Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
На долю Николаса выпало сдавать, и ему повезло. – Мы собираемся выиграть все, – сказал он. – Тильда уже выиграла кое-что, на это, я думаю, она не надеялась, не правда ли, милая? – сердито сказала мисс Сквирс.
– Только дюжину и восемь, милочка, – ответила мисс Прайс, делая вид, будто понимает вопрос в буквальном смысле.
– Какая ты сегодня скучная! – огрызнулась мисс Сквирс.
– Да, право же, нет! – отозвалась мисс Прайс. – Я в превосходном расположении духа. Мне казалось, что ты как будто расстроена.
– Я! – вскричала мисс Сквирс, кусая губы и дрожа от ревности. – О нет!
– Ну, вот и прекрасно! – заметила мисс Прайс. – У тебя кудряшки растрепались, милочка.
– Не обращай на меня внимания, – захихикала мисс Сквирс, – ты бы лучше смотрела за своим партнером.
– Благодарю вас, что вы ей напомнили, – сказал Николас. – И в самом деле, это было бы лучше.
Йоркширец раза два приплюснул себе нос сжатым кулаком, словно хотел удержать свою руку, пока ему не представится случай поупражнять ее на физиономии какого-нибудь другого джентльмена, а мисс Сквирс с таким негодованием тряхнула головой, что ветер, поднятый пришедшими в движение многочисленными кудряшками, едва не задул свечу.
– Право же, мне никогда так не везло! – кокетливо воскликнула мисс Прайс после одной-двух партий.Я думаю, это все благодаря вам, мистер Никльби. Хотелось бы мне всегда иметь вас своим партнером.
– И я бы этого хотел.
– Но у вас будет плохая жена, если вы всегда выигрываете в карты,сказала мисс Прайс.
– Нет, не плохая, если ваше-желание исполнится, – ответил Николас. – Я уверен, что в таком случае жена у меня будет хорошая.
Нужно было видеть, как тряхнула головой мисс Сквирс, пока шла эта беседа, и как приплюснул себе нос торговец, зерном! Стоило платить небольшую ежегодную ренту, чтобы только узреть это, увидеть, с какой радостью мисс Прайс возбуждала их ревность, тогда как Николас Никльби не нодозревал что он причиняет кому-то неприятность.
– Но мы, кажется, только одни и разговариваем, – сказал Николас, добродушно окинув взглядом стол и беря карты для новой сдачи.
– Вы так хорошо это делаете, что жалко было бы перебивать, – захихикала мисс Сквирс. – Не правда ли, мистер Брауди? Хи-хи-хи!
– Мы это делаем потому, что больше не с кем говорить, – сказал Николас.
– Поверьте, мы будем разговаривать с вами, если вы нам что-нибудь скажете, – заметила мисс Прайс.
– Благодарю тебя, милая Тильда, – величественно отозвалась мисс Сквирс.
– Вы можете говорить друг с другом, если вам не хочется разговаривать с нами, – продолжала мисс Прайс, подшучивая над своей любимой подругой. – Джон, почему вы ничего не говорите?
– Ничего не говорю? – повторил йоркширец.
– Да, лучше говорить, чем сидеть вот так молча и дуться.
– Ну, будь по-вашему! – вскричал йоркширец, тяжело ударив кулаком по столу. – Вот что я скажу: пусть черт заберет мои кости и тело, если я буду дольше это терпеть! Ступайте вместе со мною домой, а этому молодому шептуну скажите, чтобы он поостерегся, как бы ему не остаться с проломанной башкой, когда он в следующий раз попадется мне под руку.
– Боже милостивый, что это значит? – с притворным изумлением воскликнула мисс Прайс.
– Ступайте домой, говорю вам, ступайте домой! – сердито крикнул йоркширец.
А когда он произнес эти слова, мисс Сквирс залилась потоком слез, вызванных отчасти нестерпимым раздражением, а отчасти тщетным желанием расцарапать кому-нибудь физиономию своими прекрасными ноготками.
Такое положение дел создалось по многим причинам. Оно создалось потому, что мисс Сквирс стремилась к высокой чести выйти замуж, не имея для того достаточного основания. Оно создалось потому, что мисс Прайс уступила трем побуждениям: во-первых, желанию наказать подругу, притязавшую на соперничество с ней без всяких на то прав; во-вторых, собственному тщеславию, побудившему ее принимать ухаживание изящного молодого человека; и, в-третьих, стремлению доказать торговцу зерном, какой великой опасности он себя подвергает, откладывая празднование их бракосочетания. А Николас вызвал его тем, что на полчаса предался веселью и беззаботности и очень искренне хотел избежать обвинений в неравнодушии к мисс Сквирс. Поэтому и примененные средства и достигнутые результаты были самыми естественными, ибо молодые леди до скончания веков, как делали они это испокон веков, будут стремиться к замужеству, оттеснять друг друга во время бега к алтарю и пользоваться каждым удобным случаем, чтобы в наивыгоднейшем свете показать свои преимущества.
– Смотри-ка! А теперь Фанни расплакалась! – воскликнула мисс Прайс, как будто снова изумившись. – Что же это случилось?
– О, вы не знаете, мисс, конечно, вы не знаете. Прошу вас, не трудитесь расспрашивать, – сказала мисс Сквирс и изменилась в лице – «состроила гримасу», как говорят дети.
– Ну уж, скажу я вам! – воскликнула мисс Прайс.
– А кому какое дело, что вы, сударыня, скажете или чего не скажете? – ответила мисс Сквирс, делая новую гримасу.
– Вы чудовищно вежливы, сударыня, – сказала мисс Прайс.
– К вам, сударыня, я не приду брать уроки в этом искусстве, – отрезала мисс Сквирс.
– А все-таки незачем вам трудиться и делать себя еще некрасивее, чем вы есть, сударыня, потому что это совершенно лишнее, – подхватила мисс Прайс.
В ответ мисс Сквирс очень покраснела и возблагодарила бога за то, что у нее не такое дерзкое лицо, как у иных особ. В свою очередь мисс Прайс поздравила себя с тем, что не наделена такими завистливыми чувствами, как иные люди, после чего мисс Сквирс сделала общее замечание касательно знакомства с особами низкого происхождения, с которым мисс Прайс вполне согласилась, заявив, что это и в самом деле совершенно верно и она давно уже так думала.
– Тильда! – с большим доетоинством воскликнула мисс Сквирс. – Я вас ненавижу!
– Ах, я тоже вас ненавижу, – заявила мисс Прайс, судорожно завязывая ленты шляпки. – Вы себе глаза выплачете, когда я уйду. Вы сами это знаете.
– Я презираю ваши слова, вертушка! – воскликнула мисс Сквирс.
– Вы мне говорите очень лестный комплимент, – ответила дочь мельника, низко приседая. – Желаю вам спокойной ночи, сударыня, и приятных сновидений!
Послав на прощание это благословение, мисс Прайс вылетела из комнаты, сопутствуемая дюжим йоркширцем, который обменялся с Николасом тем особенно выразительным грозным взглядом, каким графы-забияки в мелодрамах уведомляют друг друга, что они еще встретятся.
Не успели они уйти, как мисс Сквирс исполнила предсказание своей бывшей подруги, дав волю обильнейшим слезам, горько жалуясь и что-то бессвязно бормоча. Несколько секунд Николас стоял и смотрел, хорошенько не зная, что делать; но, не уверенный в том, окончится лп этот припадок поцелуем или царапаньем, и почитая ту и другую беду равно приятной, он потихоньку удалился, пока мисс Сквирс хныкала в свой носовой платок.
«Вот следствие, – подумал Николас, когда ощупью пробирался в темную спальню, – вот следствие моей проклятой готовности приноравливаться к любому обществу, с каким сведет меня случай. Если бы я сидел немой и неподвижный, а я мог так сделать, – ничего бы этого не произошло!»
Несколько минут он прислушивался, но все было тихо.
– Я обрадовался, – бормотал он, – и ухватился за возможность отвлечься от мыслей об этом отвратительном доме и о его гнусном хозяине. Я поссорил этих людей и нажил себе двух новых врагов там, где, небу известно, мне ни одного не нужно. Это справедливое наказание за то, что я забыл хотя бы на час, что меня теперь окружает!
С этими словами он пробрался среди множества измученных спящих и лег на свою жалкую постель.
Глава Х,
Как обеспечил мистер Ральф Никльби свою племянницу и невестку
На следующее утро после отъезда Николаса в Йоркшир Кэт Никльби сидела в очень вылинявшем кресле, воздвигнутом на очень пыльный пьедестал, в комнате мисс Ла-Криви, позируя этой леди для портрета, на что Кэт дала согласие; для полного совершенства портрета мисс Ла-Криви принесла наверх застекленный ящик, висевший на парадной двери, чтобы легче было придать цвету лица мисс Никльби на портрете яркий желто-розовый телесный оттенок, на который мисс Ла-Криви впервые напала, когда писала миниатюрный портрет молодого офицера, содержавшийся в этом ящике; яркий желто-розовый телесный цвет почитался ближайшими друзьями и покровителями мисс Ла-Криви подлинной новинкой в искусстве. Впрочем, так оно и было.
– Кажется, я его сейчас уловила! – сказала мисс Ла-Криви. – Тот самый оттенок! Конечно, это будет самый прелестный портрет, какой мне приходилось писать.
– Если это верно, то я убеждена, что таким сделает его ваш талант,улыбаясь, отозвалась Кэт.
– Нет, с этим я не соглашусь, дорогая моя, – возразила мисс Ла-Криви.Модель очень мила, право же, модель очень мила, хотя, конечно, кое-что зависит от манеры изображения.
– И зависит немало, – заметила Кэт.
– Да, дорогая моя, в этом вы правы, – сказала мисс Ла-Криви. – В основном вы правы, хотя в данном случае я не согласна, что это имеет такое большое значение. Ах, дорогая моя! Велики трудности, связанные с искусством!
– Не сомневаюсь, что это так, – сказала Кэт, желая угодить своей добродушной маленькой приятельнице.
– Они так велики, что вы даже не можете составить об этом ни малейшего представления, – отозвалась мисс Ла-Криви. – Изо всех сил выставлять на вид глаза, по мере сил не выставлять напоказ нос, увеличивать голову и совсем убирать зубы! Вам и не вообразить, сколько хлопот с одной крошечной миниатюрой.
– Вряд ли оплата вознаграждает вас за труды, – сказала Кэт.
– Не вознаграждает, сущая правда, – ответила мисс Ла-Криви. – Да к тому же люди так привередливы и неразумны, что в девяти случаях из десяти нет никакого удовольствия их писать. Иной раз они говорят: «Ох, каким вы меня сделали серьезным, мисс Ла-Криви!», а другой раз: «Ах, какой я вышел смешливый!» – когда самая суть хорошего портрета в том, что он должен быть либо серьезным, либо смешливым, иначе это будет вовсе не портрет.
– Вот как? – смеясь, сказала Кэт.
– Разумеется, дорогая, потому что модель всегда бывает либо тем, либо другим, – отозвалась мисс Ла-Криви. – Посмотрите на Королевскую академию[32]! Серьезны, знаете ли, все эти прекрасные глянцевитые портреты джентльменов в черных бархатных жилетах – джентльменов, опирающихся сжатым кулаком на круглый столик или мраморную плиту. И смеются все леди, играющие маленькими зонтиками, или с маленькими собачками, или с маленькими детьми, – правило в искусстве одно и то же, меняются только детали. Собственно говоря, – сказала мисс Ла-Криви, понизив голос до шепота, – есть только два стиля портретной живописи – серьезный и смешливый, и мы всегда прибегаем к серьезному для особ, занимающих положение в обществе (иногда, впрочем, делаем исключение для актеров), и к смешливому для леди и джентльменов, которые не очень заботятся о том, чтобы казаться умными.
Эти сведения, казалось, очень позабавили Кэт, а мисс Ла-Криви продолжала работать и болтать с невозмутимым благодушием.
– Какое множество военных вы пишете! – сказала Кэт, пользуясь перерывом и окидывая взором комнату.
– Множество кого, дитя? – осведомилась мисс ЛаКриви, отрывая глаза от работы. – О да! Портреты типические. Но, знаете ли… это не настоящие военные.
– Как!
– Конечно! Это только клерки. Они, знаете ли, берут напрокат мундир, чтобы их изобразили в нем, и присылают его сюда в саквояже. Иные художники, – сказала мисс Ла-Криви, – держат у себя красный мундир и берут лишних семь шиллингов шесть пенсов за прокат и за кармин, но я этого не делаю, так как считаю это незаконным.
Приосанившись, словно она очень гордилась тем, что не прибегает к таким приманкам для поимки клиентов, мисс Ла-Криви еще более рьяно принялась за работу, лишь изредка приподнимая голову, чтобы с невыразимым удовлетворением посмотреть на сделанный мазок, и время от времени сообщая мисс Никльби, над какими чертами лица она в этот момент работает.
– Не для того, чтобы вы приготовились, дорогая моя, – сказала она в пояснение, – но такой у нас обычай: иной раз говорить позирующему, что мы отделываем, и, если он хочет увидеть на портрете какое-либо особое выражение, у него есть время принять желаемый вид…
– А когда, – продолжала мисс Ла-Криви после долгого молчания, а именно через добрых полторы минуты, – когда рассчитываете вы увидеть снова вашего дядю?
– Право, не знаю. Я рассчитывала увидеть его раньше, – сказала Кэт.Надеюсь, скоро, потому что нет ничего хуже, чем это состояние неуверенности.
– Вероятно, у него есть деньги, не правда ли? – осведомилась мисс Ла-Криви.
– Я слыхала, что он очень богат, – ответила Кэт. – Не знаю, так ли это, но думаю, что так.
– Ах, можете не сомневаться в том, что это правда, иначе он не был бы таким угрюмым! – заметила мисс Ла-Криви, которая представляла собою своеобразное соединение проницательности с простодушием. – Если человек – медведь, он обычно обладает независимым состоянием.
– Обращение у него грубое, – сказала Кэт.
– Грубое! – воскликнула мисс Ла-Криви. – По сравнению с ним дикобраз – пуховое ложе! Я никогда еще не встречалась с таким строптивым старым дикарем.
– Я думаю, это только обращение у него такое, – робко отозвалась Кэт. – Я слыхала, что в молодости его постигло какое-то разочарование или нрав его стал угрюмым после какой-то беды. Мне бы не хотелось плохо о нем думать, пока я не уверена, что он этого заслуживает.
– О, это очень хорошо, – заметила миниатюристка, – и боже сохрани, чтобы я вам препятствовала! Но послушайте, не мог бы он без всякого ущерба для себя назначить вам и вашей матушке приличную маленькую пенсию, которая обеспечила бы вас обеих, пока вы не выйдете замуж, а для нее явилась бы впоследствии маленьким состоянием? Что для него, скажем, какая-нибудь сотня в год?
– Не знаю, что для него, – решительно сказала Кэт, – но я скорее бы умерла, чем приняла.
– Да ну! – вскричала мисс Ла-Криви.
– Зависимость от него отравила бы мне всю жизнь, – продолжала Кэт.Просить милостыню казалось бы мне гораздо меньшим унижением.
– Вот как! – воскликнула мисс Ла-Криви. – Признаюсь, милочка, это звучит довольно странно, когда вы говорите так о родственнике, о котором не позволяете постороннему человеку отзываться плохо.
– Да, пожалуй, – ответила Кэт более мягким тоном. – Да, конечно, это так. Я… я… хотела только сказать, что, помня о лучших временах, я не в силах жить, пользуясь чьей-то щедростью – не только его, но кого бы то ни было.
Мисс Ла-Криви лукаво посмотрела на свою собеседницу, словно подозревая, не является ли именно Ральф объектом неприязни, но, видя, что ее юная приятельница расстроена, ничего не сказала.
– Я прошу его только об одном, – продолжала Кэт, у которой слезы брызнули, пока она говорила, – пусть он ради меня лишь настолько поступится своими привычками, чтобы дать мне возможность с помощью его рекомендации – только одной рекомендации – зарабатывать буквально на хлеб и оставаться с моей матерью. Изведаем ли мы когда-нибудь снова счастье, зависит от судьбы моего дорогого брата, но если дядя даст рекомендацию, а Николас скажет нам, что он счастлив и доволен, я буду удовлетворена.
Когда она замолчала, за ширмой, стоявшей между нею и дверью, послышался шорох, и кто-то постучал в деревянную обшивку.
– Кто там? Войдите! – крикнула мисс Ла-Криви.
Пришедший повиновался, немедленно шагнул вперед, и перед собеседницами предстал не кто иной, как сам мистер Ральф Никльби.
– Приветствую вас, леди, – сказал Ральф, зорко глянув на обеих по очереди. – Вы так громко беседовали, что я не мог достучаться.
Когда этот делец таил в сердце особенно злое чувство, у него была манера на мгновение почти совсем скрывать глаза под густыми нависшими бровями, а потом раскрывать их, обнаруживая всю их проницательность. Он проделал это и теперь, попытался скрыть улыбку, раздвинувшую тонкие сжатые губы и образовавшую недобрые складки вокруг рта. И обе они почувствовали уверенность, что если не весь их недавний разговор, то часть его была подслушана.
– Я зашел сюда по дороге наверх, почти не сомневаясь, что застану вас здесь, – продолжал Ральф, обращаясь к племяннице и бросая презрительный взгляд на портрет. – Это портрет моей племянницы, сударыня?
– Да, мистер Никльби, – с очень веселым видом ответила мисс Ла-Криви,и, говоря между нами и в четырех стенах, портрет выйдет премиленький, хотя это и говорю я, его написавшая!
– Не трудитесь показывать мне его, сударыня! – воскликнул Ральф, отходя в сторону. – Я в портретах ничего не смыслю. Он почти закончен?
– Да, пожалуй, – ответила мисс Ла-Криви, соображая и держа конец кисти во рту. – Еще два сеанса, и…
– Пусть они состоятся немедленно, сударыня, – сказал Ральф, – послезавтра ей некогда будет заниматься пустяками. Работа, сударыня, работа, все мы должны работать! Вы уже сдали вашу квартиру, сударыня?
– Я еще не вывесила объявления, сэр.
– Вывесьте его немедленно, сударыня. На будущей неделе комнаты им не понадобятся, а если и понадобятся, им нечем будет за них платить. А теперь, моя милая, если вы готовы, не будем больше терять время.
С притворной ласковостью, которая еще меньше была ему к лицу, чем обычное его обращение, мистер Ральф Никльби жестом предложил молодой леди идти вперед и, важно поклонившись мисс Ла-Криви, закрыл дверь и поднялся наверх, где миссис Никльби приняла его со всевозможными знаками внимания. Довольно резко положив им конец, Ральф нетерпеливо махнул рукой и приступил к цели своего посещения.
– Я нашел место для вашей дочери, сударыня, – сказал Ральф.
– Что ж! – отозвалась миссис Никльби. – Должна сказать, что меньшего я от вас и не ждала. «Можешь быть уверена, – сказала я Кэт не дальше как вчера утром, за завтраком, – что теперь, когда твой дядя с такой готовностью позаботился о Николасе, он не покинет нас, пока не сделает для тебя по меньшей мере того же». Это были буквально мои слова, насколько я могу припомнить. Кэт, дорогая моя, что же ты не благодарить твоего…
– Дайте мне договорить, сударыня, прошу вас, – сказал Ральф, перебивая свою невестку в самый разгар ее красноречия.
– Кэт, милочка, дай дяде договорить, – сказала миссис Никльби.
– Мне больше всего этого хочется, мама, – заметила Кэт.
– Но, дорогая моя, если тебе больше всего этого хочется, ты бы лучше дала твоему дяде высказать то, что он имеет сказать, и не перебивала его,сказала миссис Никльби, покачивая головой и хмурясь. – Время твоего дяди драгоценно, дорогая моя, и как бы велико ни было твое желание – оно естественно, и я уверена, его почувствовали бы все любящие родственники, которые бы видели твоего дядю так мало, как видели его мы, – желание удержать его среди нас, однако мы не должны быть эгоистами и должны принять во внимание серьезный характер его занятий в Сити.
– Я вам весьма признателен, сударыня, – сказал Ральф с едва уловимой насмешкой. – Отсутствие деловых навыков в этом семействе приводит, по-видимому, к слишком большой трате слов, прежде чем дойдут до дела, если о нем вообще когда-нибудь думают.
– Боюсь, что это действительно так, – со вздохом отозвалась миссис Никльби. – Ваш бедный брат…
– Мой бедный брат, сударыня, – с раздражением перебил Ральф, – понятия не имел о том, что такое дело. Он был незнаком, я твердо верю, с самым значением этого слова.
– Боюсь, что да, – сказала миссис Никльби, поднося платок к глазам. – Не будь меня, не знаю, что бы с ним сталось.
Странные мы создания! Пустячная приманка, столь искусно заброшенная Ральфом во время первого их свидания, еще болталась на крючке. При каждом маленьком лишении или неудобстве, какие обнаруживались на протяжении суток, живо напоминая о стесненных и изменившихся обстоятельствах, в памяти миссис Никльби всплывала досадливая мысль о ее приданом в тысячу фунтов, пока, наконец, она не убедила себя в том, что из всех кредиторов ее покойного мужа ни с кем не поступили хуже и никто не достоин большей жалости, чем она. А ведь много лет она горячо его любила и была наделена эгоизмом не больше, чем обычно наделены им смертные. Такую раздражительность вызывает внезапная бедность. Приличная ежегодная рента немедленно вернула бы ее к прежнему образу мыслей.
– Сетовать бесполезно, сударыня, – сказал Ральф. – Из всех бесплодных занятий плакать о вчерашнем дне – самое бесплодное.
– Это верно, – всхлипывая, сказала миссис Никльби. – Это верно.
– Раз вы так болезненно испытываете на самой себе и своем кармане последствия пренебрежения делами, сударыня, – сказал Ральф, – то, я уверен, вы внушите своим детям сознание необходимости с ранних лет заняться делом.
– Конечно, я должна позаботиться об этом, – подхватила миссис Никльби.Печальный опыт, знаете ли, деверь… Кэт, дорогая моя, сообщи об этом Николасу в следующем письме или напомни мне это сделать, если я буду писать.
Ральф помолчал несколько секунд и, видя, что теперь может быть вполне уверен в матери, если дочь вздумает возражать против его предложения, снова заговорил:
– Место, которое я постарался ей обеспечить, сударыня, это… короче – это место у модистки и портнихи.
– У модистки?! – воскликнула миссис Никльби.
– У модистки и портнихи, сударыня! – повторил Ральф. – Мне незачем напоминать вам, сударыня, что в Лондоне модистки, столь хорошо знакомые с требованиями повседневной жизни, зарабатывают большие деньги, имеют свой выезд и становятся особами очень богатыми.
Первая мысль, возникшая в уме миссис Никльби при словах «модистка и портниха», имела отношение к некиим плетеным корзинкам, обшитым черной клеенкой, и ей припомнилось, что она видела, как их носили по улицам, но, по мере того как говорил Ральф, эти видения исчезали и уступали место большим домам в Вест-Энде[33], изящным собственным экипажам и чековой книжке. Все эти образы сменяли друг друга с такой быстротой, что не успел он договорить, как она уже кивнула головой и сказала: «Весьма справедливо!» – с видом полного удовлетворения.
– Кэт, дорогая моя, то, что говорит твой дядя, весьма справедливо,сказала миссис Никльби. – Когда твой бедный папа и я приехали после свадьбы в город, я, знаешь ли, припоминаю, что одна молодая леди доставила мне на дом капор из соломки с белой и зеленой отделкой и на зеленой персидской подкладке, подъехав к двери галопом в собственном экипаже. Правда, я не совсем уверена, собственный это был экипаж или наемный, но я очень хорошо помню, что, поворачивая назад, лошадь пала, а бедный папа сказал, что она недели две не получала овса.
Этот рассказ, столь разительно иллюстрирующий благосостойние модисток, не был встречен особым взрывом чувств, так как, пока шло повествование, Кэт сидела понурившись, а Ральф проявлял весьма недвусмысленные признаки крайнего нетерпения.
– Эту леди зовут Манталини, – быстро сказал Ральф,мадам Манталини. Я ее знаю. Она живет около Кэвендит-сквера. Если ваша дочь согласна занять это место, я немедленно отведу ее туда.
– Разве тебе нечего сказать твоему дяде, милочка? – осведомилась миссис Никльби.
– Очень много, – ответила Кэт, – но не сейчас. Я бы хотела поговорить с ним, когда мы будем одни: он сбережет время, если я поблагодарю его и по пути скажу то, что хочу ему сказать.
С этими словами Кэт поспешила выйти, чтобы скрыть следы волнения, вызвавшего у нее слезы, и приготовиться к уходу, между тем как миссис Никльби развлекала своего деверя и, всхлипывая, давала ему отчет о размерах кабинетного рояля розового дерева, которым они владели в дни своего благополучия, а также сделала подробное описание восьми стульев в гостиной, стульев с выгнутыми ножками и ситцевыми зелеными подушками под цвет занавесок; каждый стоил два фунта пятнадцать шиллингов, а с молотка они пошли почти даром.
Эти воспоминания были, наконец, прерваны возвращением Кэт, одевшейся перед выходом, после чего Ральф, пребывавший в раздражении все время, пока она отсутствовала, не стал мешкать и без лишних церемоний вышел на улицу.
– А теперь, – сказал он, беря ее под руку, – идите как можно быстрее, и это и будет тот шаг, каким вам придется ходить каждое утро на работу.
С этими словами он увлек Кэт с немалой скоростью по направлению к Кэвендиш-скверу.
– Я очень признательна вам, дядя, – сказала юная леди, после того как они быстро прошли некоторое расстояние молча, – очень признательна.
– Рад это слышать, – сказал Ральф. – Надеюсь, вы исполните свой долг.
– Я постараюсь угодить, дядя, – ответила Кэт,право же, я…
– Не начинайте плакать, – проворчал Ральф. – Терпеть не могу слез!
– Я знаю, дядя, это очень глупо… – начала бедная Кэт.
– Да, глупо, – резко перебил ее Ральф, – и к тому же одно притворство! Чтоб я больше этого не видел!
Быть может, это не было наилучшим способом осушить слезы молодой и чувствительной женщины, готовившейся впервые выступить на совершенно для нее новой арене жизни, среди холодных и равнодушных людей, но тем не менее способ этот возымел свое действие. Кэт густо покраснела, несколько секунд дышала прерывисто, а затем пошла дальше более твердой и решительной поступью.
Можно было наблюдать любопытный контраст; робкая провинциальная девушка, съежившись, пробирается в уличном людском потоке, уступая дорогу напирающим на нее и прижимаясь к Ральфу, словно она боится потерять его в толпе; а суровый делец с грубыми чертами лица упрямо идет вперед, расталкивая пешеходов и изредка обмениваясь хмурым приветствием со знакомыми, которые с изумленным видом поглядывают на его хорошенькую спутницу и как будто удивляются этой неудачно подобранной паре. Но еще более странным был бы контраст, если бы можно было читать в сердцах, бившихся бок о бок, если бы можно было обнажить кроткую невинность одного и неумолимую злобу другого, если бы можно было узнать безгрешные мысли милой девушки и подивиться тому, что среди хитрых замыслов и расчетов старика нет и намека на мысль о смерти или могиле. Но так оно было, а еще более странно, хотя это дело повседневное, что горячее молодое сердце трепетало от тысячи забот и опасений, тогда как сердце искушенного, старика ржавело в своей клетке, работая, как искусный механизм, и ни единому живому существу не уделяя ни одного биения, вызванного надеждой, страхом, любовью или беспокойством.
– Дядя, – сказала Кэт, когда, по ее мнению, они были почти у цели, – я должна задать вам один вопрос. Буду ли я жить дома?
– Дома? – повторил Ральф. – Как это?
– Я хочу сказать – с матерью… вдовой, – выразительно пояснила Кэт.
– Собственно говоря, вы будете жить здесь, – ответил Ральф, – потому что здесь вы будете обедать и здесь будете находиться с утра до вечера, иногда, быть может, и до следующего утра.
– А по вечерам? – проговорила Кэт. – Я не могу покинуть ее, дядя. Я должна иметь какое-то место, которое могу называть своим домом. Вы знаете, он там, где она, и может быть очень скромным.
– Может быть! – воскликнул Ральф, ускоряя шаг от досады, вызванной этим замечанием. – Должен быть, хотите вы сказать! Может быть скромным! С ума, что ли, сошла эта девушка?
– Слово сорвалось у меня нечаянно, право же я этого не думала,возразила Кэт.
– Надеюсь, – сказал Ральф.
– Дядя, а мой вопрос – вы на него не ответили.
– Нечто в этом роде я предвидел, – сказал Ральф, и, хотя я, заметьте, решительно не согласен, тем не менее я об этом позаботился. Я говорил о вас как о приходящей работнице, стало быть каждый вечер вы будете возвращаться в свой дом, который может быть скромным.
Это было утешительно. Кэт излила свою благодарность, которую Ральф принял так, словно целиком ее заслужил за проявленное внимание, и они без дальнейших разговоров подошли к дверям модистки, к которым вела изящная лестница и где красовались на большой табличке фамилия и название профессии мадам Манталини. При доме был магазин, но его сдавали торговцу импортным розовым маслом. Салон мадам Манталини помещался во втором этаже – факт, о котором извещали аристократических покупателей выставленные в окнах с красивыми гардинами две-три элегантные шляпки самого модного фасона и несколько дорогих платьев безупречнейшего вкуса.
Дверь открыл ливрейный лакей и в ответ на вопрос Ральфа, дома ли мадам Манталини, повел их через красивый холл и дальше по широкой лестнице в салон мадам, состоявший из двух просторных комнат, где были выставлены в бесконечном разнообразии великолепные платья и ткани: одни надеты на манекены, другие небрежно брошены на диваны, а иные разбросаны на ковре, повешены на трюмо или расположены как-нибудь иначе, на богатой мебели всевозможных стилей, которая здесь была расставлена в избытке.
Они ждали гораздо дольше, чем хотелось бы мистеру Ральфу Никльби, который без всякого интереса взирал на окружавшую его мишуру и собирался уже позвонить, когда какой-то джентльмен внезапно просунул голову в комнату и, увидев, что тут кто-то есть, так же внезапно убрал ее обратно.
– Эй, послушайте! – крикнул Ральф. – Кто там?
При звуке голоса Ральфа голова появилась снова, а рот с очень длинным рядом очень белых зубов жеманно произнес слова:
– Черт возьми! Как! Это Никльби! Ах, черт возьми!
Издав эти восклицания, джентльмен приблизился и с большой горячностью пожал руку Ральфу.
На нем был ярко расцвеченный халат, жилет и турецкие шаровары того же рисунка, розовый шелковый шейный платок и ярко-зеленые туфли, а вокруг талии обвита очень длинная часовая цепочка. Вдобавок у него были бакенбарды и усы, выкрашенные черной краской и элегантно завитые.
– Черт возьми, уж не хотите ли вы сказать, что я вам нужен? А, черт возьми? – сказал этот джентльмен, хлопая по плечу Ральфа.
– Еще нет, – саркастически отозвался Ральф.
– Ха-ха! Черт возьми! – воскликнул джентльмен и, повернувшись на каблуках, чтобы посмеяться с большой грацией, очутился лицом к лицу с Кэт Никльби, стоявшей тут же.
– Моя племянница, – сказал Ральф.
– Вспоминаю! – сказал джентльмен; стукнув себя по носу согнутым пальцем, словно в наказание за свою забывчивость. – Черт возьми, вспоминаю, зачем вы пришли. Пройдите сюда, Никльби. Дорогая моя, не угодно ли вам следовать за мной? Ха-ха! Все они следуют за мной,Никльби. Всегда следовали, черт возьми, всегда!
Дав таким образом волю своему игривому воображению, джентльмен повел их на третий этаж в гостиную, меблированную, пожалуй, с не меньшей элегантностью, чем апартаменты внизу; наличие серебряного кофейника, яичной скорлупы и неубранного, фарфорового прибора на одну персону, казалось, возвещало о том, что джентльмен только что позавтракал.
– Садитесь, дорогая моя, – сказал джентльмен, сначала смутив мисс Никльби пристальным взглядом, а затем осклабившись в восторге от такого успеха. – Задохнешься, пока поднимешься в эту проклятую комнату наверху. Эти дьявольские гостиные под самой крышей… Боюсь, что придется переехать, Никльби.
