Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
Глава XVII,
повествует о судьбе мисс Никльби
С тяжелым сердцем и печальными предчувствиями, которых никакие усилия не могли отогнать, Кэт Никльби в день своего поступления на службу к мадам Манталини вышла из Сити, когда часы показывали без четверти восемь, и побрела одна по шумным и людным улицам к западную часть Лондона.
В этот ранний час много хилых девушек, чья обязанность (так же как и бедного шелковичного червя) – создавать, терпеливо трудясь, наряды, облекающие бездумных и падких до роскоши леди, идут по нашим улицам, направляясь к месту ежедневной своей работы и ловя, как бы украдкой, глоток свежего воздуха и отблеск солнечного света, который скрашивает их однообразное существование в течение длинного ряда часов, составляющих рабочий день. По мере приближения к более фешенебельной части города Кэт замечала много таких девушек, спешивших, как и она, к месту тягостной своей службы, и в их болезненных лицах и в расслабленной походке увидела слишком наглядное доказательство того, что ее опасения не лишены оснований.
Она пришла к мадам Манталини за несколько минут до назначенного часа и, пройдясь взад и вперед, в надежде, что подойдет еще какая-нибудь девушка и избавит ее от неприятной необходимости давать объяснения слуге, робко постучалась в дверь. Немного спустя ей отворил лакей, который надевал свой полосатый жилет, пока поднимался по лестнице, а сейчас был занят тем, что подвязывал фартук.
– Мадам Манталини дома? – запинаясь, спросила Кэт.
– В этот час она редко выходит, мисс, – ответил лакей таким тоном, что слово «мисс» прозвучало почему-то обиднее, чем «моя милая».
– Могу я ее видеть? – спросила Кэт.
– Э? – отозвался слуга, придерживая рукой дверь и удостоив посмотреть на вопрошавшую изумленным взглядом; при этом он улыбнулся во весь рот. – Бог мой, конечно, нет!
– Я пришла потому, что она сама назначила мне прийти, – сказала Кэт.Я… я буду здесь работать.
– О, вы должны были позвонить в колокольчик для работниц, – сказал лакей, коснувшись ручки колокольчика у дверного косяка. – Хотя, позвольте-ка, я забыл – вы мисс Никльби?
– Да, – ответила Кэт.
– В таком случае, будьте добры подняться наверх, – сказал слуга. – Мадам Манталини желает вас видеть. Вот сюда… Осторожнее, не наступите на эти вещи на полу.
Предупредив ее так, чтобы она не налетела на всевозможные, в беспорядке сваленные лампы, подносы, уставленные стаканами и нагроможденные на легкие скамейки, расставленные по всему вестибюлю и явно свидетельствовавшие о поздно затянувшейся пирушке накануне вечером, слуга поднялся на третий этаж и ввел Кэт в комнату, выходившую окнами во двор и сообщавшуюся двустворчатой дверью с помещением, где она в первый раз увидела хозяйку этого заведения.
– Подождите здесь минутку, – сказал слуга, – я ей сейчас доложу.
Дав весьма приветливо такое обещание, он удалился и оставил Кэт в одиночестве.
Мало было занимательного в этой комнате, главным украшением коей служил поясной портрет маслом мистера Маиталини, которого художник изобразил небрежно почесывающим голову, благодаря чему мистер Манталиии выгодно выставлял напоказ кольцо с бриллиантом – подарок мадам Манталини перед свадьбой. Но вот из соседней комнаты донеслись голоса, ведущие беседу, а так как разговор был громкий, а перегородка тонкая, Кэт не могла не обнаружить, что голоса принадлежат мистеру и миссис Манталини.
– Если ты будешь так отвратительно, дьявольски возмутительно ревнива, душа моя, – сказал мистер Манталнни, – ты будешь очень несчастна… ужасно несчастна… дьявольски несчастна!
А затем раздался такой звук, словно мистер Манталпни прихлебнул свой кофе.
– Да, я несчастна, – заявила мадам Манталини, явно дуясь.
– Значит, ты чрезмерно требовательная, недостойная, дьявольски неблагодарная маленькая фея, – сказал мистер Манталини.
– Неправда! – всхлипнув, возразила мадам.
– Не приходи в дурное расположение духа, – сказал мистер Манталини, разбивая скорлупу яйца. – У тебя прелестное, очаровательное, дьявольское личико, и ты не должна быть в дурном расположении духа, потому что это повредит его миловидности и сделает его сердитым и мрачным, как у страшного, злого, дьявольского чертенка.
– Меня не всегда можно обойти таким способом, – сердито заявила мадам.
– Можно обойти любым способом, какой покажется наилучшим, а можно и вовсе не обходить, если так больше нравится, – возразил мистер Манталини, засунув в рот ложку.
– Болтать очень легко, – сказала мадам Манталини.
– Не так-то легко, когда ешь дьявольское яйцо, – отозвался мистер Манталини, – потому что яичный желток стекает по жилету, и, черт побери, он не подходит ни к одному жилету, кроме желтого.
– Ты любезничал с ней весь вечер, – сказала мадам Манталипи, явно желая перевести разговор на ту тему, от которой он уклонился.
– Нет, нет, жизнь моя.
– Ты любезничал, я все время не спускала с тебя глаз, – сказала мадам.
– Да благословит небо эти маленькие, мигающие, мерцающие глазки! – с каким-то ленивым упоением воскликнул Манталини. – Неужели они все время смотрели на меня? Ах, черт побери!
– И я еще раз повторяю, – продолжала мадам, ты не должен вальсировать ни с кем, кроме своей жены, и я этого не вынесу, Манталини, лучше уж мне сразу принять яд!
– Она не примет яда и не причинит себе ужасной боли, не правда ли? – сказал Манталини, который, судя по изменившемуся голосу, передвинул стул и сел поближе к жене. – Она не примет яда, потому что у нее дьявольски хороший муж, который мог бы жениться на двух графинях и на титулованной вдове…
– На двух графинях? – перебила мадам. – Раньше ты мне говорил об одной!
– На двух! – вскричал Манталини. – На двух дьявольски прекрасных женщинах, настоящих графинях и с огромным состоянием, черт меня побери!
– А почему же ты не женился? – игриво спросила мадам.
– Почему не женился? – отозвался супруг. – А разве я не увидел на утреннем концерте самую дьявольскую маленькую очаровательницу во всем мире? И, пока эта маленькая очаровательница – моя жена, пусть все графини и титулованные вдовы в Англии отправляются…
Мистер Манталини не кончил фразы, а подарил мадам Манталини очень звонкий поцелуй, который мадам Манталини ему вернула, а затем как будто последовали новые поцелуи, сопутствовавшие завтраку.
– А как насчет денег, сокровище моей жизни? – осведомился Манталини, когда эти нежности прекратились. – Сколько у нас наличными?
– Право, очень мало, – ответила мадам.
– Нам нужно побольше! – сказал Манталини. – Мы должны учесть вексель у старого Никльби, чтобы продержаться в тяжелое время, черт меня побери!
– Сейчас тебе больше не понадобится, – вкрадчиво сказала мадам.
– Жизнь и душа моя! – воскликнул супруг. – У Скробса продается лошадь, которую было бы грешно и преступно упустить, – идет просто даром, радость чувств моих!
– Даром! – воскликнула мадам. – Я этому рада.
– Буквально даром, – отозвался Манталини. – Сто гиней наличными – и она наша! Грива и холка, ноги и хвост – все дьявольской красоты! Я буду разъезжать на ней в парке прямо перед каретами отвергнутых графинь. Проклятая старая титулованная вдова упадет в обморок от горя и бешенства, а две другие скажут: «Он женился, он улизнул, это дьявольская штука, все кончено!» Они возненавидят друг друга и пожелают, чтобы вы умерли и были погребены. Ха-ха! Черт побери!
Благоразумие мадам Манталини, если таковое у нее было, не устояло перед этим зрелищем триумфа: позвякав ключами, она заявила, что посмотрит, сколько денег у нее в столе, и, поднявшись для этой цели, распахнула двустворчатую дверь и вошла в комнату, где сидела Кэт.
– Ах, боже мой, дитя мое! – воскликнула мадам Манталини, в изумлении попятившись. – Как вы сюда попали?
– Дитя! – вскричал Манталини, вбегая в комнату. – Как попали… А!.. О!.. Черт побери, как поживаете?
– Я уже давно жду здесь, сударыня, – сказала KэT, обращаясь к мадам Манталини. – Мне кажется, слуга позабыл доложить вам, что я здесь.
– Право же, вы должны обратить внимание на этого человека, – сказала мадам, повернувшись к своему мужу. – Он все забывает.
– Я отвинчу ему нос с его проклятой физиономии за то, что он оставил такое прелестное создание в одиночестве! – сказал супруг.
– Манталини! – вскричала мадам. – Ты забываешься!
– Я никогда не забываю о тебе, душа моя, и никогда не забуду и не могу забыть, – сказал Манталини, целуя руку жены и корча гримасу в сторону мисс Никльби, которая отвернулась.
Умиротворенная этим комплиментом, деловая леди взяла со своего письменного стола какие-то бумаги, которые передала Манталини, принявшему их с великим восторгом, затем она предложила Кэт следовать за нею, и после нескольких неудачных попыток мистера Манталини привлечь внимание молодой особы они вышли, а этот джентльмен, взяв газету, растянулся на диване и задрал ноги.
Мадам Манталини повела Кэт в нижний этаж и по коридору прошла в большую комнату в задней половине дома, где много молодых женщин занимались шитьем, кройкой, переделкой и различными другими процедурами, известными лишь тем, кто постиг искусство создавать модные наряды. Это была душная комната с верхним светом, такая скучная и унылая, какою только может быть комната.
Мадам Манталини громко позвала мисс Нэг; появилась невысокая суетливая разряженная женщина, преисполненная сознанием собственной важности, а все молодые леди, на секунду оторвавшись от работы, обменялись шепотом всевозможными критическими замечаниями о добротности ткани и покрое платья мисс Никльби, о цвете и чертах ее лица и обо всем ее облике с такою же благовоспитанностью, какую можно наблюдать в наилучшем обществе в переполненном бальном зале.
– Мисс Нэг, – сказала мадам Манталини, – вот та молодая особа, о которой я вам говорила.
Мисс Нэг посмотрела на мадам Манталини с почтительной улыбкой, которую ловко превратила в милостивую, предназначенную для Кэт, и сказала, что, разумеется, хотя и очень много хлопот с молодыми девицами, совершенно не приученными к делу, однако она уверена, молодая особа будет стараться по мере сил; благодаря такой уверенности она, мисс Нэг, уже почувствовала к ней интерес.
– Я думаю, что во всяком случае первое время лучше будет для мисс Никльби вместе с вами примерять в ателье платья заказчицам, – сказала мадам Манталини. – Сейчас она еще не может приносить много пользы, а ее наружность…
– …будет прекрасно гармонировать с моей, мадам Манталини! – перебила мисс Нэг. – Совершенно верно, и, конечно, я должна предположить, что вы очень скоро в этом убедитесь: у вас столько вкуса, что, право же, как я часто говорю этим молодым леди, я не знаю, как, когда и где вы могли приобрести все эти знания… гм!.. Мисс Никльби и я – мы как раз под пару, мадам Манталини, только у меня волосы чуть-чуть темнее, чем у мисс Никльби, и… гм!.. мне кажется, у меня нога чуть-чуть меньше. Я уверена, мисс Никльби не обидится на мои слова, когда узнает, что наша семья всегда славилась маленькими ножками с тех пор, как… гм!.. да, я думаю, с тех пор как у нашей семьи вообще появились ноги. Был у меня, мадам Манталини, дядя, который жил в Челтенхеме и имел превосходное дело – табачную лавку… гм!.. у него были очень маленькие ноги, не больше, чем ступни, какие обычно приделывают к деревянным ногам, – самые симметричные ноги, мадам Манталини, какие вы только можете вообразить.
– Вероятно, мисс Нэг, они походили на спеленатые, – сказала мадам.
– Ах, как это на вас похоже! – воскликнула мисс Нэг. – Ха-ха-ха! Спеленатые! О, чудесно! Я часто говорю этим молодым леди: «Должна сказать, и пусть все это знают, что из всех удачных острот, какие мне приходилось слышать, а слыхала я очень много, потому что при жизни моего дорогого брата (я вела у него хозяйство, мисс Никльби) у нас ужинали раз в неделю два-три молодых человека, славившихся в те дни своим остроумием, мадам Манталини,из всех удачных острот, – говорю я этим молодым леди, – какие мне приходилось слышать, остроты мадам Манталини – самые замечательные… гм!.. Они такие легкие, такие саркастические и в то же время такие добродушные (как сказала я мисс Симондс не дальше чем сегодня утром), что, когда, как и каким образом она этому научилась, для меня поистине тайна».
Тут мисс Нэг приумолкла, чтобы перевести дыхание; а пока она молчит, не мешает отметить (не тот факт, что она была необычайно разговорчива и необычайно предана мадам Манталини, ибо этот факт не нуждается в комментариях), что она имела привычку то и дело вставлять в поток речи громкое, пронзительное, отчетливое «гм!», значение и смысл коего толковались ее знакомыми различно. Одни утверждали, что мисс Нэг вводила это восклицание, впадая в преувеличения, когда у нее в голове созревала новая выдумка; другие – что, подыскивая нужное слово, она вставляла «гм!», чтобы выиграть время и воспрепятствовать кому-либо другому вмешаться в разговор. Далее можно указать, что мисс Нэг все еще претендовала на юный возраст, хотя оставила его позади много лет назад, и что она была непостоянна и тщеславна и относилась к категории тех особ, к которым прекрасно подходит правило: доверять вы им можете, пока они у вас на глазах, но и только.
– Вы позаботитесь о том, чтобы мисс Никльби ознакомилась с часами работы и со всем прочим, – сказала мадам Манталини. – Итак, я оставляю ее с вами. Вы не забудете моих распоряжений, мисс Нэг?
Разумеется, мисс Нэг ответила, что забыть какое бы то ни было распоряжение мадам Манталини является невозможным с моральной точки зрения, и, пожелав своим помощницам доброго утра, мадам Манталини выплыла из комнаты.
– Какое она очаровательное создание, не правда ли, мисс Никльби? – сказала мисс Нэг, потирая руки.
– Я ее очень мало видела, – сказала Кэт. – Я еще не могу судить.
– Вы видели мистера Манталини? – осведомилась мисс Нэг.
– Да, его я видела два раза.
– Не правда ли, он – очаровательное создание?
– Право же – на меня он совсем не произвел такого впечатления,ответила Кэт.
– Как, дорогая моя! – вскринала мисс Нэг, воздев руки. – Господи боже мой, где же ваш вкус? Такой красивый, рослый, видный джентльмен, с такими бакенбардами, с такими зубами и волосами… и… гм!.. Да вы меня изумляете!
– Должно быть, я очень глупа, – отозвалась Кэт, снимая шляпку, – но так как мое мнение имеет очень мало значения для него и для кого бы то ни было, я не жалею о том, что составила его, и, кажется, не скоро его изменю.
– Разве вы не находите, что он очень красивый мужчина? – спросила одна из молодых леди.
– Он может быть и красив, хотя бы я с этим не соглашалась, – сказала Кэт.
– И у него прекрасные лошади, не правда ли? – осведомилась другая.
– Очень возможно, но я их никогда не видела, – ответила Кэт.
– Никогда не видели? – вмешалась мисс Нэг. – О! Теперь все ясно! Как можете вы высказывать мнение о джентльмене… гм!.. если вы не видели его, когда он выезжает в своем экипаже?
Столько было суетного – как ни мало знала свет провинциальная девушка – в этом суждении старой портнихи, что Кэт, стремившаяся по многим основаниям переменить тему разговора, не произнесла больше ни слова и оставила мисс Нэг победительницей на поле битвы.
После недолгой паузы, в продолжение коей молодые девушки рассматривали Кэт и молча обменивались результатами своих наблюдений, одна из них предложила ей свою помощь, чтобы снять шаль, и, получив согласие, осведомилась, не считает ли она, что очень неприятно носить черное платье.
– Да, конечно, – с горьким вздохом ответила Кэт.
– Так пылится и так жарко в нем, – продолжала та же особа, оправляя на ней платье.
Кэт могла бы сказать, что траур бывает иногда самой холодной одеждой, в какую могут облечься смертные; что он не только леденит грудь тех, кто его носит, но и простирает свое влияние иа летних друзей, сковывает льдом источники их доброго расположения и ласки и, губя нерасцветшие обещания, которые они когда-то так щедро расточали, не оставляет ничего, кроме сухих и увядших сердец. Мало найдется людей, которые, потеряв друга или родственника, являвшегося их единственной опорой в жизни, не чувствуют глубоко этого леденящего действия черной одежды. Кэт чувствовала его остро и, почувствовав в тот момент, не смогла удержаться от слез.
– Мне очень жаль, что я вас огорчила своими необдуманными словами,сказала ее собеседница. – Я об этом не подумала. Вы носите траур по какому-нибудь близкому родственнику?
– По отцу, – ответила Кэт.
– По какому родственнику, мисс Симондс? – громко переспросила мисс Нэг.
– По отцу, – тихо отозвалась та.
– По отцу? – сказала мисс Нэг, ничуть не понижая голоса. – А! И долго он болел, мисс Симондс?
– Тише, – отозвалась девушка. – Не знаю.
– Несчастье постигло нас внезапно, – сказала Кэт, отворачиваясь, – иначе я при таких обстоятельствах, как сейчас, быть может перенесла бы его лучше.
У присутствующих в комнате, как всегда при появлении новой «молодой особы», возникло желание узнать, кто такая Кэт и решительно все о ней; но, хотя это желание весьма естественно могло усилиться благодаря наружности и волнению Кэт, сознания, что расспросы причинят ей боль, оказалось достаточно, чтобы подавить это любопытство. И мисс Нэг, считая в настоящий момент безнадежной всякую попытку извлечь еще какие-нибудь сведения, неохотно призвала к молчанию и предложила приступить к работе.
Все трудились молча до половины второго, а затем на кухне была подана жареная баранья нога с жареным картофелем. Когда обед был кончен и молодые леди в виде дополнительного развлечения вымыли руки, снова началась работа и снова протекала в молчании, пока стук карет, грохотавших по улицам, и громкие двойные удары в двери не возвестили, что более счастливые члены общества в свою очередь приступили к повседневным завятиям.
Один из таких двойных ударов в дверь мадам Манталини дал знать о прибытии экипажа некоей знатной леди – или, вернее, богатой, ибо бывает иногда разница между богатством и знатностью, – которая приехала вместе с дочерью примерить давно заказанные придворные туалеты; и обслуживать их была послана Кэт в сопровождении мисс Нэг и, разумеется, под командой мадам Манталини.
Роль Кэт в этой церемонии была довольно скромной: ее обязанности ограничивались тем, что она должна была держать различные принадлежности туалета, пока они не понадобятся мисс Нэг для примерки, и изредка завязать тесемку или застегнуть крючок. Она могла не без оснований считать себя защищенной от дерзкого обращения и злобы, но случилось так, что в тот день и леди и дочь ее были в дурном расположении духа, и бедная девушка стала жертвой их оскорблений. Она неуклюжа, руки у нее холодные, грязные, шершавые, она ничего не умеет делать; они удивляются, как может мадам Манталини держать у себя таких людей; требовали, чтобы в следующий раз, когда они приедут, им прислуживала какая-нибудь другая молодая женщина, и так далее.
Этот случай вряд ли заслуживал бы упоминания, если бы не последствия, какие он за собой повлек. Кэт пролила много горьких слез, когда ушли эти леди, и впервые почувствовала унизительность своего труда. Правда, ее пугала перспектива тяжелой и неприятной работы, но она не чувствовала никакого унижения в том, чтобы зарабатывать на хлеб, пока не увидела себя не защищенной от наглости и гордыни. Философия научила бы ее понимать, сколь унизили себя те, которые пали настолько, что давали волю таким свойствам характера по привычке и без причины. Но она была слишком молода, чтобы это служило ей утешением, и ее понятие о честности было оскорблено. Не возникает ли так часто жалоба на то, что простые люди поднимаются выше своего звания, из того факта, что люди «непростые» опускаются ниже своего?
В таких сценках и занятиях тянулось время до девяти часов, когда Кэт, изнуренная и подавленная событиями дня, поспешно выбежала из душной рабочей комнаты, чтобы встретиться с матерью на углу улицы и идти домой. Она еще больше грустила потому, что должна была скрывать свои чувства и притворяться, будто разделяет радужные мечты своей спутницы.
– Ах, боже мой, Кэт! – сказала мисс Никльби. – Я весь день думала о том, как было бы чудесно, если бы мадам Манталини взяла тебя в компаньонки,знаешь ли, это так естественно. Представь, свояченица кузена твоего бедного папы, мисс Браундок, была принята в компаньонки одной леди, у которой была школа в Хэммерсмите, и сколотила себе состояние буквально в две минуты. Кстати, я забыла, та ли это мисс Браундок, которая выиграла десять тысяч фунтов в лотерею, но мне кажется, это та самая. Да, теперь, подумав, я уверена, что это та самая. «Манталини и Никльби» – как бы это чудесно звучало! И если бы Николас хорошо устроился, мы могли бы жить на одной улице с доктором Никльби, ректором Вестминстерской школы!
– Дорогой Николас! – воскликнула мисс Кэт, вынимая из ридикюля письмо брата из Дотбойс-Холла. – При всех наших затруднениях я так счастлива, мама, зная, что ему хорошо живется и он в таком прекрасном расположении духа. Что бы нам ни пришлось перенести, меня утешает мысль, что он доволен и счастлив.
Бедная Кэт! Она и не подозревала, какое слабое это было утешение и как скоро предстояло ей разочароваться.
