Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
Глава XXII,
Николас в сопровождении Смайка отправляется на поиски счастья. Он встречает мистера Винсента Крамльса, а кто он такой – здесь объясняется
Весь капитал, находившийся в распоряжении Николаса – на руках, по праву наследования и в перспективе – после уплаты за квартиру и расчета с маклером, у которого он брал напрокат жалкую мебель, превышал не больше чем на несколько полупенсов сумму в двадцать шиллингов. И все-таки Николас с легким сердцем приветствовал рассвет того дня, когда решил покинуть Лондон, и вскочил с постели с тою бодростью, какая, по счастью, является уделом молодежи, а иначе и мире не было бы стариков.
Была ранняя весна – холодное, сухое, туманное утро. Несколько тощих теней сновало по мглистым улицам, и изредка вырисовывались сквозь густой пар грубые очертания какой-нибудь возвращающейся домой наемной кареты, которая, медленно приближаясь, дребезжала и, проезжая мимо, сбрасывала тонкий слой инея с побелевшей крыши и вскоре снова скрывалась в дымке. Иногда слышались шарканье стоптанных башмаков и зябкий шаг бедного трубочиста, пробиравшегося к месту утренней своей работы, тяжелые шаги ночного сторожа, медленно маршировавшего взад и вперед и проклинавшего томительные часы, которые еще отделяли его ото сна, грохот тяжелых повозок и подвод, стук более легких экипажей, доставлявших на различные рынки покупателей и торговцев, удары в дверь, не доносившиеся до тех кто крепко спал. Все эти звуки время от времени касались слуха, но все казались приглушенными туманом и почти такими же расплывчатыми, каким был каждый предмет для глаза. С наступлением дня ленивая мгла сгущалась, и те, у кого хватило мужества встать, и из-за оконной занавески посмотреть на сумрачную улицу, забирались обратно в постель и свертывались клубочком, чтобы снова заснуть.
Еще до появления в суетливом Лондоне этих предвестников приближающегося утра Николас отправился один в Сити и остановился под окнами дома, где жила его мать. Дом был хмурый и невзрачный, но для него в нем были свет и жизнь, потому что в этих старых стенах билось по крайней мере одно сердце, в котором от оскорблений и унижения закипала та же кровь, какая текла и в его жилах.
Он перешел через дорогу и поднял глаза на окно комнаты, где, как он знал, спала его сестра. Темное окно было закрыто. «Бедная девушка! – подумал Николас. – Она и не подозревает, кто стоит под этим окном».
Снова он поднял глаза и на секунду почувствовал чуть ли не досаду, что нет, здесь Кэт, – чтобы обменяться с ней хоть словом на прощанье. «Боже мой,подумал он, вдруг опомнившись. – Какой я еще мальчик!»
– Так лучше, как сейчас, – сказал Николас, пройдя несколько шагов и вернувшись на прежнее место, – Когда я в первый раз их покинул – и мог бы тысячу раз с ними попрощаться, если бы захотел, – я их избавил от муки расставанья. Почему не поступить так же и теперь?
В эту минуту ему почудилось, будто шевельнулась занавеска; он почти поверил, что Кэт стоит у окна, и под влиянием странных противоречивых чувств, свойственных всем нам, невольно спрятался в каком-то подъезде, чтобы она его не заметила. Затем он улыбнулся своей слабости, сказал: «Да благословит их бог», – и удалился более легкими шагами.
Смайк нетерпеливо поджидал его, когда он вернулся в свое старое жилище; поджидал его и Ньюмен, который истратил дневной заработок на кружку рома и молока, чтобы приготовить их к путешествию. Они связали вещи в узел, Смайк взвалил его на плечо, и они тронулись в путь в сопровождении Ньюмена Ногса, который настоял накануне, что проводит их как можно дальше.
– Куда? – озабоченно спросил Ньюмен.
– Сначала в Кингстон, – ответил Николас.
– А потом куда? – спросил Ньюмен. – Почему вы не хотите мне сказать?
– Потому что вряд ли я и сам знаю, мой друг, – отозвался Николас, кладя руку ему на плечо. – А если бы и знал, то у меня нет еще ни планов, ни проектов, и я могу сто раз перебраться в другое место, прежде чем вы успеете прислать мне весть.
– Боюсь, что у вас какая-то хитрая затея на уме, – недоверчиво сказал Ньюмен.
– Такая хитрая, что даже я ее не понимаю, – ответил его молодой друг.На что бы я ни решился, будьте уверены, что я вам скоро напишу.
– Вы не забудете? – спросил Ньюмен.
– Вряд ли это может случиться, – возразил Николас. – У меня не так много друзей, чтобы я их перепутал и забыл самого лучшего.
Занимаясь такими разговорами, они шли часа два и могли бы идти и два дня, если бы Николас не уселся на придорожный камень и не заявил решительно о своем намерении не трогаться с места, пока Ньюмен Ногс не повернет обратно. После безуспешных попыток добиться позволения пройти еще хоть полмили, еще хоть четверть мили Ныомен поневоле подчинился и пошел по направлению к Гольдн-скверу, предварительно обменявшись на прощанье многочисленными сердечными пожеланиями и все оглядываясь, чтобы помахать шляпой двум путникам даже тогда, когда те стали крохотными точками в пространстве.
– Теперь слушайте меня, Смайк, – сказал Николас, когда они скрепя сердце побрели дальше. – Мы идем в Портсмут.
Смайк кивнул головой и улыбнулся, но больше никаких эмоций не выразил, ибо шли они в Портсмут или в Порт-Рояль – было ему безразлично, раз они шли вдвоем.
– В этих делах я мало понимаю, – продолжал Николае, – но Портсмут – морской порт, и если никакого другого места не удастся получить, я думаю, мы можем устроиться на борту какого-нибудь судна. Я молод,энергичен и во многих отношениях могу быть полезен. И вы также.
– Да, надеюсь, – ответил Смайк. – Когда я был… вы знаете, где…
– Да, знаю, – сказал Николас. – Вам незачем называть это место.
– Так вот, когда я был там, – продолжал Смайк, у которого глаза загорелись при мысли о возможности проявить свои способности, – я не хуже всякого другого мог доить корову и ходить за лошадью.
– Гм!.. – сказал Николас. – Боюсь, что не много таких животных держат на борту судна, Смайк, а если у них и есть лошади, то вряд ли там особенно заботятся о том, чтобы их чистить, но вы можете научиться делать что-нибудь другое. Была бы охота, а выход найдется.
– А охоты у меня очень много, – сказал Смайк, снова просияв.
– Богу известно, что это так, – отозвался Николае. – А если ничего у вас не выйдет, нам будет нелегко, но я могу работать за двоих.
– Мы доберемся сегодня до места? – спросил Смайк после недолгого молчания.
– Это было бы слишком суровым испытанием, как бы охотно ни шагали ваши ноги, – с добродушной улыбкой сказал Николас. – Нет. Годэльминг находится в тридцати с чем-то милях от Лондона, – я посмотрел по карте, которую мне дали на время. Там я думаю отдохнуть. Завтра мы должны идти дальше, потому что мы не настолько богаты, чтобы мешкать. Дайте я возьму у вас этот узел, давайте!
– Нет, нет! – возразил Смайк, отступив на несколько шагов. – Не просите меня, я не отдам.
– Почему? – спросил Николас.
– Позвольте мне хоть что-нибудь для вас сделать, – сказал Смайк. – Вы никогда не позволяете мне служить вам так, как нужно. Вы никогда не узнаете, что я день и ночь думаю о том, как бы вам угодить.
– Глупый вы мальчик, если говорите такие вещи, ведь я это прекрасно знаю и вижу, иначе я был бы слепым и бесчувственным животным, – заявил Николас. – Ответьте-ка мне на один вопрос, раз я об этом сейчас подумал и с нами никого нет, – добавил он, пристально глядя ему в лицо, – у вас хорошая память?
– Не знаю, – сказал Смайк, горестно покачивая головой. – Я думаю, когда-то была хорошая, но теперь совсем пропала, совсем пропала.
– Почему вы думаете, что когда-то была хорошая? – спросил Николас, быстро поворачиваясь к нему, словно этот ответ как-то удовлетворил его.
– Потому что я мог припомнить многое, когда был ребенком, – сказал Смайк, – но это было очень-очень давно, или по крайней мере мне так кажется. Всегда у меня голова кружилась и мысли путались в том месте, откуда вы меня взяли, я никогда не помнил, а иногда даже не понимал, что они мне говорили. Я… постойте-ка… постойте!
– Вы не бредите? – сказал Николас, тронув его за руку.
– Нет, – ответил его спутник, дико озираясь.Я только думал о том, как… – При этих словах он невольно задрожал.
– Не думайте больше о том месте, потому что с ним покончено, – сказал Николас, глядя прямо в глаза своему спутнику, на лице которого появилось бессмысленное, тупое выражение, когда-то ему свойственное и все еще временами возвращавшееся. – Вы помните первый день, когда вы попали в Йоркшир?
– А? – воскликнул юноша.
– Вы знаете, это было до той поры, когда вы начали терять память,спокойно продолжал Николас. – Погода была теплая или холодная?
– Сырая, – ответил Смайк, – очень сырая. Я всегда говорил, когда шел сильный дождь, что так было в вечер моего приезда. А они, бывало, толпились вокруг меня и смеялись, видя, как я плачу, когда льет дождь. Они говорили, что я – как ребенок, и тогда я стал больше об этом думать. Иной раз я весь холодел, потому что видел себя таким, каким был тогда, когда входил в ту самую дверь.
– Каким был тогда, – с притворной небрежностью повторил Николас. – Каким же?
– Таким маленьким, – сказал Смайк, – что, вспомнив об этом, они могли бы сжалиться и пощадить меня.
– Ведь вы же пришли туда не один, – заметил Николас.
– Нет, о нет! – отозвался Смайк.
– Кто был с вами?
– Мужчина, смуглый худой мужчина. Я слышал – так говорили в школе, да и я раньше это помнил. Я рад был расстаться с ним: я его боялся; но их я стал бояться еще больше, и обращались они со мной хуже.
– Посмотрите на меня. – сказал Николас, желая сосредоточить на себе его внимание. – Вот так, не отворачивайтесь. Не помните ли вы женщины, доброй женщины, которая когда-то склонялась над вами, целовала вас и называла своим ребенком?
– Нет, – сказал бедняга, покачав головой, – нет, никогда этого не было.
– И никакого дома не помните, кроме того дома и Йоркшире?
– Нет, – с грустным видом ответил мальчик. – Комнату помню. Я спал в комнате, в большой пустой комнате под самой крышей, и там был люк в потолке. Часто я закрывался с головой, чтобы не видеть его, потому что он меня пугал: маленький ребенок ночью, совсем один. И я себя спрашивал, что может быть по ту сторону люка. Были там еще часы, старые часы в углу. Это я помню. Я никогда не забывал этой комнаты, потому что, когда мне снятся страшные сны, она появляется точь-в-точь такой, как была. Я вижу в ней людей и вещи, которых никогда там не видел, но комната остается точь-в-точь такой, как прежде: она никогда не меняется.
– Теперь вы дадите мне понести узел? – спросил Николас, резко переменив тему.
– Нет, – сказал Смайк, – нет! Ну, пойдемте дальше.
С этими словами он ускорил шаги, находясь, видимо, под впечатлением, будто они стояли неподвижно в продолжение всего предшествующего диалога. Николас внимательно присматривался к нему, и каждое слово, произнесенное во время этой беседы, запечатлелось в его памяти.
Было одиннадцать часов утра, и хотя густая мгла все еще окутывала покинутый ими город, словно дыхание деловых людей нависло над их проектами, связанными с наживой и прибылью, и предпочитало оставаться там, не поднимаясь в спокойные верхние слои атмосферы, – в открытой сельской местности было светло и ясно. Изредка в ложбинах они видели клочья тумана, которых еще не выгнало солнце из их твердыни, но вскоре они их миновали, а когда поднялись на холмы, приятно было смотреть вниз и наблюдать, как тяжелая клубящаяся масса медленно отступала перед благодатным днем. Большое, прекрасное солнце озаряло зеленые пастбища и тронутую рябью воду, напоминая о лете, но не лишая путешественников бодрящей свежести этой ранней поры года. Земля казалась упругой под их стопами, звон овечьих колокольчиков ласкал их слух, как музыка, и, оживленные ходьбой и возбужденные надеждой, они шли вперед, неутомимые, как львы.
День клонился к вечеру, яркие краски угасли и приняли более тусклый оттенок, подобно тому как юные надежды укрощаются временем, а юношеские черты постепенно обретают спокойствие и безмятежность старости. Но в своем медленном угасании они были вряд ли менее прекрасны, чем во всем блеске, ибо каждому часу и каждой поре года природа дарит свою особую красоту, и от рассвета до заката, так же как с колыбели до могилы, перемены следуют одна за другой столь мягко и легко, что мы едва их замечаем.
Наконец пришли они в Годэльминг. Здесь они заплатили за две скромные постели и крепко заснули. Утром они встали, хотя и не так рано, как солнце, и продолжали путь пешком, если и не со вчерашней бодростью, то все же с надеждой и мужеством, достаточными, чтобы весело идти вперед.
Путешествие оказалось тяжелее, чем накануне, потому что здесь дорога долго и утомительно шла в гору, а в путешествиях, как и в жизни, гораздо легче спускаться, чем подниматься. Однако они шли с неумолимой настойчивостью, а нет еще на свете такого холма, вершины которого настойчивость в конце концов не достигнет.
Они шли по краю Пуншевой Чаши Дьявола, и Смайк с жадным любопытством слушал, как Николас читал надпись на камне, который воздвигнут в этом пустынном месте, вещая об убийстве, совершенном в ночи. Трава, на которой они стояли, была когда-то окрашена кровью, и кровь убитого стекала капля за каплей в пропасть, от которой это место получило свое название. «В Чаше Дьявола, – подумал Николас, наклоняясь над бездной, – никогда не было более подходящего напитка».
С твердой решимостью продолжали они путь и очутились, наконец, среди широко раскинувшихся открытых возвышенностей, зеленеющую поверхность которых разнообразили холмики и ложбины. Здесь вздымалась почти перпендикулярно к небу вершина, такая крутая, что вряд ли она была доступна кому бы то ни было, кроме овец и коз, которые паслись на склонах, а там поднимался зеленый холм, выраставший так незаметно и сливавшийся с равниной так мягко, что едва можно было определить его границы. Холмы, поднимавшиеся один выше другого, волнистые возвышенности, красиво очерченные или бесформенные, приглаженные или суровые, изящные или неуклюжие, брошенные небрежно бок о бок, заслоняли горизонт со всех сторон. Часто с неожиданным шумом взмывала над землей стая ворон, которые, каркая и кружа над ближними холмами, словно ища пути, вдруг скользили вниз, со скоростью света, к открывающейся перед ними вытянутой долине.
Постепенно кругозор расширился с обеих сторон, и если прежде от них были скрыты широкие пространства, то теперь они снова вышли на открытую равнину. Сознание, что они приближаются к цели своего путешествия, придало им новые силы. Но дорога была тяжелая, они замешкались в пути, и Смайк устал. Сумерки уже сгустились, когда они свернули с тропинки к двери придорожной гостиницы, не дойдя двенадцати миль до Портсмута.
– Двенадцать миль, – сказал Николас, опираясь обеими руками на палку и нерешительно глядя на Смайка.
– Двенадцать длинных миль, – повторил хозяин гостиницы.
– Дорога хорошая? – осведомился Николас.
– Очень плохая, – ответил хозяин гостиницы. Конечно, так и должен был он ответить, будучи хозяином.
– Мне нужно идти дальше, – колеблясь, сказал Николас. – Не зняю, что делать.
– Не хочу вас уговаривать, – заметил хозяин гостиницы, – но, будь я на вашем месте, я бы не пошел.
– Не пошли бы? – все так же неуверенно переспросил Николас.
– Не пошел бы, если бы знал, где мне будет хорошо, – сказал хозяин.
С этими словами он подвернул передник, засунул руки в карманы и, шагнув за дверь, посмотрел на темную дорогу якобы с величайшим равнодушием.
Взгляд на измученное лицо Смайка положил конец колебаниям Николаса, и без дальнейших размышлений он решил остаться.
Хозяин повел их в кухню и, так как здесь ярко пылал огонь, заметил, что погода очень холодная. Если бы огонь угасал, он сказал бы, что погода очень теплая.
– Что вы нам дадите на ужин? – был естественный вопрос Николасв.
– А чего бы вы хотели? – был не менее естественный вопрос хозяина.
Николас заговорил о холодной говядине, но холодной говядины не было; о вареных яйцах, но яиц не было; о бараньих котлетах, но бараньих котлет не было и за три мили отсюда, хотя на прошлой неделе их было столько, что не знали, куда их девать, и послезавтра их будет получено чрезвычайно много.
– В таком случае, – сказал Николас, – предоставляю решать вам, что я хотел сделать с самого начала, если бы вы мне позволили.
– Так вот что я вам скажу, – отозвался хозяин, – в гостиной сидит джентльмен, который заказал к девяти часам горячий мясной пудинг и картофель. Приготовлено больше, чем он может съесть, и я почти не сомневаюсь, что, если я попрошу у него разрешения, вы можете поужинать вместе с ним. Я это устрою в одну минуту.
– Нет, – возразил Николас, удерживая его. – Мне бы не хотелось. Я… по крайней мере… э, да почему бы мне не сказать прямо? Так вот, вы видите, что я путешествую очень скромно и сюда пришел пешком. Мне кажется более чем вероятным, что джентльмен не останется доволен такой компанией, и хотя я, как видите, весь в пыли, но я слишком горд, чтобы навязывать ему свою особу.
– Господь с вами! – сказал трактирщик. – Ведь это только мистер Крамльс, уж он-то непривередлив.
– Непривередлив? – переспросил Николас, на которого, по правде сказать, произвело некоторое впечатление упоминание о вкусном пудинге.
– Конечно, нет! – ответил хозяин. – Я знаю, ему понравится ваша манера вести разговор. Но мы скоро все это выясним. Вы только минуту подождите.
Хозяин поспешил в гостиную, не дожидаясь разрешения Николасв, а тот не пытался его задержать, мудро рассудив, что при данных обстоятельствах ужин – дело слишком серьезное, чтобы этим шутить. Очень скоро хозяин вернулся в чрезвычайном возбуждении.
– Готово! – сказал он тихим голосом. – Я знал, что он согласится. Вы там увидите такое, на что стоит посмотреть. Ей-богу, здорово они это проделывают!
Некогда было осведомляться, к чему относилось это замечание, сделанное восторженным тоном, так как он уже распахнул дверь комнаты, куда и направился Николас в сопровождении Смайка с узлом на плече (он таскал его с таким тщанием, словно это был мешок золота).
Николас приготовился увидеть нечто странное, однако же не столь странное, как зрелище, представившееся его глазам. В дальнем конце комнаты два подростка, один весьма рослый, а другой малорослый, оба одетые матросами – или по крайней мере театральными матросами, с поясами, пряжками, косицами и пистолетами, – были погружены в занятие, которое на афишах называется страшным поединком: они орудовали двумя короткими палашами, какими обычно пользуются в наших второстепенных театрах. Малорослый одерживал верх над рослым, который очутился в смертельной опасности, и за обоими наблюдал большой грузный мужчина, примостившийся на углу стола; мужчина энергически заклинал их выбивать побольше искр из палашей, и тогда они на первом же представлении не преминут потрясти весь зал.
– Мистер Винсент Крамльс, – с величайшим почтением сказал хозяин гостиницы, – вот этот молодой джентльмен.
Мистер Винсент Крамльс поздоровался с Николасом легким кивком – это было нечто среднее между приветствием римского императора и кивком собутыльника – и предложил хозяину закрыть дверь и удалиться.
– Вот это картина! – сказал мистер Крамльс, жестом предлагая Николаса не приближаться и не портить се. – Маленький его загнал. Если большой не поразит его через три секунды, ему конец! Повторите-ка это, ребята!
Двое сражающихся снова принялись за работу и рубились, пока не высекли из палашей сноп искр, к великому удовольствию мистера Крамльса, который, по-видимому, считал это очень важным достижением. Схватка началась примерно с двухсот ударов палашом, наносимых то малорослым, то рослым матросом без каких-либо решительных результатов, пока малорослый не опустился под ударом на одно колено; но для него это были пустяки, ибо и на одном колене он продолжал обороняться, пустив в ход левую руку, и дрался отчаянно, пока рослый матрос не выбил у него из рук палаша. Казалось, малорослый, доведенный до крайности, немедленно сдастся и запросит пощады; но вместо этого он внезапно выхватил из-за пояса большущий пистолет и приставил его ко лбу рослого матроса, который был этим так ошарашен (от неожиданности), что дал время малорослому поднять палаш и начать сначала. Битва возобновилась, и обеими сторонами были нанесены всевозможные и невероятные удары, как то – удары левой рукой, и из-под колена, и через правое плечо, и через левое; когда же малорослый матрос энергически полоснул по ногам рослого, – причем ноги были бы начисто сбриты, если бы удар возымел действие, – рослый перепрыгнул через палаш малорослого, а затем, чтобы сравнять шансы и честно вести игру, нанес малорослому матросу такой же удар по ногам, а малорослый перепрыгнул через его палаш. После этого долго занимались ложными выпадами и подтягиванием «невыразимых», – вследствие отсутствия подтяжек, – а затем малорослый (который несомненно был добродетельным персонажем, ибо всегда одерживал верх) начал неистовое наступление и сошелся с рослым грудь с грудью, а рослый после безуспешного сопротивления упал и в страшных мучениях испустил дух, в то время как малорослый поставил ногу ему на грудь и просверлил в нем дыру насквозь.
– Вас будут не один раз вызывачь на бис, если вы, ребята, постараетесь, – сказал мистер Крамльс. – А теперь отдышитесь и переоденьтесь.
Обратившись с такими словами к участникам поединка, он приветствовал затем Николаса, который обнаружил, что лицо у мистера Крамльса вполне отвечало размерам его тела, что у него очень толстая нижняя губа, хриплый голос, словно он имел привычку очень много кричать, и очень короткие черные волосы, обритые почти до самой макушки, – для того (как узнал он впоследствии), чтобы легче было надевать характерные парики любой формы и фасона.
– Что вы об этом скажете, сэр? – осведомился мистер Крамльс.
– Очень хорошо, превосходно! – ответил Николас.
– Верно, вы не часто видите таких ребят, как эти,сказал мистер Крамльс.
Николас согласился, добавив, что если бы они были больше под пару…
– Под пару? – воскликнул мистер Крамльс.
– Я хочу сказать – если бы они были приблизительно одного роста,пояснил Николас.
– Одного роста! – повторил мистер Крамльс. – Да ведь вся суть поединка в том, чтобы разница между ними была один-два фута! Как можете вы без надувательства завоевать симпатию зрителей, если малорослый не сражается против верзилы или – еще лучше – если не сражается один против пятерых? Но для этого у нас в нашей труппе не хватает людей!
– Понимаю, – ответил Николас. – Прошу прощения. Признаюсь, мне это не пришло в голову.
– В этом все дело, – сказал мистер Крамльс. – Послезавтра я начинаю выступать в Портсмуте. Если вы направляетесь туда, загляните в театр и посмотрите, как идут дела.
Николас обещал это исполнить в случае возможности и, придвинув стул поближе к очагу, тотчас завязал разговор с директором. Тот был очень разговорчив и общителен, быть может не только по природным наклонностям, но и под влиянием больших глотков виски с водой и больших понюшек табаку, который он доставал из бурого бумажного пакета, находившегося в жилетном кармане. Он без всяких умолчаний поведал о своих делах и пространно сообщил о достоинствах своей труппы и о талантах своей семьи: оба подростка с палашами являлись почтенными членами той и другой. По-видимому, разные леди и джентльмены должны были собраться завтра в Портсмуте, куда направлялись и отец с сыновьями (не на весь сезон, но как бродячая труппа), с величайшим успехом закончив выступления в Гильдфорде.
– Вы держите путь туда же? – спросил директор.
– Д-да, – сказал Николас. – Да. туда же.
– Вы хоть немного знаете город? – осведомился директор, который как будто полагал, что имеет право требовать такого же доверия, какое он сам оказывал.
– Нет, – ответил Николас.
– Никогда не бывали там?
– Никогда.
Мистер Винсент Крамльс отрывисто, сухо кашлянул, как бы желая сказать: «Не хотите говорить откровенно, не говорите», – и взял из бумажного пакетика столько понюшек табаку, одну за другой, что Николас подивился, где они все поместились.
Занимаясь эчим делом, мистер Крамльс время от времени посматривал с величайшим интересом на Смайка, который как будто с первой же минуты произвел на него сильное впечатление. Сейчас Смайк задремал и клевал носом, сидя на стуле.
– Простите, пожалуйста, – сказал директор, наклоняясь к Николасу и понижая голос, – но какое замечательное лицо у вашего друга!
– Бедняга! – слабо улыбнувшись, сказал Николас. – Хотел бы я, чтобы оно было немножко полнее и не такое измученное.
– Полнее?! – с неподдельным ужасом воскликнул директор. – Вы бы его навеки испортили!
– Вы так думаете?
– Думаю ли я так, сэр! – вскричал директор, энергически хлопнув себя по колену. – Да ведь таков, как он есть, без всяких толщинок на теле и разве что с одним мазком краски на лице, он был бы таким актером на роли умирающих с голоду, каких у нас в стране еще не видывали! Наденьте на него костюм аптекаря в «Ромео и Джульетте», положите чуть-чуть красной краски на кончик носа, и его непременно встретят тремя овациями, как только он просунет голову в дверь против суфлерской будки.
– Вы на него смотрите с профессиональной точки зрения, – смеясь, сказал Николас.
– Ну еще бы! – отозвался директор. – С той поры, как я занялся этой профессией, мне не доводилось видеть молодого человека, который бы так подходил для этой роли. А я играл толстых детей, когда мне было полтора года.
Мясной пудинг, появившийся одновременно с младшими Крамльсами, перевел разговор на другие темы и, собственно говоря, совсем прервал его на время. Эти два молодых джентльмена орудовали ножами и вилками едва ли с меньшей ловкостью, чем палашами, и так как у всей компании аппетит оказался не менее острым, чем любой вид оружия, для разговоров не было времени, пока не покончили с ужином.
Не успели младшие Крамльсы проглотить последний оставшийся на столе кусок, как обнаружили приглушеными зевками и потягиваньем явное желание отойти ко сну, каковое желание Смайк проявлял еще более энергически: за ужином он несколько раз засыпал в процессе еды. Поэтому Николас предложил немедленно разойтись, но директор и слышать об этом не хотел, клянясь, что он предвкушал удовольствие предложить своему новому знакомому разделить с ним чашу пунша, и, если тот откажется, он будет это рассматривать как весьма неблаговидный поступок.
– Пусть они уходят, – сказал мистер Винсент Крамльс, – а мы с вами уютно и приятно посидим вдвоем у камелька.
Николаса не особенно клонило ко сну, – по правде говоря, он был слишком озабочен, – поэтому, помявшись сначала, он принял предложение и обменялся рукопожатием с юными Крамльсами; и когда директор, со своей стороны, отпустил, сердечно благословив, Смайка, Николас уселся против этого джентльмена у камина, чтобы помочь осушить чашу, которая вскоре появилась, дымясь так, что было радостно ее созерцать, и распространила чрезвычайно приятный и соблазнительный аромат.
Но, несмотря на пунш и на директора, который рассказывал разнообразнейшие истории, курил трубку и нюхал табак в невероятном количестве, Николас был рассеян и угнетен. Мысли его вращались вокруг родного дома, а когда они сосредоточивались на теперешнем его положении, неуверенность в завтрашнем дне приводила его в уныние, которое он не мог побороть, несмотря на все свои усилия. Внимание его было отвлечено: он слышал голос директора, но был глух к тому, что тот говорил. И когда мистер Винсент Крамльс закончил длинный рассказ о каком-то приключении громким смехом и вопросом, что бы при таких обстоятельствах сделал Николае, тот принужден был принести искреннее извинение и признаться в полном своем неведении, о чем шла речь.
– Да, я это заметил, – сказал мистер Крамльс. – У вас есть что-то на душе. В чем дело?
Николас невольно улыбнулся, услышав столь прямой вопрос, но, не считая нужным уклоняться от ответа, признался, что у него есть опасения, достигнет ли он цели, какая привела его в эти края.
– Что это за цель? – спросил директор.
– Получить какую-нибудь работу, которая обеспечила бы мне и моему бедному спутнику самое необходимое для жизни, – ответил Николас. – Вот вам вся правда. Конечно, вы давно уже ее угадали, но все же я могу льстить себе мыслью, что любезно открыл вам ее.
– А что вы можете найти в Портсмуте скорее, чем в другом месте? – осведомился мистер Винсент Крамльс, растапливая в огне свечи сургуч на мундштуке своей трубки и разминая его мизинцем.
– Я думаю, из порта выходит много судов, – ответил Николас. – Я попытаюсь получить место на каком-нибудь корабле. Во всяком случае, там будет что есть и пить.
– Солонина и разбавленный ром, гороховое пюре и сухари из мякины,сказал директор, затянувшись трубкой, чтобы она не потухла, и снова принимаясь украшать ее.
– Бывает и хуже, – сказал Николас. – Думаю, я могу все это перенести так же, как и другие юноши моих лет и в моем положении.
– Придется переносить, если вы попадете на борт судна, – сказал директор. – Но только вы никаким образом не попадете.
– Почему?
– Потому что нет такого шкипера иди штурмана, который нашел бы, что вы стоите полагающейся вам соли, если он может нанять опытного парня вместо вас. А их там столько же, сколько устриц продается на улицах.
– Что вы хотите сказать? – осведомился Николае, встревоженный этим предсказанием и уверенным тоном, которым оно было произнесено. – Люди не рождаются опытными моряками. Я думаю, их нужно обучать?
Мистер Винсент Крамльс кивнул головой.
– Нужно, но не в вашем возрасте и не таких джентльменов, как вы.
Наступило молчание. У Николаса вытянулась физиономия, и он мрачно смотрел на огонь.
– Вам не приходило на ум никакой другой профессии, которой легко мог бы заняться молодой человек с нашей наружностью и манерами, и при этом посмотреть мир с большими удобствами? – осведомился директор.
– Нет, – ответил Николас, покачав головой.
– В таком случае, я вам назову одну, – вытряхивая пепел из трубки в камин, громко сказал мистер Крамльс. – Сцена!
– Сцена?! – воскликнул Николас едва ли не так же громко.
– Театральная профессия! – сказал мистер Винсент Крамльс. – Я сам занимаюсь театральной профессией, моя жена занимается театральной профессией, мои дети занимаются театральной профессией. У меня была собака, которая, вступив на это поприще щенком, жила и умерла на этой работе. Мой пони выступает в «Тимуре Татарине». Я вас выведу в люди, а также и вашего друга. Скажите только слово. Мне нужна новинка.
– Я в этом ничего не понимаю, – ответил Николас, у которого дух захватило от неожиданного предложения. – Ни разу в жизни я не играл на сцене, разве что в школе.
