Александр Леонидович Аввакумов
Пион не выходит на связь
– Чего притих, Паша? Давай вставай и беги, я тебя держать не буду. Это будет твой последний прижизненный бег. Комиссары тебя поставят к стене, как только ты им все это выложишь, или ты рассчитываешь на что-то другое?
Иван выпустил струю дыма в грязный, прокуренный потолок и снова посмотрел на Павла, который все также лежал на полу и, не отрываясь, смотрел на него.
– С сегодняшнего дня будешь записывать, а затем передавать мне: количество поездов и вагонов, характер груза, перевозимого этими составами, сколько поездов проследовало на запад, сколько на восток. Думаю, что все это ты можешь делать прямо здесь, не выходя на улицу. Повторять больше не буду. Ты понял меня?
Лабутин промолчал. Он медленно поднялся с пола и сел за стол. Он взял в грязные руки малосольный огурец и с хрустом откусил половину.
– Я что-то не слышу ответа, – с угрозой в голосе произнес Иван. – А может, я плохо слышу?
Он раздавил папиросу о тарелку, на которой лежали огурцы, и посмотрел на Павла, дожидаясь от него ответа.
– Хорошо, – тихо произнес тот. – Я сделаю это, но ты тоже должен меня понять, что я не счетовод, а вор.
Проценко громко засмеялся.
– Это ты-то вор? Посмотри в зеркало, что осталось от вора Лабутина, и ты сразу все поймешь. Не нужно изображать из себя авторитета, а просто делать то, что тебе поручают.
Он повернулся и направился к двери. Павел схватил со стола финский нож и в два прыжка настиг Проценко у двери. Он замахнулся, стараясь нанести один смертельный удар в шею, но Иван словно ожидал этого. Он успел увернуться от этого разящего удара, и нож хозяина прошел в двух сантиметрах от его шеи. Они повалились на пол, хрипя и катаясь по нему и стараясь вцепиться в горло противника. Но это продолжалось недолго. Тренированный в разведцентре Проценко оказался значительно сильнее своего врага. Он вытащил из-за голенища сапога нож и всадил его в раскрытый рот Павла. Тело Лабутина несколько раз дернулось и, вытянувшись в струнку, застыло в неподвижности. Иван поднялся с пола и стал отряхивать свою одежду от прилипшего мусора. Он быстро привел себя в порядок и, нагнувшись, выдернул свой нож из поверженного противника. Вытерев лезвие о его рубашку, он засунул нож за голенище сапога и, прикрыв за собой дверь, вышел на улицу.
***
Чья-то тяжелая рука легла на плечо Тарасова. Он вздрогнул от неожиданности и обернулся. Перед ним стоял мужчина средних лет в нательной рубашке не первой свежести. Александр посмотрел на засохшие пятна крови на ней и сразу понял, что перед ним стоит такой же, как и он, бедолага, который пытается доказать, что он не враг.
– Курить будешь? – как-то буднично поинтересовался он у Тарасова.
Мужчина достал из кармана галифе недокуренную кем-то цигарку и посмотрел на Тарасова. Александр почувствовал, как к горлу подступила слюна с забытым вкусом табака. Мужчина, словно фокусник, достал из кармана спичку и сломанный спичечный коробок. Он умело чиркнул спичкой и прикурил цигарку. Сделав одну затяжку, он протянул ее Тарасову. От глубокой затяжки у того сначала перехватило дыхание, а затем закружилась голова. Он закрыл от удовольствия глаза, а когда открыл их, то увидел цигарку в руках третьего мужчины, который присоединился к ним. Им хватило сделать еще по одной затяжке, прежде чем они бросили ее на землю и затоптали.
– Что, будем знакомиться? – предложил мужчина. – Меня зовут Михаил Семенович Гупало.
– Сержант Тарасов. Я из Казани.
– А я – из Москвы. Мне до войны приходилось несколько раз бывать в вашем городе. Как сейчас помню памятник погибшим воинам, кремль, Казанку и Волгу. Однажды даже провел весь день на острове с интересным названием Маркиз. Да, прекрасное было время.
– А я вот никогда не был в Москве. Наверное, красивый город?
– Город у нас действительно красивый, – произнес Гупало. – Вот только обидно, что немцы рвутся к Москве, а нас здесь держат в этом фильтрационном лагере, словно врагов, и не дают возможности защищать нашу столицу. Вот скажи, Саша, в чем моя вина, если весь наш полк с нашим командиром попал в окружение? Разве мы плохо дрались? Я сам лично сжег немецкий танк, а здесь из меня словно жилы тянут, заставляя признаться в измене Родине.
Он замолчал и отвернулся к стене. В свете луны, пробивающемся сквозь щели в воротах сарая, Тарасов увидел на его глазах слезы. Он не сомневался, что это были слезы обиды.
– А как бы ты поступил на месте этих людей? Я вот сам читал приказ товарища Сталина. Он честно признается в том, что отдельные наши командиры срывают с себя знаки различия и сдаются гитлеровцам.
Александр замолчал и посмотрел на Михаила. Тот мгновенно перехватил его взгляд и сразу все понял.
– Я же не скрываю, что командовал батальоном, которого теперь уже нет. Он весь полег там, у переправы. Наши саперы взорвали мост раньше, чем отступающие части переправились на другой берег. Вот и пришлось переправляться вплавь. Мы плывем, а они нас из пулеметов. Практически никто не доплыл до берега.
Гупало замолчал. Тарасов тоже сидел молча. Задавать вопросы Михаилу ему не хотелось. Несмотря на различные ситуации перехода через линию фронта, судьбы их были одинаковы и зависели от воли третьих лиц.
– Ты знаешь, Михаил Семенович, мой подчиненный оговорил меня. Он сознался в том, что он и я являемся агентами немецкой разведки. Мне его показания зачитал старший лейтенант из Особого отдела.
– Почему ты решил, что то, что зачитал тебе старший лейтенант, действительно сказал твой подчиненный? Он просто и нагло врет. Он, по всей вероятности, говорит то же самое и твоему подчиненному, что именно ты дал такие показания в отношении его. Это игра, Саша, и называется она оперативной комбинацией. Главное, вселить в твою душу сомнение, и, похоже, старшему лейтенанту удалось это сделать. Меня перед войной тоже задерживали и хотели обвинить в заговоре. Мне тоже совали в лицо показания моих друзей, но я не верил во все это. Сейчас мне трудно представить, что было бы со мной, если я бы поверил им.
– Михаил Семенович! Выходит, что он врет? Разве можно так врать?
– Можно, Саша, можно. Вокруг нас враги, и цель оправдывает средства. Ты что, сам не видел этих диверсантов переодетых в нашу форму? И таких врагов у страны, очень много.
Гупало замолчал.
– Иди, Саша, поспи немного. Утро вечера мудреней, может, у тебя все и будет хорошо сегодня. Главное – не сдаваться. Если сломаешься, погибнешь. Запомни эти слова.
Тарасов отошел от двери и, заметив свободное место, лег на нары. Только сейчас он почувствовал, что замерз. Он натянул на себя телогрейку и закрыл глаза. Сквозь щели в сарай стали пробиваться первые лучи восходящего солнца.
***
Эстеркин медленно брел вдоль забора из колючей проволоки. Он иногда бросал свой взгляд на полицейских, которые прохаживались между двумя рядами проволоки, и, смачно ругаясь матом, смеялись над голодными и полураздетыми красноармейцами.
Борису Львовичу очень хотелось есть, и он, подойдя поближе к проволочному заграждению, обратился к полицейским:
– Господин полицейский! Помогите мне, Богом молю вас. Я кое-как передвигаюсь от голода, и, если вы не поможете мне, я просто умру.
Один из полицейских сдернул с плеча винтовку и передернул затвор.
– Жрать, значит, хочешь? Я вот сейчас накормлю тебя свинцом, если не отойдешь от колючки. Раньше нужно было думать, а не воевать с великой Германией.
Второй охранник что-то сказал первому, чем вызвал у того приступ смеха. Посмотрев на него, они проследовали дальше. Эстеркин продолжал идти вдоль забора, не обращая внимания на грозные выкрики полицейских. Он все еще надеялся на то, что сегодня, как и все последние дни, к лагерю придут женщины и начнут бросать на его территорию вареный картофель, огурцы и куски хлеба. Однако после вчерашней стрельбы и убийства одной из женщин полицейским надежды на то, что сегодня придут женщины, практически не было, но, несмотря на это, Борис почему-то еще надеялся на чудо.
Солнце стояло в зените, и, несмотря на конец сентября, было очень жарко. Военнопленные лежали на земле и о чем-то переговаривались. Недалеко от лагеря похоронная команда хоронила умерших от ран и голода военнопленных. Этот небольшой, по немецким меркам, концлагерь Ю-438 был разбит прямо в поле. Гитлеровцы и местные полицаи обнесли его по периметру оградой из колючей проволоки, установили по углам вышки и загнали внутрь около трех тысяч русских военнопленных. Раз в сутки к забору подъезжала автомашина, и несколько полицейских заносили на территорию лагеря кастрюли с каким-то пойлом, которое больше напоминало помои, чем что-то съедобное. После этого полицейские отходили в сторону и со смехом наблюдали, как сотни измученных и голодных людей бросались к этим емкостям в надежде хоть что-то подцепить своей пилоткой или пустой консервной банкой. Доставалось не всем, и, когда толпа отходила от кастрюль, около них, как правило, оставался десяток трупов, задавленных голодной толпой. Их не хоронили, а относили в сторону и укладывали у забора, и лишь утром следующего дня их выносила с территории лагеря специальная похоронная команда.
Эстеркин остановился, заметив, как засуетились за забором охранники. Через минуту-другую ворота лагеря открылись, и на территорию въехали две автомашины. Из кузова грузового автомобиля выскочили солдаты и выстроились в цепь. Солдаты замерли по стойке смирно, когда из легкового автомобиля вышел офицер в звании майора. Он, не торопясь, вышел на середину строя и посмотрел на человека, который бежал в его сторону.
«Переводчик», – догадался Эстеркин, наблюдая за тем, как тот подбежал к офицеру и начал перед ним извиняться. Майор что-то сказал ему на немецком языке, и тот послушно отошел в сторону. Немец начал говорить. Закончив свою речь, он повернулся и посмотрел на переводчика.
– Немецкое командование сообщает вам, что части вермахта успешно продвигаются на восток и скоро возьмут Москву. Ленинград, колыбель пролетарской революции, полностью блокирован и будет взят со дня на день. Господин офицер просит добровольно выйти из строя коммунистов, евреев и офицеров.
Толпа пленных молчала. Все знали, что ожидает тех людей, которые выйдут из строя. Но так продолжалось недолго. Один за другим из толпы вышли человек десять и встали недалеко от немецкого строя.
– Что, среди вас больше нет коммунистов и евреев? – выкрикнул мужчина в штатском.
Он повернулся и что-то сказал офицеру. Тот улыбнулся тонкими губами и направился вдоль строя.
– Ты, ты, ты, – тыкал он хлыстом в грудь стоявшим перед ним пленным. Солдаты выхватывали из строя людей и отводили их в сторону, где уже стояли коммунисты, евреи и командиры. Душа Эстеркина затрепетала. До него оставалось еще человек тридцать, когда офицер остановился и направился в обратную сторону. Солдаты отвели выбранную офицером группу к месту, где лежали трупы, и выстроили в ряд. Офицер махнул хлыстом, и раздались автоматные очереди. По его команде, солдаты сели в машины и выехали с территории лагеря. Раненых людей добивали полицейские, кто выстрелами в затылок, кто штыками. Над лагерем повисла могильная тишина. Вечером их всех погнали на станцию: и тех, кто не мог идти, добивали прямо на месте. Неожиданно при погрузке в вагон полицейский схватил Эстеркина за руку и вывел из строя.
«Все, конец», – со страхом успел подумать Борис Львович и мысленно приготовился к смерти.
– Садитесь в машину, – услышал он за спиной мужской голос. – Вас ждет полковник Шенгард.
***
Они ехали недолго, или так показалось Эстеркину. Машина неожиданно резко затормозила. Дверь открылась, и он оказался во дворе большого дома, который, наверняка, в прошлом был усадьбой какого-то помещика. Здание было двухэтажным, с колоннами и красивым фруктовым садом, который так гармонировал с озером и этим белым особняком.
– Проходите, – произнес немецкий капитан на чистом русском языке и открыл перед ним дверь.
Борис Львович, перед тем как шагнуть за дверь, вытер ладони рук о свои галифе и, взглянув на свои грязные и босые ноги, переступил порог этого дома. Он оказался в большом и хорошо обставленном холле.
– Проходите, – снова скомандовал ему капитан, и они стали подниматься вверх по белой мраморной лестнице, на ступеньках которой лежала красная ковровая дорожка.
Офицер исчез за большой резной дверью. Оставшись один в коридоре, Эстеркин посмотрел по сторонам. В конце длинного коридора стояли автоматчики. Неожиданно дверь открылась, и офицер знаком руки показал Борису Львовичу, что тот может войти в кабинет.
Он вошел и остановился у порога. У окна, спиной к нему, стоял человек, одетый в хорошо скроенный и пошитый серый костюм. Заметив в отражении стекла вошедшего человека, он обернулся. Перед Борисом Львовичем стоял мужчина преклонного возраста, его седые и редкие волосы были зачесаны назад.
– Мне доложили, что у вас ко мне какое-то дело? Я полковник Шенгард. Я слушаю вас.
– Один человек, который называет себя – Пион, просил передать вам большой привет.
Лицо полковника было каменным, по нему трудно было угадать, какую реакцию вызвало у него это сообщение.
– Что он еще просил передать?
– Он просил передать, что выйти с вами на связь не может. У него нет батарей питания к рации.
Полковник подошел к нему и внимательно посмотрел в глаза.
– Вы – еврей? – спросил он его. – Только не врите, я и без вашего ответа вижу, что вы еврей.
Сердце Эстеркина замерло, а затем забилось с невероятной частотой. У него перехватило дыхание, словно он пробежал без остановки десять километров.
– Ваше воинское звание?
– Майор интендантской службы, – еле выдавил он из себя.
– При каких обстоятельствах вы оказались на территории, занятой войсками вермахта?
Борис Львович, коротко рассказал ему: как и при каких обстоятельствах оказался в плену. При этом он не забыл сообщить полковнику, что его жена была репрессирована, как дочь врага народа. Полковник выслушал его и, когда он замолчал, нажал на кнопку. В дверь вошел капитан и остановился у порога.
– Отведите и накормите его, – отдал он распоряжение и снова повернулся к окну. – И еще, капитан, сводите его в душ. От него воняет, как от скотины.
***
Тарасова вели под конвоем к знакомому дому. Отчаяние, охватившее его с момента выкрика фамилии, сковало волю, и сейчас он двигался машинально, упершись взглядом в спину шагающего перед ним конвоира.
«Как доказать этому старшему лейтенанту, что я не предатель? – вертелось у него в голове. – Товарищ Сталин четко сказал, что не все солдаты, оказавшиеся в окружении, предатели, дезертиры и трусы. Я же сам все это читал ему вслух. Почему же он не хочет разобраться со мной по справедливости. А может, ему проще признать меня предателем, чем писать всевозможные запросы о моем прохождении службы? Ведь так просто: нет человека – нет проблем, или как гласит пословица: лес рубят – щепки летят».
Он не заметил, как они подошли к дому. Конвоир открыл дверь и втолкнул Александра в комнату. Он не сразу заметил второго офицера, который сидел на стуле в дальнем конце этой полутемной комнаты.
– Что, сука, так и будешь молчать? – сходу произнес старший лейтенант, загасив папиросу о чайное блюдце. – Может, все же расскажешь, как тебя завербовали гитлеровцы, или хочешь умереть «в несознанке» с именем Сталина на губах?
Александр перевел взгляд со старшего лейтенанта на офицера, и вдруг его сердце сначала екнуло, а затем громко и часто застучало. В углу за небольшим столиком сидел майор НКВД Виноградов Зиновий Павлович, которому он тогда, перед войной, рассказывал о закладке мины под мост, соединяющий два берега Казанки.
– Товарищ майор! Зиновий Павлович! Вы меня помните? Моя фамилия Тарасов! Это я вам рассказывал о диверсантах, которые хотели взорвать мост!
Виноградов оторвался от бумаг и с интересом посмотрел на Александра. Он встал из-за стола и подошел к нему, чтобы убедиться, что перед ним стоит тот самый человек, который помог ему тогда в Казани.
– Александр! Тарасов! Это ты?
– Да, это я, товарищ майор! – произнес он со слезами радости.
Виноградов сначала протянул ему руку, а затем обнял его.
– Я рад видеть тебя, Тарасов, – произнес он. – Не стой, Александр, давай присаживайся.
– Геннадий Алексеевич, – обратился он к старшему лейтенанту, – я хорошо знаю этого человека. Он здорово помог нам в Казани, поэтому я могу поручиться за него.
Старший лейтенант, удивленный этой необычной встречей, сидел, молча, наблюдая за ними. Похоже, он был совсем не рад тому, что буквально минуту назад произошло в этой небольшой комнате. Он откашлялся и, посмотрев на Виноградова, тихо произнес:
– Тебе повезло, Тарасов, ты уже был внесен мною в расстрельные списки. Ну что? Живи, Тарасов, и всегда помни этот день – ты второй раз родился сегодня.
Он громко крикнул и в комнату вошел конвоир.
– Отведи Тарасова к лейтенанту Ковтуну. Пусть он накормит и оденет сержанта. Давай воюй, сержант. Скажи спасибо товарищу майору.
Александр хотел поблагодарить майора Виноградова, но ничего сказать не смог, так как спазм сжал его горло. Он крепко пожал ему руку и вышел из дома. Конвоир отвел его в небольшой дом, где размещалось хозяйство лейтенанта Ковтуна. Тот, молча, посмотрел на Тарасова и завел его в соседнюю комнату. Порывшись в куче одежды, сваленной под столом, он достал оттуда гимнастерку, ремень и пилотку.
– Вот, можешь примерить, – произнес он. – Извини, сапог, к сожалению, нет. Возьми ботинки и обмотки.
Он нагнулся и вытащил из-под стола немецкий автомат и положил его на стол.
– Вот возьми, ничего другого больше нет. Приходилось пользоваться?
Получив в ответ кивок головы, он положил перед ним подсумок с тремя магазинами к автомату.
– Спасибо, товарищ лейтенант, – поблагодарил Александр.
Ковтун открыл амбарную книгу и записал его данные.
– Вот здесь распишись. Война войной, а учет учетом. Прощай, Тарасов.
Александр вышел из дома и остановился на крыльце, еще не совсем осознавая то, что произошло с ним буквально полчаса назад. Радость, желание жить распирали его изнутри, и ему вдруг почему-то захотелось закричать. Он посмотрел по сторонам и, заметив красноармейцев, которые с интересом смотрели на его счастливое лицо, направился в сторону штаба батальона.
***
Проценко лопатой утрамбовал землю и, достав из кармана папиросу, присел и закурил. Ночью он вынес труп убитого им Лабутина и, выкопав неглубокую яму, скинул тело туда. Он, конечно, понимал, что сильно рискует, но другого выхода у него на данный момент не было. После того, как он уволился со станции Юдино и устроился на пороховой завод, он сменил уже несколько квартир, однако все они его почему-то не устраивали. В одном из домов не было запасного выхода, в другом доме была слишком любопытной хозяйка, которая следила за ним. Дом, в котором проживал Павел Лабутин, был идеальном местом, откуда, помимо железной дороги, хорошо был виден и пороховой завод. Закончив курить, он направился к дому. Прежде чем войти в него, он наполнил ведро водой на колонке и занес его в дом. Сначала он тщательно замыл кровавое пятно, которое, словно инородное тело, красовалось посреди комнаты. Он соскоблил кровь, а затем тщательно замыл это место. Выпрямившись, он внимательно посмотрел туда, где ранее было пятно. Убедившись, что все чисто, стал наводить порядок в доме. Заметив в одной из комнат металлическое кольцо, прибитое к полу гвоздем, он взял в руки «фомку» и легко удалил этот гвоздь. Нагнувшись, он потянул на себя кольцо. Крышка люка оказалась довольно тяжелой и не сразу поддалась его усилиям. Из открытого люка пахнуло затхлостью и сыростью. Ему стало интересно, что там, и он направился в прихожую, где на крюке висела керосиновая лампа. Однако лампа оказалась пустой. Громко выругавшись, Иван вернулся на кухню и стал рыться в ящиках стола. В одном из них он наткнулся на огарок стеариновой свечи, зажег его и вернулся в комнату. Постояв около лаза, он встал на колени и опустил руку со свечой в люк, где увидел деревянную лестницу. Он осторожно ступил на первую ступеньку, но та мгновенно подломилась под ним, и он едва не полетел в темноту. Он громко выругался и, поднявшись с пола, снова направился в прихожую. Веревку он обнаружил за входной дверью. Завязав ее у себя на поясе, он второй конец привязал к ножке кровати и стал осторожно спускаться вниз. Несколько последующих ступенек лестницы также не выдержали его веса и подломились. Проценко, чуть не сломав себе шею, наконец, достиг дна этого колодца. Пошарив рукой в кармане, он нащупал коробок спичек и огарок свечи. Иван зажег свечу и осмотрелся по сторонам. Он стоял в небольшом помещении, из которого вел узкий ход, где с трудом могли бы разойтись два человека. Лаз был старым, стены его были выложены красным каленым кирпичом. Проценко отвязал веревку и, вытянув руку со свечой вперед, направился вдоль стены. Пройдя метров сорок, а может, чуть меньше, он свернул налево. Он попытался определить длину этого хода, но у него не получилось. Тоннель уходил куда-то дальше и терялся в темноте. Иван развернулся и направился в обратную сторону. Дойдя до колодца, он стал выбираться наверх. Оказавшись в комнате, он закрыл за собой люк и, чтобы кольцо в полу не привлекало внимание, накрыл его половиком.
«По всей вероятности, этот подземный ход в свое время прорыли монахи, – решил он. – Ведь здесь до революции был монастырь. Не исключено, что этот ход соединял между собой храмы и строения монастыря. Завтра нужно будет все тщательно проверить».
Посмотрев на часы, что висели на стене, Проценко стал собираться на работу. Завернув в бумагу кусок хлеба и несколько тонких ломтиков сала, он закрыл за собой дверь дома и направился на завод. Во время обеденного перерыва Иван попытался зайти в соседний корпус, который назывался среди рабочих «сушильным», но у него ничего не получилось. Охранник, стоявший у дверей корпуса, потребовал специальный пропуск.
– Слушай, друг, мне всего на одну минутку. Там у меня работает мой приятель, вот я и хотел с ним переговорить насчет завтрашней рыбалки.
– Ты что, русского языка не понимаешь? Я же сказал, без пропуска не пропущу.
Иван не стал спорить и, развернувшись, направился в свой корпус.
«Вот, сволочь, – подумал он об охраннике, – слушать даже не стал. Пропуск, пропуск…».
Неожиданно его внимание привлек небольшой маневровый поезд, который, дав длинный гудок, остановился около ворот корпуса. Минут через пять они открылись, и началась погрузка в железнодорожные вагоны. Судя по размерам ящиков, это были заряды к реактивным установкам. В голове Проценко мгновенно созрел план диверсии.
***
То ли в этот момент в армии не хватало офицеров, то ли по каким-то другим соображениям, но Тарасова назначили заместителем командира маршевой роты. Александр провел строевые занятия с бойцами подразделения и сейчас, сидя за столом, сколоченным из снарядных ящиков, наблюдал за красноармейцами, которые чистили оружие. Он знал от командира роты, что их подразделение должно отправиться на фронт через три дня. Бросив на землю цигарку, Александр раздавил ее каблуком армейского ботинка. Встав с пенька, он направился к землянке.
– Тарасов! Где ты мотаешься? – строго спросил его командир роты. – Беги скорее к комбату, там тебя ждет какой-то майор из НКВД.
– Что за майор, товарищ старший лейтенант?
– Я откуда знаю. Мне приказали найти тебя, вот я и нашел.
Александр увидел комбата и рядом с ним офицера. Этим офицером был майор госбезопасности Виноградов.
– Ну, наконец-то тебя разыскали, – произнес он, протягивая Александру свою крепкую руку. – Вот зашел к тебе, хотел пообщаться, перед тем как уеду. Меня отзывают с фронта и направляют обратно в Казань. Напомни мне твой домашний адрес, я обязательно зайду к твоей жене, передам от тебя весточку.
Александр расстегнул пуговицу и достал из кармана гимнастерки несколько писем.
– Зиновий Павлович, если вам не трудно, передайте их моей жене. В них все написано, как я воевал, как и что думал о них. И еще передайте на словах, что я очень их люблю.
Виноградов улыбнулся, взял письма и сунул их в полевую сумку. Он достал папиросы и протянул Тарасову. Александр взял одну и закурил.
– Тарасов! Скажи-ка мне, ты хорошо помнишь тех людей, которые пытались заминировать мост через Казанку? Тогда нам не удалось вскрыть всю эту шпионскую сеть. Один диверсант застрелился при задержании, другой отравился. Сейчас у нас в городе действует хорошо отлаженная сеть немецких диверсантов и шпионов. Они снова пытались взорвать пороховой завод, но у них не получилось. Вот меня и решили вернуть в Казань, чтобы я продолжил там работать по разоблачению этой группы. Я обратился в наркомат внутренних дел с рапортом и попросил их откомандировать тебя вместе со мной, но ответа на рапорт пока не получил. Сейчас ты остался единственным человеком, кто видел одного из диверсантов в лицо и мог бы оказать нам большую услугу в розыске и идентификации его личности.
Тарасов невольно улыбнулся. Он хорошо понимал сказанное и, наверное, как никогда, ему захотелось помочь этому человеку разоблачить врагов. Он также понимал, что решение по его командировке в Казань практически не зависит от желания этого человека.
– Товарищ майор, что вы хотите от меня услышать? Вы и так все сами хорошо понимаете. Идет война, на которой убивают, и никто из нас не знает, где и когда умрет. Конечно, я бы сейчас все отдал, чтобы поехать с вами в Казань и хоть одним глазком посмотреть на жену и детей. Через два–три дня наша маршевая рота окажется на передовой, и я отлично понимаю, что могу не дождаться этого вызова. Зиновий Павлович, могу сказать лишь одно: если вам удастся отозвать меня в Казань, я все сделаю, чтобы разыскать этого человека. Кстати, товарищ майор, я тут докладывал майору, который допрашивал меня, что вместе со мной вышла еще одна группа во главе с капитаном НКВД. Это – немецкие диверсанты. Думаю, что наша группа вышла к нашим войскам только благодаря этому капитану. Мы тогда очень удачно перешли линию фронта, видимо, немцы специально сделали коридор. Я об этом говорил сотруднику НКВД, но он меня не стал слушать.
– Хорошо, Тарасов. Давай прощаться. Береги себя, под пули особо не лезь. Запомни, я постараюсь убедить руководство наркомата в необходимости твоей командировки. А в отношении капитана и его группы, большое спасибо.
Виноградов крепко пожал руку Александру и в сопровождении комбата направился к ожидавшей его автомашине. Проводив их взглядом, Тарасов пошел к своей землянке. Оставшись один, он лег на самодельный топчан и закрыл глаза. Он мгновенно представил, как тихонько войдет в квартиру и остановится на пороге, как бросится к нему со слезами на глазах жена, и как обхватят его ноги дети. Он сядет за стол и начнет вытаскивать из вещевого мешка банки с тушенкой, хлеб, фляжку с водкой, а детям даст каждому по кусочку сахара. Как наполнится их квартира радостным детским смехом.
– Тарасов! Ты что, спишь? – услышал он сквозь дремоту голос одного из взводных. – Тебя командир роты зовет к себе. Давай, вставай и беги бегом. Начальство не любит долго ждать.
Тарасов вскочил с топчана и, закинув за плечо автомат, выскочил из землянки. Ротного он встретил около походной кухни. Он сидел на пне и ел из котелка кашу. Заметив спешившего Александра, он махнул ему рукой, а тот, подбежав к ротному, вскинул руку и хотел доложить о своем прибытии, но ротный указал ему на пенек.
– Садись, Тарасов! Полчаса назад получил приказ из батальона. Мне приказано откомандировать тебя в распоряжение командира батальона.
– Извините меня, товарищ старший лейтенант. Может, вы мне поясните, с чем это связано?
– Не знаю, Тарасов, не знаю. Мне позвонил майор Гупало и приказал откомандировать тебя в его распоряжение. Вот прибудешь в батальон, там и узнаешь.
– Товарищ старший лейтенант, это не тот Гупало Михаил Семенович, что ранее был полковником?
– Ты угадал, тот самый. Его разжаловали до майора и назначили командовать нашим батальоном. А ты его, откуда знаешь? Земляк?
– Да было дело, вот и познакомились, – уклончиво ответил Александр. – Когда можно отбыть?
– Собирай вещи и можешь двигаться хоть сейчас. Штаб батальона находится в Сосновке. До нее семь километров. Через полчаса от нас пойдет туда машина. Можешь воспользоваться ею.
– Спасибо, товарищ старший лейтенант. Разрешите идти?
Он махнул рукой и продолжил доедать кашу.
***
Эстеркин бежал по просеке, то и дело, спотыкаясь о торчавшие из земли корневища деревьев. Борис Львович понимал, что не сможет добежать до финиша, однако страх наказания гнал его вперед. Рядом с ним бежал еще один мужчина, лет пятидесяти, который то и дело спотыкался и падал на землю. Пот заливал глаза Эстеркину, и поэтому он довольно плохо различал выставленные кем-то из инструкторов ориентиры. Заметив торчавший из земли красный флажок, он хотел свернуть налево, но грозный окрик инструктора, который ехал вслед за ними на велосипеде, заставил его продолжить бег.
«Вот, сука немецкая, – с негодованием подумал он о немце. – Сам едет на велосипеде, а мы здесь беги, пока не протянешь ноги. Можно подумать, что я попал не в разведшколу, а в спортивную школу, и здесь из меня хотят сделать какого-то чемпиона».
Неожиданно его правая нога зацепилась за корневище, и он со всего размаха упал на землю. Борис хотел вскочить на ноги, но в какой-то момент понял, что не может этого сделать. Силы покинули его, и он, несмотря на грозные крики инструктора, продолжал лежать на сырой и холодной земле.
«Пусть гад убивает. Какая мне разница убьет он меня сейчас или я умру на этой дистанции», – подумал он.
Немец сошел с велосипеда и дважды сильно ударил носком сапога ему по ребрам. Борис скорчился от боли, однако все так же продолжал лежать на земле, наблюдая за гитлеровцем.
– Встать! – выкрикнул инструктор на ломаном русском языке и стал доставать из кобуры пистолет. Несмотря на сильную боль, Эстеркин поднялся с земли и невидящим от боли взглядом посмотрел на немца.
– Я сейчас, вот немного отдохну и побегу, – произнес Эстеркин, наблюдая за рукой немца, которая держала пистолет. – Я сейчас, не стреляй!
Он сделал еще несколько шагов заплетающимися от усталости ногами и снова упал на землю. Раздался выстрел. Пуля ударила в землю в пяти сантиметрах от его головы, заставив его снова подняться на ноги. Но они снова отказали ему, он в очередной раз споткнулся и упал.
– Стреляй, гитлеровская сука! Мне сейчас уже все равно, хоть мучиться не буду! – выкрикнул он.
Немец взмахнул рукой, и в тот же миг, словно в сказке, из-за поворота дороги показался грузовой автомобиль. Двое дюжих мужчин, одетых в немецкую полевую форму, выпрыгнули из кузова и, схватив Бориса Львовича за ноги, забросили его в кузов. Он сильно ударился головой о днище кузова и громко выругался. Один из мужчин достал из ящика флягу с водой и бросил ему под ноги.
