Алекс Миро
Озеро: воскресшие
– Даже не вздумай подходить к кому-нибудь из обитателей Замка, – огрызнулся Сибиряк.
– Оно мне надо? Моя миссия здесь окончена, Омега мертва, – пропел Хантер, с удовольствием облизнув губы, словно только что знатно отобедал.
В какой-то момент Сибиряк понял – ему стоило догадаться раньше. Омега не могла пропустить праздник, по крайней мере, она была бы где-то рядом, незаметно, но в Замке, на подхвате. Теперь Четверка, Райан и Мэри были ее семьей, она не оставила бы их в самый важный день в их жизни.
Хантер прошлепал по коридору, оставляя после себя зыбкую волну. Сибиряк шел за ним молча. Мысль об Омеге не оставляла его ни на секунду. Что Хантер сделал с ней? Мучил ли? Пытал? Воображал ли, что перед ним его Пятнашка, и от души выместил на Омеге всю накопившуюся злобу? Эти мысли проносились в голове Сибиряка, и он как мог отгонял их. Что бы там ни случилось, сейчас он должен был принять правильное решение. Они с Хантером в подвале, один на один, коридор скоро закончится, лестница и открытая дверь впереди лишат Сибиряка возможности что-то предпринять.
Хантер остановился у мониторов «Моисея».
– Красные… – сказал он в раздумьях. – Кажется, с ним что-то не в порядке.
Сибиряк подошел к Хантеру сзади, встал прямо за спиной.
Диаграммы на мониторах быстро сменяли друг друга. «Моисей» нервничал, его подводные щупальца волновались, что-то шло не так, как должно было.
Хантер смотрел на экран, раздумывая.
– Если сейчас сработает сигнализация, праздник будет испорчен, – он почесал гладко выбритый подбородок.
Сибиряк подошел к нему еще ближе, почувствовал запах цитрусовой туалетной воды, как в тот день, в гостинице.
«Моисей» собирался с духом. Тысячи датчиков вибрировали, дрожали, готовились. Диаграммы застыли, распределившись по монитору. Полная картина происходящего на озере, написанная цифрами, фрагментами геометрических фигур и ломаными линиями.
– Пожалуй, стоит отключить эту штуковину, – решил Хантер. – Иначе она и впрямь испортит мне все веселье.
Сибиряк держал в руке ржавый обрезок трубы. Таких в коридоре было много, наваленных у стен, оставленных гнить в подвале. Он размахнулся.
Хантер был хищником, всегда наготове. Его расслабленность, неосмотрительность была лишь иллюзией. На самом деле весь он был слухом, зрением, настороженностью. Как только Сибиряк занес над ним обрезок трубы, Хантер развернулся и быстрым движением полоснул Сибиряка своим топориком под ребрами. Еще одно сечение, и еще одно.
Он не мог остановиться, все рисовал и рисовал, вычерчивал раны, расписывая тело Сибиряка красными буквами. Сибиряк осел в воду, и в ее темных недрах красная дымка растворенной крови возвестила об очередной победе Хантера. Которой по счету? Он и впрямь чувствовал себя чем-то особенным, посланником, полубогом, непобедимым.
Сибиряк сидел, покачиваясь из стороны в сторону, глаза пустые, взгляд устремлен внутрь, как у курильщика опия. Возможно, смерть была сродни отравлению опиатами, погружение в подземелья собственного мира, выстроенного годами, испещренного лабиринтами памяти. Что Сибиряк видел внутри?
Хантер взял Сибиряка за волосы, запрокинул его голову назад, оголив шею, острая косточка кадыка указала на Хантера, обвиняя, осуждая. Что он мог взять у этого человека? У андроидов он забирал их диски, у Джеймса – его запах, спрятанный во флакон духов. Но у Сибиряка ничего не было. «У меня ничего нет для тебя». Хантер посмотрел в его помутневшие глаза, приблизил свои губы к его губам. «Поцелуй, чем не трофей? Покорность, чем не последний подарок?»
Потом он открыл крышку и дернул вниз тумблер сигнализации «Моисея». Мониторы погасли.
Вверх по лестнице, прочь из темноты, к желтому свету ламп в коридоре. Мимо прошли двое, мать и сын. Хантер подсматривал за ними из-под лестницы, наслаждался зрелищем. Кто из них был живым, а кто мертвым? С ходу и не отличить. Скрипнув половицей, он выбрался из своего укрытия. Главное, не нарваться на хозяев дома, только они могут заметить здесь чужака. Он прошел по опустевшей гостиной, огляделся. В саду за круглым столиком сидели отец и дочь. Ничего особенного, если не знаешь, что сегодня они расстанутся навсегда.
В кухне гремела посуда. Четверка наливала чай в белый фарфоровый сервиз на двенадцать персон, раскладывала в блюдца печенье. Живым нужно было подкрепиться.
Хантер спрятался в гостиной за диваном. Четверка была рассеяна, снова погружена в свои мысли. Она вспоминала. Прошлое представлялось ей совсем иначе, через призму ее новых человеческих чувств. Сейчас она думала о Кэссиди. Если бы она могла, то остановила бы девочку в ту ночь и убедила бы Райана не удалять ее. Ради Мэри, ради себя самой, потому что девочка заслуживала прожить еще немного, увидеть то, в чем ей было отказано при жизни, почувствовать то, что она не успела почувствовать.
За последние дни Четверка не раз сомневалась, что сможет так же бесстрастно исполнять свои обязанности в программе воскрешения. У нее были чувства, и это все меняло. Для андроида раньше все было таким простым и ясным, а теперь стало сложным, требующим многочасовых раздумий.
Люди думали, что чувства делают их свободными, но Четверка знала, что все наоборот. Теперь она была в плену, в рабстве, мучилась и тратила время. Ее словно связали по рукам и ногам. Стоит ли ей обнулиться? Достаточно послать сигнал разработчикам, и ее заберут на перепрошивку. Так просто и так непросто одновременно.
Она вынырнула из кухни, открыла буфет в гостиной, дотянулась до заварочного чайника с пышной розой на округлом, прорезанном трещиной боку. Этот чайник Четверка аккуратно склеивала, когда Мэри разбила его в пылу ссоры с Райаном. Они так кричали друг на друга, что даже Четверка предпочла в тот день ретироваться от них подальше. Глядя на чайник, Четверка улыбнулась.
Притаившийся за диваном Хантер раскрыл рот от удивления. Еще одна?! Такой богатый улов в одном маленьком городке!
Ползком, бесшумно он выбрался обратно в коридор. За книжными стеллажами поворот налево, затем еще один. В кухню вело несколько дверей. Он стоял за спиной Четверки, смотрел, как она расставляет чашки и блюдца на подносе. Домашняя, прирученная, забывшая о своем могуществе умная машина. Хантер вспомнил, что мог подолгу разглядывать Пятнашку – как она поливала цветы на подоконнике, месила тесто для хлеба, застилала постель. Все в ней казалось Хантеру особенным, необыкновенным, заманчивым.
Длинный прямоугольный кусок распечатанного шоколадного бисквита дымился перед Четверкой. Она подыскивала нож, перебирала их один за другим, чтобы нарезать аккуратно, не обронив ни крошки.
Хантер ласкал глазами ее высокое тело, ее оголенный скальпированный череп, длинную шею. Между Четверкой и Пятнашкой не было никакой разницы. Тогда Пятнашка просто сбежала. Она не обнулилась, а осела здесь, в Ирландии, в Замке, и ждала, пока он придет за ней. Так он говорил себе, сотни раз, тысячи раз. Помутнение, бред, глупость, недостойная Хантера. Но как же он на это надеялся! Ладонь холодил топорик, еще красный от крови Сибиряка.
Шаги, по-кошачьему бесшумные, осторожные. Но Четверка слишком занята с чаем, ничего вокруг не замечает. Хантер скользил к ней, будто тень, облаченная в черный костюм. Мокрые брючины. Если приглядеться – на белых манжетах рубашки следы крови. Он стоял прямо за ее спиной.
«Я так долго искал тебя», – одними губами беззвучно проговорил Хантер, с любовью глядя на Четверку. Ему хотелось обнять ее, забрать ее домой, снова смотреть, как Пятнашка печет для него хлеб. Навязчивая идея, желание, от которого на его глаза наворачивались слезы. Он готов был ползать перед ней на коленях, умолять, унижаться, лишь бы она вернулась, снова была с ним рядом. Топорик показался ему до невозможности тяжелым. Еще секунда, и она обернется. Пятнашка режет бисквит, поперечные полосы, ровные кусочки. Он едва мог поднять руку, приближая топорик к ее шее, оголенной над серебристым жестким воротом униформы.
– Берегись! – Сибиряк полз по полу в кухню, оставляя после себя длинный красный след.
Четверка вздрогнула, обернулась. Хантер стоял перед ней с занесенным топориком. Четверка перехватила его руку и всадила нож ему в живот. С лезвия на пол упало несколько крошек бисквита.
Хантер с любовью смотрел ей в глаза. На руках у Пятнашки он чувствовал себя счастливым. О таком конце он и мечтать не мог.
Желтые блоки «Моисея» подрагивали, дергались, пытаясь высвободиться из пут подъемного механизма, но отключенная система в подвале Замка не давала ему встать во весь рост. Почувствовав его бессилие, озеро сначала осторожно пощупало ручейком газон у берега. Ручейки расползались, множились, словно гигантский спрут расправлял длинные щупальца. Склоненные блоки тонули, вода накрывала их, топила медленно и уверенно.
***
– Зачем мы здесь? – удивилась Мэри.
Ей казалось, что Райан захочет быть вместе с остальными или в крипте, зорко следить за мониторами, проверять коды, распоряжаться в своей вотчине. Но только не здесь, не в пустом вечернем поле, раскинувшемся до горизонта. Вокруг ни души, пара запоздалых цикад в траве трещат на прохладном ветру.
– Я кое-что приготовил для нас. – Он достал из кармана станцию виртуальной реальности.
– Что на ней? – заинтересовалась Мэри. Она поглядывала на часы – у них оставалось не так много времени.
– Все тебе расскажи. – Райан поставил станцию на траву, черную круглую шайбу с синими огоньками, пробегающими по кайме.
Над станцией поднялось облачко, отделилось, поплыло вверх, увеличиваясь и раскатываясь в воздухе. Призрачный портал в другой мир: внутри облачка прорезями арочных проемов загорелись ряды окон. Между окошками расцветали пионы, рождались из стен, лепестки раскрыты, головки вертятся в удивлении, и внезапно цветы замирали, застывали, навеки замурованные на поверхности здания. Зеркальный дворец Агры разрастался посреди поля, заслонял собой горизонт. Островерхие башни, порталы, закатный свет проходил через дворец насквозь, издалека, превращал длинные анфилады в миражи, на которых держалась покатая, расцвеченная узорами крыша.
– Идем? – Райан протянул ей руку.
Они ступают по траве, то ли полевой, то ли садовой, то ли в Ирландии, то ли в Индии. Все смешалось, превратилось друг в друга, друг друга дополняя.
– Смотри, наш павлин! – Мэри захлопала в ладоши от восторга.
Павлиний хвост в ее волосах сверкает, переливается. Его прототип топчется в траве, прохаживается между кустами роз. Прохлада вечера стала прохладой сумрачных дворцовых комнат. Они идут, они держатся за руки, теплые ладони, сцепленные пальцы. Годы, встречи, вся жизнь вместе, даже в разлуке. Длинные переходы, зеркала по стенам, в узорчатых оправах, большие и маленькие, мельком ловят их отражения и отпускают их дальше. Райан и Мэри идут в стенах, в потолке, в полу, разбитые на кусочки, разделенные, запечатленные и потерянные в веренице зеркал. Своды расступаются перед ними, арки вздымаются выше, отражения скользят, – в реальности было не совсем так, но Райан умеет приукрашивать их прошлое. Ему захотелось чуда, и оно пришло, обличенное в коды. Чудо иллюзий, чудо обмана. Лесенка ведет вверх, на смотровую площадку крыши. Внизу в саду дворца цветут розы – белые, красные, желтые – и бродят павлины, или только хвосты, зеленые веера в бурном многоцветии.
Это была их жизнь. Сегодня вечер прощания, освобождения, начало жизни новой. Нужно отпустить. Даже самое счастливое. Замок смотрит окнами в поле и не верит своим глазам. Зеркальный дворец Агры – величие, тоже пронесенное сквозь века. Они были братьями, но Замок нес в себе лишь призраки, а Зеркальный дворец хранил счастье.
– Нам нужен рубиновый. Найдешь его? – Райан хитро прищурился.
– Если ты закачивал его в экстрактор памяти, то он точно где-то здесь. – Мэри приложила ладонь к глазам, закатное солнце стоит на линии горизонта. – Не вижу. Он точно спроецировался?
В глубине рыжей копны ее волос что-то шевелится. Щекотно. Нащупав заколку, она расстегивает замочек. Красный павлиний хвост, рубины сказочной красоты лежат на ее ладони. Хвост шевелится, растет. Мэри положила его на теплый после дневного зноя мраморный пол. Хвост увеличивается, его серебряные нити с круглыми глазками камней подрагивают. Павлин родился из собственного крика, петушиного, пронзительного, раскатистого. Он расхаживает по смотровой площадке, хвост раскинут полукругом ослепительно красного огня. Райан умеет создавать миры для своей Мэри.
– Наше лучшее свидание, – призналась Мэри.
– Из сотен других свиданий? – удивился Райан. – Ну как знаешь. А по мне, так лучшим было это, в Копенгагене…
Она поднимается из глубин земли – башня, круглая, сотни бойниц, словно над ней потрудился перфоратор. В волосах Мэри снова заколка – настоящая или нет? Башенка, усыпанная крохотными кусочками иссиня-черного обсидиана там, где должны были быть окошки.
Мэри взбирается по винтовой лестнице, как всегда первая, оставив Райана позади. Этаж за этажом, мимо скрытых дверок, ведущих неизвестно куда, выше, к черному языку колокола под покатым навесом крыши. С подоконников бойниц разлетаются голуби, серые и белые, пугливые. В мансарде под колоколом их уже ждут – две пары кевларовых крыльев, подвешенные на стальных крюках.
– Может, ты и прав, – Мэри кивает. – Это было невероятно. Сюрприз так сюрприз!
Она говорит не все, о чем думает. Мы все так поступаем. Не договариваем. Скрытые от глаз чувства – самые важные – надежно запечатаны молчанием. И в Копенгагене Райан оставил ее одну, в тот же вечер. Мэри силится сказать это, спросить, отчего так, но голуби разлетаются, колокол скоро возвестит мессу и оглушит их своим звоном. Надо спешить.
– Повторим? – Райан надел ей на спину пару крыльев, сцепленных гибкими позвонками, запрограммировал их на вылет.
– Ну чего ты копаешься? Полетели! – Мэри его подгоняет, или подгоняет себя. Она никогда не спросит, почему он оставил ее в этом городе, потому что давно простила.
Они встали на парапет, такой узкий, что носки их кроссовок свешиваются над бездной. Мэри повела плечами, примериваясь.
– Готов? Я поведу, – безапелляционно заявила она. Смелая, как и прежде, безрассудная.
Они взялись за руки, Мэри сделала широкий шаг вперед, утягивая Райана за собой. Крылья раскрылись. Им пришлось расцепить руки, чтобы не столкнуться. Крылья поймали ветер и понесли их над городом. Станция виртуальной реальности создает для них улицы, красные крыши низких домиков, зеленые крыши высоких башен. Мэри то разгоняется, то притормаживает. Нырнуть под мост, бреющий полет над каналом, брызги разлетаются. Крылья вбирают воздух, взбивают его, словно сливки, разрезают и сшивают снова. Райан едва поспевает за ней, быстрой, неуловимой. Она планирует над влажной после дождя брусчаткой мостовых, едва вписывается на полной скорости в узкую улочку, задевает концами перьев окна, стекла в них тихо звенят. Мэри поднимается под самое небо, делает круг над городом.
– Ты решил повторить все наши лучшие свидания? – спрашивает Мэри, убирая со лба выбившуюся рыжую прядь волос. Крылья снова висят на крючке.
– Я хочу, чтобы ты знала, какой я тебя помню. – Райан силится отдышаться. – Готова к продолжению?
– Ух! – только и сказала Мэри.
Она потерла руки в предвкушении. Все незаданные вопросы: почему, отчего, за что ты оставлял меня, не забирал с собой, как ребенок оставляет любимую игрушку дома, а сам едет в парк развлечений. Мишкам и зайцам тоже бывает обидно. Но разве она игрушка? Райан создал для нее мир их прошлого. О чем еще спрашивать, каких доказательств любви просить теперь? Все и так понятно.
Башня тает под их ногами. Кажется, они вот-вот провалятся сквозь ее призрачные очертания. Но земля сама приближается к ним. Они стоят на ковре из света. Солнце почти зашло и последними лучами цепляется за витражные окошки, просачивается, пробирается, рассеянное по полу разноцветным иранским ковром.
– В Иране ты впервые признался мне в любви, – сказала Мэри.
Она подставляет руку под луч, на полу серой тенью в красном квадрате движется очертание ее руки. Театр теней, призрачный театр прошлого. Мозаика света, преломленного, как в камнях на ее заколках.
Все в мире похоже друг на друга, явления и события. Есть какой-то закон, который мы, безграмотные, не в силах прочесть. В нем прописан порядок вещей, их суть и цель, их смысл. Гармония мира в скрижалях смены дня и ночи.
Солнце заходит, Райан и Мэри завершают свою историю. Праздник Воскрешения подходит к концу, их время на исходе.
– И то верно. Ты все помнишь, – Райан кивает. – Через пятнадцать лет знакомства я признался тебе в любви.
– Через тридцать сделал предложение. Вижу закономерность, – смеется Мэри.
– Признания даются мне с трудом, светлячок. – Райан покачал головой. Ему жаль. Если бы он мог прожить жизнь заново, то сделал бы это иначе. Он научился создавать миры, чтобы сделать Мэри счастливой, но миры оказались ей не нужны. Иллюзии, к чему они? Ими не замаскируешь упущенное время, потерянные возможности, неслучившиеся объятия, неподаренные поцелуи, не проведенные вместе вечера. И каждый раз Райан отталкивал ее, оставлял, бросал, потому что О’Коннеллы не имели права любить. Все мужчины их семьи должны были быть выше этого, и Райан был О’Коннеллом, сколько бы ни боролся сам с собой. Он всегда во всем виноват, а Мэри его прощала. И всегда будет прощать.
***
Свет погас, солнце выключилось, лампа вселенной перегорела, завтра ее заменят, и в небе снова засияет яркий желтый круг. А пока придется смириться с темнотой.
Ночь встретила их прохладой. Реальность вступила в свои права, Замок наблюдал за ними, зная, что никуда они от него не денутся. Его потомок, О’Коннелл, и его невеста. Может быть, они нравились Замку, кто его знает? Где-то в глубинах камней билось его сердце, его время, то ли удары, то ли щелчки стрелок по циферблату. Каждый удар сердца – это мерило одной секунды. Так решили люди в Средние века. А это значит, что все мы живем временем.
Вода шла со стороны озера. Шагала деловито, уверенно, бойкая, настойчивая. Она будет царить над миром, скоро, дайте только срок. «Моисеи» бессильны, они повержены. Вода приберет их, накатит на них, набросится и поглотит их. Потом она доберется до зеленых насаждений. И до солнечных батарей. Пробежится по питательным трубкам в полях, залезет в подвалы, проникнет в комнаты, зальет норы и пещеры. Да где она только не побывает! Вода любопытна, ей все надо, самые узкие щели и самые высокие обрывы.
«Здесь повсюду океаны». Так будут говорить, непременно. Когда-то из океана родилась суша, так давно, что само время едва ли вспомнит эдакую древность. Теперь суша вернется в лоно матери, к великой матери воде. Красные огни в небе погаснут, в них нет нужды, потому что люди и так все знают, о чем их еще предупреждать? Мир возьмет свое, вернется к началу. Ну, или не к началу, но к первой главе: «И дух носился над водой». Как в Библии, кажется так. Неужели все было предсказано? Гениальный изобретатель Райан повернул время вспять, воскресив мертвых. Мир посмотрел-посмотрел, да и тоже повернул время вспять. Все взаимосвязано.
Вода шла со стороны озера, наступала, набегала. Прибывала по щиколотку, по колено, по пояс, минута за минутой. Они стояли посреди поля, Райан и Мэри, не шевелясь, взявшись за руки.
– Мы должны что-то сделать! Нужно в Замок, Четверка во всем разберется… – шептала Мэри. Мысли в ее голове метались перепуганными птицами.
– Ничего не поделаешь. Праздник Воскрешения подходит к концу, надо прощаться, – ласково сказал Райан, крепче сжал ее руки.
– Я не готова, не отпускай меня!
– Ничего не бойся, я с тобой, слышишь? Как тогда, когда я вытащил тебя из озера. Ну же, светлячок, не трусь.
– Не хочу, я не готова! – Мэри почти кричала, прижималась к Райану. Между ними метался голубой огонек слабого электрического разряда.
Вода уже сжимала ее горло, стискивала холодной рукой. Райан крепко держал Мэри в объятиях.
– Ты вся моя жизнь, помни, – сказал Райан.
Озеро накрыло их с головой.
Как долго оно ждало этого. Из глубины поднимались луны, танцующие, новорожденный бледный свет. Оно забирало каждого из воскресших, покорных, смиренных, затягивало их в свои глубины, рождая новые и новые отражения лун.
Нири, Люк, Освальд, Лауретта, Бруно, Гастон, Белла, они уходили один за другим.
Оно пробралось в библиотеку, вылизывало нижние книжные полки, размачивало страницы книг. Акира и Кэтсу торопились. Рукопись была почти систематизирована. Еще пара указаний по главам, и рабочая версия последнего романа Акиры Ито была закончена. И озеро забрало его.
Ева держала голову Сибиряка на своих коленях, проверяла повязки, крепко стянутые на ранах. Поцелуй на прощание, и озеро забрало ее.
Луны плыли, луны вращались на поверхности воды. Озеро придумало свой собственный ритуал и следовало ему неукоснительно.
Мэри расслабила руки, ноги сводило от холода, она не хотела шевелиться, каждое движение казалось ей глупостью, пустой тратой времени. Над поверхностью в небе, которое еще можно было различить под слоем воды, словно светлячки, мерцали огоньки. Спасательные вертолеты гидрологической службы. Райан дрейфовал рядом. Он повернул Мэри к себе, улыбнулся, убеждая, что все будет хорошо. Его лицо бледнело, белело, тело округлилось, и вот он – лунообразный шар. Мэри крепко ухватилась за него, и шар медленно поднимал ее к поверхности, бережно, к свободе от водяного плена. Она вдохнула воздух, закашлялась. Шар держал ее на плаву, вращался неспешно, словно все было так, как должно быть.
***
– Мэри! Господи, вот ты где! Давай руку. – Нис заглушил мотор амфибии, схватил ее за плечи, втащил в лодку.
Шар так и остался в воде. Он плыл к Замку, к другим таким же лунам, и они исчезнут, будто их никогда и не было.
Нис растирал полотенцем дрожащую от холода Мэри.
– Я примчался, как только узнал про Райана. А тут такое…
Вертолеты кружились над Замком, вытаскивали добровольцев из холодной воды.
Мэри нужно было рассказать снова. Сотни раз повторенное в памяти, прокрученное, оно не померкло, не истрепалось, как треплется кинопленка от многократной прокрутки. Вовсе нет. Память жила, насыщенная, как в тот день. Нужно было рассказать Нису. У нее больше никого на свете нет, кроме него.
– Мы нашли его тело в камышах на берегу, три дня назад. Моторка затонула, а Райан с семнадцати лет так и не заходил в воду, он не смог бы проплыть и двадцати метров. Когда он не пришел завтракать, я заволновалась. Мы с Четверкой прочесали весь Замок, крипту, – всхлипывала Мэри, уткнувшись в плечо Ниса. – Я все поняла, но боялась даже подумать об этом. Он загружал Бирна на диск, старик забрал Райана в это озеро, черт его дери.
Нису тоже хотелось плакать. Но нельзя, никак, он должен быть сильным ради Мэри. Его светлячок, их с Райаном светлячок. «Спасибо тебе…» Хорошо, что их последние слова были такими.
– Райан так и остался привязан к Бирну, болезненно, я надеялась, с годами это пройдет, но ничего не вышло. Порой я думала, что он любил Бирна, по-своему, какой-то изломанной любовью… Не знаю, – сказала Мэри.
– Этих О’Коннеллов хрен поймешь. Сплошные чудаки, – проворчал Нис. – Райан был упрям. Если он что-то себе надумал, никто не мог его переубедить. – Нис прижал Мэри к себе.
Четверка стояла в окне башни, наблюдала, как тонет ее дом. Ее заберут позже всех, сначала люди. Андроиды покидают здание последними, как капитаны последними покидают тонущие корабли. Она смотрела на лодку. Нис и Мэри покачивались в объятиях друг друга, сцепленные временем, прошлым, любовью, да бог знает, чем еще, сшитые намертво. Мэри была в надежных руках. Четверка улыбнулась. Она просунула руки в окно, схватила веревочную лестницу, спущенную ей с вертолета. Наконец прилетели и за ней.
Замок все больше погружался в воду, его отражение черной тенью легло на зеркальную поверхность. Луны исчезли, ушли, отмеренное им время вышло, как и завещал Райан О’Коннелл.
Фартук с мухоморами плыл по кухне. Портреты О’Коннелов из галереи размокли, их фамильные холодные голубые глаза всматривались в темные воды. Сервера в крипте отключились, диски с записанными на них воскресшими мирно лежали в своих ячейках. Голова самого большого самца оленя, насаженная на трофейную доску над входом в Замок, победно посмеивалась, оголив крупные серые зубы. Деревянная шкатулка с камнями в мастерской Мэри плавала под потолком, Слезы Бога, запертые в ней, недовольно шептались, им не нравилось, что с ними так небрежно обращаются. Они требовали уважения и почтения, лучшие из лучших, чистейшие из чистейших.
Маячки вертолетов скрылись за горизонтом. Замок остался наедине со своими снами, с озером. В верхних, еще не затопленных этажах скрипели половицы, ветер раскачивал тяжелые открытые двери на несмазанных петлях. Замок вздохнул, безучастный, пропускающий сквозь себя мелкий планктон из людей, их печалей и радостей. Гигантский кит в океане времени.
