Александр Леонидович Аввакумов
Пион не выходит на связь
Он натянуто улыбнулся.
– Ты что здесь делаешь, пострел? Тебе уже давно нужно быть дома.
– А я и иду домой. А что вы здесь делаете, дяденька?
– Не твое дело. Иди домой, пока я тебе уши не надрал. Ты что, меня не понял?
Мальчишка повернулся и мгновенно исчез в темноте.
– Слава Богу, что это оказался мальчишка, – произнес он шепотом, – а то пришлось бы стрелять.
Подняв воротник шинели, Эстеркин направился к выходу из сквера.
***
Желание увидеть Зою было настолько навязчивым для Бориса Львовича, что невольно стало пугать его. Он приезжал к ее дому уже вторую неделю, стараясь каким-то образом перехватить ее при выходе из дома, но все его старания были тщетны. Зоя, словно чувствуя это, временно переехала жить к своей подруге.
Эстеркин сидел на скамеечке напротив ее дома и, словно мальчишка, смотрел на окна. У его ног уже валялось на земле с десяток окурков, что говорило о том, что он находится на этом месте продолжительное время.
– Дядя! А вы были на фронте? – оторвал его от размышлений вопрос маленького мальчика, лет шести-семи.
Борис Львович улыбнулся и, протянув руку, потрепал волосы мальчика своей большой мужской рукой.
– Да, был, – коротко ответил он ему. – Там очень, очень страшно.
– Тогда почему вы не убили главного фашиста?
К мальчику подошла миловидная молодая женщина и, улыбнувшись Эстеркину, взяла мальчика за руку.
– Вы уж извините мальчика. У него отец на фронте, вот он и пристает ко всем военным.
Борис Львович улыбнулся. Он поднялся со скамейки и с нескрываемым интересом посмотрел на женщину.
– Да, что сделаешь, сейчас время такое. Кто-то воюет, кто-то работает, а кто-то, как вы, воспитывает детей. Вы-то сами как без мужа? Впрочем, о чем я спрашиваю. Вы уж, извините меня, за этот глупый вопрос.
На глазах женщины выступили слезы. Она достала из маленькой сумочки носовой платок и приложила его к глазам.
– Простите, но у меня больше нет мужа, – произнесла она полушепотом и посмотрела на сына, который, нагнувшись над лужей, пытался прутиком дотянуться до бумажной лодочки. Женщина окликнула его и, взяв за руку, медленно побрела по улице. Борис Львович не стал колебаться и быстро догнал ее. Он решил проводить ее до дома. Остановившись около дома, она, немного смутившись, произнесла:
– Извините меня, что я не представилась. Меня зовут Клава, а вас, товарищ подполковник?
– Меня?
Он смутился от вопроса. Его так и подмывало назвать свою настоящую фамилию. Он откашлялся и машинально поправил рукой фуражку.
– Шумилин Аркадий Иванович.
Он посмотрел на Клаву, стараясь угадать по ее лицу, какое впечатление произвела его фамилия. Женщина, почувствовав на себе его взгляд, смутилась.
– Извините, Аркадий Иванович, что не приглашаю к себе домой, просто нечем вас угостить, – произнесла женщина и покраснела от смущения.
– А можно я зайду к вам в гости завтра? – поинтересовался он у Клавы.
Она снова покраснела.
– А вы, Аркадий Иванович, настойчивы. Хорошо. Приходите к семи часам вечера, я что-нибудь приготовлю.
– Да вы не суетитесь. Я человек простой. Мы посидим, поговорим, попьем чай.
Он пожал ей руку и направился вдоль улицы. Оглянувшись назад, он увидел, что Клава продолжала стоять около подъезда дома и смотреть ему вслед. Эстеркин завернул за угол дома и, достав из кармана папиросу, закурил. Он посмотрел на наручные часы, до назначенной в записке встречи на железнодорожном вокзале оставалось еще около трех часов. Заметив в конце улицы воинский патруль, он свернул в переулок и быстрым шагом направился домой.
***
Эстеркин заметил Проценко, когда тот входил в здание вокзала. Иван был одет в старую потертую телогрейку. На голове красовалась черная фуражка с железнодорожной символикой. Поймав на себе взгляд Бориса Львовича, он кивнул головой и подал ему знак, чтобы тот последовал за ним. Они вышли из здания и направились в сторону Казанки. Они несколько раз проверяли друг друга на наличие слежки и, убедившись, что оба находятся в безопасности, направились друг к другу.
– С прибытием, – тихо произнес Проценко. – Рад тебя видеть, Борис Львович. Ну, как они там?
– Спасибо, Ваня. Вместе со мной прибыли еще два человека. В отношении полковника Шенгарда – он жив и чувствует себя хорошо. Просил передать большой привет.
Проценко улыбнулся. Он был польщен, что полковник не забыл его и лично передает привет. Однако улыбка недолго гуляла на его губах. Лицо Ивана вновь стало серьезным.
– Кто они? – спросил он у Эстеркина. – Надеюсь, люди вменяемые?
– Бывшие военнопленные. Больше я о них ничего не знаю, как и они обо мне. Насчет вменяемости, смотри сам. Они сейчас на конспиративной квартире. В город я пока их не отпускаю. Мало ли что.
– Это хорошо. Подобная конспирация необходима. Батареи привезли? Без связи сейчас нельзя, так как информация теряет свой смысл. Оставь батареи вот в этом адресе, – произнес он и протянул Борису Львовичу небольшой кусочек бумаги. – Это наш человек, зовут его Учитель. Будешь держать связь со мной через него. К Зое – ни ногой. Она мне уже сообщила, что ты несколько дней топтался у ее дома.
Закончив говорить, он посмотрел на Эстеркина. Ему было интересно, как тот отреагирует на его слова.
– Надеюсь, ты меня понял. А вообще советую тебе забыть о ней. Все, что раньше у нее было с тобой, это самая обычная игра. Ты, наверное, сейчас это хорошо понимаешь?
Борис Львович молчал не потому, что это была скорее не просьба, а приказ. Он в этот миг для себя понял, что та женщина, о которой он так много мечтал, находясь за линией фронта, никогда не принадлежала ему по- настоящему. Все эти подарки, что он дарил ей, принимались Зоей вполне буднично, словно он дарил ей не уникальные ювелирные ценности, а простые дешевые безделушки.
– Я все понял, Пион, – произнес Эстеркин, впервые назвав Проценко его оперативным псевдонимом. – Я – не мальчик, и все хорошо понимаю.
Проценко вздрогнул. В его глазах загорелся огонек злости.
– Вот и хорошо, что ты все понял, Боря. Мне меньше забот, не нужно все объяснять. Пусть твои люди пока сидят тихо. Я дам сигнал, когда они понадобятся.
– Как долго ждать?
– Не гони лошадей, Борис. Всему свое время. Я думаю, что мы все скоро войдем в современную историю Красной России.
– В какую историю? Для меня сейчас важнее всего остаться живым в этой войне, а история меня не волнует.
Проценко усмехнулся уголками губ. Он, в отличие от Эстеркина, был самолюбив и не чурался славы, пусть и славы разрушителя.
– Я передам через Учителя о месте и времени встречи. За мной не ходи, не люблю, когда мне дышат в затылок.
Они разошлись в разные стороны, не пожав друг другу рук. Борис Львович шел по улице, не обращая внимания на людей, идущих ему навстречу. Он был расстроен и немного обижен тем, что в свое время оказался игрушкой в руках этих циничных людей. Сейчас, как никогда, он понимал, что эта встреча с Зоей коренным образом изменила его жизнь, сделав из него подлеца и предателя.
Он перешел улицу и, свернув за угол дома, лицом к лицу столкнулся с военным патрулем. Он вздрогнул от неожиданности, чем вызвал интерес у начальника караула.
– Товарищ подполковник, предъявите ваши документы, – обратился к нему молоденький лейтенант.
Эстеркин достал документы и протянул офицеру. Лейтенант взял их в руки и снова посмотрел на Бориса Львовича, словно стараясь угадать, о чем в этот момент думает стоявший перед ним немолодой мужчина с тремя шпалами в петлицах.
– Что с вами, товарищ подполковник? Вам плохо?
– Спасибо, лейтенант. Я действительно не совсем хорошо себя чувствую. Я недавно с фронта, наверняка, простудился в дороге. Вот зашел в дом друга, который умер буквально у меня на руках. Сами, наверное, все понимаете?
Офицер вернул ему документы и, приложив руку к фуражке, проследовал дальше.
***
Тарасов лежал в пожухлой траве и старался не думать о холоде, который, как казалось ему, проникал во все клетки его тела. Недалеко от него, так же как и он, замерзая от утренней сырости, лежали его бойцы. Кругом висел густой и плотный туман, не позволяющий им следить за немецкими огневыми точками. Их батальон вот уже вторые сутки вел ожесточенные оборонительные бои за небольшую деревушку, которая находилась на стыке двух дорог, ведущих на Москву. От бывшей деревни остались несколько уцелевших русских печей, которые напоминали солдатам о том, что здесь буквально несколько месяцев назад кипела жизнь. Вчера вечером он получил приказ от командира батальона, согласно которому он должен был выдвинуться вперед и попытаться взять языка. Командование полка хотело знать, какими силами располагают немцы на этом участке обороны.
Задача, поставленная командиром батальона, была не простой, как казалось на первый взгляд. Немецкая танковая группа Гота, неожиданно для нашего командования, прекратила наступление и стала окапываться.
– Задача ясна? – поинтересовался у него майор Гупало. – Если вопросов нет, тогда иди и выполняй задание. На время ранения старшего лейтенанта Гаврилова будешь выполнять его обязанности.
– Есть, товарищ майор, – он развернулся и вышел из блиндажа, только что построенного саперами.
Ночью он и пять его разведчиков выдвинулись к немецким окопам и залегли в небольшой лощинке. Немцы, словно ожидая нападения русских, всю ночь жгли в небе ракеты и расстреливали из пулеметов ближайшие к ним кусты и кочки. Группа под покровом ночи попыталась продвинуться как можно ближе к окопам, но наткнулась на расставленные немцами мины. Потеряв двух бойцов, подорвавшихся на мине, Тарасов отвел остатки группы в небольшую лощину.
– Ну, что будем делать? – обратился он к бойцам. – Предпринимать вторую попытку захвата языка, думаю, бесполезно. Сейчас немцы напуганы, и к ним просто так не проникнешь. Однако вернуться без языка мы тоже не можем. Может, у кого есть какие-то соображения?
– А что тут думать, возвращаться нужно, пока не стало светло, – произнес один из бойцов и посмотрел на своих товарищей. – Видно, сегодня не наш день. Вы только посмотрите, товарищ сержант, все небо в ракетах.
Тарасов посмотрел на часы. До рассвета оставалось еще около двух часов.
– Возвращаться назад, не выполнив приказа, мы не можем. Поэтому поползли обратно к окопам. А вдруг повезет, да и туман на нашей стороне.
Дождавшись паузы между ракетными вспышками, они поползли в сторону окопов. Где-то рядом, не переставая, бил немецкий пулемет. Наконец туман стал редеть, и Александр увидел немецкий окоп, в котором находился пулеметчик. До него было буквально метров сорок или чуть меньше. Тарасов пополз к окопу, моля про себя Бога о том, чтобы не нарваться на мину. Вслед за ним поползли и его разведчики.
Немецкий солдат периодически клевал носом и, когда открывал слипающиеся от дремоты глаза, вытягивал свою тонкую шею, пытаясь что-то разглядеть в тумане. Видимо, ночная стрельба здорово его измотала, и сейчас он больше боролся со сном, чем наблюдал за противником. Через какое-то мгновение его глаза снова закрывались, и голова медленно клонилась к пулемету. Когда он в очередной раз закрыл глаза, группа разведчиков навалилась на немцев. Кроме пулеметчика, в окопе были еще трое солдат, которые, прислонившись спинами к стене окопа, спали. Ножи мгновенно сделали свое дело. Захватив с собой толстого, до смерти напуганного, фельдфебеля они поползли обратно к своим траншеям. Когда до них оставалось метров тридцать, немцы вдруг открыли шквальный огонь. Пули, словно огромные осы, с шумом проносились над головами разведчиков. Туман, который еще висел над землей, не позволял им вести прицельный огонь. Оказавшись в траншее, разведчики чуть ли не бегом двинулись к блиндажу комбата.
– Товарищ майор, ваше задание выполнено. Захвачен немецкий фельдфебель, – отрапортовал с порога Тарасов. – Группа понесла потери. На мине подорвались двое наших товарищей – Жиглов и Ловчев.
Майор поднялся с топчана и, застегнув ворот гимнастерки, направился к нему.
– Молодец, сержант. Давай, веди своего немца сюда.
Александр вышел из блиндажа и, схватив немца за ремень, втащил его в блиндаж.
– Тарасов! Найди лейтенанта Сидорова. Пусть быстро идет сюда.
Александр развернулся и вышел из блиндажа.
***
Романов сидел в курилке госпиталя и курил уже вторую, скрученную им, цигарку. Рядом, справа от него, стояли костыли, прислоненные к стене. Сегодня во время осмотра врач сказал ему, что он доволен состоянием Павла, и что на следующей неделе его, возможно, выпишут из госпиталя. Это известие не только не обрадовало его, а скорее даже напугало. Находясь в стенах госпиталя, среди таких же изуродованных войной людей, он не чувствовал себя калекой. Там, за воротами госпиталя, его ждал совершенно другой мир, мир здоровых и сильных людей, в котором он мгновенно становился официальным инвалидом, человеком без будущего. Павел бросил цигарку на пол и, придавив ее здоровой ногой, поднялся с лавки. Он оперся на самодельные костыли и медленно направился к себе в палату.
– Романов, к врачу! – выкрикнула ему проходившая мимо сестра. – Быстрее, Романов, быстрее. Вас сегодня выписывают! Разве вы об этом не знали?
От неожиданности Павел чуть не споткнулся о порог. Он развернулся и заковылял в дальний конец коридора, где находился кабинет лечащего врача. Там, помимо врача, был и главный врач госпиталя.
– Здравствуйте, Романов, как вы себя чувствуете? Вы готовы к выписке?
Павел промолчал, так как понял, что, по всей вероятности, документы к выписке уже готовы и сейчас от его желания ничего зависит.
– Чего молчите? Наверное, от радости дыхание сперло, – пошутил главврач. – Ничего, Романов, все будет хорошо. Мы здесь посоветовались и решили, что вы уже в наших услугах не нуждаетесь. Хочу пожелать вам всего хорошего в этой новой для вас жизни. Вы откуда родом?
– Я из Казани. У меня там мать.
– Вот и хорошо. Если нога будет беспокоить, обратитесь в госпиталь по месту жительства. Там вам непременно помогут. Вот, получи выписку, документы…
Он еще что-то хотел сказать в напутствие, но вошла медсестра и сообщила, что подошли автомашины с ранеными солдатами.
«Все ясно. Видимо, дела у них на фронте аховые, – со злостью подумал Павел. – Похоже, набили им морды немцы, вот они и выгоняют, таких как я, из госпиталя».
Главврач встал из-за стола и, пожав ему руку, направился вслед за медсестрой. Романов развернулся и медленно заковылял в каптерку. Пожилая женщина без определенного возраста выдала ему побелевшую от хлорки гимнастерку с заштопанной дыркой на груди и, посмотрев на его одну ногу, вытянула из кучи валявшихся на полке штанов галифе и протянула ему.
– Вот, возьми ботинок. Вчера отдала левый одному безногому, как и ты, а этот отдаю тебе. Ботинок хоть и не новый, но крепкий.
Взяв все это, он прошел в небольшую комнату и стал там переодеваться. Он посмотрелся в старое, пожелтевшее от времени зеркало, и ему стало жалко себя. На него смотрел худой, слегка заросший щетиной, мужчина. Он вышел из комнаты и взглянул на женщину.
– Видишь, как все хорошо подошло тебе. Вот возьми и шинельку. Ты, милый, оставь эти костыли здесь, а с собой возьми вот эти. Они хоть и похуже твоих костылей, но на первое время пойдет. Дома найдешь другие. А сейчас иди, сынок, у меня работы много.
Романов вышел во двор и, окинув взглядом здание госпиталя, медленно зашагал в сторону железнодорожного вокзала. Помощник военного коменданта станции помог ему взобраться в вагон поезда, идущего до Казани. Кто-то из пассажиров уступил ему место, и он, сев на жесткую лавку, закрыл глаза. Спать не хотелось, но и наблюдать за всем этим людом, что набились в купе, ему тоже не хотелось. Паровоз резко дернул состав и медленно, оглашая округу своим пронзительным свистом, тронулся. За серым от грязи вагонным стеклом поплыли станционные постройки, которые вскоре исчезли где-то вдали. Поезд набрал скорость. За стеклом заходило багрово-красное солнце, чем-то напоминающее человеческую кровь. Павел снова закрыл глаза и погрузился в дремоту.
***
Учитель сидел за столом и, тщательно прожевывая, ел пшенную кашу, заправленную топленым маслом. Утром у него был Пион и поинтересовался, смог ли он привезти в город взрывчатку. Получив утвердительный ответ от Учителя, он присел за стол.
– Мне нужен график выгрузки пороха из сушильных камер, – в форме приказа произнес Пион.
– Ты же сам там работаешь. Что мешает тебе самому собрать сведения, которые интересуют тебя?
– Вот что, Учитель. Здесь я решаю, кто и что будет делать. Если ты это еще до сих пор не понял, могу популярно разъяснить.
По тому тону, который прозвучал в его доме, Учитель понял, что спорить с Пионом не стоит.
– Срок выполнения этого задания – неделя.
– Хорошо, Пион. Ты не кипятись. Раз я, так я. Вчера я слышал от рабочих, что поступила команда из Москвы. Приказано выйти на максимальную производственную мощность. Видимо, дела у краснопузых идут неважно.
– Ты прав, Учитель. Немцы рвутся к Москве, и сейчас они набрали такой высокий темп, что их невозможно остановить. Представь себе, что в этот исторический момент мы рвем здесь последний пороховой завод. Чем они обороняться будут? Вот и я не знаю. Сейчас многое зависит от тебя. На тебя смотрит вся Германия. Я подумал и решил замкнуть на тебе одну из наших боевых групп. Как ты смотришь на это?
– Отрицательно. Я на нелегальном положении прожил, чуть ли, не двадцать лет и усвоил за это время одну простую истину: чем меньше общения, тем надежнее положение. Я и с тобой не хотел общаться, так как уже давно считал, что про меня там забыли. И вдруг ты нарисовался. Так что уволь меня, командуй ими сам.
Проценко задумался над его словами. Он на минуту засомневался в том, что поспешил замкнуть группу Эстеркина на этом человеке.
– Может, ты и прав, старик. Однако я уже вывел на тебя старшего этой группы. Пусть это будет единственным контактом с тобой. Дальше я сам буду с ними работать.
Учитель, молча, выслушал. Его немного порадовало, что его слова были правильно восприняты этим человеком.
– Учитель, нужно каким-то образом переправить взрывчатку на завод. Подумай, как лучше это сделать.
Лицо старика снова стало серым. Доставка взрывчатки на территорию предприятия была связана с большим риском. Помимо ведомственной охраны, охрану завода несла и воинская часть. Миновать этот двойной кордон было практически нереально.
– Думай, Учитель, думай. Ты на этом заводе работаешь давно и, по всей вероятности, хорошо знаешь много тайных тропок.
Старик улыбнулся.
– Могу подсказать, Пион, если понесешь, – произнес Учитель и ехидно засмеялся. – Что, испугался? Это ведь просто – отдавать подобные команды, а вот как исполнять…
Он не договорил. Пион схватил его за отвороты старенького пиджака и подтянул к себе.
– Ты понесешь ее сам, – выпалил он на одном дыхании. – Ведь каким-то образом ты воруешь с завода спирт?
Старик ловко разомкнул его руки и хотел ринуться на Пиона, чтобы самому вцепиться в лацканы его пиджака. Но, заметив холодный и расчетливый взгляд своего противника, мгновенно остановился.
– Думай, Учитель, здесь я тебе не советчик, – произнес Проценко и, повернувшись, вышел из дома.
Он шел по узенькой улице, стараясь не поскользнуться и не упасть в лужу. Он ни на миг не сомневался, что этот человек найдет возможность пронести взрывчатку на завод.
***
Александр почувствовал, как по его спине забарабанили комья земли, выброшенные взорвавшейся недалеко мины. Над головой просвистели осколки, и стало почему-то необычно тихо. Он поднялся на ноги и посмотрел в сторону, где находился командный пункт батальона. На месте блиндажа зияла большая воронка, со дна которой курился белый дымок. Неожиданно тишина растворилась от грохота танковых моторов, треска пулеметов и грохота артиллерийских выстрелов. Он мгновенно понял, что его, по всей вероятности, контузило, а сейчас к нему снова вернулся слух.
Немцы шли цепью, стреляя из автоматов от живота. Редкие винтовочные выстрелы оборонявшихся красноармейцев не могли остановить эту опьяненную успехом гитлеровскую пехоту. Когда до первых русских траншей осталось метров сто, немцы перешли на бег.
«Почему молчат наши пулеметы? – подумал Тарасов. – Не могли же немцы уничтожить все наши огневые позиции».
Словно в подтверждение его мыслей из кустов ударил станковый пулемет, с правого фланга его поддержал ручной пулемет. Пулеметные очереди, словно косы, выкашивали десятки немецких пехотинцев, до которых было около пятидесяти метров. Александр передернул затвор автомата и нажал на курок. Немецкий офицер, бежавший впереди цепи, словно споткнулся, и, широко раскинув руки, повалился лицом в землю. Через него перескочил солдат с перекошенным от крика ртом, но и он, сделав шага два, тоже повалился на землю. Автомат сухо щелкнул. Тарасов быстро вставил новый магазин с патронами и передернул затвор.
– За Родину! За Сталина! Вперед! – услышал он сбоку голос майора Гупало, которого он еще минуту назад считал погибшим под бревнами разрушенного блиндажа.
Александр вскочил на ноги и бросился вслед за ним. Бежавший впереди него солдат упал, выронив из рук винтовку. Тарасов забросил за спину свой автомат и, нагнувшись, поднял винтовку. Мгновение, и все смешалось в рукопашном бою. Винтовочный штык со скрежетом вошел в грудь немецкого сержанта. Тот схватился руками за ствол винтовки, словно стараясь вынуть это металлическое жало из своей груди, а затем рухнул на землю. Из его рта показалась кровь, которая, клокоча, потекла ему на грудь. Тарасов выдернул штык и бросился к другому немцу, который навалился на майора Гупало. Тарасов ударил немца прикладом по голове. Немец удивленно повернулся в его сторону и рухнул на землю. Александр протянул майору руку и помог встать на ноги. В следующую секунду майор выстрелом в упор застрелил немца, который тесаком пытался ударить Тарасова в спину.
Немцы, не выдержав рукопашного боя, стали отходить назад, оставляя на поле убитых и раненых солдат и офицеров.
– Назад! Назад! В траншеи! – кричал осипшим голосом майор.
Красноармейцы стали отходить назад, продолжая расстреливать немецкую пехоту. Оказавшись в траншее, Тарасов сел на пустой ящик из-под патронов и, достав кисет из кармана галифе, попытался свернуть цигарку, но пальцы не слушались его. Рядом с ним прыгнул в траншею и майор Гупало. Взглянув на окровавленного Александра, он протянул ему папиросу.
– Кури, Саша! Спасибо тебе. Если бы не ты, этот немец точно бы меня задушил.
– Вам тоже спасибо, товарищ майор. Вы тоже спасли мне жизнь. Так что мы с вами квиты. Что будем делать дальше, товарищ майор? Нас осталось чуть больше роты.
– Ждать приказа, Тарасов. Без приказа ни шагу назад. Ты меня понял?
– Так точно, товарищ майор.
Гупало встал и, слегка пригнувшись, направился вдоль траншеи.
***
Эстеркин остановился перед дверью, не решаясь нажать на звонок. Переборов в себе волнение, он нажал на кнопку звонка. Он долго прислушивался и, не услышав за дверью шагов, понял, что звонок не работает. Он постучал в дверь и, не дождавшись ответа, толкнул ее и оказался в узком длинном коридоре, на стенах которого висели вещи проживавших в квартире жильцов. Он прошел по коридору и, увидев дверь с косо прибитым номером, толкнул ее. Клава стояла около стола и сжимала в руке платочек. Она волновалась, принимая у себя этого солидного мужчину, с тремя шпалами в петлицах. Чтобы их беседе не мешал ребенок, она отвела его к соседке.
– Проходите, Борис Львович. Не стойте у порога, – проговорила она слегка осипшим от волнения голосом. – Обувь можете не снимать, у нас довольно холодно.
Он прошел вперед и поставил на стол объемный портфель. Взглянув на хозяйку, он, молча, открыл его и начал медленно выкладывать банки с тушенкой, пакеты с крупой, бутылку водки и шматок белого, словно снег, сала.
– Это кому? – удивленно спросила Клава. – Вы где взяли такое богатство?
Она уже давно ничего подобного не пробовала. Ее мужа перевели в Казань перед самой войной. Они еще не успели хорошо познакомиться с соседями, как его призвали на фронт. Он погиб в первом же бою, не успев оформить и передать ей свой продовольственный аттестат. Ее мобилизовали на оборонные работы, и она с утра до вечера копала противотанковые рвы, пока не заболела. После болезни ее освободили от этих изнурительных и тяжелых работ.
Эстеркин загадочно улыбнулся, глядя на растерянное лицо Клавы. Вспыхнувший на щеках женщины румянец сделал ее лицо еще более привлекательным.
– Это вам, Клава. Я, конечно, не волшебник, но кое-что достать еще могу. У вас растет сын, и ему нужно хорошо питаться.
На глазах Клавы показались слезы. Она легким движением руки смахнула их платочком и стала убирать со стола принесенные продукты. Она вышла на кухню и вернулась в комнату с кастрюлей, в которой находился сваренный картофель.
– Вы уж меня извините, Борис Львович. Садитесь за стол. Сейчас мы с вами устроим небольшой праздник. Нарежьте, пожалуйста, сала и откройте водку. Давайте выпьем за наше знакомство.
Пока она раскладывала картофель по тарелкам, Эстеркин нарезал сало, хлеб и разлил по рюмкам водку. Он поднял рюмку и улыбнулся.
– За знакомство, Клава. За эти безумно красивые глаза, которые принадлежат вам, – произнес он.
Они чокнулись рюмками и, выпив водку, стали закусывать ее картошкой и салом. Борис Львович снова разлил водку по рюмкам и предложил выпить за хозяйку дома. Они снова выпили. Алкоголь снял с Клавы скованность, и она стала болтать всякие глупости, от которых смеялась сама и веселила своего гостя. В какой-то момент Эстеркин обнял захмелевшую от выпитой водки женщину. Она замерла от неожиданности и пристально посмотрела ему в глаза. Он прижал ее к груди и ощутил, как мелко задрожало все ее тело. Дыхание стало глубоким и прерывистым. Его правая рука скользнула по спине, задержалась около бедра, а затем скользнула под подол платья.
– Не надо, Боря! – тихо прошептала она. – Не надо, Борис! Я еще не готова к этому. Ты же меня вообще не знаешь, и я тебя тоже.
Несмотря на эти слова, ее рука уже расстегивала его поясной ремень. Он поднял ее на руки и, слегка покачиваясь, понес к кровати. Она быстро стянула с себя платье, а затем расстегнула лифчик. В этот момент кто-то громко и настойчиво постучал в дверь. Клава вздрогнула и с испугом посмотрела на раскрасневшегося Эстеркина. Оттолкнув его от себя, она быстро вскочила с кровати и стала натягивать платье. Подойдя к зеркалу, она поправила прическу и направилась к двери.
– Клава! У тебя соли не будет взаймы? – услышал Эстеркин женский голос. – Решила сварить суп, сунулась, а соли нет.
– Погоди минуту, Валя. Я сейчас посмотрю. Где-то у меня была соль, – произнесла Клава.
Она прошла в комнату и, нагнувшись, стала шарить рукой в шкафу. Достав из него банку с солью, она отсыпала ее на листок газеты и пошла к двери. Отдав соседке соль, она закрыла дверь на ключ и посмотрела на притихшего Бориса Львовича, который уже успел перебраться с кровати на диван. В комнате повисла тишина.
– Ну что, Клава? Может, еще выпьем? – обратился к ней Эстеркин.
– Извини меня, за минутную слабость. Думаю, что лучше будет и для тебя и для меня, если ты уйдешь. Можешь забрать свои продукты, я не обижусь.
Он встал с дивана, подпоясался ремнем и направился к двери. Остановившись, он обернулся и посмотрел на нее.
– Можно мне еще раз прийти к тебе? – спросил он.
– Можно, – тихо ответила Клава и присела на стул.
Он вышел из квартиры и плотно закрыл за собой дверь.
***
Романов открыл глаза оттого, что кто-то прикоснулся к его руке. От неожиданности он вздрогнул и посмотрел на молоденькую девушку, которая наклонилась над ним.
– Солдатик! Может, есть хочешь? – спросила она его. – Я смотрю, ты вообще сегодня ничего не ел.
Несмотря на чувство голода, он отрицательно покачал головой.
– Спасибо, сестренка, я есть не хочу. Сама поешь, смотри, какая ты худенькая.
Девушка улыбнулась.
– Да ты не стесняйся! Вот, угощайся, – произнесла она и положила на столик перед ним две картофелины, соленый огурец и кусок черного хлеба. Он посмотрел на нее и, взяв в руки картофелину, начал ее чистить.
– Ты, похоже, из госпиталя? Как там, на фронте?
Он, молча, кивнул головой и сунул картофель в рот. Прожевав его, он взял в руки огурец и надкусил его.
– Ты права, я действительно из госпиталя. Вот еду домой в Казань, там меня ждет мама. А ты куда едешь?
– Хотела податься на фронт, но меня не взяли. Говорят, что молодая. Вот направили учиться.
– На кого? – поинтересовался он.
Она задумалась, что ему ответить. Врать не хотелось, а сказать правду она не могла, так как направлялась в школу радисток, которая недавно открылась в Подмосковье. Павел сразу все понял и не стал больше спрашивать ни о чем. Доев остатки пищи, он поблагодарил ее и снова закрыл глаза. Перед глазами вставали знакомые лица – Александра Тарасова, Воронина, капитана Абвера Ганса Ноймана.
Неожиданно ему стало жалко себя. Он невольно представил мать, ее полные слез глаза. В следующую секунду он готов был благодарить Бога, что тот подарил ему жизнь в этом кровавом кошмаре.
Перед глазами Павла снова всплыла та страшная картина, когда рано утром, неожиданно для раненых и медицинского персонала, в палатах госпиталя появились люди из НКВД в сопровождении хирурга.
– Вот этот, этот, – произносил хирург, указывая на койки, на которых лежали раненые бойцы.
Сотрудники особого отдела, не обращая внимания на крики, хватали лежавших на койках «самострелов» и вытаскивали их из палаты. Однажды Романов был свидетелем проводимого военврачом второго ранга инструктажа медперсонала, где он хорошо поставленным голосом лектора инструктировал врачей и медсестер, как выявлять бойцов-«самострелов». Сердце Романова тогда невольно екнуло от испуга. Он с нескрываемым волнением посмотрел на сидевшую рядом с ним медсестру, а затем перевел взгляд на свою раненую ногу.
– Кто из вас еще не знает, что такое «самострел»? – произнес врач и посмотрел на группу притихших медсестер. – По своей сути – «самострел» – это храбрый, не боящийся боли дезертир. Итак, перейдем к живым примерам из моей практики. При «самостреле» боец стреляет в себя с близкого расстояния или чаще прямо в упор, поэтому у него около раны образуется ожог, и хорошо заметны следы от пороховых газов, вырывающихся из ствола оружия. По этим признакам мы с вами и отличаем самострелов от обычных раненых бойцов. Однако есть категория «самострелов», которая во время обстрела позиций специально поднимают руку над окопом и держат ее до тех пор, пока не получат ранение. Здесь мы визуально отличить «самострела» не можем, так как на теле отсутствуют следы ожога. Этот метод называется у бойцов «Голосовать на выборах». Здесь должны хорошо работать сотрудники НКВД по выявлению указанных лиц. Запомните, что все «самострельщики» люди весьма изобретательные. Многие из них простреливают себе руки и ноги через какой-нибудь предмет: жердь, планшетку, сапог. Однако и здесь можно легко определить «самострела». Хороший хирург легко обнаружит в ране бойца остатки посторонних предметов, через которые производился выстрел.
