Чарльз Диккенс
Жизнь и приключения Николаса Никльби
– Несомненно, – ответил Николас, от всей души надеясь, что пройдет очень много времени, прежде чем он удостоится этой чести.
– Теперь я вам скажу, что мы сделаем, – сказал мистер Крамльс. – Вы будете разучивать Ромео, когда кончите ту пьесу, – кстати, не забудьте ввести насос и лохани. Джульеттой будет мисс Сневелличчи, старая Граден – кормилицей. Да, так выйдет прекрасно. Вот еще Пират – вы можете заучить Пирата, раз уж вы займетесь ролями, а также Кассио и Джереми Дидлера[48]. Вы их без труда одолеете: одна роль очень помогает другой. Вот они – и реплики и все прочее.
Торопливо дав эти общие указания, мистер Крамльс сунул в трепещущие руки Николаса несколько маленьких книжек и, приказав старшему сыну проводить его и показать, где можно снять помещение, пожал ему руку и пожелал спокойной ночи.
В Портсмуте нет недостатка в комфортабельно меблированных комнатах, нетрудно найти и такие, которые доступны человеку с весьма скудными средствами; но первые были слишком хороши, а последние слишком плохи, и они обошли столько домов и ушли такими неудовлетворенными, что Николас начал всерьез подумывать, как бы не пришлось ему все-таки просить разрешения провести эту ночь в театре.
Впрочем, в конце концов они наткнулись на две маленькие комнатки в третьем этаже (со второго этажа туда вела наружная лестница) у владельца табачнон лавки на Коммон-Хард, грязной улице, идущей к пристани. Их и снял Николас, радуясь, что к нему не обратились с требованием уплатить за неделю вперед.
– Ну вот, кладите здесь наши вещи, Смайк, – сказал он. проводив юного Крамльса вниз. – Странное случилось с нами происшествие, и только небу известно, чем оно кончится. Но я устал от событий этих трех дней и хочу отложить размышления до завтра, если удастся.
Глава XXIV,
О великолепном спектакле, заказанном для мисс Сневелличчи, и о первом появлении Николаса на сцене
На следующее утро Николас встал рано; однако он едва начал одеваться, когда на лестнице послышались шаги, и вскоре его приветствовали голоса мистера Фолера, пантомимиста, и мистера Ленвила, трагика.
– Вы дома? – орал мистер Фолер.
– Эй! Хо! Дома? – восклицал басом мистер Ленвил.
«Черт бы их побрал! – подумал Николас. – Должно быть, они пришли завтракать».
– Подождите минутку, сейчас я открою дверь. – Джентльмены просили его не спешить и, чтобы скоротать время, принялись фехтовать тросточками на крохотной лестничной площадке, к невыразимому смятению всех нижних жильцов.
– Входите! – сказал Николас, закончив свой туалет. – Ради всех чертей, не поднимайте такой шум за дверью.
– Удивительно уютная маленькая ложа, – сказал мистер Ленвил, входя в первую комнату и предварительно сняв шляпу, дабы иметь возможность войти. – Чертовски уютная.
– Для человека хоть сколько-нибудь привередливого она была бы чуточку слишком уютной, – сказал Николас. – Хотя это несомненно большое удобство – доставать, не вставая со стула, все, что угодно, с потолка, с пола и из любого угла комнаты, но такими преимуществами можно пользоваться только в помещении крайне ограниченных размеров.
– Здесь вполне достаточно места для холостяка, – возразил мистер Ленвил. – Кстати, это мне напомнило… моя жена, мистер Джонсон… надеюсь, она получит хорошую роль в этой вашей пьесе.
– Вчера вечером я просмотрел французский текст, – сказал Николас. – Мне кажется, роль очень хороша.
– А для меня что вы думаете сделать, старина? – осведомился мистер Ленвил, потыкав тростью в разгорающийся огонь, а затем вытерев трость полой сюртука.Что-нибудь такое грубое и ворчливое?
– Вы выгоняете из дому жену с ребенком, – сообщил Николас, – и в припадке бешенства и ревности закалываете в кабинете своего старшего сына.
– Да неужели! – воскликнул мистер Ленвил. – Вот это здорово!
– Затем, – сказал Николас, – вас терзают угрызения совести вплоть до последнего акта, и тогда вы решаете покончить с собой. Но как раз в тот момент, когда вы приставляете пистолет к голове, часы бьют… десять…
– Понимаю! – закричал Ленвил. – Очень хорошо!
– Вы замираете, – продолжал Николас. – Вы припоминаете, что еще в младенчестве слышали, как часы били десять. Пистолет падает из вашей руки… Вы обессилены… Вы разражаетесь рыданиями и становитесь добродетельным и примерным человеком.
– Превосходно! – сказал мистер Ленвил. – Эга картина выигрышная, очень выигрышная. Опустите занавес в такой трогательный момент – и успех будет потрясающий.
– А для меня есть что-нибудь хорошее? – с беспокойством спросил мистер Фолер.
– Позвольте-ка припомнить… – сказал Николас.Вы играете роль верного и преданного слуги, вас выгоняют из дому вместе с вашей хозяйкой и ее ребенком.
– Вечно я в паре с этим проклятым феноменом! – вздохнул мистер Фолер. – И, не правда ли, мы идем в убогое жилище, где я не хочу получать никакого жалованья и говорю чувствительные слова?
– Мм… да, – ответил Николас, – так получается по ходу пьесы.
– Мне, знаете ли, нужен какой-нибудь танец, – сказал мистер Фолер. – Вам все равно придется ввести танец для феномена, так что лучше вам сделать pas de deux[49] и сберечь время.
– Нет ничего легче, – сказал мистер Ленвил, увидев, что молодой драматург смутился.
– Честное слово, я не знаю, как это сделать, – заявил Николас.
– Да ведь это же ясно! – возразил мистер Ленвил. – Черт подери, разве не ясно, как это сделать! Вы меня изумляете. У вас налицо несчастная леди, маленький ребенок и преданный слуга в убогом жилище, понимаете? Так вот слушайте. Несчастная леди опускается в кресло и прячет лицо в носовой платок. «Почему ты плачешь, мама? – говорит ребенок. – Не плачь, мама, а то я тоже заплачу». – «И я!» – говорит верный слуга, растирая себе глаза рукавом. «Что нам делать, чтобы подбодрить тебя, дорогая мама?» – говорит дитя. «Да, что нам делать?» – говорит верный слуга. «О Пьер! – говорит несчастная леди. – Как бы я хотела избавиться от этих мучительных мыслей!» – «Постарайтесь, сударыня, – говорит верный слуга, – приободритесь, сударыня, отвлекитесь». – «Да,говорит леди, – да, я хочу научиться страдать мужественно. Вы помните тот танец, который в дни более счастливые вы, верный мой друг, исполняли с этим милым ангелом? Он неизменно действовал успокоительно на мою душу. О, дайте мне увидеть его еще раз, пока я жива!» Ну вот, «пока я жива» – сигнал оркестру, и они пускаются в пляс. Это как раз то, что нужно, не правда ли, Томми?
– Совершенно верно. – ответил мистер Фолер. – Несчастная леди падает в обморок по окончании танца, живая картина и занавес.
Извлекая пользу из этих и других уроков, являвшихся результатом личного опыта обоих актеров, Николас охотно угостил их наилучшим завтраком, какой только мог предложить, и, наконец, избавившись от них, приступил к работе, не без удовольствия убедившись, что она значительно легче, чем он предполагал. Он усердно трудился весь день и не покидал своей комнаты до самого вечера, а затем отправился в театр, куда Смайк ушел до него, чтобы «представлять» вместе с другим джентльменом всеобщее восстание.
Здесь все люди так изменились, что он едва мог их узнать. Фальшивые волосы, фальшивый цвет лица, фальшивые икры, фальшивые мускулы – люди превратились в новые существа. Мистер Ленвил был полным сил воином грандиозных размеров; мистер Крамльс, с пышной черной шевелюрой, затеняющей его широкую физиономию, – шотландским изгнанником с величественной осанкой; один из старых джентльменов – тюремщиком, а другой – почтенным патриархом; комический поселянин – доблестным воином, не лишенным искры юмора; оба юных Крамльса-принцами, а несчастный влюбленный – отчаявшимся пленником. Все было уже приготовлено для роскошного банкета в третьем акте, а именно: две картонные вазы, тарелка с сухарями, черная бутылка и бутылочка из-под уксуса; короче говоря, все было готово и поистине великолепно.
Николас стоял спиной к занавесу, то созерцая декорация первой сцены, изображающие готическую арку фута на два ниже мистера Крамльса, который должен был, пройдя под этой аркой, совершить свой первый выход, то прислушиваясь к двум-трем зрителям, которые щелкали орехи на галерке и рассуждали, есть ли еще кто-нибудь, кроме них, и театре, когда к нему запросто обратился сам директор.
– Были сегодня в зале? – спросил мистер Крамльс.
– Нет, – ответил Николас, – еще нет. Но я собираюсь смотреть представление.
– Билеты шли недурно, – сказал мистер Крамльс, – четыре передних места в середине и целая ложа.
– Вот как! – сказал Николас. – Должно быть, для семьи?
– Да, – ответил мистер Крамльс. – Это очень трогательно. Там шестеро детей, и они приходят только в том случае, если играет феномен.
Трудно было кому-нибудь – кто бы он ни был – посетить театр в тот вечер, когда бы феномен не играл, поскольку он ежевечерне исполнял по меньшей мере одну, а нередко две или три роли; но Николас, щадя отцовские чувства, не стал упоминать об этом пустячном обстоятельстве, и мистер Крамльс продолжал говорить, не встретив возражений.
– Шестеро! – сказал этот джентльмен. – Папа и мама – восемь, тетка – девять, гувернантка – десять, дедушка и бабушка – двенадцать. Потом еще лакей, который стоит за дверью с мешком апельсинов и кувшином воды, настоенной на сухарях[50], и бесплатно смотрит спектакль через окошечко в двери ложи. И за всех одна гинея – им выгодно брать ложу.
– Удивляюсь, зачем вы пускаете столько народу, – заметил Николас.
– Ничего не поделаешь, – отозвался мистер Крамльс, – так принято в провинции. Если детей шестеро, то приходят шестеро взрослых, чтобы держать их на коленях. В семейной ложе всегда помещается двойное количество. Дайте звонок оркестру, Граден.
Эта незаменимая леди выполнила приказ, и вскоре можно было услышать, как настраивают три скрипки. Эта процедура растянулась на столько времени, на сколько предположительно могло хватить терпения у публики; конец ей положил второй звонок, являвшийся сигналом начинать всерьез, после чего оркестр заиграл всевозможные популярные мелодии с неожиданными вариациями.
Если Николас был поражен переменой к лучшему, происшедшей с джентльменами, то превращения леди оказались еще более изумительными. Когда из уютного уголка директорской ложи он узрел мисс Сневелличчи в ослепительно-белом муслине с золотой каймой, и миссис Крамльс во всем величии жены изгнанника, и мисс Бравасса во всей прелести наперсницы мисс Сневелличчи, и мисс Бельвони в белом шелковом костюме пажа, исполнявшего свой долг всюду и клявшегося жить и умереть на службе у всех и каждого, он едва мог сдержать свой восторг, выразившийся в громких аплодисментах и глубочайшем внимании к происходящему на сцене.
Сюжет пьесы был в высшей степени интересен. Неизвестно было, в каком веке, среди какого народа и в какой стране он развертывается, и, быть может, благодаря этому он был еще восхитительнее, так как, за неимением предварительных сведений, никто не мог догадаться, что из всего этого получится.
Некий изгнанник что-то и где-то совершил с большим успехом и вернулся домой с триумфом, встреченный приветственными кликами и звуками скрипок, вернулся, дабы приветствовать свою жену – леди с мужским складом ума, очень много говорившую о костях своего отца, которые, по-видимому, остались непогребенными, то ли по своеобразной причуде самого старого джентльмена, то ли вследствие предосудительной небрежности его родственников – это осталось невыясненным. Жена изгнанника находилась в каких-то отношениях с патриархом, жившим очень далеко в замке, а этот патриарх был отцом многих из действующих лиц, но он хорошенько не знал, кого именно, и не был уверен, своих ли детей воспитал у себя в замке, или не своих. Он склонился к последнему и, находясь в замешательстве, развлек себя банкетом, во время коего некто в плаще сказал: «Берегись!» – но ни один человек (кроме зрителей) не знал, что этот некто и был сам изгнанник, который явился сюда по невыясненным причинам, но, может быть, с целью стащить ложки.
Были также приятные маленькие сюрпризы в виде любовных диалогов между удрученным пленником и мисс Сневелличчи и между комическим воином и мисс Бравасса; кроме того, у мистера Ленвила было несколько очень трагических сцен в темноте во время его кровожадных экспедиций, потерпевших неудачу благодаря ловкости и смелости комического воина (который подслушивал все, что говорилось на протяжении всей пьесы) и неустрашимости мисс Сневелличчи, которая облачилась в трико и в таком виде отправилась в темницу к своему пленному возлюбленному, неся корзиночку с закусками и потайной фонарь. Наконец обнаружилось, что патриарх и был тем самым человеком, который так неуважительно обошелся с костями тестя изгнанника, и по этой причине жена изгнанника отправилась в замок патриарха, чтобы убить его, и пробралась в темную комнату, где после долгих блужданий в потемках все сцепились друг с другом и вдобавок принимали одного за другого, что вызвало величайшее смятение, а также пистолетные выстрелы, смертоубийство и появление факелов. После этого вперед выступил патриарх и, заметив с многозначительным видом, что теперь он знает все о своих детях и сообщит им это, когда они вернутся, заявил, что не может быть более благоприятного случая для сочетания браком молодых людей. Затем он соединил их руки, с полного согласия неутомимого пажа, который (будучи, кроме этих троих, единственным оставшимся в живых) указал своей шапочкой на облака, а правой рукой на землю, тем самым призывая благословение и давая знак опускать занавес, что и было сделано при дружных рукоплесканиях.
– Ну, как по-вашему? – осведомился мистер Крамльс, когда Николас снова прошел на сцену.
Мистер Крамльс был очень красен и разгорячен, потому что эти изгнанники – отчаянные люди, когда дело доходит до крика.
– По-моему, великолепно, – ответил Николас. – В особенности мисс Сневелличчи была необычайно хороша.
– Это гений! – сказал мистер Крамльс. – Эта девушка – настоящий гений! Кстати, я подумываю о том, чтобы поставить вашу пьесу в ее заказанный вечер.
– Когда? – переспросил Николас.
– В ее вечер, заранее заказанный. В ее бенефис, когда ее друзья и патроны заказывают спектакль, – пояснил мистер Крамльс.
– А, понимаю, – отозвался Николас.
– Видите ли, – сказал мистер Крамльс, – в такой день пьеса несомненно пройдет, и если даже она не будет пользоваться тем успехом, на какой мы рассчитываем, то, знаете ли, мы ничем не рискуем.
– То есть вы, – поправил Николас.
– Я и сказал – я, – возразил мистер Крамльс. – В понедельник на будущей неделе. Что вы на это скажете? Пьесу вы сделаете задолго до этого и, конечно, успеете разучить роль любовника.
– Не могу сказать, что «задолго до этого», – ответил Николас, – но к тому времени я, пожалуй, берусь приготовиться.
– Прекрасно, – продолжал мистер Крамльс. – Итак, будем считать вопрос решенным. Теперь я хочу просить вас еще кое о чем. В таких случаях проводится маленькая… как бы это выразиться… маленькая кампания по сбору голосов.
– Вероятно, среди патронов? – осведомился Николае.
– Среди патронов. Но у Сневелличчи было столько бенефисов в этом году, что она нуждается в приманке. У нее был бенефис, когда умерла ее свекровь, и еще бенефис, когда умер ее дядя; у миссис Крамльс и у меня были бенефисы в день рождения феномена, в годовщину нашей свадьбы и по случаю других такого же рода событий, так что, собственно говоря, хороший бенефис связан с некоторыми трудностями. Мистер Джонсон, не согласитесь ли вы помочь бедной девушке? – сказал Крамльс, присаживаясь на барабан, взяв большую понюшку табаку и пристально поглядев в лицо своему собеседнику.
– Что вы имеете в виду? – спросил Николас.
– Как вы думаете, не можете ли вы уделить завтра утром полчасика, чтобы зайти вместе с ней к двум-трем патронам? – вкрадчивым голосом прошептал директор.
– Знаете ли… – сказал Николас с видом явно протестующим, – мне бы этого не хотелось!
– Феномен будет ее сопровождать, – сказал мистер Крамльс. – Когда мне это предложили, я тотчас разрешил феномену пойти. Ровно ничего неприличного в этом нет: мисс Сневелличчи – воплощение чести, сэр. Это принесло бы существенную пользу: джентльмен из Лондона… автор новой пьесы… актер, выступающий в новой пьесе… первое появление на подмостках – это дало бы нам великолепный бенефис, мистер Джонсон!
– Мне очень грустно омрачать надежды кого бы то ни было, и в особенности леди, – ответил Николас, – но право же, я бы хотел решительно отказаться от участил в кампании!
– Что сказал мистер Джонсон, Винсент? – раздался голос над самым его ухом.
Оглянувшись, он увидел, что за его спиной стоят миссис Крамльс и сама мисс Сневелличчи.
– У него есть возражения, дорогая моя, – ответил мистер Крамльс, смотря на Николаса.
– Возражения! – воскликнула миссис Крамльс. – Возможно ли это?
– О, надеюсь, что нет! – вскричала мисс Сневеллпччи. – Конечно, вы не столь жестоки. О боже мой! О, я… подумать только, сколько надежд я возлагала на вас!
– Мистер Джонсон не станет упорствовать, дорогая моя, – сказала миссис Крамльс. – Будьте о нем лучшего мнения и не думайте этого. Галантность, человечность, все лучшие чувства, свойственные его натуре, должны оказать поддержку этому замечательному начинанию.
– Которое растрогало даже директора, – улыбаясь, сказал мистер Крамльс.
– И жену директора, – добавила миссис Крамльс привычным трагическим тоном. – Полно, полно, вы смягчитесь, знаю, что смягчитесь.
– Не в моей натуре, – сказал Николас, тронутый этими мольбами,противиться каким бы то ни было просьбам, разве что с ними связано что-нибудь дурное; а кроме гордости, я не нахожу ничего, что бы мешало мне это сделать! Я здесь никого не знаю, и меня никто не знает. Пусть будет по-вашему. Я сдаюсь.
Мисс Сневелличчи тотчас залилась румянцем и рассыпалась в выражениях благодарности; на этот последний товар отнюдь не поскупились также и мистер и миссис Крамльс. Было условлено, что Николас зайдет к ней на квартиру завтра в одиннадцать часов утра, и вскоре после этого они расстались: он – чтобы вернуться домой к своим писаниям, мисс Сневелличчи – переодеться для следующей пьесы, а бескорыстный директор и его жена – подсчитать возможный доход от предстоящего бенефиса, так как, согласно торжественному договору, им надлежало получить две трети всей прибыли.
На следующее утро в назначенный час Николас отправился на квартиру мисс Сневелличчи, находившуюся на улице, именуемой Ломберд-стрит, в доме портного. В маленьком коридорчике сильно пахло утюгом, а дочь портного, открывшая дверь, находилась в том возбужденном состоянии духа, в каком так часто пребывают семьи в день стирки белья.
– Кажется, здесь живет мисс Сневелличчи? – спросил Николас, когда дверь открылась.
Дочь портного ответила утвердительно.
– Не будете ли вы так добрн уведомить ее, что пришел мистер Джонсон? – сказал Николас.
– О, пожалуйста, поднимитесь наверх, – с улыбкой ответила дочь портного.
Николас последовал за молодой леди, и его ввели в маленькую комнату во втором этаже, сообщавшуюся с задней комнатой, где, как предположил он, судя по приглушенному зову чашек и блюдец, мисс Сневелличчи в тот момент завтракала в постели.
– Вам придется подождать, будьте так добры, – сказала дочь портного после недолгого отсутствия, во время которого звон прекратился и уступил место шепоту. – Она скоро выйдет.
С этими словами она подняла штору и (как думала она) отвлекла таким путем внимание мистера Джонсона от комнаты и привлекла его к улице, после чего схватила какие-то вещи, сушившиеся на каминной решетке и имевшие большое сходство с чулками, и убежала.
Так как за окном было не очень много предметов, представляющих интерес, то Николас осмотрел комнату с большим вниманием, чем уделил бы ей при других обстоятельствах. На диване лежала старая гитара, какие-то скомканные ноты и кучка папильоток вместе с кипой афиш и парой грязных белых атласных туфель с большими голубыми розетками. На спинке стула висел еще не дошитый муслиновый передник с карманчиками, украшенными красной лентой, – такие передники носят на сцене горничные, и, следовательно, нигде в другом месте их не увидишь. В одном углу стояли миниатюрные сапожки с отворотами; в сапожках мисс Сневелличчи обычно изображала маленького жокея, а тут же на стуле лежал сверток, имевший подозрительное сходство с короткими штанишками под стать сапожкам.
Но, пожалуй, самым интересным предметом был раскрытый альбом газетных вырезок, красовавшийся среди разбросанных по столу театральных либретто в двенадцатую долю листа. В этот альбом были вклеены всевозможные критические отзывы об игре мисс Сневелличчи, извлеченные из различных провинциальных газет, а также дифирамбы в ее честь, начинавшиеся так:
Пой, бог любви, и почему, ответь,
Талантливая Сневелличчи снизошла на землю?
Чтоб нас пленять, играть, а также петь?
Пой, бог любви, и торопись, тебе я жадно внемлю!»
Помимо этого излияния, здесь было множество лестных намеков, также извлеченных из газет, например: «Из объявления, помещенного на другой странице сегодняшнего номера нашей газеты, мы узнаем, что бенефис очаровательной и высокоталантливой мисс Сневелличчи назначен на среду и по этому случаю ею составлена программа, которая может зажечь восторгом даже сердце мизантропа. Пребывая в уверенности, что наши сограждане не утратили той высокой способности цениnь как дела общеполезные, так и личные достоинства, каковою способностью они издавна одарены столь изумительно, мы предсказываем этой очаровательной актрисе восторженный прием». «Ответы подписчикам. Дж. С. введен в заблуждение, если он полагает, что высокоодаренная и прекрасная мисс Сневелличчи, каждый вечер пленяющая все сердца в нашем изящном и уютном маленьком театре, не является той самой леди, которой недавно сделал честные предложения чрезвычайно богатый молодой джентльмен, проживающий в ста милях от славного города Йорка. У нас есть основания предполагать, что мисс Сневелличчи является той леди, которая играла роль в этой таинственной и романической истории и чье поведение при таких обстоятельствах делает честь ее уму и сердцу не меньше, чем театральные триумфы ее сверкающему гению». Альбом мисс Сневелличчи был заполнен богатой коллекцией таких заметок, как приведенные выше, и пространными программами бенефисов, кончавшимися призывом, напечатанным крупным шрифтом:
«Приходите заблаговременно».
Николас прочел множество этих вырезок и был поглощен подробным и меланхолическим отчетом о ходе событий, которые привели к тому, что мисс Сневелличчи вывихнула себе лодыжку, поскользнувшись на апельсинной корке, брошенной на сцену в Винчестере каким-то чудовищем в образе человека (так сообщала газета), когда сама молодая леди в шляпке, напоминавшей ящик для угля, и в полном выходном костюме впорхнула в комнату, принося тысячу извинений, что заставила его ждать так долго после назначенного часа.
– Но уверяю вас, – сказала мисс Сневелличчи, – моя дорогая Лед, которая живет вместе со мной, так разнемоглась ночью, что я боялась, как бы она не испустила дух в моих объятиях.
– Такая судьба почти достойна зависти, – заявил Николас, – но тем не менее мне очень грустно это слышать.
– Как вы умеете льстить! – сказала мисс Сневелличчи, в большом смущении застегивая перчатку.
– Если лестью называть восхищение вашими чарами и талантами, – возразил Николас, кладя руку на альбом вырезок, – то здесь вы имеете лучшие образцы.
– О жестокое создание, как вы могли читать такие вещи! После этого мне стыдно смотреть вам в лицо, право же стыдно! – воскликнула мисс Сневелличчи, хватая книгу и пряча ее в шкаф. – Какая небрежность со стороны Лед! Как могла она поступить так нехорошо!
– Я думал, вы любезно оставили ее здесь, чтобы я почитал, – сказал Николас. Это и в самом деле казалось правдоподобным.
– Ни за что на свете я бы не хотела, чтобы вы ее видели, – возразила мисс Сневелличчи. – Никогда еще я не была так раздосадована, никогда! Но Лед такое небрежное существо, ей нельзя доверять.
Тут разговор был прерван приходом феномена, который до сей поры скромно оставался в спальне, а теперь появился с большой грацией и легкостью, держа в руке очень маленький зеленый зонтик с широкой бахромой и без ручки. Обменявшись несколькими словами, приличествующими случаю, они вышли на улицу.
Феномен оказался довольно докучливым спутником, ибо сначала у него свалилась правая сандалия, а потом левая, а когда эту беду поправили, обнаружилось, что белые панталончики с одной стороны спускаются ниже, чем с другой; помимо этих происшествий, зеленый зонтик провалился сквозь железную решетку и был выужен с большим трудом и после многих усилий. Однако немыслимо было бранить ее, так как она была дочкой директора; посему Николас принимал все это с невозмутимым добродушием и шествовал под руку с мисс Сневелличчи, в то время как надоедливое дитя шло с другой стороны.
Первый дом, куда они направили свои стопы, стоял на улице респектабельного вида. В ответ на скромный стук мисс Сневелличчи вышел лакей, который, выслушав ее вопрос, дома ли миссис Кэрдль, очень широко раскрыл глаза, очень широко улыбнулся и сказал, что не знает, но справится. Затем он провел их в приемную, где заставил их ждать, пока там под каким-то предлогом не побывали две служанки, чтобы поглазеть на актеров; поделившись с ними впечатлениями в коридоре и приняв участие в долгом перешептывании и хихиканье, лакей, наконец, отправился наверх доложить о мисс Сневелличчи.
Миссис Кэрдль, по признанию тех, кто был наилучшим образом осведомлен в такого рода делах, обладала поистине лондонским вкусом во всем, имеющем отношение к литературе и театру, а что до мистера Кэрдля, то он написал брошюру в шестьдесят четыре страницы в одну восьмую листа о характере покойного супруга кормилицы в «Ромео и Джульетте», разбиравшую вопрос, был ли он действительно «весельчаком» при жизни, или же только пристрастие любящей вдовы побудило ее отзываться о нем подобным образом. Доказал он также, что если отступить от принятой системы пунктуации, то любую из шекспировских пьес можно переделать наново и совершенно изменить ее смысл. Посему нет надобности говорить, что он был великим критиком и весьма глубоким и в высшей степени оригинальным мыслителем.
– Ну, как вы поживаете, мисс Сневелличчи? – осведомилась миссис Кэрдль, входя в приемную.
Мисс Сневелличчи сделала грациозный реверанс и выразила надежду, что миссис Кэрдль здорова, равно как и мистер Кэрдль, появившийся одновременно. Миссис Кэрдль была в утреннем капоте и маленьком чепчике, сидевшем на макушке. На мистере Кэрдле был широкий халат, а указательный палец правой его руки приложен ко лбу в соответствии с портретами Стерна, с которым, как однажды кто-то заметил, он имел разительное сходство.
– Я осмелилась нанести вам визит, сударыня, с целью спросить, не подпишетесь ли вы на мой бенефис, – сказала мисс Сневелличчи, доставая бумаги.
– О, право, не знаю, что сказать, – отозвалась миссис Кэрдль. – Нельзя утверждать, чтобы сейчас театр находился на высоте величия и славы… Что же вы стоите, мисс Сневелличчи?.. Драма погибла, окончательно погибла.
– Как восхитительное воплощение видений поэта и как материализация человеческой интеллектуальности, золотящая своим сиянием наши грезы и открывающая перед умственным взором новый и волшебный мир, драма погибла, окончательно погибла, – сказал мистер Кэрдль.
– Где найти человека из живущих ныне, который может изобразить нам все меняющиеся цвета спектра, в какие облечен образ Гамлета! – воскликнула миссис Кэрдль.
– Да, где найти такого человека… на сцене? – сказал мистер Кэрдль, делая маленькую оговорку в свою пользу. – Гамлет! Фу! Смешно! Гамлет погиб, окончательно погиб.
Совершенно подавленные этими горестными соображениями, мистер и миссис Кэрдль вздохнули и некоторое время сидели безгласные. Наконец леди, повернувшись к мисс Сневелличчи, осведомилась, в какой пьесе та намерена выступить.
– В новой, – сказала мисс Сневелличчи, – автором которой является этот джентльмен и в которой он будет играть: это его первое выступление на подмостках. Джентльмена зовут мистер Джонсон.
– Надеюсь, вы сохранили единства, сэр? – спросил мистер Кэрдль.
– Эта пьеса – перевод с французского, – сказал Николас. – В ней много всевозможных происшествий, живых диалогов, ярко очерченных действующих лиц…
– Все это бесполезно без строгого соблюдения единств, сэр, – возразил мистер Кэрдль. – Единства драмы – прежде всего.
– Разрешите вас спросить, – сказал Николас, колеблясь между уважением, которое должен был оказывать хозяину, и желанием позабавиться, – разрешите вас спросить, что такое единства?
Мистер Кэрдль кашлянул и призадумался.
– Единства, сэр, – сказал он, – это завершение… нечто вроде всеобщей взаимосвязи по отношению к месту и времени… своего рода универсальность, если мне разрешат воспользоваться столь сильным выражением. Это я и считаю драматическими единствами, поскольку я имел возможность уделить им внимание, а я много читал об этом предмете и много размышлял. Перебирая в памяти роли, исполняемые этим ребенком, – продолжал мистер Кэрдль, повернувшись к феномену, – я нахожу единство чувства, широту кругозора, свет и тень, теплоту окраски, тон, гармонию, художественное развитие первоначальных замыслов, что я тщетно ищу у взрослых актеров. Не знаю, понятно ли я изъясняюсь.
– Вполне, – ответил Николас.
– Вот именно, – сказал мистер Кэрдль, подтягивая галстук. – Таково мое определение единств драмы.
Миссис Кэрдль сидела и слушала это столь исчерпывающее объяснение с великим самодовольством. По окончании его она осведомилась, что думает мистер Кэрдль по поводу подписки.
– Не знаю, дорогая моя, честное слово, не знаю, – сказал мистер Кэрдль. – Если мы подпишемся, то подлежит ясно дать понять, что мы не гарантируем качества исполнения. Пусть публика знает, что за них мы своим именем не поручимся, но что эту честь мы оказываем только мисс Сневелличчи. Когда это будет ясно установлено, я сочту своим долгом распространить наше покровительство на пришедший в упадок театр хотя бы ради тех ассоциаций, с которыми он для меня связан. У вас найдется два шиллинга шесть пенсов разменять полукрону, мисс Сневелличчи? – сказал мистер Кэрдль, доставая четыре полукроны.
Мисс Сневелличчи обшарила все уголки розового ридикюля, но ни в одном из них ничего не оказалось. Николас пробормотал шутливо, ччо он автор, и решил вовсе обойтись без формальной процедуры обшаривания своих карманов.
– Позвольте-ка, – сказал мистер Кэрдль, – дважды четыре восемь, – по четыре шиллинга за место в ложе, мисс Сневелличчи, чрезвычайно дорого при теперешнем положении театра; три полукроны – это семь шиллингов шесть пенсов. Полагаю, мы не будем спорить из-за шести пенсов? Шесть пенсов нас не поссорят, мисс Сневелличчи?
