Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
– Это и не удивительно, сэр, – сказала миссис Снаули. – О, это не удивительно!
– Где он был все это время? – осведомился Снаули, – Или он жил с этим…
– А, сэр! – перебил Сквирс, снова поворачиваясь к Смайку. – Вы жили с этим чертом Никльби, сэр?
Но ни угрозы, ни кулаки не могли вырвать у Смайка ни единого слова в ответ на этот вопрос, потому что он решил скорее погибнуть в ужасной тюрьме, куда ему предстояло вернуться, чем произнести хоть один слог, который мог впутать в это дело его первого и истинного друга. Он уже припомнил строгий приказ хранить тайну относительно своей прошлой жизни, данный ему Николасом, когда они покидали Йоркшир, а смутное и запутанное представление, что его благодетель, уведя его с собой, совершил какое-то ужасное преступление, за которое, если оно будет открыто, его могут подвергнуть тяжелой каре, отчасти содействовало тому, что он пришел в ужас.
Таковы были мысли, – если столь туманные представления, бродившие в слабом мозгу, можно назвать этим словом, – таковы были мысли, которые возникли у Смайка и сделали его нечувствительным к запугиванию и к уговорам. Убедившись, что все усилия бесполезны, мистер Сквирс отвел его в каморку наверху, где ему предстояло провести ночь. Забрав из предосторожности его обувь, куртку и жилет, а также заперев дверь снаружи из опасения, как бы он не собрался с духом и не сделал попытки бежать, достойный джентльмен оставил его наедине с его размышлениями.
О чем он размышлял и как сжималось сердце бедняги, когда он думал – а разве переставал он хоть на секунду об этом думать! – о бывшем своем доме, и дорогих друзьях, и о знакомых, с которыми он был связан, – рассказать нельзя. Для того чтобы остановить умственное развитие и обречь рассудок на такой глубокий сон, надо было применять суровые и жестокие меры еще с детства. Должны были пройти годы мук и страданий, не озаренные ни единым лучом надежды; струны сердца, отзывавшиеся на нежность и ласку, должны были где-то заржаветь и порваться, чтобы уже больше не отвечать на ласковые слова любви. Да, мрачен должен быть короткий день и тусклы длинные-длинные сумерки, которые предшествуют ночи, окутавшей его рассудок.
Были голоса, которые заставили бы его встрепенуться даже теперь. Но их приветные звуки не могли проникнуть сюда. И он лег на кровать – вялое, несчастное, больное существо, каким впервые увидел его Николас в йоркширской школе.
Глава XXXIX,
в которой еще одим старый друг встречает Смайка весьма кстати и не без последствий
Ночь, исполненная такой горечи для одной бедной души, уступила место ясному и безоблачному летнему утру, когда почтовая карета с севера проезжала с веселым грохотом по еще молчаливым улицам Излингтона и, бойко возвестив о своем приближении бодрыми звуками кондукторского рожка, подкатила, гремя, к остановке около почтовой конторы.
Единственным наружным пассажиром был дюжий, честный на вид деревенский житель, который, впившись глазами в купол собора св. Павла, казалось, пребывал в таком восхищении и изумлении, что вовсе не замечал суеты, когда выгружали мешки и свертки, пока не опустилось с шумом одно из окон кареты, после чего он оглянулся и увидел миловидное женское личико, только что оттуда выглянувшее.
– Посмотри-ка, моя девочка! – заорал деревенский житель, указывая на предмет своего восхищения. – Это церковь Павла. Ну и громадина!
– Ах, боже мой, Джон! Я не думала, что она может быть даже наполовину такой большой. Вот так чудовище!
– Чудовище! Это, мне кажется, вы правильно сказали, миссис Брауди,добродушно отозвался деревенский житель, медленно спускаясь вниз в своем широченном пальто. – А как ты думаешь, вот это что такое – вон там, через дорогу? Хотя бы целый год думала, все равно не угадаешь. Это всего-навсего почтовая контора! Хо-хо! Им надо брать двойную плату за письма! Почтовая контора! Ну, что ты скажешь? Ей-богу, если это почтовая контора, то хотелось бы мне посмотреть, где живет лондонский лорд-мэр!
С этими словами Джон Брауди – ибо это был он – открыл дверцу кареты, заглянул в нее и, похлопав миссис Брауди, бывшую мисс Прайс, по щеке, разразился неудержимым хохотом.
– Здорово! – сказал Джон. – Пусть черт поберет мои пуговицы, если она не заснула снова!
– Она всю ночь спала и весь вчерашний день, только изредка просыпалась минутки на две, – ответила избранница Джона Брауди, – и я очень жалела, когда она просыпалась, потому что она такая злюка.
Объектом этих замечаний была спящая фигура, так старательно закутанная в шаль и плащ, что было бы немыслимо определить ее пол, если бы не коричневая касторовая шляпка с зеленой вуалью, которая украшала ее голову и на протяжении двухсот пятидесяти миль сплющивалась в том самом углу, откуда доносился сейчас храп леди, и имела вид достаточно нелепый, чтобы растянуть и менее расположенные к смеху мышцы, чем мышцы красного лица Джона Брауди.
– Эй! – крикнул Джон, дергая за кончик обвисшей вуали. – Ну-ка, просыпайтесь, живо!
После нескольких попыток снова забиться в угол и досадливых восклицаний спросонок фигура с трудом приняла сидячее положение, и тогда под смятой в комок касторовой шляпкой показалось нежное личико мисс Фанни Сквирс, обведенное полукругом синих папильоток.
– О Тильда, как ты меня толкала всю ночь! – воскликнула мисс Сквирс.
– Вот это мне нравится! – со смехом отозвалась ее подруга. – Да ведь ты одна заняла чуть ли не всю карету!
– Не спорь, Тильда, – внушительно сказала мисс Сквире, – ты толкалась, и не имеет смысла утверждать, будто ты не толкалась. Быть может, ты этого не замечала во сне, Тильда, но я всю ночь не сомкнула глаз и потому думаю, что мне можно верить.
Дав такой ответ, мисс Сквирс привела в порядок шляпку и вуаль, которым ничто, кроме сверхъестествевного вмешательства и нарушения законов природы, не могло вернуть прежний фасон или форму; явно обольщаясь мыслью, что шляпка на редкость мила, она смахнула с колен крошки сандвичей и печенья и, опираясь на предложенную Джоном Брауди руку, вышла из кареты.
– Эй, – сказал Джон, подозвав наемную карету я поспешно погрузив в нее обеих леди и багаж, – поезжайте в «Голову Сары»!
– Куда? – вскричал кучер.
– Ах, бог мой, мистер Брауди, – вмешалась мисс Сквирс. – Что за ерунда! В «Голову Сарацина».
– Верно, – сказал Джон, – я знал, что это что-то вроде «Головы Сариного сына». Ты знаешь, где это?
– О да! Это я знаю, – проворчал кучер, захлопнув дверцу.
– Тильда, дорогая, – запротестовала мисс Сквирс, – вас примут бог знает за кого.
– Пусгь принимают за кого хотят, – сказал Джон Брауди. – Мы приехали в Лондон для того, чтобы веселиться, не так ли?
– Надеюсь, мистер Брауди, – ответила мисс Сквирс с удивительно мрачным видом.
– Ну, а все остальное неважно, – сказал Джон. – Я всего несколько дней как женился, потому что бедный старик отец помер и пришлось это дело отложить. У нас свадебное путешествие – новобрачная, подружка и новобрачный, и когда же человеку повеселиться, если не теперь?
И вот, чтобы начать веселиться сейчас же и не терять времени, мистер Брауди влепил сочный поцелуй своей жене и ухитрился сорвать поцелуй у мисс Сквирс после девического сопротивления, царапанья и борьбы со стороны этой молодой леди, продолжавшихся до тех пор, пока они не прибыли в «Голову Сарацина».
Здесь компания немедленно отправилась на отдых – освежающий сон был необходим после такого длинного путешествия, и здесь они встретились снова около полудня за плотным завтраком, поданным по приказанию мистера Джона Брауди в отдельной маленькой комнатке наверху, откуда можно было беспрепятственно любоваться конюшнями.
Увидеть теперь мисс Сквирс, избавившуюся от коричневой касторовой шляпки, зеленой вуали и синих папильоток и облеченную, во всей своей девственной прелести, в белое платье и жакет, надевшую белый муслиновый чепчик с пышно распустившейся искусственной алой розой, увидеть ее роскошную копну волос, уложенных локончиками, такими тугими, что немыслимым казалось, чтобы они могли как-нибудь случайно растрепаться, и шляпку, отороченную маленькими алыми розочками, которые можно было принять за многообещающие отпрыски большой розы, – увидеть все это, а также широкий алый пояс – под стать розе-родоначальнице и маленьким розочкам, – который охватывал стройную талию и благодаря счастливой изобретательности скрывал недостаточную длину жакета сзади, – узреть все это и затем уделить должное внимание коралловым браслетам (бусинок было маловато и очень заметен черный шнурок), обвившим ее запястья, и коралловому ожерелью, покоившемуся на шее, поддерживая поверх платья одинокое сердце из темно-красного халцедона – символ ее еще никому не отданной любви, – созерцать все эти немые, но выразительные соблазны, взывающие к самым чистым чувствам нашей природы, значило растопить лед старости и подбросить новое, неиссякаемое топливо в огонь юности.
Официант не остался неуязвимым. Хоть он и был официантом, но человеческие чувства и страсти не были ему чужды, и он очень пристально смотрел на мисс Сквирс, подавая горячие булочки.
– Вы не знаете, мой папа здесь? – с достоинством спросила мисс Сквирс.
– Что прикажете, мисс?
– Мой папа, – повторила мисс Сквирс, – он здесь?
– Где – здесь, мисс?
– Здесь, в доме! – ответила мисс Сквирс. – Мой папа – мистер Уэкфорд Сквирс, он здесь остановился. Он дома?
– Я не знаю, есть ли здесь такой джентльмен, мисс, – ответил официант.Может быть, он в кофейне.
«Может быть!» Вот это недурно! Мисс Сквирс всю дорогу до самого Лондона мечтала доказать своим друзьям, что она чувствует себя здесь как дома, мечтала о том, с каким почтительным вниманием будут встречены ее имя и упоминание о родне, а ей говорят, что ее отец, может быть, здесь!
– Как будто он первый встречный! – с великим негодованием заметила мисс Сквирс.
– Вы бы пошли узнать, – сказал Джон Брауди.И тащите еще один пирог с голубями, слышите? Черт бы побрал этого парня, – пробормотал Джон, глядя на пустое блюдо, когда официант удалился. – И это он называет пирогом – три маленьких голубя, фарша почти не видно, и корка такая легкая, что вы не знаете, когда она у вас во рту и когда ее уже нет. Интересно, сколько пирогов полагается на завтрак?
После короткого перерыва, который Джон Брауди употребил на ветчину и холодную говядину, официант вернулся с другим пирогом и с сообщением, что мистер Сквирс здесь не остановился, но что он заходит сюда ежедневно и, когда он придет, его проводят наверх.
С этими словами он вышел, отсутствовал не больше двух минут, а затем вернулся с мистером Сквирсом и его многообещающим сынком.
– Ну кто бы мог подумать! – сказал Сквирс, после того как приветствовал компанию и узнал домашние новости от своей дочери.
– В самом деле, кто, папа? – с раздражением сказала эта молодая леди.Но, как видите. Тильда наконец-то вышла замуж.
– А я устроил увеселительную поездку, осматриваю Лондон, учитель,объявил Джон, энергически атакуя пирог.
– Так поступают все молодые люди, когда женятся,отозвался Сквирс, – а деньги от этого улетучиваются! Насколько было бы лучше отложить их хотя бы на обучение ребятишек! А они на вас посыплются, не успеете вы оглянуться,нравоучительным тоном продолжал мистер Сквирс. – Мои на меня посыпались.
– Не хотите ли кусочек? – предложил Джон.
– Я-то не хочу, – ответил Сквирс, – но если вы дадите кусок пожирнее маленькому Уэкфорду, я вам буду признателен. Суньте ему прямо в руку, а не то официант возьмет лишнюю плату, а они и без того наживаются. Если услышите, что идет официант, сэр, спрячьте кусок в карман и выгляньте из окна, слышите?
– Понимаю, отец, – ответил послушный Уэкфорд.
– Ну, – сказал Сквирс, обращаясь к дочери, – теперь твоя очередь выйти замуж.
– О, мне не к спеху, – очень резко сказала мисс Сквирс.
– Неужели, Фаини? – не без лукавства воскликнула ее старая подруга.
– Да, Тильда, – ответила мисс Сквире, энергически качая головой. – Я могу подождать.
– По-видимому, и молодые люди тоже могут подождать, – заметила миссис Брауди.
– Уж я-то их не завлекаю, Тильда, – заявила мисс Сквирс.
– Верно! – подхватила ее подруга. – Вот это сущая правда.
Саркастический тон этого замечания мог вызвать довольно резкую реплику мисс Сквирс, которая, будучи от природы злобного нрава – каковой стал еще злее после путешествия и недавней тряски, – была вдобавок раздражена старыми воспоминаниями и крушением надежд, связанных с мистером Брауди. А резкая реплика могла привести к многочисленным другим резким репликам, которые могли привести бог весть к чему, если бы в этот момент сам мистер Сквирс случайно не переменил тему разговора.
– Как вы думаете, – сказал этот джентльмен, – как вы полагаете, кого мы с Уэкфордом сегодня изловили?
– Папа! Неужели мистера…
Мисс Сквирс была не в силах закончить фразу, но миссис Брауди сделала это за нее и добавила:
– Никльби?
– Нет, – сказал Сквирс, – но почти что его.
– Как? Вы имеете в виду Смайка? – воскликнула мисс Сквирс, захлопав в ладоши.
– Вот именно! – ответил ее отец. – Ох, и здоровея его поймал.
– Как! – вскричал Джон Брауди, отодвигая тарелку. – Поймали этого бедного… проклятого негодяя? Где он?
– Да у меня на квартире, в задней комнате наверху, – ответил Сквирс. – Он сидит взаперти.
– У тебя на квартире? Ты его держишь у себя ва квартире? Хо-хо! Школьный учитель против всей Англии! Дай руку, приятель! Будь я проклят, за это я должен пожать тебе руку! Держишь его у себя на квартире?
– Да, – ответил Сквирс, покачнувшись на стуле от поздравительного удара в грудь, которым угостил его дюжий йоркширец, – благодарю вас. Больше этого не делайте. Я знаю – намерение у вас было доброе, но это немножко больно. Да, он там. Что, не так уж плохо?
– Плохо! – повторил Джон Брауди. – Да этим можно сразить человека!
– Я так и думал, что это вас слегка, удивит, – сказал Сквирс, потирая руки. – Это было аккуратно обделано и очень быстро.
– Как было дело? – осведомился Джон, подсаживаясь к нему. – Расскажите нам все, приятель. Ну-ка поживее!
Хотя мистер Сквирс и не мог угнаться за нетерпением Джона Брауди, однако он поведал о счастливой случайности, благодаря которой Смайк попался ему в руки, так живо, как только мог, и, когда его не перебивали восхищенные восклицания слушателей, не прерывал рассказа, пока не довел его до конца.
– Из боязни, как бы он от меня случайно не удрал, – с хитрой миной заметил Сквирс, закончив рассказ, – я заказал на завтра, на утро, три наружных места – для Уэкфорда, для него и для себя – и договорился с агентом, поручив ему счета и новых мальчиков, понимаете? Стало быть, очень удачно вышло, что вы приехали сегодня, иначе вы бы нас не застали; и если вы не зайдете вечерком выпить со мной чаю, мы вас не увидим до отъезда.
– Ни слова больше, – подхватил йоркширец, пожимая ему руку. – Мы придем, хотя бы вы жили за двадцать миль отсюда.
– Да неужели придете? – отозвался мистер Сквирс, который не ждал, что его приглашение будет принято с такой готовностью, иначе он очень бы призадумался, прежде чем приглашать.
Единственным ответом Джона Брауди было новое рукопожатие и заверение, что осмотр Лондона они начнут только завтра, чтобы непременно быть у мистера Снаули к шести часам. Обменявшись с йоркширцем еще несколькими словами, мистер Сквирс удалился со своим сынком.
В течение целого дня мистер Брауди был в очень странном возбужденном состоянии: то и дело разражался смехом, а затем хватал свою шляпу и выбегал во двор, чтобы нахохотаться вволю. Он никак не мог усидеть на месте, все время входил и выходил, прищелкивал пальцами, выделывал какие-то па из неуклюжих деревенских танцев – короче говоря, вел себя так удивительно, что у мисс Сквирс мелькнула мысль, не помешался ли он, и, попросив свою дорогую Тильду не расстраиваться, она сообщила ей напрямик свои подозрения. Однако миссис Брауди, не обнаруживая особых признаков тревоги, заметила, что один раз она уже видела его таким и хотя он после этого почти наверно заболеет, но ничего серьезного с ним не случится, а потому лучше оставить его в покое.
Последствия показали, что она была совершенно права: когда все они сидели в тот вечер в гостиной мистера Снаули, как только начало смеркаться, Джону Брауди стало вдруг так плохо и он почувствовал такое головокружение, что все присутствующие пришли в панический ужас. Его славная супруга оказалась единственной особой, сохранившей присутствие духа; она заявила, что, если бы ему разрешили полежать часок на кровати мистера Сквирса и оставили в полном одиночестве, его болезнь несомненно прошла бы так же быстро, как и приключилась с ним. Никто не отказался последовать этому разумному совету, прежде чем посылать за врачом. И вот Джона с великим трудом отвели, поддерживая, наверх (он был чудовищно тяжел, и, спотыкаясь, спускался на две ступени каждый раз, когда его втаскивали на три) и, уложив на кровать, оставили на попечение его жены, которая после недолгого отсутствия вернулась в гостиную с приятной вестью, что он крепко заснул.
А в этот самый момент Джон Брауди сидел на кровати, раскрасневшись, как никогда, запихивая в рот угол подушки, чтобы не захохотать во все горло. Как только удалось ему подавить это желание, он снял башмаки, прокрался к смежной комнате, где был заключен пленник, повернул ключ, торчавший в замочной скважине, и, вбежав, зажал Смайку рот своей большущей рукой, прежде чем тот успел вскрикнуть.
– Черт подери, ты меня не узнаешь, парень? – шепнул йоркширец ошеломленному мальчику. – Я – Брауди! Я тебя встретил, когда избили школьного учителя.
– Да, да! – воскликнул Смайк. – О, помогите мне!
– Помочь тебе? – переспросил Джон, снова зажав ему рот, как только он это сказал. – Ты бы не нуждался в помощи, если бы не был самым глупым мальчишкой, какой только есть на свете. Чего ради ты пришел сюда?
– Он меня привел, о, это он меня привел! – вскричал Смайк.
– Привел! – повторил Джои. – Так почему же ты не ударил его по голове, не лег на землю и не начал брыкаться, почему не позвал полицию? Я бы расправился с дюжиной таких, как он, когда был в твоих летах. Но ты жалкий, забитый парень, – грустно сказал Джон, – и пусть бог меня простит, что я похвалялся перед одним из его слабых созданий!
Смайк раскрыл рот, собираясь что-то сказать, но Джон Брауди остановил его.
– Стой смирно и ни словечка не говори, пока я тебе не разрешу, – сказал йоркширец.
После такого предостережения Джон Брауди многозначительно покачал головой и, достав из кармана отвертку, очень искусно и неторопливо вывинтил дверной замок и положил его вместе с инструментом на пол.
– Видишь? – сказал Джон. – Это твоих рук дело. А теперь удирай!
Смайк тупо посмотрел на него, как будто не понимая.
– Я тебе говорю – удирай! – быстро повторил Джон. – Ты знаешь, где живешь? Знаешь? Ладно. Это твой сюртучишко или учительский?
– Мой, – ответил Смайк, когда йоркширец увлек его в соседнюю комнату и указал ему на башмаки и сюртук, лежавшие на стуле.
– Одевайся! – сказал Джон, засовывая его руку не в тот рукав и обматывая ему шею полой сюртука. – Теперь ступай за мной, а когда будешь на улице, поверни направо, и они не увидят, как ты пройдешь мимо.
– Но… но… он услышит, когда я буду закрывать дверь, – ответил Смайк, дрожа с головы до пят.
– Так ты ее совсем не закрывай, – заявил Джон Брауди. – Черт подери, надеюсь, ты не боишься, что школьный учитель схватит простуду?
– Не-ет, – сказал Смайк, у которого зуб на зуб не попадал. – Но он уже один раз привел меня обратно и опять приведет. Да, конечно, приведет…
– Приведет? – нетерпеливо перебил Джон. – Нет, не приведет. Слушай! Я хочу это сделать по-добрососедски, и пусть они думают, что ты сам убежал, но если он выйдет из гостиной, когда ты будешь удирать, пусть он лучше пожалеет свои кости, потому что я их не пожалею. Если он сразу обнаружит твой побег, я его направлю по ложному следу, предупреждаю тебя. Но если ты не будешь робеть, ты доберешься до дому раньше, чем они узнают, что ты сбежал. Идем!
Смайк, который понял только, что все это говорилось с целью подбодрить его, двинулся за Джоном нетвердыми шагами, а тот зашептал ему на ухо:
– Ты скажешь молодому мистеру, что я сочетался браком с Тилли Прайс, и мне можно писать в «Голову Сарацина», и что я к нему не ревную. Черт возьми, я чуть не лопаюсь от смеха, когда вспоминаю о том вечере! Ей-богу, я будто сейчас вижу, как он уплетал хлеб с маслом!
В данный момент это было рискованное воспоминание для Джона, так как он был на волосок от того, чтобы громко не захохотать. Однако, удержавшись с большим трудом как раз вовремя, он шмыгнул вниз по лестнице, увлекая за собой Смайка; затем, поместившись у самой двери в гостиную, чтобы встретить лицом к лицу первого, кто оттуда выйдет, он дал знак Смайку удирать.
Зайдя так далеко, Смайк не нуждался в новом понуканье. Открыв потихоньку дверь и бросив на своего избавителя взгляд и благодарный и испуганный, он повернулся и как вихрь помчался в указанном направлении.
Йоркширец оставался на своем посту в течение нескольких минут, но убедившись, что разговор в гостиной не смолкает, бесшумно прокрался назад и с добрый час стоял, прислушиваясь, у перил лестницы. Так как спокойствие ничем не нарушалось, он снова забрался в постель мистера Сквирса и, натянув на голову одеяло, принялся хохотать так, что чуть не эадохся.
Если бы кто-нибудь мог видеть, как вздрагивает одеяло, а широкое красное лицо и большая голова йоркширца то и дело высовываются из-под простыни, напоминая некое веселое чудище, которое выбирается на поверхность подышать воздухом и опять ныряет, корчась от приступов смеха,если бы кто-нибудь мог это видеть, тот позабавился бы не меньше, чем забавлялся сам Джон Брауди.
