Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
– Никльби! – воскликнул весь в слезах мистер Маиталини. – Вы были призваны в свидетели этой дьявольской жестокости со стороны самой дьявольской очаровательницы и поработительницы, когда-либо жившей на свете. О, проклятье! Я прощаю эту женщину.
– Прощаете?! – сердито повторила мадам Манталини.
– Я прощаю ее, Никльби, – сказал мистер Манталини. – Вы будете осуждать меня, свет будет осуждать меня, женщины будут осуждать меня. Все будут смеяться, и издеваться, и улыбаться, и ухмыляться дьявольски. Все будут говорить: «Ей было даровано счастье. Она его не познала. Он был слишком слаб. Он был слишком добр. Он был дьявольски хороший парень, но он любил слишком сильно. Он не может вынести ее гнева и брани! Дьявольский случай! Не бывало еще положения столь дьявольского!..» Но я ее прощаю.
После такой трогательной речи мистер Манталини снова упал навзничь и лежал, по всей видимости, без чувств и без движения, пока все женщины не вышли из комнаты, а тогда он осторожно принял сидячее положение и обратил к Ральфу весьма озадаченное лицо, все еще держа в одной руке бутылочку, а в другой-чайную ложку.
– Можете отложить теперь в сторону эти дурачества и снова промышлять своим умом, – сказал Ральф, хладнокровно берясь за шляпу.
– Черт возьми, Никльби, вы это всерьез?
– Я редко шучу, – холодно сказал Ральф. – Прощайте.
– Нет, право же, Никльби… – сказал Манталини.
– Быть может, я ошибаюсь, – отозвался Ральф. – Надеюсь, что так. Вам лучше знать. Прощайте.
Притворяясь, будто не слышит просьб подождать и дать совет, Ральф оставил павшего духом мистера Манталини наедине с его размышлениями и спокойно покинул дом.
– Ого! – сказал он. – Так скоро ветер подул в другую сторону? Наполовину мошенник и наполовину дурак, и все это обнаружилось. Думаю, ваши денечки миновали, сэр.
С этими словами он сделал какие-то пометки в записной книжке, где явно значилось имя мистера Манталини, взглянул на часы и, убедившись, что было между девятью и десятью, поспешил домой.
– Они здесь? – был первый вопрос, какой он задал Ньюмену.
Ньюмен кивнул.
– Уже полчаса.
– Вдвоем? Один толстый, елейный?
– Да, – сказал Ньюмен. – Сейчас в вашей комнате.
– Хорошо, – сказал Ральф. – Наймите мне карету.
– Карету! Как, вы… хотите… э?» – заикаясь, выговорил Ньюмен.
Ральф сердито повторил распоряжение, и Ногс, изумление которого было вполне извинительно ввиду такого необычайного и исключительного обстоятельства (он никогда в жизни не видел Ральфа в карете), отправился исполнять приказание и вскоре вернулся с экипажем.
В него уселись мистер Сквирс, Ральф и третий человек, которого Ньюмен Ногс видел впервые. Ньюмен стоял на пороге, провожая их и не трудясь любопытствовать, куда и по какому делу они едут, пока случайно не услышал, как Ральф назвал улицу, куда кучер должен был их отвезти.
С быстротой молнии и в величайшем недоумении Ньюмен бросился в свою комнатушку за шляпой и, прихрамывая побежал за каретой, словно намереваясь вскочить на запятки, но эта затея ему не удалась: карета слишком опередила его и вскоре была уже безнадежно далеко, оставив его, задыхающегося, посреди пустынной улицы.
– А впрочем, не знаю, – сказал Ньюмен, останавливаясь, чтобы отдышаться, – какой был бы от меня толк, если бы я тоже поехал. Он бы меня увидел. Поехали туда! Что может из этого выйти? Если бы я знал вчера, я мог бы предупредить… Поехали туда! Тут какой-то злой умысел. Несомненно.
Его размышления были прерваны седым человеком с весьма примечательной, хотя отнюдь не располагающей внешностью, который, тихо подойдя к нему, попросил милостыни.
Ньюмен, все еще в глубокой задумчивости, пошел прочь, но тот последовал за ним и рассказал ему такую жалкую историю, что Ньюмен (у него, казалось, безнадежно было просить, так как он имел слишком мало, чтобы давать) заглянул в свою шляпу в поисках нескольких полупенни, которые обычно завязывал в уголок носового платка, если они у него были.
Пока он усердно развязывал узел зубами, человек сказал что-то, остановившее его внимание, затем добавил еще что-то, а затем незнакомец и Ньюмен зашагали бок о бок: незнакомец с жаром говорил, а Ньюмен слушал.
Глава XLV,
повествующая об удивительном событии
– Раз мы завтра вечером уезжаем из Лондона и раз я не знаю, бывал ли я когда-нибудь так счастлив, мистер Никльби, то, ей-богу, я выпью еще стаканчик за следующую нашу радостную встречу!
Так говорил Джон Брауди, с величайшим удовольствием потирая руки и поворачивая во все стороны свое красное сияющее лицо, вполне подтверждавшее это заявление.
Когда Джон находился в этом завидном состоянии духа, был тот самый вечер, о котором шла речь в последней главе; местом действия являлся уже упоминавшийся нами коттедж, а собравшаяся компания состояла из Николаса, миссис Никльби, миссис Брауди, Кэт Никльби и Смайка.
Очень веселое было общество! После некоторых колебаний миссис Никльби, зная, чем обязан ее сын честному йоркширцу, дала согласие на то, чтобы мистер и миссис Брауди были приглашены к чаю. По случаю этой затеи возникли сначала всевозможные трудности и препятствия, вызванные тем, что она не имела возможности сначала «нанести визит» миссис Брауди, ибо, хотя миссис Никльби частенько замечала с большим самодовольством (как это свойственно особенно щепетильным людям), что у нее нет ни тени гордыни и чопорности, она была ярой сторонницей этикета и церемоний. А так как было очевидно, что пока визит не нанесен, она не может (выражаясь изысканно и согласно законам света) даже подозревать о факте существования миссис Брауди, она находила свое положение крайне деликатным и затруднительным.
– Первый визит должна сделать я, дорогой мой, – сказала миссис Никльби, – это необходимо. Дело в том, дорогой мой, что я должна оказать как бы некоторое снисхождение и дать понять этой молодой особе, что готова обратить на нее внимание. Очень респектабельный на вид молодой человек, – добавила миссис Никдьби после короткого раздумья, – служит кондуктором одного из омнибусов, которые здесь проезжают, и носит клеенчатую шляпу – мы с твоей сестрой часто его замечали, – ты знаешь, Кэт, у него бородавка на носу, он похож на слугу джентльмена.
– Разве у всех слуг джентльменов бородавки на носу, мама? – осведомился Николас.
– Николас, дорогой мой, какие глупости ты говоришь! – возразила его мать. – Конечно, я хочу сказать, что он похож на слугу джентльмена своей клеенчатой шляпой, а не бородавкой на носу, хотя и это не так уж. странно, как тебе может показаться, потому что когда-то у нас был лакей, у которого была не только бородавка, но еще и жировая шишка, и вдобавок очень большая, и он потребовал, чтобы ему по этому случаю прибавили жалованья, так как он находил, что она обходится ему очень дорого. Поэвольте-ка, о чем это я? Ах, да, помню! Самое лучшее, что я могу придумать, это отправить визитную карточку и мой привет с этим молодым человеком (я уверена, за кружку портера он согласится), к «Сарацину с двумя шеями». Если официант примет его за слугу джентльмена, тем лучше. Затем все, что остается сделать миссис Брауди, это послать с ним же свою визитную карточку, и дело с концом.
– Дорогая мама, – сказал Николас, – я не думаю, чтобы у таких бесхитростных людей, как они, были визитные карточки, и вряд ли они у них когда-нибудь будут.
– О, в таком случае, Николас, дорогой мой, – отозвалась миссис Никльби, – это другое дело. Если ты так ставишь вопрос, тогда, конечно, мне больше нечего сказать, и я не сомневаюсь, что они очень хорошие люди, и отнюдь не возражаю, чтобы они пришли к чаю, и постараюсь быть очень вежливой с ними, если они придут.
Когда дело было таким образом благополучно улажено и миссис Никльби взяла на себя роль покровительственную и кротко снисходительную, подобающую ее общественному положению и супружескому опыту, мистер и миссис Брауди получили приглашение и явились. И так как они были очень почтительны к миссис Никльби и, казалось, надлежащим образом оценили ее величие и были чрезвычайно всем довольны, славная леди не раз сообщала шепотом Кэт, что, по ее мнению, они самые добропорядочные люди, каких ей случалось видеть, и держат себя безупречно.
Вот так-то и случилось, что Джон Брауди заявил в гостиной после ужина, а именно вечером без двадцати; минут одиннадцать, что никогда еще он не бывал так счастлив.
Да и миссис Брауди почти не отставала в этом отношении от мужа: эта молодая матрона, чья деревенская красота составляла очень милый контраст с более тонким очарованием Кэт, нисколько от этого контраста не страдая, так как обе они только оттеняли и дополняли одна другую, не уставала восхищаться изящными и обаятельными манерами молодой леди и очаровательной приветливостью пожилой. Кэт обнаружила умение наводить разговор на предметы, близкие сердцу деревенской девушки, сначала оробевшей в чуждом ей обществе. И если миссис Никльби иной раз бывала не столь удачлива в выборе темы разговора или, по выражению миссис Брауди, «говорила ужасно возвышенно», тем не менее любезность ее была безгранична, а чрезвычайный интерес к молодой чете выразился в очень длинных лекциях о домашнем хозяйстве, которыми она услужливо развлекала миссис Брауди. Они были иллюстрированы различными ссылками на экономное ведение домашнего хозяйства в коттедже (эти обязанности несла одна Кэт), в котором славная леди, пожалуй, участвовала теоретически практически не больше, чем любая из статуй двенадцати апостолов, украшающих снаружи собор св. Павла.
– Мистер Брауди, – сказала Кэт, обращаясь к его жене, – самый добродушный, сердечный и веселый человек, какого мне случалось видеть. Будь я угнетена несчетными заботами, я бы почувствовала себя снова счастливой, только взглянув на него.
– Честное слово, Кэт, он и в самом деле кажется превосходнейшим человеком, – сказала миссис Никльби, – превосходнейшим! И, право же, мне в любое время доставит удовольствие – да, удовольствие – видеть вас у себя, миссис Брауди, вот так, запросто, без церемоний. Мы ничего не выставляем напоказ, – сказала миссис Никльби тоном, казалось дающим понять, что они многое могли бы выставить напоказ, если бы были к тому расположены. – Никакой суеты, никаких приготовлений – я бы этого не допустила. Я сказала: «Кэт, дорогая моя, ты только приведешь в смущение миссис Брауди, и это было бы нелепо и необдуманно с нашей стороны!»
– Уверяю вас, я вам очень признательна, сударыня, – с благодарностью ответила миссис Брауди. – Джон, уже скоро одиннадцать. Боюсь, что мы засиделись до позднего часа.
– До позднего часа! – повторила миссис Никльби с отрывистым смешком, который закончился коротким покашливанием в виде восклицательного знака.Для нас это совсем ранний час. Мы привыкли ложиться так поздно! Двенадцать, час, два, три часа для нас пустяки. Балы, обеды, карты! Нигде еще не бывало таких повес, как люди в тех краях, где мы жили. Право же, теперь я часто изумляюсь, как мы могли все это вынести, и какое это несчастье, когда имеешь такой большой круг знакомых и все тебя приглашают! Я бы не посоветовала молодоженам увлекаться этим. Но, разумеется, – и это вполне понятно, – я думаю, это только к лучшему, что мало кого из молодоженов могут подстерегать подобные соблазны. Была там одна семья, жившая примерно на расстоянии мили от нас – не по прямой дороге, но если круто повернуть влево у заставы, где плимутская почтовая карета переехала осла. Это были удивительные люди, они устраивали самые экстравагантные празднества с искусственными цветами, шампанским и разноцветными фонарями – короче говоря, со всевозможными деликатесами по части еды и питья, какие только может пожелать самый привередливый эпикуреец. Не думаю, чтобы нашлись еще такие люди, как эти Пелтирогез. Ты помнишь Пелтирогез, Кэт?
Кэт понимала, что для удобства и спокойствия гостей давно пора прервать этот поток воспоминаний, и потому ответила, что она необычайно живо и отчетливо помнит Пелтирогез, а затем добавила, что в начале вечера мистер Брауди обещал спеть йоркширскую песню и ей не терпится, чтобы он свое обещание исполнил, ибо это развлечет ее матушку и доставит всем удовольствие, которого не выразишь словами.
Когда миссис Никльби подтвердила замечание своей дочери с величайшей любезностью, – ибо и в этом было нечто покровительственное и как бы намек, что она обладает разборчивым вкусом и является чем-то вроде критика в такого рода вещах, – Джон Брауди принялся восстанавливать в памяти слова какой-то северной песенки и обратился за помощью к своей жене. Когда с этим было покончено, он проделал несколько неуклюжих движений на своем стуле и, выбрав одну муху на потолке среди других спавших там мух, устремил на нее взгляд и заревел громовым голосом чувствительный романс (предполагалось, что его поет нежный пастушок, готовый зачахнуть от любви и отчаяния).
К концу первого куплета, словно кто-то на улице ждал этого момента, чтобы дать о себе знать, послышался громкий и настойчивый стук в парадную дверь – такой громкий и такой настойчивый, что леди дружно вздрогнули, а Джон Брауди умолк.
– Должно быть, это по ошибке, – беззаботно сказал Николас. – Мы не знаем никого, кто бы мог прийти в этот час.
Однако миссис Никльби высказала опасение, не сгорела ли контора, или, быть может, «мистеры Чириблы» послали за Николасом, чтобы пригласить его в компаньоны (что несомненно казалось весьма правдоподобным в этот поздний час), или мистер Линкинуотер сбежал с кассой, или мисс Ла-Криви заболела, или, быть может…
Но вдруг восклицание Кэт резко оборвало ее догадки, и в комнату вошел Ральф Никльби.
– Постойте! – сказал Ральф, когда Николас встал, а Кэт, подойдя к нему, оперлась на его руку. – Прежде чем этот юнец скажет слово, выслушайте меня.
Николас закусил губу и грозно тряхнул головой, но, казалось, в тот момент не в силах был выговорить ни слова. Кэт теснее прижалась к нему, Смайк спрятался за их спинами, а Джон Брауди, который слышал о Ральфе и как будто узнал его без особого труда, занял позицию между стариком и своим молодым другом, как бы с целью помешать тому и другому сделать еще хоть шаг вперед.
– Слушайте меня, говорю я! – сказал Ральф. – Меня, а не его!
– Ну, так говори то, что хочешь сказать, сэр! – сказал Джон. – И смотри не распали гневом кровь, которую лучше бы ты постарался охладить.
– Вас я узнал бы по языку, – сказал Ральф, – а его (он указал на Смайка) – по виду.
– Не говорите с ним! – воскликнул Николас, вновь обретя голос. – Я этого не допущу. Я не желаю его слушать. Я этого человека не знаю. Я не могу дышать воздухом, который он отравляет. Его присутствие – оскорбление для моей сестры. Видеть его – позор! Я этого не потерплю!
– Стой! – крикнул Джон, положив свою тяжелую руку ему на плечо.
– Тогда пусть он немедленно уйдет! – вырываясь, воскликнул Николас. – Я не подниму на него руки, но он должен уйти. Я не потерплю его здесь. Джон, Джон Брауди, мой это дом? Ребенок я, что ли? Если он будет стоять здесь,вскричал Николас в бешенстве, – и смотреть с таким спокойствием на тех, кто знает его черное и подлое сердце, он доведет меня до сумасшествия!
На все эти восклицания Джон Брауди не отвечал ни слова, но по-прежнему удерживал Николаса и, когда тот замолчал, стал говорить.
– Тут придется поговорить и послушать больше, чем ты думаешь, – сказал Джон Брауди. – Говорю тебе, я это уже почуял. Что это за тень там за дверью? Ну-ка, школьный учитель, покажись, приятель, нечего стыдиться. Ну-ка, старый джентльмен, подавайте сюда школьного учителя!
Услыхав такое приглашение, мистер Сквирс, который топтался в коридоре в ожидании минуты, когда ему целесообразно будет эффектно появиться, поневоле съежился и вошел без всякой помпы, причем Джон Брауди захохотал так заразительно и с таким удовольствием, что даже Кэт, несмотря на все огорчение, тревогу и изумление, вызванные этой сценой, и несмотря на слезы, выступившие у нее на глазах, почувствовала желание присоединиться к нему.
– Кончили веселиться, сэр? – спросил, наконец, Ральф.
– В настоящее время почти что кончил, сэр, – ответил Джон.
– Я могу подождать, – сказал Ральф. – Располагайте временем, прошу вас.
Ральф выждал, пока не наступило полное молчание, а затем, повернувшись к миссис Никльби, но не спуская настороженного взгляда с Кэт, словно больше интересуясь тем, какое впечатление это произведет на нее, сказал:
– Теперь, сударыня, выслушайте меня. Я не допускаю мысли, чтобы вы имели хоть какое-нибудь отношение к великолепной тираде, с какой обратился ко мне ваш мальчишка, ибо не верю, что, находясь в зависимости от него, вы сохранили хоть крупицу своей воли или что ваш совет, ваше мнение, ваши нужды, ваши желания, все то, что в силу вашего благоразумия (иначе какая была бы польза от вашего огромного жизненного опыта?) должно на него воздействовать, – не верю, что все это оказывает хоть малейшее влияние или воэдействие или хоть на секунду принимается им во внимание.
Миссис Никльби покачала головой и вздохнула, словно все это было в самом деле справедливо.
– По этой причине, – продолжал Ральф, – я обращаюсь к вам, сударыня. Отчасти по этой причине, а отчасти потому, что не хочу быть опозоренным поведением злобного юнца, от которого я принужден был отречься и который затем с мальчишеским величием сделал вид, будто – ха-ха! – отрекается от меня, я пришел сюда сегодня. Есть и другой мотив моего прихода – мотив, продиктованный человеколюбием. Я пришел сюда, – сказал Ральф, озираясь с ядовитой и торжествующей улыбкой и злорадно растягивая слова (как будто он ни за что не лишил бы себя удовольствия произнести их), – с целью вернуть отцу его ребенка. Да, сэр, – продолжал он, нетерпеливо наклоняясь вперед и обращаясь к Николасу, когда заметил, что тот изменился в лице, – вернуть отцу его ребенка, его сына, сэр, похищенного, обманутого ребенка, которого вы не отпускаете ни на шаг с гнусной целью отнять у него те жалкие деньги, какие он может когда-нибудь получить.
– Что касается этого, те вам известно, что вы лжете, – гордо сказал Николас.
– Что касается этого, то мне извество, что я говорю правду. Здесь со мной его отец, – возразил Ральф.
– Здесь! – с усмешкой подхватил Сквирс, выступая вперед. – Вы это слышите? Здесь! Не предостерегал ли я вас, что его отец может вернуться и отправить его назад во мие? Да, ведь его отец – мой друг, мальчик немедленно должен вернуться ко мне, немедленно! Ну-ка, что вы на это скажете, а? Ну-ка, что вы на это скажете? Не жалеете, что столько труда потратили даром, не жалеете, а?
– Вы носите на своей шкуре следы, оставленные мною, – сказал Николас, спокойно отворачиваясь, – и, в благодарность за них, можете говорить сколько вам угодно. Долго вам придетея говорить, мистер Сквирс, прежде чем вы их сотрете.
Упомянутый достойный джентльмен бросил быстрый; взгляд на стол, словно эта реплика вызвала у него желание швырнуть в голову Николаса бутылку или кружку; но этому замыслу (если таковой у него был) помешал Ральф, который, тронув его за локоть, попросил сообщить отцу, что он может явиться и потребовать сына.
Так как это было делом милосердия, мистер Сквирс охотно повиновался и, выйдя с этой целью из комнаты, почти немедленно вернулся, поддерживая елейного на вид человека с масленым лицом, который, вырвавшись от него и показав присутствующим физиономию и облик мистера Снауди, направился прямо к Смайку, заключил беднягу в неуклюжие объятия, зажав его голову под мышкой, и поднял в вытянутой руке свою широкополую шляпу в знак благочестивой благодарности, восклицая при этом:
– Я и не помышлял о такой радостной встрече, когда видел его в последний раз! О, я и не помышлял о ней!
– Успокойтесь, сэр, – с грубоватым сочувствием сказал Ральф, – теперь вы его обрели.
– Да, обрел! О, обрел ли я его? Обрел ли я его? – вскричал мистер Снаули, едва смея этому поверить. – Да, он здесь, во плоти!
– Плоти очень мало, – сказал Джон Брауди.
Мистер Снауди был слишком занят своими родительскими чувствами, чтобы обратить внимание на это замечание, и с целью окончательно удостовериться, что его дитя возвращено ему, снова засунул его голову себе под мышку и там ее и оставил.
– Что побудило меня почувствовать такой живой интерес к нему, когда этот достойный наставник юношества привел его в мой дом? Что побудило меня загореться желанием жестоко покарать его за то, что он убежал от лучших своих друзей, своих пастырей и наставников? – вопросил Снаули.
– Это был родительский инстинкт, сэр, – заметил Сквирс.
– Да, это был он, сэр! – подхватил Снаули. – Возвышенное чувство, чувство древних римлян и греков, зверей полевых и птиц небесных, за исключением кроликов и котов, которые иной раз пожирают своих отпрысков. Сердце мое устремилось к нему. Я бы мог… не знаю, чего бы не мог я с ним сделать, обуянный гневом отца!
– Это только показывает, что значит природа, сэр, – сказал мистер Сквирс. – Чудная штука – природа.
– Она священна, сэр, – заметил Снаули.
– Я вам верю, – заявил мистер Сквирс с добродетельным вздохом. – Хотел бы я знать, как бы могли мы без нее обходиться. Природу, – торжественно сказал мистер Сквирс, – легче постигнуть, чем описать. О, какое блаженство пребывать в состоянии, близком к природе!
Во время эгой философической тирады присутствующие остолбенели от изумления, а Николас переводил зоркий взгляд со Снаули на Сквирса и со Сквирса на Ральфа, раздираемый чувством отвращения, сомнения и удивления. В этот момент Смайк, ускользнув от своего отца, бросился к Никодасу и в самых трогательных выражениях умолял не отдавать его и позволить ему жить и умереть около него.
– Если вы отец этого мальчика, – начал Николас,посмотрите, в каком он жалком состоянии, и подтвердите, что вы действительно намерены отослать его обратно в это отвратительное логово, откуда я его увел.
– Опять оскорбление! – закричал Сквирс. – Опомнитесь! Вы не стоите пороха и пули, но так или иначе я сведу с вами счеты.
– Стойте! – вмешался Ральф, когда Снаули хотел заговорить. – Давайте покончим с этим делом, не будем перебрасываться словами с безмозглым повесой. Это ваш сын, что вы можете доказать. А вы, мистер Сквирс, знаете, что это тот самый мальчик, который жил с вами столько лет под фамилией Смайк. Знаете вы это?
– Знаю ли я?! – подхватил Сквирс. – Еще бы мне не знать!
– Прекрасно, – сказал Ральф. – Нескольких слов будет достаточно. У вас был сын от первой жены, мистер Снаули?
– Был, – ответил тот, – и вот он стоит.
– Сейчас мы это докажем, – сказал Ральф. – Вы разошлись с вашей женой, и она взяла мальчика к себе, когда ему был год. Вы получили от нее сообщение после того, как года два прожили врозь, что мальчик умер? И вы ему поверили?
– Конечно, поверил, – ответил Снаули. – О, радость…
– Будьте рассудительны, прошу вас, сэр! – сказал Ральф. – Это деловой вопрос, и восторги неуместны. Жена умерла примерно через полтора года, не позднее, в каком-то глухом местечке, где она служила экономкой. Так ли было дело?
– Дело было именно так, – ответил Снаули.
– И на смертном одре написала вам письмо или признание, касавшееся этого самого мальчика, которое дошло до вас несколько дней назад, да и то окольным путем, так как на нем не было никакого адреса, только ваша фамилия?
– Вот именно, – сказал Снаули. – Правильно до мельчайших подробностей, сэр!
– И это признание, – продолжал Ральф, – заключалось в том, что смерть его была ее измышлением с целью причинить вам боль, – короче говоря, являлась звеном в системе досаждать друг другу, которую вы оба, по-видимому, применяли, – что мальчик жив, но слабоумен и неразвит, что она поместила его через доверенное лицо в дешевую школу в Йоркшире, что несколько лет она платила за его обучение, а затем, терпя нужду и собираясь уехать из Англии, постепенно забросила его и просит простить ей это?
Снаули кивнул головой и потер глаза, – кивнул слегка, глаза же потер энергически. – Это была школа мистера Сквирса,снова заговорил Ральф.Мальчика доставили туда под фамилией Смайк, все подробности были сообщены полностью, даты в точности совпадают е записями в книгах мистера Сквирса. В настоящее время мистер Сквирс живет у вас; два других ваших мальчика находятся у него в школе. Вы сообщили ему о сделанном вами открытии, он привел вас ко мне, как к человеку, порекомендовавшему ему того, кто похитил вашего ребенка, а я привел вас сюда. Так ли это?
– Вы говорите, как хорошая книга, сэр, в которой нет ничего, кроме правды, – заявил Снаули.
– Вот ваш бумажник, – сказал Ральф, доставая его из кармана, – здесь свидетельства о вашем браке и о рождении мальчика, два письма вашей жены и все прочие документы, которые могут подтвердить эти факты прямо или косвенно, здесь они?
– Все до единого, сэр.
– И вы не возражаете против того, чтобы с ними здесь ознакомились, и пусть эти люди убедятся, что вы имеете возможность немедленно обосновать ваши требования перед коронным судом и судом разума и можете взять на себя надзор иад вашим родным сыном безотлагательно. Так ли я вас понимаю?
– Я сам не мог бы понять себя лучше, сэр.
– Ну так вот! – сказал Ральф, швырнув бумажник на стол. – Пусть они просмотрят их, если угодно, а так как это подлинные документы, то я бы вам советовал стоять поблизости, пока их будут изучать, иначе вы рискуете лишиться нескольких бумаг.
С этими словами Ральф сел, не дожидаясь приглашения, и, сжав губы, на секунду слетка раздвинувшиеся в улыбке, скрестил руки и в первый раз посмотрел на своего племянника.
Николас в ответ на это последнее оскорбление, метнул негодующий взгляд, но, овладев собой по мере сил, занялся пристальным изучением документов, в чем оказал ему помощь Джон Брауди. В них не было ничего, что могло бы быть оспорено. Свидетельства были по всем правилам заверены и представляли собою выписки из приходских книг; первое письмо действительно имело такой вид, словно было написано давно и хранилось уже много лет, почерк второго в точности ему соответствовал (если принять в рассуждение, что его писала особа, находившаяся в крайне тяжелом положении), и было еще несколько заметок и записей, которые не менее трудно было подвергнуть сомнению.
– Дорогой Николас, – прошептала Кэт, с беспокойством смотревшая через его плечо, – может ли быть, что это так? Он сказал правду?
– Боюсь, что да, – ответил Николас. – А вы что скажете, Джон?
Джон почесал голову, покачал ею, но ровно ничего не сказал.
– Заметьте, сударыня, – сказал Ральф, обращаясь к миссис Никльби, – что поскольку этот мальчик несовершеннолетний и слаб умом, мы могли прийти сюда сегодня, опираясь на власть закона и в сопровождении отряда полиции. Бесспорно, я так бы и поступил, сударыня, если бы не принял во внимание чувств ваших и вашей дочери.
– Вы уже принимали во внимание ее чувства, – сказал Николас, привлекая к себе сестру.
– Благодарю вас, – отозвался Ральф. – Ваша похвала, сэр, стоит многого.
– Как мы теперь поступим? – спросил Сквирс. – Эти извозчичьи лошади схватят насморк, если мы не тронемся в путь: вот одна из них уже чихает так, что распахнулась парадная дверь. Каков порядок дня? Едет ли с нами юный Снаули?
– Нет, нет, нет! – воскликнул Смайк, пятясь и цепляясь за Николаса.Нет! Пожалуйста, не надо. Я не хочу уходить с ним от вас. Нет, нет!
– Это жестоко, – сказал Снаули, обращаясь за поддержкой к своим друзьям. – Для того ли родители производят на свет детей?
– А разве родители производят на свет детей вот этого? – напрямик сказал Джон Брауди, указывая на Сквирса?
– Не на ваше дело! – ответствовал этот джентльмен, насмешливо постукивая себя по носу.
– Не мое дело?! – повторил Джон. – Вот как! И по твоим словам, школьный учитель, никому не должно быть дела до этого. Вот потому, что никому нет дела, такие как ты и держаться на поверхности. Ну, куда ты лезешь? Черт побери, не вздумай наступать мне на ноги, приятель!
Переходя от слов к делу, Джон Брауди ткнул локтем в грудь мистера Сквирса, который двинулся к Смайку, ткнул с такой ловкостью, что владелец школы зашатался, попятился, налетел на Ральфа Никльби и, потеряв равновесие, свалил этого джентльмена со стула и сам тяжело рухнул на него.
Это случайное обстоятельство послужило сигналом для весьма решительных действий. В разгар шума, вызванного просьбами и мольбами Смайка, воплями и восклицаниями женщин и бурными пререканиями мужчин, сделаны были попытки насильно увести блудного сына. Сквирс уже потащил его к порогу, но Николас (который до сей поры явно колебался, как поступить) схватил Сквирса за шиворот и, встряхнув так, что зубы, еще оставшиеся у того во рту, зашатались, вежливо проводил его до двери и, вышвырнув в коридор, захлопнул за ним дверь.
– А теперь, – сказал Николас двум другим, – будьте добры последовать за вашим другом.
– Мне нужен мой сын, – сказал Снаули.
– Ваш сын выбирает сам, – ответил Николас. – Он предпочитает остаться здесь, и он здесь останется.
– Вы его не отдадите? – спросил Снаули.
– Я его не отдам против его воли, чтобы он стал жертвою той жестокости, на какую вы его обрекаете, словно он собака или крыса, – ответил Николас.
– Стукните этого Никльби подсвечником! – крикнул в замочную скважину мистер Сквирс. – И пусть кто-нибудь принесет мне мою шляпу, пока ему не вздумалось украсть ее.
– Право же, мне очень жаль, – сказала миссис Никльби, которая вместе с миссис Брауди стояла в углу, плача и кусая пальцы, тогда как Кэт (очень бледная, но совершенно спокойная) старалась держаться поближе к брату,право же, мне очень жаль, что все это случилось. Я не знаю, как следовало бы поступить, и это сущая правда. Николас должен лучше знать, и я надеюсь, что он знает. Конечно, трудно содержать чужих детей, хотя молодой мистер Снаули, право же, такой старательный и услужливый! Но если бы это уладилось по-хорошему, если бы, например, старый мистер Снаули согласился платить некоторую сумму за стол и квартиру и порешили бы на том, чтобы два раза в неделю подавали рыбу и два раза пудинг, или яблоки, запеченные в тесте, или чтонибудь в этом роде, я думаю, все были бы вполне удовлетворены.
На это предложение, сопровождавшееся обильными слезами и вздохами и не совсем соответствовавшее сути дела, никто не обратил ни малейшего внимания. Поэтому бедная миссис Никльби принялась объяснять миссис Брауди преимущества такого плана и печальные последствия, неизбежно вытекавшие из невнимания к ней в тех случаях, когда она давала советы.
– Вы, сэр, – сказал Снаули, обращаясь к устрашенному Смайку,чудовищный, неблагодарный, бессердечный мальчишка! Вы не хотите, чтобы я вас полюбил, когда я этого хочу. Пойдете вы домой или нет?
