Алекс Миро
Озеро: воскресшие
На дороге послышались шаги. Топот многих ног, уверенный, марширующий, как бывает всегда, когда вместе идут люди, объединенные одной целью.
– Что ты сделала? Ты кому-то сказала, что я здесь? – испугалась Омега.
– Еще бы! Разослала сообщения всем в округе. Они напуганы, знаешь, «красное небо», сигнал «Моисея» доходит до нас, нервирует. Людям нужно выпустить пар, растрясти свой страх. Уж кому, как не мне, отслужившей много лет, знать, как это бывает. Ужас, стресс, паника, смерть у порога. И вот он, готов – чудесный коктейль безумия и животной ярости. Ты получишь то, что заслужила. Может, добить Альфи и было милосердием, но вот уводить его у меня после пятнадцати лет брака было ошибкой. – Элайза усмехнулась. – Она здесь!
И, словно по команде, из-за угла дома во главе с Хантером, напирая друг на друга в узком проходе между стеной и сараем, появилась толпа. Размытые лица, стертые очертания тел, невидимые границы – единый организм, дышащий, колышущийся, выжидающий. Два десятка пар глаз разом воззрились на Омегу, два десятка ртов ухмыльнулись, два десятка пар ног сделали шаг вперед. Паук во плоти, гигантский хищник. Хантер был доволен, он предвкушал, он главенствовал.
– Ну, здравствуй, Омега! Люди, – он поправил золотые запонки и обвел рукой толпу, – давно тебя разыскивали. Хотели спросить кое о чем.
– Мы все знаем… Чего тут спрашивать… Убийца… – Рты открываются и закрываются, губы растягиваются и округляются.
«Убийца», – с удовольствием подумал Хантер. Он перекатывал это слово на языке, и оно ему нравилось. Слепые, глухие, думают, они знают, кто здесь убийца, на самом деле ни черта они не понимают.
Он воздел руки, будто проповедник, и толпа затихла. Все тело Хантера сочилось властью, мелкотравчатой, минутной, продиктованной страхом и яростью людей вокруг, но и эта мелочь была для него будто глоток шампанского на голодный желудок.
– Сегодня эта андроид, эта испорченная железка, прогнившая насквозь, искупит свою вину перед людьми. Пойдя против главного закона – не убий, – она приговорила себя к смерти. И мы приведем приговор в исполнение. В назидание таким же тварям, как она. Мы заставим их бояться!
Омега как стояла посреди своего разрушенного сада, так и не сдвинулась с места. Бежать все равно было некуда. Так или иначе, ее найдут. Она не могла спрятаться в Замке, навлечь на него гнев местных жителей, не могла укрыться в пещере – они обыщут все, до последней мышиной норы. Сегодня в Замке праздник Воскрешения – это показалось Омеге знаком судьбы, когда все вокруг сходилось логически, стройно, так, как и должно было быть. Они все уйдут примерно в одно время: Ева, Нири, Акира, Люк, Освальд и остальные, и она вместе с ними. Разве могло быть иначе?
Толпа приближалась, выпавшее окно хрустело под их ногами, осколки становились все меньше и меньше, пока не превратились во вдавленную в землю стеклянную пыль. Опора парника – пластиковая арка, упиралась ей в спину. Тут она высаживала лилии. Оранжевые росли лучше всех, но ей нравились белые, капризные, неуживчивые на ирландской земле. Омега перевела взгляд на свой дом. На месте кухни зияла дыра, стены не было, только обожженный черный проем, на полу раковина и помойное ведро, раскуроченное. За ними вдалеке гостиная, диван. На нем Альфи, читает старую печатную книгу, новые на бумаге уже не издавали. Все внутри было по-прежнему, это был ее дом, в котором она никогда не будет жить.
– Элайза, скажи что-нибудь, – зашуршал паук десятком ртов, воззрился на Элайзу десятками глаз.
«Она вершит мою судьбу. Женщина, которую я оставила ни с чем, расправится со мной одним лишь словом. Смешно и страшно». Омега посмотрела на морщины, испещрившие лицо Элайзы, в ее безумные глаза. «Только злость осталась…»
– Ты отняла у меня мужа, отняла жизнь человека, отняла покой у людей в этом городе. Ты – воровка и преступница, и сейчас ты за все ответишь!
Черный костюм Хантера, идеально скроенный, смотрелся траурным костюмом распорядителя похорон.
– Убийца! Убийца! Убийца! – скандировали рты.
Руки подхватили Омегу, поволокли, ее пятки оставляли две борозды на высохшей земле. Борозды, будто колеи сошедшего с рельс поезда. Ее вытащили на дорогу, перегородив движение. Омега сидела на асфальте, смотрела на низкий забор своего дома. Она сама его красила в белый, широкой кистью водила вверх и вниз, упоенная запахом краски и смешанным с ним цветочным дурманом от росшего рядом куста алой розы. Куст давно иссох.
– Скальп! Скальп! Скальп!
Руки касались ее головы, вихрились над черепом. Кто-то из толпы подал раскладной ножик. Щелчок, лезвие показалось снаружи, родилось из железных недр.
Омега касалась пальцами своего старого платья, оно кое-где порвалось, особенно на подоле. Пока ее тащили, она пару раз зацепилась им за торчащие из земли каменные обломки стены. В этом платье она выходила в город за продуктами. Был там магазинчик, маленький такой, приветливо увитый фиолетовым вьюном, единственный, где хозяин не смотрел на нее косо. Шурша пакетом, она выходила на улицу, и это платье, простое, в мелкий цветочек, приподнимало подол под порывами ветра.
Четыре надреза один за другим, вправо, вниз, влево, вверх – прямоугольник биокожи, под которым красуется ее сложная суть, с виду напоминающая клешни спрута – кевларовые трубки, гибкая система, внутри которой сосредоточена нейронная сеть, датчики и диски.
– Позор! Позор! Позор!
Ее снова потащили по асфальту, непонятно куда и зачем, лишь бы тащить, одна балетка потерялась по дороге. Хантер шел впереди, раскрасневшийся от удовольствия. Элайза замыкала шествие, румяная, счастливая. Военная выправка опять вернулась к ней, к ее трухлявому телу, придав ему гордый, победоносный вид.
Жители соседних домов ниже по улице выходили из дверей.
«Вот зачем меня тащат. Вдруг кто-то не присоединился к шествию и пропустит все веселье!» От этой мысли Омеге стало противно. Она была сильной, но забыла об этом. Она была умной, но сдалась на милость, не сопротивляясь. Она была железной машиной, но мягкие руки с хрупкими костяшками тащили ее по земле, как урода бродячего цирка.
Хантер, будто флагом, размахивал куском ее скальпа. Элайза махала рукой соседям, и они приветствовали ее в ответ. Они кивали, одобрительно, участливо.
Омега закрыла глаза. Ей надо было подумать. Она была сильной, она была машиной, она не собиралась умирать.
Ее швырнули на землю. «Тяжелая, зараза!» «До города не дотащим!»
Кто-то достал телефон, включил камеру, навострил объектив прямо в лицо Омеги.
«Вот уродина! Грязная оборванка!»
Это дети, вылезли из своих нор, выключили наконец станции виртуальной реальности, вынырнули на свет божий, чтобы немного размяться. Один из них пнул Омегу в бок. Ножка в маленьком ботиночке, вроде как не всерьез. К ботиночку присоединились другие, шустрые, веселые, они били с размаха, в полную силу, которой не хватало, чтобы пробить прочные ребра умной машины.
«Дети, ну что вы творите!» – шутливый укор. Вроде голос Элайзы, а может быть и нет, в таком гуле не разобрать. Порицание, а больше похоже на поощрение. Раз-два-три, бьют Омегу в такт, теперь уже в лицо. Ее скальп развевается на ветру в руке Хантера. Он воздел ладони снова, вверх, над толпой.
– Смерть? – спрашивает он со вкусом. Сегодня он питается словами: убийца, смерть – просто пиршество, яства, отобедать которыми удается нечасто.
– Смерть! Смерть! Смерть!
Она сильная, она машина, она не хочет умирать. Нужно думать!
Омега открыла глаза. Над ней люди, обыкновенные, они не виноваты, они просто напуганы. А она не боится. Омега вскочила на ноги, но десяток рук повалил ее на землю. Сил не хватало, она давно не заряжалась.
– Оставьте меня в покое! – она кричит, унижается, бьется в их цепких пальцах.
Хантер торжествует, Элайза ликует, Омегу валяют и затаптывают. Раз-два-три, сбивчивый ритм ударов ногами. Бедное платье, все изваляно в грязи. Дети правы, она – оборванка.
«Да пошли они!» – Омега снова вскочила на ноги.
Она была слабой, потому что считала себя виноватой. Столько лет она думала, что стала убийцей, что совершила грех, что отняла жизнь. Это делало ее бессильной, сговорчивой.
Альфи лежал на больничной койке. От боли он не мог говорить, слова путались в его голове. Его недочитанная книга, бумажная, на тумбочке в изголовье. «Мы будем поддерживать в нем жизнь так долго, как сможем». Врач покопался в своем халате в поисках планшета. Вот оно – милосердие людей. Они будут продлевать его муки как можно дольше. «Да пошли они!»
Наконец Омега стояла на ногах в полный рост. Она была выше их всех, на голову, а то и две. Она поступила правильно, она была милосердна к тому, кого любила, и ей не в чем себя упрекнуть. Теперь она сильная, она – машина.
Омега шагнула к Элайзе, взяла ее за глотку и приподняла в воздух. Толпа, ахнув, расступилась. «Вот так они бросают своих», – ехидно подумала Омега, и хруст костей на шее подполковника Элайзы Маккена приятным эхом отозвался в ее ушах. Элайза свалилась к ее ногам, побежденная, поверженная. Омега отняла у нее все, в том числе и жизнь.
Матери хватали детей за руки, волокли по дороге, подгоняя тычками. Все разбегались, кто куда, так быстро, как только могли.
Омега стояла, глядя на тело Элайзы, до тех пор, пока не почувствовала сзади удар чем-то острым, быстрое, отточенное движение, лезвие полоснуло по шее, и все вокруг померкло. Гибернация, а может, сон, вечный, как падение в пропасть, где нет конца. Она летела вверх ногами, головой вниз, в неизвестность, в забытье, в порванном платье и одной балетке, с оголенным скальпом. Или падение просто мерещилось ей, пронеслось искрой в ее отсеченной от питания нейронной сети и тут же угасло.
Мы живем временем
– Акира? – Нири стояла посреди библиотеки. Кажется, Акира практически не покидал этих стен с тех пор, как сел за рукопись. – Если ты занят, могу зайти позже.
– Боюсь, позже уже не получится, – возразил Акира, распрямляясь, потягиваясь. – Что-то случилось?
Нири придвинула кресло. Носки его ботинок и ее туфель соприкасались. Это было весело и легко, флирт без обязательств, ведь это были их последние часы на Земле.
– Эти несколько дней ты вся светилась от радости. Что-то задумала? – спросил Акира.
– Вовсе нет. Просто встретила кое-кого… – ответила Нири. – Но теперь это уже не важно.
– Здесь, среди воскресших? – заинтересовался Акира. Казалось, судьба Нири и ее добровольца давно сложилась в его голове в законченную историю, и теперь ему действительно было любопытно – прибавить пару строк, навести шороха, а может и переписать конец.
– Нет. Даже не знаю, я не должна была говорить с чужим человеком, с тем, кто был за оградой Замка. Райан никогда нам не запрещал, но ведь мы все это понимаем. А я не сдержалась. – Нири покачала головой, косички задвигались. В ней была какая-то мелодия, музыкальность, может, в гибкости и грации, может, в плавности движений, ее тело подпевало неслышной музыке.
– Вот так дела, – неделикатно присвистнул Акира. Пока он сидел над своей рукописью, раскручивая выдуманный мир до бешеной скорости, вокруг кипела настоящая жизнь.
– Мы виделись всего один раз, но говорили до рассвета. Между нами – только прутья забора. Как я тосковала по этим чувствам.
– Полное погружение. Так я его называл. Когда в мире остаются только двое. – Акира посмотрел на Нири. Ей повезло больше, чем кому-либо из воскресших. Оказывается, она успела ощутить жизнь снова.
– Высокий, совсем молодой, от него пахло цитрусовой водой, сладко и горько одновременно. Мне всегда нравились такие, знаешь, беззаботные.
– Почему именно ты? – задумался Акира. Эта история никак не клеилась до конца.
– Сначала он сказал, что ждал именно меня. Потом все же признался, что собирается дать интервью новостному порталу о Замке. Ему хотелось поговорить с кем-нибудь из нас, чтобы ничего не упустить, чтобы отвечать за каждое слово, которое он произнесет перед журналистами.
– Мне кажется, тебе не стоило говорить с ним, – укоризненно сказал Акира.
– Я была осторожна со словами. Знаешь, он все больше спрашивал обо мне самой. Что я чувствую, чего хочу, страшно мне и надеюсь ли я. С тех пор, как я вышла из озера, никто ни разу не спросил меня об этом.
– И что ты ответила? – Акира понимал Нири. Понимал их всех до единого, потому что каждый из воскресших задавался теми же вопросами, что и другие.
– Сказала, что хочу жить. Что хочу снова любить.
Райан никогда не говорил с воскресшими, потому что боялся услышать нечто подобное. Куда как легче было стирать с дисков тех, кого не захотел узнать по-настоящему.
Акира вздохнул.
– Мы созданы не для себя, Нири, а для других. Ни ты, ни я не имеем над собой власти, потому что таковы правила этой игры. Я пытался вырвать у времени шанс написать книгу, ты пыталась снова влюбиться. Но сегодня сюда приедут те, ради кого мы существуем. Мы – вспышки памяти, созданные ради одной цели, ради чужой цели. И как бы это ни было обидно и страшно, мы должны с этим смириться.
Нири вышла из библиотеки в сад. Она вспоминала того парня, Джеймса, снова видела перед собой его лицо, едва различимое в ночной темноте. Тогда ей казалось, что в мире их осталось лишь двое, под звездами. Покой и счастье, счастье быть услышанной. Счастье жить и любить снова.
Она рассказывала о своих чувствах, не в силах остановиться, а он прислушивался, присматривался, запоминал. Но лишь для того, чтобы потом, назвавшись Нисом, дать интервью крупному новостному порталу, с редактором которого накануне встречался в Килларни. И «по-быстрому срубить деньжат». Но Нири повезло, ведь она никогда не узнает правду.
***
– Сегодня здесь будут все добровольцы, – устало вздохнула Мэри.
В последние дни она была сама на себя не похожа – бледная, измученная, совсем обессиленная. Казалось, она держалась на плаву только ради этого дня, потому что задолжала всем, кто приедет сегодня. Задолжала им самый важный день в их жизни, давно обещанную встречу. И едва могла управиться с приготовлениями. Мэри то и дело присаживалась на диван или на высокий стул в кухне, смотрела, как Четверка прибирается или заряжает 3D-принтер, формирует меню для праздника Воскрешения.
– Как ты? – спросила Мэри. Она сидела, оперев голову на руку, прикрыв глаза от яркого света ламп над разделочным столом.
– Даже не знаю… Все вокруг меня странно и непонятно. Раньше моя жизнь была проще, четче, на все находился правильный ответ, а если что-то было мне неясно, значит, оно не стоило размышлений. А теперь все кружится – карусель мыслей, чувств, откровений. Стало трудно смотреть на воскресших, мне жаль их. И тебя жаль, и Райана. Дурацкое чувство, от которого никуда не спрячешься.
– Ты можешь обнулиться, разработчики не откажут тебе, – предложила Мэри. Она сама не хотела этого. Наконец у нее появился еще один друг, ее Четверка, с которой можно было поговорить по душам. Но кому как не Мэри знать, как трудно бывает жить со всеми чувствами, присущими человеку. Она уважала право андроида на покой, да и сама бы от него сейчас не отказалась.
Чуть слышные шаги, кто-то замер в нерешительности в гостиной.
– Ева, иди сюда! – позвала Мэри, оживившись.
– Привет. – Ева виновато посмотрела на Четверку, та сделала вид, что не замечает девушку. Вполне обычная история, если бы еще пару дней назад для Четверки это не было бы невозможным.
– Я знаю, о чем ты хочешь спросить… Мне очень жаль, Ева. Лос-Анджелес тоже эвакуируют, как и все побережье. Твоя мама не приедет, билетов на самолет нет и до аэропорта добраться невозможно.
Ева сидела, молча опустив голову, и смотрела на носки своих черных кедов.
– Может, поговоришь с ней сегодня по видеосвязи? Сколько захочешь, хоть целый день. Можно в комнате на втором этаже – там тихо и спокойно, – смягчившись, предложила Четверка.
– Спасибо, это лучше, чем ничего, – уныло ответила Ева. – Но я мечтала обнять ее по-настоящему. Почему у меня ничего не выходит? Сибиряк в тюрьме, мама не приедет. Сегодня у всех праздник, а я, как дура, буду сидеть и рыдать перед маминым изображением посреди комнаты.
– Всем тяжело сегодня, Ева, – строго сказала Четверка.
В голове Мэри было пусто, чувства затаились, попрятались. Если дать им волю, все ее существо охватит настоящий шторм. Этот день должен был наступить позже, когда угодно, только не сегодня. Если бы не «красное небо», они могли бы подождать еще – пару недель, месяц, хоть сколько-то. Оттягивать неизбежное бессмысленно, но так желанно. С минуты на минуту в Замок прибудет первый доброволец, за ним еще и еще. Что она им скажет? Как посмотрит им в глаза?
Они приедут сюда прощаться, отпускать, и всякая прочая белиберда, что годится лишь на словах, но на деле ни одно из этих понятий принять невозможно. За чем бы они ни приехали, когда они увидят своих близких, то захотят отдать все на свете, лишь бы больше никогда не разлучаться.
Мэри и Райану придется оттаскивать их друг от друга, выцарапывать из объятий, держать, оглохнув от криков. Вся стройная чинная картина цивилизованного прощания превратится в агонию, за редким исключением, конечно. И как они с Райаном этого не поняли раньше?!
Столько сил было вложено, вся их жизнь и мечты, в проект, которому не суждено будет реализоваться из-за простой человечности, в общем-то, из-за любви.
– У нас куча дел, а вы расселись. – Райан был на удивление бодр. Он вихрем ворвался в кухню, проконтролировал меню, запрограммированное Четверкой в продуктовом принтере, и выскочил через заднюю дверь в сад, проверить, все ли готово к приему гостей.
Мэри вздохнула, постаралась кое-как собраться. Она спустила ноги с высокого стула, оправила платье, подобрала волосы.
– Помощь Омеги нам бы не помешала. Где она, кстати?
– Она не хотела, чтобы гости увидели ее, ушла подальше от Замка, – ответила Четверка.
– Хоть кому-то не придется сегодня страдать, – мрачно заметила Мэри.
Для праздника больше подходили яркие цвета, но ее платье в полутьме дома казалось черным, на солнце – глубоким синим, насыщенным, но все же печальным. Мэри чувствовала, что сегодня должна была поддерживать живых, создать иллюзию нормальности, придать происходящему подобие радости. В ее волосах сияла, будто жар-птица, заколка с павлиньим хвостом, скрашивала тягостное ожидание и немного ободряла. Сад увешан гирляндами из разноцветных лампочек, между плотными кустами расставлены столики и стулья – витые ножки, как белые глазуревые крендельки на уличной ярмарке, круглые подушки на сиденьях, мягкие, как кошачьи кровати. В общем, получилось неплохо, уютно и укромно. Каждый сможет насладиться временем, проведенным со своим воскресшим в уединении и тишине.
Через час все девять добровольцев были на месте. Точно ко времени.
Напряженные лица, ожидание, натянутое как струна, звенящее. Они жаждали увидеть, считали секунды, боялись и отчаянно хотели одновременно. Выстроенные в ряд у берега озера, добровольцы подпекались на солнце, и их спины и головы дрожали, отраженные в водной глади, испещренной мелкой рябью.
Райану хотелось, чтобы сейчас все было по-домашнему. Однажды, как он мечтал, его проект превратится в нечто вроде конвейера. Мэри начнет забывать воскресших, их имена, их истории, путать даты и родственников. Но сейчас первая партия живущих в Замке была их семьей, их первыми птенцами, готовыми исполнить свое предназначение. Сколько бы ни просуществовало его детище, такой день уже не повторится.
– Мы прожили в Замке с вашими близкими несколько месяцев, – начал он, глядя мимо добровольцев, вдаль, на ряд деревьев на другом берегу озера. – Я вижу, как вы волнуетесь. Я помню каждого из вас здесь, на этом самом месте, когда ваши близкие рождались из воды. Я и Мэри – тоже волнуемся. Мы привыкли к тем, кого создали, даже полюбили их. Но мы знаем, что вечером все закончится. У вас есть этот день, чтобы завершить свои дела с теми, кого вы потеряли, а потом начать новую жизнь, – он вздохнул. – Поря завязывать со вступительной речью – сегодня каждая минута на вес золота. Мэри!
Мэри вышла из-за плотной стены кустов, огораживающих сад. За ней потянулась вереница воскресших.
Первой шла Нири: высокая башня из косичек на затылке, платье с леопардовым принтом, подол разлетается на ветру. Она с удивлением посмотрела на Лафкрафта – как он постарел! Она с трудом узнавала в сгорбленном старике своего возлюбленного. Он надел льняные брюки цвета африканского песка, те самые, в которых он был в Найроби, в тот вечер, когда они встретились впервые. Он их сохранил. На секунду Нири испугалась, что не справится. «Мы созданы не для себя…» Чего она искала? Любви? Но разве перед ней не стоял тот единственный человек, который любил ее всю свою жизнь? Искомое оказалось совсем рядом – его глаза остались теми же, и все так же смотрели на нее с обожанием.
Акира Ито широким шагом приближался к брату. В двубортном жилете, с платком в нагрудном кармане, длинная борода заплетена в косичку, заколотую серебряной фигуркой в виде черепа. Он был тем денди, каким помнил его Кэтсу – младший брат… Кэтсу поправил клетчатый платок на своем жилете тем же жестом, что и Акира.
– Да ты меня копируешь, засранец! – Акира похлопал брата по плечу. Они обнялись.
– Не во всем. Писатель из меня так и не получился, – посетовал Кэтсу.
– Потому что засранец – твое единственное призвание, братишка, – засмеялся Акира.
– Еще слово, и я влеплю тебе под ребра!
Они в шутку сцепились, и Акира поставил брату подножку. Тот свалился на траву.
– Вставай, – Акира протянул Кэтсу руку. – Мне сегодня понадобится твоя помощь. Закончим мою книгу вместе?
Кэтсу, сидя на земле, раскрыл рот от удивления.
Люк Андерсен вел свою мать вглубь сада, им нужно было многим поделиться. Кикки чувствовала легкое покалывание в том месте, где сын сжимал ее локоть. Он говорил, она слушала, она говорила – слушал он. Раньше они вечно ссорились, перебивали друг друга. Но не сейчас. Теперь каждое слово было важно – для этого они были здесь. Чтобы слушать – и наконец услышать.
Белла и Грэг кружились в танце в гостиной Замка. Четверка поставила для них песню. Они наслаждались объятьями и подпевали друг другу на ухо, потому что у них была одна на двоих любимая песня. Такое бывает нечасто.
Лауретта сидела в беседке возле племянника и, как много лет назад, мастерила для него оригами. Журавлики получались у нее лучше всего. Он следил за движением ее рук, и, как и в детстве, ему казалось, что тетя Лаура творит настоящее чудо. Он сберег на полке всех ее журавликов, лягушек, собачек и инопланетные корабли из бумаги, сотни драгоценных заметок памяти о счастливых днях, проведенных в ее доме в Милане.
Освальд показывал жене сад, поддерживал ее под руку, чинно, как в стародавние времена. Она почти ничего не говорила, отвечала односложно и совсем не смотрела под ноги, потому что ее глаза видели только его профиль, знакомый и родной, каждой черточкой любовно хранимый в ее памяти.
Бруно и его девушка запустили станцию виртуальной реальности. Когда они виделись в последний раз, им было по девятнадцать лет, и они не наигрались. У нее уже был второй муж, трое детей, но они с Бруно так же толкались и ругались, спорили, какую игру выбрать.
– Да не ори ты на меня! Сегодня наш единственный вечер, дай мне решить, что и как! – требовал Бруно, яростно перелистывая список доступных игр.
– Да и фиг с тобой! Я, кстати, развожусь. Снова… – вдруг заявила Мартиша.
Бруно застыл над планшетом.
– Чем тебе мужья не угодили? – с любопытством спросил он.
– Тем, что они не ты… – ответила Мартиша, глядя на него внимательными глазами.
Бруно вздохнул и протянул ей планшет.
– Ну, тогда выбирай что хочешь. Так и быть, оставлю о себе хорошие воспоминания.
– Лучших в моей жизни и не было, – призналась Мартиша.
Гастон любовался своей подросшей дочерью. Она усадила отца в тень под земляничным деревом, за круглый столик, достала из рюкзака свой диплом.
– Отвернись, – попросила она.
Когда Гастон повернулся снова, на Анне была мантия с выпускного и квадратная шапочка с длинной свисающей кисточкой. Она держала диплом в руках.
– Единственное, о чем я жалела в тот день, – что тебя не было рядом. Мне это очень важно, папа. Послушаешь мою речь? – спросила Анна.
Гастон вытер слезы тыльной стороной руки, ему было неудобно плакать, в такой-то день.
– Дорогие выпускники… – Анна декламировала, Гастон тихо плакал от гордости, но слушал внимательно.
Над садом гулял подхваченный ветром шепот, растянутые между деревьями лампочки зажглись разноцветными огнями, стемнело незаметно, и в небе показались первые звезды.
В освещенном желтом окне спальни чернел силуэт Евы. Они с матерью только что простились. Зато теперь Ева знала, что Анетте очень нравилась ее сережка в носу. От этого было не легче, только труднее. Она поняла, как много было упущено на самом деле, и оттого тихо всхлипывала, вытирала нос рукавом.
В дверь постучали.
– Мэри, ты? – спросила Ева.
– А вот и нет!
Сибиряк стоял на пороге с букетом выдранных из клумбы фиалок. С корней сыпалась земля, прямо на покрытый ковром пол.
– Цветочные лавки были закрыты, – покаялся Сибиряк.
– Это с парадной клумбы? Четверка тебя убьет! – засмеялась Ева, сквозь слезы, встряхнула букет, понюхала.
Их время подходило к концу.
***
С кровати было видно небо и рассыпанные на нем звезды.
– Я люблю тебя, Юрий Успенский, – прошелестела закутанная в простынь Ева.
– За что же? – поинтересовался Сибиряк.
– За то, что ты показал мне снег. Я никогда его не видела.
Сибиряк задумался.
– Ну и логика у тебя… А я тебя люблю просто так. За все.
Время растягивалось, плелось стариковским шагом, стрелки шаркали, им не хотелось спешить. Но все же. Озеро уже ждало, готовилось, с его дна поднимался свет, призывный, манящий, призрачный.
– Подождешь меня здесь? Мне нужно спуститься вниз, кое-что закончить. – Сибиряк оделся, похлопал по карману куртки.
– Иди, только быстро, в подвал и обратно, – сказала Ева.
Сибиряк удивленно посмотрел на нее.
– Откуда ты знаешь?
– Видела однажды, как ты на них любовался. На закате они казались двумя огоньками. Я бы назвала их «Слезы Дракона».
– Я украл их, Ева. А ты ничего не сказала по этому поводу, – заметил Сибиряк.
– Что бы там ни было, ты не мог никому причинить зла. Я тебя знаю. И верю.
Сибиряк поцеловал ее и, отворив дверь, оглянулся. Ева сидела на постели. За ее спиной –выцветший гобелен со сценами охоты на оленя. Старый гобелен, сросшийся со стенами, древними, самобытными. Замок впускал и выпускал жизнь, будто безучастный гигантский кит, плывущий в океане времени, пропускающий сквозь себя мимолетный планктон из людей, их печалей и радостей. Сибиряк и Ева покинут его, Мэри и Райан покинут его, Четверка уйдет, оставив на крючке в кухне свой фартук с мухоморами. Но Замок этого даже не заметит, и, как прежде, по ночам будут слышны его протяжные вздохи, скрип половиц и заунывное пение раскачанных сквозняком высоких дверей.
Он спустился в подвал. Вода на полу до колена, холодная, вторила плеском каждому его шагу. Будто позвонки, на поверхности отражалась длинная цепь тусклых потолочных ламп, едва освещающая путь вдоль коридора. Мониторы «Моисея» прорезала синяя диаграмма. Только андроиды и гидрологи знали, что значат все эти цифры, круги и завихрения. Придонные течения, уровень воды, температура, открытые и скрытые от глаз источники, впадающие в озеро, исчезающие в нем. «Моисей» все знал и все записывал. Невидимым подводным глазом он обозревал тайные тропы воды, ее пути и перепутья, наблюдал и бдительно фиксировал. Желтые блоки заслонок, выстроенные на поверхности, были лишь небольшой частью его мощи, но и эта часть давала людям уверенность, чувство безопасности.
В мастерской Мэри вода тоже стояла по колено. На крышке плавильной печи у стены громоздились ведра и швабры. Четверка как-то пыталась привести мастерскую в порядок, но вскоре бросила это неблагодарное занятие. Шкатулка с камнями все еще стояла на столе. Сибиряк откинул крышку, провел пальцами по камням. Шорохи и шепотки, камни удивились незваному гостю. Он что-то принес, они сразу это поняли – в их гранях засверкали искры любопытства. Вынутые из темноты его кармана, впервые за долгое время Слезы Бога сонно перекатывались в его ладони. Сибиряк подставил их к свету, и бриллианты перевоплотились в два огненных шарика, две горящие кометы, пересекающие пространства космоса. Бывало, такие проносились по ночам, в черном цветении неба, когда он еще жил в тайге. Тогда он думал, что это – волшебство, но теперь знал, что это были огни самолетов, ничего таинственного.
Слезы Бога легли в шкатулку. Они освоятся, царственные, чистые, лучшие из себе подобных. Мэри удивится, а может, обо всем догадается. Но Сибиряка уже не будет рядом. Второй части экстракции памяти уже не будет. Он приехал сюда в надежде проститься с другом, попросить у него прощения, повиниться, облегчить свою совесть. Но, встретив Еву, понял, что не мог провернуть с Тобиасом ничего подобного. Воскресить, чтобы потерять снова, чтобы дать ему уйти опять, в небытие, в безмолвие, только ради собственного покоя. Это эгоизм. Программа Райана дарила воскресшим жизнь и снова забирала ее, бездушно, не щадя, не моргнув глазом. Разве мог Сибиряк поступить так с другом? Выдернуть его из тишины вечности ради собственных целей… Озеро заберет их всех сегодня, это необъятная чаша скорби, наполненная темнотой. Разве Тобиас хотел бы такой участи?
Нужно было спешить. Мысль об озере пугала Сибиряка, сковывала бессилием. Он хотел вцепиться в Еву, не отпускать ее, держать подле себя, и может быть, они переживут праздник Воскрешения. Но надежды было мало, и нужно было держать себя в руках. Не Сибиряку было раскисать в сожалениях и страхе. У него еще оставалась жизнь, его время еще не пришло. Нужно было поддержать Еву, успокоить, не позволить панике омрачить ее последние минуты.
– Наигрался или струсил? Вот в чем вопрос, – это был Хантер. Он загораживал проем двери и брезгливо морщился – холодная вода была ему не по вкусу. Его безупречно отглаженные брюки со стрелками насквозь промокли. – Не могу понять, тебе камни надоели или ты решил от них избавиться, пока тебя не сцапали за кражу? Да и вообще, откуда ты взялся?
– Меня отпустили, – коротко отозвался Сибиряк, загородив спиной шкатулку с камнями. На секунду он подумал, что Хантер вернулся за драгоценностями.
– Уж не считаешь ли ты меня мелким карманником? Не волнуйся, камни мне не нужны. Я зашел попрощаться перед отъездом. Замок меня впечатлил, знаешь ли. От того, что здесь творится, у меня башню сносит. Хочу увидеть праздник Воскрешения из первых рядов.
