Алекс Миро
Озеро: воскресшие
– Play Me God, – коротко произнес Хантер и нетерпеливо потер руки. Ему было плевать на грязь вокруг и потрепанный корпус виртуальной станции. Он считал секунды перед новой встречей со своим народом.
– Под своим логином и паролем, – безапелляционно заявил админ. – Лучшие игры со скидкой в счастливые часы с двух до пяти утра, приходите, – выдал он заученную фразу.
Хантер ввел свой пароль, приложил вшитый в запястье чип к сканеру и взял протянутую админом станцию.
– Комната номер три, по правой стороне, – буркнул админ.
Хантер шел по пыльному коридору. Из некоторых комнат доносились звуки ударов и крики любителей файтинга, из других – победные возгласы стратегов, из-за одной двери слышались громкие одинокие стоны. Хантер поморщился. Ему не терпелось наконец ощутить прикосновение к золотым подлокотникам своего трона, вдохнуть застоявшийся воздух городских улиц, собственноручно свернуть шею парочке персонажей. От этих мыслей у него блаженно сводило живот.
Комната номер три была большой, но ее стены не могли вместить в себя весь его виртуальный город. Он прикинул, что, скорее всего, здесь поместится часть главной площади с роскошным золотым троном, включил станцию и убедился, что был прав. Хантер осторожно поставил станцию на пол. Из-за пределов видимой проекции сюда стекались люди, учтиво опустив головы и покорно ссутулив плечи. Он хранил молчание, глядя, как его народ наполняет площадь, едва умещаясь в ограниченном пространстве.
– Я вернулся, – вкрадчиво произнес он, любовно глядя на свой народ.
Люди упали на колени.
– Поднимите головы и посмотрите на меня, – приказал Хантер.
Ему нравилось, что на него уставились несколько десятков пар глаз, выжидающе, со страхом и благоговением.
– Если вы думали, что в мое отсутствие можно запустить город, не прибираться, не ухаживать за клумбами и не облагораживать улицы, то вы ошиблись.
Молчание. Народ ждал. Виртуальный мир затаил дыхание.
– Возле дома с ротондой я заметил забытый мешок с мусором, – Хантер показал на то место, и в мгновение ока там появился черный увесистый пакет, туго перевязанный желтыми лентами. Народ изумленно вздохнул. – И теперь мне придется казнить того, кто допустил такой промах. Я строил город с таким трудом и любовью, беспокоился о каждом камне на мостовой, о каждом цветке и кустике… – заводился он, – но некоторые из вас наплевательски относятся к тому, во что я вложил душу!
Перед его глазами в воздухе повисло меню инструментов. Хантер пролистал список, и на площади появилась его любимая игрушка: гильотина. С проржавевшим лезвием, потрескавшимся деревянным остовом, она смотрелась жутко на жизнерадостной, нарядной площади, в окружении уютных домиков, под чистым небом. Наступила гнетущая тишина.
– Ведите виновного сюда!
На виртуальном экране открылся список героев, и Хантер выбрал свою жертву: дворник с чумазой физиономией и вечно бегающими глазками. В меню он был отображен со старомодной метлой, в сером неопрятном фартуке. Имени у него не было, только номер: горожанин 48.
Его, обмякшего от страха, вели под руки двое крепких, одетых в черную военную форму мужчин. Хантер не уставал расхваливать разработчиков, благодаря которым после обновления герои вели себя как настоящие люди. Непередаваемая гамма эмоций – от любви до ужаса – делала Play Me God истинным суррогатом реальности, возводила эту игру на недосягаемую высоту. Порой Хантер жалел, что так лихо отрезал себя от миллионов игроков в сети. Наверняка они успели сообща построить безумную вселенную, в которой каждый мог воплотить свои фантазии. Но, в конце концов, у Хантера была единственная цель – править единолично и так, как ему захочется, а для этого одиночество в игре подходило как нельзя лучше.
Он поднялся с трона, вальяжно прошелся вокруг деревянного помоста гильотины, забрался по ступенькам и встал там в ожидании. Порой, когда Хантер был сильно не в духе, ему приходилось здорово попотеть, множество раз поднимая и опуская ржавое лезвие гильотины, собирая отрубленные головы в плетеную корзину. Но сегодня жертва была всего одна – в час с обещанной скидкой нужно было уложиться.
Дворник изворачивался в цепких руках конвоиров. Хантер провел рукой по массивному лезвию, почесал подбородок, делая вид, что сомневается в правильности своего решения. Жертву поставили перед ним на колени.
– Горожанин номер 48, – громко сказал Хантер, и толпа на площади заволновалась. – Вы обвиняетесь в… Хм… Положим, в намеренном создании антисанитарных условий в городе, дабы болезни и эпидемии, вызванные гниющими отходами, распространялись среди добропорядочных жителей… – Люди на площади гудели, некоторые выкрикивали оскорбления в адрес обвиняемого. – А это – государственная измена, кара за которую – смерть! – вдруг завопил Хантер, воздевая руки к небу. Толпа ликовала, восхваляя своего правителя.
Несчастного, ноги которого теперь бессильно волоклись по земле, бросили на скамью ничком. Черный колпак палача, с прорезями для глаз, изнутри пахнул застарелым потом. Хантер натянул колпак на голову, размял суставы, хрустнул пальцами, положил руку на рычаг. Если бы он видел себя со стороны, то понял бы, что кажется маленьким и несуразным по сравнению с деревянной махиной гильотины, увенчанной короной – эмблемой созданного им города. Осужденный извивался и корчился, он то шептал что-то невнятное, то вдруг вскрикивал от отчаяния. За секунду до того, как тупое лезвие свалилось на его шею, под обреченным дворником расплылась лужа мочи.
– О Господи! Я не верю! – задохнулся от восторга Хантер, сдергивая с себя колпак. Он поклялся себе влезть в приложение, поставить наивысшие оценки и написать такой комментарий, от которого разработчики просияют от гордости. – Этот тип даже обоссался! Просто охренительно!
Конвоир уже отволок корзину с головой за пределы проекции, и Хантер немного успокоился. Он убрал гильотину с площади и шарил в меню в поисках рождественских дополнений. Больше пятисот разлапистых елок, украшенных шарами и игрушками, тысяча видов гирлянд и лампочек, световых фигур и растяжек с поздравлениями. Долго выбирать времени не было, и Хантер перенес на площадь самую большую и нарядную елку, которую только смог найти. Народ веселился и танцевал. Лампочки все одновременно зажглись на рождественском дереве, в их свете город Хантера превратился в волшебную сказку.
Трудности сегодняшнего дня были забыты, волнение улеглось, и внутри осталось только чувство удовлетворения. Пошарив в меню, он нашел то, что искал: над городом пошел снег. Крупные белые снежинки кружились в небе, ровным слоем ложились на мостовую, на золотой трон и на голову самого Хантера. Он смотрел, как снег заметает все вокруг, белые шапки растут, крыши домов, подоконники, крылечки и палисадники утопают в ледяном пуху. Погода, которой люди не видели уже лет пятнадцать, с тех пор как климат окончательно съехал с катушек. Это было то самое Рождество, которое Хантер знал большую часть своей жизни. И впервые за много лет щемящее чувство ностальгии по прошлому заполнило его сердце. Так он и просидел один, посреди опустевшей площади, на своем нелепом троне, глядя на прилепленный к грязным стенам комнаты уютный город, иллюзию елки, ненастоящий снег и на свою выдуманную жизнь, пока не закончился купленный им со скидкой игровой час.
***
За свою долгую жизнь Сибиряк видел только тайгу, в которой родился и прожил больше пятидесяти лет, и Штаты, в которых обосновался с тех пор, как его привезли в институт генетических исследований на Лонг-Айленде. Он до сих пор помнил тот летний день, тридцать лет назад, когда среди бескрайних просторов якутского леса загудели клаксоны и рев моторов заглушил пение птиц. Все, кто был в поселении, замерли, прислушиваясь. Пришельцы десантировались на тропинке перед их деревней, эти непрошеные гости. Старики хмуро молчали, женщины и дети спрятались в домах, выглядывали из окон, взрослые мужчины, в том числе и Сибиряк, вышли вперед, закрывая чужакам путь вглубь деревни. Но уже через час Сибиряк добровольно ехал с шумными, любопытными людьми туда, куда они его позвали. Он впервые простился с домом, впервые сел в машину, которую впервые же и увидел. Тысячи вещей случались с ним в эти дни впервые, невозможные, невообразимые.
Всю дорогу до Нью-Йорка ему казалось, что тайга играет с ним, навевает видения, миражи и он вот-вот проснется в своей постели. Мог ли он, собирая ягоды и коренья, подшивая холщовую одежду при свете лучины, растапливая печь, знать, что увидит необъятный мир, который каждый день поражал и до сих пор поражает его? И за счастье удивляться, наслаждаться увиденным и впитывать в себя впечатление за впечатлением Сибиряк каждую минуту чувствовал глубокую благодарность к жизни. Он принимал действительность такой, какая она была, не обвиняя и не оценивая, словно был лишь призмой, пропускающей солнечный свет и преломляющей его в радугу эмоций. За первые четыре месяца в новом мире он многое познал и пережил, но была одна потеря, с которой он так и не смог смириться. Сибиряк покинул мегаполис, был вынужден скитаться по Штатам в одиночестве. Память сердца и чувство вины гнали его вперед, как осенний лист ветром. Случайно в сети он прочел про Замок, про воскресших, и тогда картина прояснилась. Теперь он был уверен: ему дадут шанс залечить кровоточащую рану и оправдаться перед другом, которого он так глупо потерял.
Сибиряк лежал на широкой постели, закрыв глаза, принюхиваясь к особенному гостиничному запаху – свежие простыни и кусок гостевого мыла на краю раковины. Дублин зажег фонари, вечер только начинался, но львиная доля развлечений, доступных с наступлением темноты, не привлекала Сибиряка. Он был до ужаса скучен в своих предпочтениях: музеи, пешие прогулки, блошиные рынки и речные кораблики. Он опасался, что все это выдает его внушительный восьмидесятилетний возраст не хуже прямого признания. Встав с постели, Сибиряк посмотрел на себя в зеркальную дверцу шкафа. Лет двадцать пять – тридцать, не больше, упругая кожа, ясные глаза, русые волосы без единого проблеска седины.
Сибиряк размышлял. Почему тот неприятный человек, Хантер, привлек его внимание? Подумав немного, он понял: между ними была незримая связь – оба были одиноки. По-настоящему, когда на всем свете нет никого, кто заметил бы твою смерть. Такие вещи написаны на лицах, они – печать, понятная собратьям по несчастью.
Но во всем остальном они были противоположны. Очевидное высокомерие Хантера, его уверенность в превосходстве над миром – и гармоничное слияние Сибиряка со всем, что его окружало. Убежденность Хантера в том, что все должно быть по его желанию, граничащая с агрессией, и принятие Сибиряком всех явлений, что встречались на его пути. Один был ураганом, второй – ласковым бризом, один – разрушительным огнем, второй – живительной водой. И что-то подсказывало Сибиряку, что оба они направляются в одно и то же место. Он чувствовал, что их судьбы не могут разойтись просто так, не схлестнувшись друг с другом. Уж слишком много невидимых нитей вплетали обоих в единый узор, который станет понятен только в конце их истории.
У раскрытого окна ветер зазывно пел в водосточной трубе, приглашал Сибиряка прогуляться. Стена дома напротив была сплошь расписана неприглядным граффити, зато, если выйти на балкон, такой крошечный, что Сибиряк едва умещался на нем, можно было увидеть людную набережную реки и шествие виртуальных рождественских кораблей. В васильковых глазах Сибиряка отражались яркие огни. Он улыбнулся, по-мальчишески взъерошил волосы, взял планшет. Зажмурившись, поверил, что трудный выбор среди сотен развлечений вот-вот разрешится, крутанул пальцем меню турагентства и вслепую нажал на ссылку.
«Полеты на воздушных капсулах 24/7. Таким Дублин видят только птицы».
«Отлично!» – обрадовался Сибиряк, сверился с картой, задал конечную точку в навигаторе и отправился по указанному адресу.
Казалось, чем ближе к ночи, тем более шумно и людно становилось в городе. Из пабов рвалась наружу оглушительная музыка, из дверей поспешно выходили андроиды, груженные подносами с тарелками и напитками. Трое женщин садились в аэромобиль, припаркованный у спецостановки. Как только дверца за ними захлопнулась, мобиль поднялся ввысь, юркнул в круглое отверстие люка и исчез в воздушной трубе.
Сибиряк вышел на стоянку капсул, приложил запястье к ближайшему сканеру, забронировал на свое имя поездку над городом. Он прошелся между рядами прозрачных плексигласовых шаров на зарядных базах. Для двоих, для четверых и огромные шары для целой компании. Одноместных в меню не было. «Людям претит одиночество», – подумал Сибиряк. Двухместный шар плавно снялся с постамента и, паря в нескольких сантиметрах над землей, открыл перед Сибиряком дверцу. В кабине он почувствовал легкое волнение – Сибиряк все еще был уверен, что место человека на земле и в небе ему делать нечего. Но он использовал любую возможность побороть свой страх.
Капсула не спеша поднималась. Перед креслом на штативе был закреплен планшет с открытой в нем картой: маршрут поездки и красные отметки достопримечательностей. Видеогид работал, но Сибиряк отключил звук – он знал, что не запомнит ничего из сказанного, просто хотел насладиться городом, впитать его в себя в тишине. Все, что там говорилось, – это история, а прошлое – это призрак. Сибиряка интересовало лишь настоящее – осязаемое, запрятанное в дыхании людей, в их смехе, в обрывках разговоров, когда вырванные из контекста слова разносятся по улице и бесследно исчезают, в сердитом гудении клаксонов беспилотников. Ни один видеогид не расскажет ничего подобного. Со стоянки поднимались еще несколько капсул, гораздо быстрее, чем шар Сибиряка, явно подгоняемые нетерпеливыми пассажирами. Одна из капсул поравнялась с ним, и веселая парочка замахала ему руками, что-то выкрикивая. Мужчина ткнул пальцем в планшет, и их капсула, набрав приличную скорость, понеслась в сторону пригорода. Сибиряк проводил их взглядом, но решил все же прокатиться не спеша.
Он посмотрел сквозь стеклянный потолок в темное небо, но звезд не было видно из-за низких, тяжелых туч. Они наливались влагой, но, судя по прогнозам, должны были унести эту ношу далеко за море. Уже пару месяцев ни единой капли не упало на разморенную теплом землю, и еще долго природа будет ждать дождя и отчаянно призывать прохладу. Поливальные машины по всей стране работали без устали, урожаи спели в неурочное время, почва благодаря усилиям людей оставалась черной и плодородной. И только в заброшенных уголках острова становилось ясно, что в действительности происходит на свете – серая, ссохшаяся труха, мертвая земля взвивалась пылью под порывами ветра. Но таких уголков было раз-два и обчелся, и люди отчаянно делали вид, что все держат под контролем.
Сибиряк смотрел на мир с высоты. Ирландия придирчиво выбирала плоды прогресса, позволяя лишь некоторым из них осесть в этих землях. Немного аэромобилей и воздушных трасс – «для любителей скорости», чуть больше сверхскоростных магнитных поездов в вакуумных трубах – «если вы ужасно торопитесь», несколько парков развлечений с виртуальными динозаврами и космическими путешествиями – «незабываемо для всей семьи», один тестовый подводный город – «будущее не за горами». Здесь было всего понемногу. Будто ценные жемчужины, чудеса науки рассыпались по острову, не нарушая его самобытности. Прошлое и будущее береглось и хранилось одинаково, с любовью и нежностью.
Капсула вылетела на окраину города. Посреди ярко освещенной фонарями долины возвышался двухсотэтажный вертикальный город. Будто хребет, изогнувшийся буквой S, стеклянный, с широкими террасами садов и бассейнов, с полем для гольфа на крыше и парковками на каждом этаже. В нем бурлила своя пятничная жизнь. Над парковками кружили аэромобили, у бассейнов запускали лазерные петарды, в садах жарили барбекю из мяса, выращенного в биоколлайдере.
Капсула вернулась в город, покружила над острым кончиком Дублинской иглы, которую теперь называли Ирландский Феникс. Игла рассыпалась на осколки с рассветом и в течение дня выстраивалась заново, само солнце ткало ее из своих лучей, и к ночи она уже пронзала холодное небо, сияла призрачным светом, чтобы к утру исчезнуть и затем возродиться снова.
Огни простирались, насколько хватало глаз, перекресток пересекали сотни машин – жизнь в движении. В домах зажигался и гас свет, двери пабов, словно пасти мелких животных, открывались и закрывались, выпуская крохотных человечков на волю, насладиться сигаретой и теплой предрождественской ночью. Шествие виртуальных кораблей на Лиффи подходило к концу. Последние из них исчезали под мостом Беккета – гигантское ребро доисторического динозавра, отполированное влажным ветром до невозможной белизны. В его струнах – натянутых стальных тросах – играла написанная специально для моста симфония, бесконечно повторяющаяся, будто сам мост был волшебной арфой. Симфонию создал искусственный интеллект, родившийся на факультете информатики в Университете Дублина, проживший свою недолгую жизнь в коробах компьютеров, в кодах, платах, на дисках задолго до появления первых андроидов.
Капсула летела вдоль реки к морю. Над открытой водой ветер усилился, капсулу качало из стороны в сторону. Вереница автомобильных фар тянулась вдоль дороги. В темноте море казалось пропастью, ухнув в которую уже не выбраться назад. Сибиряк вспомнил такую же черную и бескрайнюю тайгу, чей шепот в безлунные ночи был похож на шум накатывающих на берег волн, и ветер, носившийся в деревьях, выл и бесновался, пугая и успокаивая одновременно. В мире все было взаимосвязано, такие разные явления имели одну природу и вторили друг другу во всех своих ипостасях: в волнении и покое, под дождем и солнцем, днем или ночью.
И сейчас Сибиряк вдруг потерялся в пространстве и времени и не мог понять, смотрит ли он на море или на лес, сидит ли он в воздушной капсуле в чужом городе или парит над родными просторами. Все смешалось, и Сибиряк в который раз почувствовал, как остро он скучает по дому, по бревенчатым избам, по крику птицы-кедровки в разлапистых соснах, по шороху диких зверей, крадущихся между исполинскими деревьями. Он хотел на землю, на родную землю, хотел страстно, хотя бы на день, хотя бы на час, взглянуть на любимые лица, вдохнуть знакомый с детства таежный воздух. Но жизнь уносила его все дальше от России и не давала ни единого шанса вернуться домой. Сибиряк понял, что плачет. Капсула зависла над водой, убаюканная ветром, и слезы катились по щекам одна за другой, собирались у крыльев носа и щекотали кожу, словно старались развеселить приунывшего человека.
Через полчаса капсула припарковалась на той же стоянке. Выйдя из шара, Сибиряк встряхнул плечами, размял ноги и пару раз потянулся, чтобы разогнать кровь в затекших конечностях. Дублин ему нравился больше, чем он мог ожидать. Но завтра ему предстояло ехать дальше, в Замок. Всего две печали тяготили его сердце: тоска по дому и вина перед Тобиасом, которого Сибиряк не смог спасти тридцать лет назад. И если с первой ему, видимо, предстояло жить до конца своих дней, то от второй он мог освободиться благодаря проекту Райана О’Коннелла. Сибиряк чувствовал, что Замок знает о нем и призывает его к себе, чтобы наконец облегчить его страдания.
***
Сибиряк встретил зарождающийся рассвет на крохотном балконе своего номера. Он рассчитывал вызвать такси и добраться до вокзала в пригороде достаточно быстро, чтобы успеть выпить кофе.
Начав собираться, он вдруг осознал, что вся его жизнь умещается в одну дорожную сумку. Сибиряк чувствовал себя кочевником, вечно в движении, он был призван стать свидетелем века, а те или иные события подбрасывались ему, чтобы он не скучал в дороге. Двадцать лет назад он готов был поклясться, что вскоре люди засядут в своих домах и будут выходить наружу только в случае крайней необходимости. Но сейчас поезда, что несутся со скоростью тысяча километров в час, не справляются с наплывом туристов. Самолеты берут под крыло по три пассажирских капсулы на двести человек каждая, но билеты приходится заказывать в день их появления на сайтах авиакомпаний. По улицам курсирует бесконечный людской поток, а движение на дорогах не замирает ни на минуту. Людей выманивает из собственных домов жажда развлечений. Дела за них делают андроиды или, у тех кто не может позволить себе такую машину, простые роботы-помощники на колесах. Работать большинству приходится тоже из дома, поэтому так ценны глоток свежего воздуха и возможность слиться с толпой, сесть рядом с тем, с кем можно просто заговорить, поиграть в виртуальные игры в команде, а не в одиночестве своей комнаты. Люди требуют общения, просят о нем, мечтают увидеть мир и облететь сто раз вокруг земного шара. И вот наконец Сибиряк почувствовал, что попал в общий темп, и теперь он не несется в одиночестве неизвестно куда, а находится в ритме движения жизни. И ему это нравится.
Из окна такси он смотрел на рассветный Дублин, на узкие улочки и низкие дома, обласканные первыми лучами золотого солнца. Над крышами парили полицейские дроны, как ранние пташки, инспектирующие город. По улицам катились поливальные машины, они останавливались у каждой клумбы и, выпуская длинный тонкий хоботок, бережно вбрасывали струю воды под корень заспанных растений с еще не распустившимися бутонами. Сибиряк приоткрыл окно, вдохнул прохладный воздух, насыщенный, свежий. Вскоре он уже провожал взглядом изумрудные поля пригорода и посреди одного из них увидел тот самый вертикальный город, над которым пролетал накануне.
Безумные новаторские решения были предусмотрительно вынесены из старого города, и высотный вокзал не стал исключением. Такси припарковалось на многолюдной площади, Сибиряк расплатился, и, когда открыл дверь, его слух различил звук скольжения маглев-поездов по магнитным рельсам. Было в этом звуке что-то от шепота, что-то от шелеста, и казалось, десяток поездов, запаркованных вертикально на подвесных путях вокзала, тихо переговаривались между собой. Сибиряк вошел в лифт, нажал на девяностый этаж. Пока кабина поднималась вверх, он, со стаканом кофе в руке, рассматривал брюхо поезда, висящего за стеклянной стеной, едва видимое в просвете между двумя магнитными рельсами. Впервые он путешествовал с вертикального вокзала еще в Вашингтоне, и тогда, глядя на висящие на стене поезда, он думал о неуемном расточительстве создателей этого чуда. Но теперь такие вокзалы стали появляться везде, и Сибиряк смирился с тем, что до старта маглева ему придется висеть в своем кресле в двухстах метрах над землей.
Во все стороны от вокзала расходились вакуумные трубы, ведущие в разные концы острова. То и дело очередной поезд медленно, словно боясь растревожить пассажиров, сползал со стены и исчезал в трубе, где разгонялся до тысячи километров в час. Сибиряк жалел, что не сможет насладиться пейзажем, как было при старом железнодорожном сообщении: он мог позволить себе потратить в пять раз больше времени на дорогу, но другие не могли, что поделаешь. Сибиряк вышел из лифта и стоял в раздумьях, наслаждаясь утренним кофе.
– Простите! – окликнул его женский голос.
Сибиряк обернулся. Он едва узнал ее, так она постарела с тех пор, как они виделись последний раз тридцать лет назад.
– Элайза? – опешил он.
Они обнялись.
– Неужели ты меня еще помнишь! – засмеялась она. Ее круглый чемодан катился за ней следом.
– Господи, вот уж кого не ожидал встретить здесь, так это вас, – обрадовался Сибиряк. Он рассматривал старую знакомую, с горечью отмечая, что время беззастенчиво оставило свои метки на ее когда-то гладком лице.
– А ты все такой же, ничуть не изменился, – вздохнула Элайза и по-дружески положила руку ему на плечо.
– Какой у вас номер рейса? – спросил Сибиряк, сверяясь со своим билетом.
– Сорок два пятнадцать, едет через Килларни.
Сибиряк удивленно уставился на нее. Возможно ли было встретить сержанта Элайзу Маккенна тридцать лет спустя на другом конце света? Снова судьба давала ему знать, что имела на него особые планы.
– Не против, если я составлю вам компанию?
– Конечно нет, дорогой, – весело сказала Элайза. – Кстати, – прошептала она. – Как тебя теперь зовут?
– Юрий, – ответил Сибиряк так же тихо. – Но лучше зовите меня Сибиряк. Это прозвище мне дорого.
Они вместе вошли в воздушный шлюз, соединяющий здание вокзала и вход в поезд. Чемодан Элайзы покатился за ними.
– Я так тебе обрадовалась! Честно говоря, я боялась за тебя. Ты был таким беззащитным, когда мы вывезли тебя из России, и эта твоя немота. Кстати, когда ты заговорил?
Она сидела у окна, и за ее спиной ярко освещенная стена тоннеля превратилась в одну сплошную полосу света. Сибиряк помнил ее молодой, в военной форме, она держала его за руку в самолете по пути в Нью-Йорк, когда ему было безумно страшно.
– В институте генетических исследований многое произошло. В один день я заговорил, потому что не мог больше молчать. Но это был страшный день. Из-за этого я здесь. Я еду в Замок, – ответил Сибиряк.
– Я живу в паре километров от него, – обрадовалась Элайза. – Что ты там ищешь?
– Я потерял друга и не могу смириться с этим до сих пор.
– Они, Райан и Мэри, должны были пригласить тебя, случайным образом выбирая одну из сотен тысяч заявок добровольцев. Они предоставляют судьбе возможность самой решать, кто достоин попрощаться с любимым.
– Честно говоря, я надеялся убедить их принять меня. Это было глупо?
– Ты особенный человек, у тебя свой путь. Если ты что-то решил, не оглядывайся на других, действуй, как подсказывает сердце.
За тридцать лет скитаний в одиночестве он так и не нашел человека, с которым мог бы поделиться тайной своего дара. И аномально долгая жизнь, и умение говорить с душами были темой, которую просто так не вывалишь незнакомцу, а друзьями он так и не обзавелся. И вот теперь Элайза – женщина из далекого прошлого, которая знала о нем многое, самое важное. И только сейчас Сибиряк понял, как же ему не хватает рядом близкого человека, от которого у него не было бы секретов.
Поезд разогнался на полную скорость.
– Коснись моей руки, пожалуйста, – попросила Элайза осторожно, с надеждой. – Если хочешь, конечно.
– Разве я могу вам отказать? – улыбнулся Сибиряк.
Он закрыл глаза, сложил руки, почувствовал едва заметное течение энергии между ладонями. С каждым годом поток слабел – несмотря на все старания, он не мог сполна сохранить однажды прерванную связь с великим русским лесом и его божественным даром. Но все-таки кое-что осталось.
Коснувшись ее руки, Сибиряк почувствовал истончившуюся от времени кожу, теплую, с пульсирующей синей веной. Элайза сидела с закрытыми глазами. Сибиряк позвал ее душу, и душа откликнулась на его зов, а Элайза осталась лишь телесной оболочкой, на время опустевшим сосудом. Их души обменялись радостным приветствием, и Элайза повела Сибиряка, чтобы показать свое прошлое. Память ее души была похожа на ожерелье: бусины разных цветов, нанизанные на нить времени, достаточно далеко друг от друга. Вдали виднелась маленькая бусинка жемчужного цвета, тот день, когда она родилась, на рассвете в маленьком домике в Уиклоу. Потом еще много бисера, красивого, переливчатого: подруга роняет на ее праздничное платье кусок торта; бескрайнее поле, за которое закатывается солнце; пара серых камешков на дороге, которые она несет домой, чтобы сделать школьный проект, а три кота встречают ее у входной двери – один уже совсем стар и слеп, но она любит его больше всех; модель солнечной системы под потолком, из-за которой она мечтает стать космонавтом. Бусины службы в армии США – крупные, темно-синие. Важная для них с Сибиряком зеленая, со светящимся нутром, продолговатая бусина их первой встречи в тайге.
Но Сибиряку по-настоящему хотелось узнать про особенные бусины: черные, хрустальные, и внутри них едва различим был красный огонек, трепещущий, горячий. Душа Элайзы посмотрела на них и заплакала. Сибиряк почувствовал сострадание, но не стал допрашивать душу дальше.
Сибиряк открыл глаза. Они вынырнули в мир снова, по щекам Элайзы текли слезы.
– Расскажите мне, что случилось, – попросил он тихо.
– Теперь от Дублина до Килларни всего двадцать минут пути. Скоро нам выходить. Но если ты пробудешь в городе подольше, зайди ко мне в гости, и мы поговорим, – тихо сказала Элайза.
Поезд сбрасывал скорость, стена вакуумной трубы за окном оказалась тонкими квадратами из плексигласа, соединенными между собой. Полоса света наконец распалась на близко развешенные фонари, освещавшие тоннель.
Не спеша они въехали в здание старого городского вокзала, где маглевы смотрелись фантастично, будто прибыли сюда через дыру во времени. Они крались по путям, словно не летели до этого с невероятной скоростью. Сибиряк помог Элайзе с чемоданом, и они вместе вышли из здания. Солнце не так давно взошло и висело низко над горизонтом – желтый бумажный шар на школьном утреннике.
– Ты скучаешь по российской зиме твоего детства? – она остановилась, глядя в небо.
– Конечно. Когда я жил дома, у нас не было градусников, но теперь я понимаю, что даже температуры ниже сорока были нам нипочем. Лес оберегал нас, давал столько тепла, сколько было нужно. Я каждый день смотрю погоду в Якутске.
– Никогда не испытывала такой холод на себе, – поежилась Элайза. – Но помню, как в детстве мы с отцом в эти дни уже сидели у камина под наряженной елкой в шерстяных носках и за окном свистел холодный ветер. А теперь вот я в легкой кофте… Люди стали часто вспоминать прошлое и тоскуют по нему.
– Им страшно. «Моисеи» по всему миру то и дело бьют тревогу, потепление климата уже не остановить, вода во всех водоемах поднимается. Зима была бы великим счастьем.
– Ностальгия и страх, замаскированные бесконечным движением на самолетах, в машинах и в поездах, лишь бы забыться, – пожала плечами Элайза.
На стоянке такси Сибиряк помог ей сесть в машину.
– Приезжай ко мне, как только сможешь, – попросила она. – Я живу одна, и гости бывают у меня нечасто. В основном приходит Мэри, проведать. Посмотрим, смогу ли я убедить ее тебя выслушать.
Такси отъехало от остановки, но Сибиряк еще долго стоял, размышляя. Кажется, он понял, для чего судьба свела его с Элайзой через столько лет. Теперь идея уговорить Райана О’Коннелла принять его в программу уже не казалась ему безумием.
