Александр Герасимов
Дети Агамемнона. Часть I. Наследие царей
Глава 14
Акаст от души наслаждался праздником. Хотя вначале он не горел желанием провести вечер в шумной толпе, однако веселый нрав и беззаботность критян всецело его захватили. Вскоре он уже жизнерадостно прыгал с местными через костер под смех и одобрительные крики. Гилас же наотрез отказался участвовать:
– Такие штуки мне не по нраву, дружище. Я уже не мальчишка. И в моем роду не было ни одного горного козла! Однажды я тоже попробовал так прыгнуть, а в итоге опалил зад. Воспоминания до сих пор… припекают. А ты иди, веселись. Только не пей лишнего!
– Да ведь ты первый здесь и напьешься, старичок! – со смехом возразил ему Акаст.
– Мне всего-то тридцать семь, наглая ты скотина. Да и по части выпивки я силен – не то, что некоторые. Не шути над старшими, а то загоню спать и налью теплого молочка!
Посмеиваясь, Гилас удалился в дальний угол, любовно прижимая к груди кувшин с неразбавленным вином.
Вдоволь напрыгавшись и натанцевавшись у костра, Акаст побрел сквозь толпу. Казалось, на праздник пришла треть жителей всего Крита, хотя это вряд ли могло быть правдой. Однако молодого микенца окружало такое количество народа, что он всерьез опасался заблудиться.
Кто-то его толкнул и извинился; затем незнакомая девушка обняла изумленного Акаста и быстро его поцеловала, а затем со смехом скрылась в темноте ночи. Это была статная молодая селянка, от нее пахло вином и немного – чесноком. Акаст был одновременно смущен и обрадован.
Пройдя еще немного, он увидел группу людей, стоявших широким полукругом. Заинтересовавшись, молодой моряк пробрался вперед. Здесь давали представление в честь Аполлона со сценой гибели Иакинфа от руки своего божественного друга.
Здесь Акаст вновь решил задержаться. Он улыбался и хлопал, когда актеры разыгрывали дружбу Аполлона и прекрасного спартанского царевича; вместе со всеми он горестно застонал, когда Иакинф замертво пал от нелепой случайности и Аполлон на коленях оплакивал юношу. Актеры старались изо всех сил, а подогретые вином и едой зрители были к ним благосклонны. Стояла прекрасная, теплая ночь, и Акаст ощущал подлинное счастье, которого ему не доводилось познать на родине… Молодому микенцу хотелось, чтобы эти мгновения длились как можно дольше.
Немного погодя, он заметил держащуюся в уединении парочку, которая показалась ему знакомой. Внезапный всполох костра осветил лица: Орест и критская царевна. Он что-то оживленно рассказывал, а она смеялась. Акаст невольно залюбовался критянкой: языки огня отражались в ее глазах, красиво уложенные волосы струились по шее и плечам, а одежда подчеркивала стройную фигуру. В этот миг Акаст подумал, что они с Орестом прекрасно бы друг другу подошли.
Простые жители не пытались им мешать и предпочитали держаться в стороне. Однако Акаст был уверен: где-нибудь поодаль в ночных тенях наверняка затаились Дексий, Пилад и еще несколько моряков с микенских кораблей. Было бы неразумно оставлять царских отпрысков одних, когда вокруг веселилась толпа, а вино лилось рекой. В праздничном воздухе вдруг повеяло тревогой.
***
Микенский царевич казался веселым и беспечным, особенно когда смеялся над шутками или аплодировал искусным танцорам. Но на самом деле он пребывал настороже, помня слова наставника. Пока ничто не предвещало ссоры: Неоптолема заметно не было, в толпе не крались убийцы, критяне вели себя дружелюбно.
Его предплечья коснулась маленькая, прохладная ладонь. Гермиона придвинулась совсем близко; она улыбалась, глаза ее блестели задором. Орест улыбнулся в ответ.
– Я хочу задать один вопрос, – прошептала она. – Обещаешь, что не будешь краснеть и стесняться, как пастушок на первом свидании?
– Приложу все усилия, раз ты просишь. Что тебя интересует?
– Не могу забыть, как ты барахтался в воде, когда мы плавали вместе. А потом еще и попросил меня одеться. Неужели у микенского царевича до сих пор ни разу не было женщины?.. Ну вот зачем, зачем ты опять краснеешь?!
– Это все свет костра! – смеясь, запротестовал Орест. Но Гермиона была права: к лицу прилил жар, и он ничего не мог с этим поделать.
– Я знал женщин, конечно. Но в тот день ты меня смутила.
– Почему? – Гермиона вскинула брови. – У вас не приняты совместные купания с женщинами?
– Только между супругами или самыми близкими родственниками. В остальных случаях – нет, это неприлично.
– Да уж… Нам, критянам, не понять. А еще ты говорил, что микенские девушки в любую погоду носят закрытые одежды. Обнажаются в основном жрицы, и то не всегда.
– Это так, – Орест пожал плечами.
– Кажется, в Микенах слишком любят статусы, отдаляясь от земли… от самой жизни! На Крите все иначе. Мы легко относимся друг к другу и наслаждаемся простыми вещами, хотя и следуем установленным законам. Что сделают в Микенах с женщиной, которая из-за жары разденется донага в городе?
– Если она не знатного рода, ее ждет порка. Если же богата, придется немало заплатить. А с девушкой из царского рода сложнее, – он искоса посмотрел на Гермиону. – С ней будет разбираться сам правитель.
– Сурово, не находишь? В Микенах ужасно неудобные правила.
– Согласен. На Крите многие вещи кажутся более естественными, что ли. Я сравниваю наши обычаи, и ты определенно права.
– Возможно, Микены слишком много времени потратили на войны. Подчинив земли вокруг, ваш народ отстранился, чтобы продемонстрировать всем превосходство. Разве не так? Я часто слышала, что микенцы – надменные люди, уверенные в своем величии, а их обычаи порой странны и жестоки…
– Это, возможно, и правда, – Орест тяжело вздохнул. – Но мне неприятно выслушивать подобные речи о своей родине. Хотя… и возразить-то нечего.
– Прости, – царевна придвинулась вплотную и, словно извиняясь, погладила его ладонь.
– Все в порядке. Я ведь знаю, что в твоих словах есть истина…
– По крайней мере, ты совсем другой человек.
– И еще никогда так не был рад этому, как сегодня.
Дочь Идоменея не спешила убирать руку. Ее не заботило, как это может выглядеть в глазах окружающих. Гермионе нравилось прикасаться к Оресту, и она была рада, что он не сердится. Царевне вдруг захотелось обратить все в шутку, которая развеет опустившийся на них туман неловкости.
Она указала на свое пурпурное одеяние:
– По крайней мере, меня сегодня не сможет упрекнуть даже самая благопристойная микенка, верно? Я полдня готовилась к встрече с тобой! Оцени количество ткани! Полагаю, что моя внимательность заслуживает похвалы!
Они засмеялись одновременно.
– Ты отлично выглядишь, – легко согласился Орест. – Я восхищен.
И, немного помолчав, добавил:
– Тебе не надо щадить мои чувства. Мне кажется, на Крите я начал немного по-другому смотреть на жизнь. Знаешь, я бы хотел здесь остаться…
Гермиона не дала ему договорить:
– Так оставайся! Что тебе мешает?
Этот вопрос прозвучал против воли, обогнав голос разума; царевна почувствовала, что ее откровенность перешагнула незримую черту. Это было ужасно неловко… Однако нестерпимо хотелось услышать ответ.
Гермиона заглянула прямо в глаза микенца: в них читались удивление и радость. Вдруг выражение его лица резко изменилось, стало злым. Орест отпрянул от нее.
Пораженная этой переменой, Гермиона не успела ничего спросить, а лишь почувствовала позади себя какое-то движение. Она обернулась – Неоптолем промчался мимо, оттолкнув царевну от себя и замахнувшись на микенского царевича.
Громадный кулак рассек воздух. Если бы не сноровка, Орест получил бы сокрушительный удар по голове. Однако он успел отскочить и, улучив момент, стукнул мирмидонца в живот. Это было все равно что атаковать бронзовый щит; кулак Ореста наткнулся на твердое сплетение мускулов. Неоптолем, рыча, вновь бросился в атаку.
Второй замах достиг цели: Орест почти увернулся, но кулак все же задел его скулу. От этого, казалось бы, незначительного удара царевичу показалось, что на него рухнуло бревно. Он едва устоял на ногах.
– Остановитесь! Неоптолем, прекрати! – закричала Гермиона, но мирмидонец был глух к любым призывам.
К счастью, он оказался не слишком проворным. Пока Неоптолем готовился к новой атаке, Орест успешно применил прием, которому обучился у старого Телефа – ударил ногой точно в коленную чашечку. Гигант взвыл и отступил, хромая. Но тут же широко расставил руки, явно собираясь применить захват. Вырваться из его тисков микенец уже точно бы не сумел.
Драке не суждено было продолжиться. Перед разъяренным Неоптолемом встали сразу двое – Дексий и Пилад. Им понадобилось всего несколько мгновений, чтобы добраться до места поединка и прикрыть Ореста.
Как бы ни был зол Неоптолем, он сумел оценить, что расклад сложился не в его пользу. Насмешливо захохотав, мирмидонец ткнул пальцем в бледного Ореста, сжавшего кулаки за спинами защитников:
– Что, трое на одного, недостойный сынок великого отца?.. Великие боги, да ты просто слабак! Выйди и дерись со мной, как подобает мужчине. Или ты – девица, которая боится подпортить смазливое личико?!
Насмешка подействовала: Орест с проклятием шагнул к Неоптолему. Однако Пилад сильной рукой схватил его за плечо и оттянул назад. Никто в пылу ссоры не заметил, как критская царевна решительно зашагала прочь.
– Оставьте нас, – сквозь зубы сказал Орест своим товарищам. Те отрицательно покачали головами. Пилад ответил спокойным, но твердым голосом:
– Это глупо. И может быть ловушкой.
– А ты кто такой, чтобы его выгораживать, страшила? – с усмешкой спросил мирмидонский царевич.
Пилад ничего не сказал, но поднял на гиганта обжигающе-ледяной взгляд. И Неоптолем внезапно почувствовал, как по шее и спине пробежали мурашки. В глазах покрытого шрамами мужчины читалось нечто, что заставило мирмидонца сжаться, почувствовать себя меньше и слабее.
Человек напротив был ниже, но что-то в его облике подсказывало, что он привык повелевать и мог заставить других слушаться. Более того, был очень, очень опасен… Неоптолем, несмотря на природную порывистость, следовал своему чутью и вовремя распознал угрозу. Так хищник признает более опытного и сильного соперника.
Пилад, уловив нерешительность мирмидонца и с ходу определив ее причину, снисходительно улыбнулся. Все еще не было сказано ни слова, однако Неоптолема словно окатили холодной водой.
Воспользовавшись заминкой, Дексий заявил, четко проговаривая каждое слово:
– Царевич Неоптолем, хочу напомнить, что Орест – старший сын великой Клитемнестры и брат нынешнего правителя Микен. Столкновение между вами может иметь для Фтии далеко идущие последствия.
Неоптолем едва боролся со злобой. Ему захотелось броситься на всех троих сразу… Рука гиганта необдуманно погладила рукоять ножа на поясе. Заметив это, Пилад резко бросил:
– Только попробуй обнажить оружие! Клянусь, мирмидонский трон в тот же миг лишится наследника. Старый Пелей уже потерял своего лучшего сына – будет печально, если останется и без… второго.
Это был жестокий, точно рассчитанный удар. Кровь отхлынула от лица Неоптолема. Но прежде чем он отреагировал, раздался сердитый низкий голос:
– Что здесь происходит?
Обернувшись, все увидели самого Идоменея. Критский царь раскраснелся от выпитого вина, но его глаза смотрели ясно, и этот взгляд не предвещал ничего хорошего. Рядом стояла его дочь. Гермиона решила не дожидаться, пока кто-то пострадает, и сразу направилась к правителю острова.
Идоменей явился в сопровождении пяти вооруженных стражников с копьями: это должно было сдержать даже самых несговорчивых мужчин. Орест и Дексий с облегчением выдохнули, Неоптолем быстро убрал руку с ножа. Могло показаться, что еще мгновение назад не затевалось никакой ссоры. Один Пилад, хоть и держался спокойно, все еще выглядел так, будто по-прежнему ожидал нападения.
– Драка в праздничную ночь? Какой позор, Неоптолем, – гнев Идоменея был направлен на одного мирмидонского царевича.
– Всего лишь небольшое разногласие, – тот поджал губы и бросил на Ореста полный отвращения взгляд. – Признаюсь, я немного перебрал. Но выслушивать оскорбления в свой адрес не намерен, поэтому и ввязался в ссору!
Дексий хмыкнул, а критский царь поднял бровь:
– Уж не хочешь ли ты сказать, что виноваты гости из Микен?.. Хорошо, сейчас мы это узнаем. Подойдите-ка, – Идоменей поманил стоящую в отдалении группу зрителей.
В основном это были критские парни и девушки, однако Орест заметил Акаста в их компании. Когда они приблизились, царь расспросил каждого об увиденном.
Все истории сходились в одном, и Идоменей то и дело бросал на Неоптолема тяжелые взгляды. Гигант был и пристыжен, и взбешен одновременно.
– Приглашая человека в свой дом, я жду, что он будет чтить установленные порядки, – заметил старый царь, заложив руки за спину.
– Что ж, я готов признать справедливость этих слов. Приношу свои извинения, Идоменей, – пробормотал Неоптолем.
Владыка острова кивнул:
– Я приму их. Но ты должен принести их не только мне, но и Оресту. Таковы правила приличий, которыми недопустимо пренебрегать.
– Этого не требуется, царь. – Орест выступил вперед. – Я ни в чем не обвиняю Неоптолема. И готов забыть, что сейчас между нами произошло.
Попытка примирения оказалась неудачной. Брат Ахилла гордо вскинул голову:
– Твоего прощения мне не нужно, микенец. Я буду вести себя сдержанно, пока мы оба пользуемся гостеприимством Крита… Но не жди, что я стану сохранять спокойствие всегда и везде!
Все замерли: столь грубые слова могли оказаться началом ссоры между маленькой Фтией и могучими Микенами. Неоптолем ступал на весьма опасную почву.
– Да что такое, во имя Гадеса, произошло между вами?! – Идоменей терял терпение.
Прежде чем ответить, Неоптолем искоса посмотрел на Гермиону. Ее взгляд был холодным и источал неприязнь. Ни разу с самых первых дней их дружбы она не глядела на него так… Обида вскипела в мирмидонце с новой силой, но теперь на то была другая причина.
Он обратился к царю:
– Мне придется быть откровенным до конца. Царь Идоменей, ты хранишь сокровище, которое значит для меня больше, чем все ценности мира. Сегодня, на празднике Аполлона, я собирался просить руки твоей дочери. Однако на виду у всего Крита ее внимания добивается дерзкий микенец – он появился здесь недавно, однако уже возомнил, что достоин лучшей из женщин этого острова! Меня, с юных лет преданного Гермионе, задевает это отвратительное зрелище. И сегодняшний мой поступок – лишь стремление уберечь царевну от посягательств чужака, которого она едва знает.
Сын Пелея запнулся, бросив злой взгляд на Ореста и его соратников. Идоменей не ожидал от неказистого гиганта подобных слов, и по виду владыки было заметно, что он глубоко удивлен. Неоптолем продолжил:
– Не гневайся, царь, ибо мной управляет любовь, а не холодный рассудок. И хотя теперь не самое подходящее время для подобных вопросов, я все же обращаюсь к тебе: одобришь ли ты союз между Критом и мирмидонцами?
Орест почувствовал, как у него перехватило дыхание. Он обернулся – не к царю, но к Гермионе. Что она сделает или скажет?.. Но на лице царевны не было злости или удивления – только глубокая печаль. Словно в полузабытьи, она теребила руками ткань дорогого праздничного наряда.
Поколебавшись, Идоменей ответил напряженному мирмидонцу неожиданно мягким голосом:
– Я слышу твои слова, Неоптолем. Но прежде чем говорить об этом со мной, тебе следовало спросить ту, чьей руки ты жаждешь. Гермиона – мой первый ребенок, отрада для усталого сердца старика. Я не стану принуждать ее к замужеству, которого она сама не пожелает. Даже если этот союз будет выгоден для Крита. Ты должен узнать ее ответ… и лишь тогда получишь мой.
Неоптолем повернулся к критской царевне.
Внимание всех собравшихся теперь было приковано к ней.
– Дочь моя, – нежно проговорил старый царь, – решать одной тебе. Я прислушаюсь к твоему мнению.
– Гермиона, я могу и подождать согласия!.. Сколько потребуется! – горячо воскликнул мирмидонец, самолюбие которого явно пошатнулось.
Царевна какое-то время стояла, опустив взгляд. Все ждали, никто не смел нарушить наступившую тишину. Наконец девушка подняла голову – выражение лица критянки было грустным, но решительным. Она заговорила:
– Я всегда высоко ценила нашу дружбу, Неоптолем. Мне горько думать о том, как ранят тебя мои слова. Но ты не пожелал меня выслушать раньше… придется говорить это здесь, при свидетелях. Прости, мой друг.
Будто пораженный громом, Неоптолем был не в силах что-либо сказать. Девушка продолжала, глядя ему прямо в лицо:
– Ты не получишь моего согласия. Чувства, о которых ты говоришь, увы, не взаимны. Такой союз принесет нам обоим лишь несчастье!.. Но я благодарна за твое предложение. И вновь прошу прощения за свой отказ.
Закончив, Гермиона церемонно склонилась перед мирмидонцем. Затем выпрямилась и быстрым движением смахнула набежавшую слезу, делая вид, что поправляет упавшую на лицо прядь волос.
Она была уверена, что Неоптолем тяжело переживает унижение и очень страдает. Ей хотелось, чтобы он сказал хоть что-то… Царевна уже была готова к шуму и спорам: громкие слова не удивили бы Гермиону, хорошо знакомую с пылкой натурой мирмидонца. Но ее друг молчал. Молчали и все окружающие. А на лице Ореста застыла радость, которую он даже не пытался скрыть.
Так и не проронив ни единого слова, Неоптолем кивнул Гермионе, поклонился Идоменею и, развернувшись, быстро скрылся в ночи.
– Жаль, что так получилось. Но он оправится, – вздохнул критский царь. – Не ожидал я такого разговора под конец праздника, однако делать нечего. Пора вернуться на пир, иначе мой народ решит, что остался без повелителя… Ты пойдешь? – обратился он к дочери.
Та покачала головой:
– Я ужасно устала. Лучше отправлюсь во дворец… Хватит с меня нынче торжеств.
– Хорошо. Возьми пару стражников, пусть проводят тебя.
Все молча смотрели, как Гермиона и двое сопровождающих ее воинов удаляются к дворцу. Девушка ни с кем не попрощалась, даже с Орестом. Казалось, праздник был безнадежно испорчен.
Глава 15
Акаст сидел на замшелом валуне шагах в пятидесяти от моря и неотрывно смотрел на слабый костерок перед собой. Он и сам не знал, почему вдруг не захотел возвращаться на корабль. События сегодняшней ночи так сильно взволновали его, что надо было прийти в себя.
Было холодно; гребец зябко поежился и протянул ладони к огню. Небо впереди медленно окрашивалось в бледный цвет, темнота нехотя отступала.
– Можно посидеть рядом?
Из темноты вышел царевич Орест. Он улыбался, но на лице его читалась усталость. Сын Агамемнона сейчас выглядел старше своих лет.
Акаст кивнул, отметив про себя: вот его предводитель, занимавший в Микенах невиданно высокое положение, просит позволения подсесть к костру, а он, простой гребец с корабля, не ощущает никакого удивления… Возможно, они оба просто устали и чувствовали себя слишком подавленными, чтобы следовать условностям; впрочем, общество Ореста было приятно Акасту.
– Спасибо, – Орест уселся на камень и тоже потянул руки к огненным язычкам. – Как же хорошо…
Он вынул из заплечной сумки две лепешки и кинул одну Акасту. Выбрав из кучки хвороста пару палок покрепче, они нанизали хлеб и принялись жарить его над костром. Между микенцами повисло дружелюбное молчание, которое они не торопились нарушать. Не имело значения, кто какое положение занимал: просто двое уставших и немного замерзших людей жарили лепешки и наслаждались теплом костра – ничего более. Море перекатывалось неподалеку, однако плеск волн не разрушал воцарившуюся в мире тишину. Вода и потрескивающее в огне дерево негромко пели свою прощальную песнь для безвозвратно уходящей ночи.
Эту идиллию вскоре нарушил Акаст. Слегка помявшись, он посмотрел на Ореста:
– Позволь принести извинения, царевич.
– За что же? – Орест явно озадачился.
– Я был рядом, когда… Напал этот здоровенный мирмидонец. И ничего не предпринял… будто боги сделали мои ноги мягкими. Боюсь представить, что могло случиться, не окажись рядом Пилада и Дексия. И критского царя, конечно.
– Что ж, – царевич наклонился и подвинул одну из веток поближе к пламени. – Ничего ужасного не произошло, не вини себя попусту.
– Мне кажется, что я трус, и это не дает мне покоя, – поник Акаст.
– Не думай так, – Орест посмотрел на него с сочувствием. – У страха много обличий; испугавшись сущей мелочи, человек может проявить чудеса храбрости там, где отступят другие. Я сам много слышал о таких случаях. К тому же… ты все равно не сумел бы помочь. Сказать по правде, я и сам был здорово напуган!
– Правда?
– Конечно. Неоптолем силен, как бык, и нрав у него такой же. Становиться у него на пути – все равно что лечь под несущуюся во весь опор боевую колесницу.
– Но ты неплохо справился, царевич. Значит, у тебя есть дар противостоять своим страхам?
Орест призадумался. Он убрал с огня покрывшуюся золотистой корочкой лепешку и, помедлив, отрицательно покачал головой:
– Не думаю. Я просто встречаюсь лицом к лицу с тем, что мне угрожает, не пытаясь убежать. Иначе мне наверняка ударят в спину. Здесь нечем особенно гордиться. Возможно, мне недостает здравомыслия… Излишняя смелость может создать множество проблем. Вряд ли я теперь могу считать народ мирмидонцев своими друзьями! – царевич зевнул и неторопливо потянулся. – Боги, как же я устал сегодня…
– Повезло, что царь Идоменей заступился за нас, а не поддержал Неоптолема, – заметил Акаст.
– Старый царь был в гневе, – кивнул Орест, – ведь осквернить дракой и руганью праздник в честь Аполлона – дурной поступок. Конечно, его негодование пало на Неоптолема, ведь именно этот болван все и затеял.
Царевич неторопливо доел хлеб, а Акаст вспомнил про свою лепешку, когда та уже остыла. Стряхнув с колен крошки, Орест продолжил:
– Я слышал, что многие мирмидонские вожди славились задиристым характером. Но это не оправдывает дерзкого языка и распущенных рук, когда ты – гость в чужом доме… Тем более, если собираешься просить руки его хозяйки!
Орест сказал это так сердито, что Акаст предпочел смолчать. Но вдруг микенский царевич рассмеялся:
– Готов поспорить на все свои корабли, что шансы Неоптолема на успех и раньше-то были не слишком велики. А теперь вовсе превратились в пыль – ведь Гермиона отказала ему при свидетелях! Надеюсь, дикарь усвоит этот урок смирения.
– Я заметил, что Идоменей заботится о чувствах дочери. Полагаю, среди тех, кто богат и властен, это большая редкость? – Акаст наконец принялся есть собственный хлеб, почти не ощущая вкуса.
– Среди царей? О да, это так. Чаще всего мы ставим выгоду превыше семьи. Но критский царь не таков! Видно, что он любит дочь и готов считаться с ее желаниями… Хотел бы я, чтобы и в моем доме все было так же.
Акасту стало неловко. Он понял, что коснулся личных переживаний царевича. Какое-то время они молчали, глядя на светлеющее небо. Затем гребец вздохнул:
– Я надеялся, что мир за пределами Микен будет проще и добрее. Поначалу казалось, что так оно и есть… Но везде люди ссорятся, ищут наживы, ведут себя глупо и пытаются друг друга прикончить. Для меня все это слишком странно. Не знаю, как объяснить… Просто хочется поскорее вернуться в море.
Орест потрепал его по плечу и поднялся с камня:
– Что ж, мы отплываем совсем скоро. Глядишь, с такой любовью к странствиям ты скоро превратишься в бывалого гребца, а там уже и начнешь командовать собственным кораблем!
– Буду ждать с нетерпением, – Акаст улыбнулся.
– Но знаешь… Я понимаю, что ты сейчас чувствуешь. Даже слишком хорошо. Во мне самом радость смешивается с разочарованием. Я счастлив, что Гермиона отказала Неоптолему, но постоянное ожидание опасности меня раздражает. Сначала Порфирус, теперь Крит!.. Кроме того, царевна покинула праздник такой расстроенной, что я ощущаю себя виновником разрыва старой дружбы. Отвратительное чувство.
– Нет в том твоей вины, царевич. Дочь Идоменея все равно не желала этого мирмидонца, – убежденно заметил Акаст. – И она тебя ни в чем не винит, я думаю. Ей просто нужно время, чтобы осознать произошедшее. Не то, чтобы я хорошо понимал женщин… Но ведь сейчас все проще некуда. Разве нет?
Не успев даже договорить, Акаст смутился. Не стоило строить из себя мудрого старца перед человеком, которому он служил. Когда-нибудь язык доведет его до беды!
Однако Орест не возражал – только зевнул и потер покрасневшие от усталости глаза:
– Полагаю, мне следует чаще прислушиваться к твоим словам. Этот разговор привел меня в чувство… Так что прими мою благодарность, Акаст. А теперь я собираюсь на «Мелеагр» хоть немного поспать. Уж на корабле нам ничто не угрожает!
Царевич сделал несколько шагов, но вдруг обернулся и добавил:
– И не сиди здесь долго. Если замерзнешь, костер не отогреет, от него вот-вот останутся одни воспоминания.
– Конечно, – Акаст кивнул с улыбкой. – Я тоже скоро приду.
Легко взбежав наверх по песчаному холму, Орест скрылся за его вершиной. Акаст какое-то время сидел без движения, а затем подбросил последние ветки в слабо потрескивающий огонек.
***
Неоптолем удалился в небольшую рощу недалеко от Кносса. Это было место, знакомое ему с детства, и сюда редко забредали случайные прохожие. Когда Гермиона и мирмидонский царевич были совсем юными, они играли здесь, изображая могучих героев и прекрасных дев под сенью деревьев, защищавших от палящего солнца…
Теперь здесь царил мрак, и единственным источником света была лишь большая луна на небосводе. Она придавала изогнутым ветвям кипарисов жутковатый вид – будто скрюченные тени корчились в невообразимом танце.
Мирмидонец уселся под старым деревом, казавшимся на фоне своих собратьев великаном. Когда-то он приходил к нему с критской царевной. Именно здесь та говорила о своих детских мечтах, а он слушал и краснел, не зная, как следовало отвечать…
Многого из того, о чем рассказывала Гермиона, он не понимал, однако хотел бы понять. Неоптолем кое-как старался поддерживать беседу, а сам тем временем любовался юной критянкой, ее темно-рыжими волосами и плавными движениями рук. Уже тогда он был влюблен, но из-за возраста не понимал этого.
И вот теперь, когда они стали взрослыми, когда Неоптолем уже мысленно считал Гермиону будущей женой… вмешался нахальный микенец! Что она только в нем нашла?! Мирмидонский царевич искренне верил, что именно Орест был виной всему случившемуся.
Сейчас он не мог сказать, какое из чувств было сильнее: злость на Ореста или горечь утраты. Одна часть натуры Неоптолема требовала немедленно покинуть Крит, ни с кем не прощаясь. Другая же ревела о кровавом отмщении.
Сегодня он в полной мере ощутил себя одиноким. Вспыльчивого, грубого, не по годам сильного Неоптолема не любили, а только боялись… Так уж повелось с самого детства. А вот старшего брата, Ахилла, все почему-то обожали, хотя тот был еще более задиристым… Неоптолем этого не понимал.
С годами ничего не изменилось: из-за невоздержанных манер у него почти не было друзей, а женщины всегда смотрели с затаенным страхом – даже те, кому он хорошо платил за утехи. Одна лишь Гермиона вела себя с ним искренне и тепло. Раньше Неоптолем не беспокоился о том, что о нем думают люди. Сейчас же мирмидонцу казалось, что весь мир повернулся к нему спиной.
Шорох шагов стал для сына Пелея неожиданностью. Он закрутил головой, ища незваного соседа. Но это была Гермиона.
– Я знала, что ты придешь сюда.
Дочь Идоменея зябко потирала плечи и переминалась с ноги на ногу.
– Почему ты не во дворце? – безучастно спросил мирмидонец.
– Я была там, но ушла… Хотела тебя найти.
– Зачем?
– Чтобы поговорить.
– Поговорить? – он дернул головой, чувствуя, как обида прорывается через напускное спокойствие. – О чем нам теперь разговаривать?
– О многом, Неоптолем. Я желаю, чтобы ты понял меня и простил за резкость.
– Простил? Тебя я не виню – только микенского осла. А понимать… это не мое дело. Мне отказали, я не нужен, и уж обойдусь без подробностей.
– Прекрати себя так вести, – рассердилась Гермиона и быстро шагнула к Неоптолему, который по-прежнему сидел на земле. Со стороны они напоминали рассерженную мать и провинившегося ребенка.
Затем царевна смягчилась:
– Ты всегда был мне дорог… Но как друг, а не возлюбленный. Неужели между мужчиной и женщиной не существует привязанности без страстей? По-твоему, познать обычную дружбу могут только доблестные мужи?..
– Я думаю, что да, – просто ответил он.
Какое-то время они беспомощно смотрели друг на друга. Свет луны заострил черты критянки, сделав их тоньше. Она была так красива, что сердце мирмидонца забилось как бешеное. Он не выдержал и отвернулся.
– Тем не менее для меня ты всегда был другом, – тихо сказала Гермиона. – Неужели мое тело оказалось настолько желанным?.. Ради него ты готов сделать меня несчастной?
Неоптолем поднялся, возвысившись над ней во весь рост. В неровном серебристом свете он казался титаном, могучим созданием из древних времен.
– Завтра мой корабль покинет Крит, – заговорил он, глядя куда-то в небо, – я не останусь на этом проклятом острове ни на один лишний день. Более нам не суждено проводить время вместе, царевна. Не гулять по рощам, не делить напополам наши мечты, наши радость и горе. Все достанется микенскому выкормышу: твое тело, твоя душа… Или он уже их заполучил? Я не намерен смотреть, как вы воркуете, поэтому простимся немедленно!
По лицу Гермионы пробежала судорога. Неоптолем говорил нарочито резким, насмешливым тоном, а она не могла видеть выражения его глаз. И потому не заметила черного отчаяния, сокрытого в их глубине.
– Ты грубый самовлюбленный хам, – звенящим от ярости голосом ответила царевна. Она с огромным трудом держала себя в руках. – И ты еще хочешь, чтобы тебя любили?.. Только посмотри на себя, Неоптолем! Чего ты добиваешься, бахвалясь нелепыми подвигами и задирая слабых? Да ты хуже любого животного. Какая женщина вообще захочет быть твоей?! Когда мы дружили, я надеялась, что под грубой оболочкой скрывается благородная, смелая душа… Но ты и внутри такой же: неотесанный, себялюбивый… и пустой, как кувшин бедняка. Хочешь стереть годы дружбы и уплыть во Фтию? Давай же, герой!.. Я помашу тебе вслед, но на большее не рассчитывай.
– Уйди прочь, женщина. Оставь меня!
Гермиона резко повернулась и удалилась в темноту ночи. Последним звуком, донесшимся до Неоптолема, стало ее приглушенное рыдание. Мирмидонец снова опустился – нет, упал на землю, – и закрыл лицо руками.
До рассвета он пробыл в той роще, никем более не потревоженный.
Прошло еще немного времени, и его корабль уже покачивался на волнах, направляясь в сторону дома.
