потому что у него слишком много денег.
– Вздор! – с раздражением сказало привидение. – Это не лучше, чем если человек убивает себя, потому что у него слишком мало денег или совсем их нет.
Неумышленно ли подвел самого себя дух, или почитал решение барона окончательным, а стало быть, никакого значения не придавал тому, что он говорит, – мне неизвестно. Знаю только, что рука барона внезапно замерла в воздухе и он широко раскрыл глаза, словно его внезапно озарила новая мысль.
– Да, разумеется, – сказал фон Кельдветаут, – нет ничего, что нельзя было бы исправить.
– Кроме положения дел с пустыми сундуками! – вскричал дух.
– Да, но, быть может, они когда-нибудь снова наполнятся! – сказал барон.
– А сварливые жены? – огрызнулся дух.
– О, их можно утихомирить! – сказал барон.
– Тринадцать человек детей! – гаркнул дух.
– Не могут же все они сбиться с прямого пути, – сказал барон.
Дух явно терял терпение с бароном, вздумавшим вдруг защишать такую точку зрения, но он постарался обернуть все в шутку и заявил, что будет признателен, если тот перестанет зубоскалить.
– Но я не зубоскалю! Никогда еще я не был так далек от этого, – возразил барон.
– Что ж, рад это слышать, – с очень мрачным видом заявил дух, – ибо, отнюдь не фигурально, зубоскальство для меня смерть. Ну-ка, покиньте немедленно этот мрачный мир!
– Не знаю, – сказал барон, играя ножом. – Разумеется, мир этот мрачен, но вряд ли ваш намного лучше, ибо нельзя сказать, чтобы у вас был довольный вид. И это наводит меня на мысль: какие у меня в конце концов гарантии, что мне будет лучше, если я уйду из этого мира? – воскликнул он, вскочив. – Я об этом и не подумал.
– Кончайте скорее! – скрежеща зубами, крикнул дух. – Отстаньте! – сказал барон. – Больше я не буду размышлять о невзгодах, но встречу их лицом к лицу и постараюсь снова обратиться к свежему воздуху и медведям. А если это не подействует, я серьезно поговорю в баронессой и расправлюсь с фон Свилленхаузенами.
С этими словами барон упал в кресло и разразился таким громким и неудержимым хохотом, что в комнате все зазвенело.
Привидение отступило шага на два, с беспредельным ужасом взирая на барона, а когда тот перестал хохотать, оно схватило кол, вонзило его себе в тело, испустило устращающий вой и исчезло.
Фон Кельдветаут больше никогда его не видел. Решив незамедлительно приступить к делу, он вскоре образумил баронессу и фон Свилленхаузенов и умер много лет спустя человеком не богатым – это мне известно,но счастливым, оставив после себя многочисленное семейство, старательно обученное, под личным его надзором, охоте на медведей и кабанов.
И мой совет всем людям: если случится им впасть в уныние и меланхолию от сходных причин (что постигает очень многих), пусть изучат они обе стороны вопроса, рассматривая наилучшую в увеличительное стекло, и, если когда-нибудь встанет перед ними соблазн уйти в отпуск без разрешения, пусть выкурят они сначала большую трубку и выпьют полную бутылку, а затем воспользуются похвальным примером барона из Грогзвига».
– Пожалуйте, леди и джентльмены, карета подана, – сказал новый кучер, заглядывая в комнату.
Это сообщение заставило покончить второпях с пуншем и помешало рассуждениям касательно последнего рассказа. Было замечено, как мистер Сквирс отвел в сторону седого джентльмена и с явным любопытством задал ему какой-то вопрос; вопрос этот имел отношение к пяти сестрам из Йорка и заключался в том, не может ли седовласый джентльмен сказать ему, сколько в те времена брали в год со своих пансионеров йоркширские монастыри.
Затем снова отправились в путь. Под утро Николас заснул, а проснувшись, обнаружил с большим сожалением, что и барон из Грогзвига и седовласый джентльмен покинули карету. День прошел довольно скверно. Часов в шесть вечера он, мистер Сквирс, мальчики и весь багаж были выгружены все вместе у гостиницы «Джордж» в Грета-Бридж.
Глава VII,
Мистер и миссис Сквирс у себя дома
Благополучно высадившись, мистер Сквирс оставил Николаса и мальчиков стоять у багажа посреди дороги и развлекаться созерцанием кареты, в которую впрягли свежих лошадей, а сам побежал в таверну и проделал процедуру разминания ног у буфетной стойки. Спустя несколько минут он вернулся с превосходно размятыми ногами, если мерилом могли служить цвет его носа и легкая икота; в то же время со двора выехала ветхая коляска, запряженная пони, и повозка с двумя работниками.
– Мальчиков и сундучки сложите в повозку, – сказал Сквирс, потирая руки, – а этот молодой человек поедет со мной в коляске. Влезайте, Никльби.
Николас повиновался. Мистер Сквирс не без труда добился повиновения также и от пони, после чего они тронулись, предоставив повозке, нагруженной детскими горестями, не спеша следовать за ними.
– Вам холодно, Никльби? – осведомился Сквирс, когда они молча проехали часть пути.
– Признаюсь, довольно холодно, сэр.
– Что ж, я не спорю, – сказал Сквирс. – Путешествие длинное для такой погоды.
– Далеко ли еще до Дотбойс-Холла, сэр? – спросил Николас.
– Отсюда около трех миль, – ответил Сквирс. – Но здесь вам незачем называть его холлом.
Николас кашлянул, словно не прочь был узнать причину.
– Дело в том, что это не холл, – сухо заметил Сквирс.
– Вот как! – сказал Николас, пораженный этим известием.
– Да, – отозвался Сквирс. – Там, в Лондоне, мы его называем холлом, потому что так лучше звучит, но в здешних краях его под этим названием не знают. Холл – помещичий дом. Человек может, если пожелает, назвать свой дом даже островом. Полагаю, это не запрещено никаким парламентским актом?
– Полагаю, что так, сэр! – ответил Николас.
По окончании этого короткого диалога Сквирс лукаво посмотрел на своего спутника и, видя, что тот призадумался и, очевидно, отнюдь не расположен делать какие-либо замечания, удовольствовался тем, что нахлестывал пони, пока они не достигли цели путешествия.
– Вылезайте, – сказал Сквирс. – Эй, вы, там! Выходите да присмотрите за лошадью. Пошевеливайтесь!
Пока школьный учитель испускал нетерпеливые возгласы, Николас успел разглядеть, что школьное здание было длинным одноэтажным, холодным на вид домом, с разбросанными позади надворными строениями и примыкающими к ним амбаром и конюшней. Минуты через две они услышали, что кто-то отпирает ворота, и тотчас появился высокий тощий мальчик с фонарем в руке.
– Это ты, Смайк? – крикнул Сквирс.
– Да, сэр, – ответил мальчик.
– Так почему же, черт подери, ты не вышел раньше?
– Простите, сэр, я заснул у огня, – смиренно ответил Смайк.
– У огня? У какого огня? Где развели огонь? – грубо спросил школьный учитель.
– Только в кухне, сэр, – сказал мальчик. – Хозяйка сказала, что я могу побыть в тепле, раз мне нельзя ложиться спать.
– Твоя хозяйка-дура! – заявил Сквирс. – Готов поручиться, что тебе, черт подери, меньше хотелось бы спать на холоду.
К этому времени мистер Сквирс вылез из экипажа. Приказав мальчику присмотреть за пони и позаботиться о том, чтобы сегодня вечером ему не задавали больше овса, он велел Николасу подождать минутку у входной двери, пока он обойдет кругом и впустит его.
Дурные предчувствия, осаждавшие Николаса в течение всего путешествия, овладели им с удвоенной силой, когда он остался один. Большое расстояние, отделявшее его от родного дома, и невозможность добраться туда иначе, чем пешком, буде когда-нибудь им овладеет нетерпеливое желание вернуться, явились источником весьма горестных размышлений; а когда он окинул взглядом мрачный дом, и темные окна, и пустынную местность вокруг, погребенную в снегу, он почувствовал такое уныние и упадок духа, каких никогда еще не знал.
– Ну, вот и все! – крикнул Сквирс, просовывая голову в парадную дверь. – Где вы, Никльби?
– Здесь, сэр, – ответил Николас.
– Входите! – сказал Сквирс. – Ветер дует в эту дверь так, что может с ног сшибить человека.
Николас вздохнул и поспешил войти. Заложив болт, чтобы дверь не распахнулась, мистер Сквирс ввел его в маленькую гостиную с жалкой обстановкой, состоявшей из нескольких стульев, желтой географической карты на стене и двух столов: на одном из них были заметны кое-какие приготовления к ужину, тогда как на другом красовались в живописном беспорядке «Справочник учителя», грамматика Мэррея, с полдюжины проспектов и замызганное письмо, адресованное Уэкфорду Сквирсу, эсквайру.
Они и двух минут здесь не пробыли, как в комнату ворвалась особа женского пола и, обхватив мистера Сквирса за шею, влепила ему два звонких поцелуя – один немедленно вслед за другим, словно почтальон дважды стукнул в дверь. Леди, рослая и костлявая, была примерно на полголовы выше мистера Сквирса и одета в бумажную ночную кофточку, а волосы ее накручены были на папильотки. На ней был грязный ночной чепец, украшенный желтым бумажным платком, завязанным под подбородком.
– Ну, как, Сквири? – осведомилась эта леди игриво и очень хриплым голосом.
– Прекрасно, моя милочка, – отозвался Сквирс. А как коровы?
– Все до единой здоровы, – ответила леди.
– А свиньи? – спросил Сквирс.
– Не хуже, чем когда ты уехал.
– Вот, это отрадно! – сказал Сквирс, снимая пальто. – И мальчишки, полагаю, тоже в порядке?
– Здоровехоньки! – резко ответила миссис Сквирс. У Питчера была лихорадка.
– Да что ты! – воскликнул Сквирс. – Черт побери этого мальчишку! Всегда с ним что-нибудь случается.
– Я убеждена, что второго такого мальчишки никогда не бывало на свете, – сказала миссис Сквирс. – И чем бы он ни болел, это всегда заразительно. По-моему, это упрямство, и никто меня не разубедит. Я это из него выколочу, я тебе говорила еще полгода назад.
– Говорила, милочка, – согласился Сквирс. – Попробуем что-нибудь сделать.
Пока длился этот нежный разговор, Николас довольно неуклюже стоял посреди комнаты, хорошенько не зная, следует ли ему выйти в коридор, или остаться здесь. Его сомнения разрешил мистер Сквирс.
– Это новый молодой человек, дорогая моя. – сказал сей джентльмен.
– О! – отозвалась миссис Сквирс, кивнув Николасу и холодно разглядывая его с головы до пят.
– Сегодня вечером он поужинает с нами, – сказал Сквирс, – а утром пойдет к мальчишкам. Ты можешь принести ему сюда соломенный тюфяк на ночь?
– Уж придется что-нибудь придумать, – отозвалась леди. – Полагаю, сэр, вам все равно, на чем вы будете спать?
– Да, конечно, – отозвался Николас. – Я не привередлив.
– Вот это счастье! – сказала миссис Сквирс. А так как юмор этой леди должен был проявляться главным образом в находчивых репликах, мистер Сквирс от души засмеялся и, казалось, ждал того же и от Николаса.
После дальнейших переговоров между хозяином и хозяйкой об успешном путешествии мистера Сквирса, и о тех, кто уплатил, и о тех, кто задержал уплату, молоденькая служанка принесла йоркширский пирог и кусок холодной говядины, каковые были поданы на стол, а мальчик Смайк появился с кувшином эля.
Мистер Сквирс освобождал карманы пальто от писем различным ученикам и от других бумаг, которые тоже привез в карманах. Мальчик взглянул с тревожным и робким выражением лица на эти бумаги, словно с тоскливой надеждой, что какая-нибудь из них может иметь отношение к нему. Взгляд его был страдальческий и сразу тронул сердце Николаса, ибо повествовал о чем-то очень печальном.
Это побудило его внимательнее присмотреться к мальчику, и он с изумлением отметил необычайное смешение предметов одежды, составлявших его костюм. Хотя ему не могло быть меньше восемнадцати – девятнадцати лет и для этих лет он был высокого роста, на нем был костюмчик, какой обычно носят маленькие мальчики; но и этот костюм с нелепо короткими рукавами и штанишками был достаточно широк для его изможденного тела. Дабы нижняя часть его ног находилась в полном соответствии с этим странным одеянием, он был обут в очень большие сапоги, некогда украшенные отворотами; быть может, прежде носил их какой-нибудь дюжий фермер, но теперь они были слишком рваны и слишком заплатаны даже для нищего. Бог весть сколько времени провел он здесь, но на нем было то самое белье, какое он сюда привез: на шее виднелся рваный детский сборчатый воротник, лишь наполовину скрытый грубым мужским шейным платком. Он хромал; делая вид, будто прибирает на столе, он смотрел на письма взглядом таким зорким и в то же время таким унылым и безнадежным, что Николасу тяжело было это видеть.
– Что ты тут вертишься, Смайк? – крикнула миссис Сквирс. – Оставь эти вещи в покое, слышишь?
– Что? – сказал Сквирс, поднимая голову. – А, это ты?
– Да, сэр! – ответил юноша, сжимая руки, словно для того, чтобы силою удержать дергающиеся от волнения пальцы. – Есть ли…
– Ну! – сказал Сквирс.
– Нет ли у вас… кто-нибудь… обо мне никто не спрашивал?
– Черта с два! – раздраженно ответил Сквирс.
Мальчик отвел глаза и, поднеся руку к лицу, пошел к двери.
– Никто! – продолжал Сквирс. – И никто не спросит. Нечего сказать, хорошенькое дело: оставили тебя здесь на столько лет и после первых шести – никаких денег не платят, вестей о себе не подают и неведомо, чей же ты. Хорошенькое дело! Я должен кормить такого здорового парня, и нет никакой надежды получить за это хоть пенни!
Мальчик прижал руку ко лбу, как будто делал усилие что-то вспомнить, а затем, тупо посмотрев на говорившего, медленно растянул лицо в улыбку и, прихрамывая, вышел.
– Вот что я тебе скажу, Сквирс, – заметила его супруга, когда дверь закрылась, – я думаю, этот мальчишка сталовится слабоумным.
– Надеюсь, что нет, – сказал школьный учитель. – Он ловкий малый для работы во дворе и во всяком случае стоит того, что съест и выпьет. Да если бы и так, я полагаю, что для нас он и в таком виде годен. Но давайте-ка ужинать, я проголодался, устал и хочу спать.
Это напоминание повлекло за собой появление бифштекса исключительно для мистера Сквирса, который быстро принялся оказывать ему должное внимание. Николас придвинул свой стул, но аппетит у него пропал.
– Как бифштекс, Сквирс? – спросила миссис Сквирс.
– Нежный, как ягненочек, – ответил Сквирс. – Возьми немножко.
– Не могу проглотить ни куска, – возразила жена. – Дорогой мой, что будет есть молодой человек?
– Все, что пожелает из того, что подано на стол, – заявил Сквирс в порыве совершенно необычного великодушия.
– Что скажете, мистер Накльбой? – осведомилась миссис Сквирс.
– Если разрешите, я бы съел кусочек пирога,ответил Николас. – Совсем маленький, потому что я не голоден.
– Ну, раз вы не голодны, жалко разрезать этот пирог, верно? – сказала миссис Сквирс. – Не хотите ли кусок говядины?
– Все, что вам угодно, – рассеянно отозвался Николас, – мне все равно.
Получив такой ответ, миссис Сквирс приняла весьма благосклонный вид, кивнула Сквирсу, выражая радость по поводу того, что молодой человек понимает свое положение, и своими собственными прекрасными ручками отрезала Николасу кусок мяса.
– Элю, Сквири? – осведомилась леди, подмигивая и тем самым давая понять, что спрашивает о том, давать ли эль Николасу, а не о том, будет ли его пить он, Сквирс.
– Разумеется, – сказал Сквирс, телеграфируя тем же способом. – Полный стакан.
Итак, Николас получил полный стакан и, занятый своими мыслями, выпил его в счастливом неведении о предшествовавшей сцене.
– На редкость сочный бифштекс, – сказал Сквирс, положив нож и вилку, после того как некоторое время трудился над ним в молчании.
