Алекс Миро
Озеро: воскресшие
– Как ты мог? – Дальше как-то не клеилось. Слезы подступали к горлу, мешая закричать на Ниса, обозвать его на чем свет стоит, проклясть или хорошенько обложить матом. Вместо слов только соленый ком, бессильный, обессиливающий.
– Чего мог, светлячок? – с нежностью спросил Нис. – Ты чего взъелась ни с того ни с сего?
– Как ты мог дать то интервью? – Она все же дала волю слезам и теперь говорила сквозь всхлипы, вытирая нос рукавом кофты.
Нис взял ее на руки, податливую, и понес к автомобилю. Усадив ее на сидение, он накинул на Мэри плед. В формате амфибии машина походила на катер – крыша убрана, воздушные подушки на воде, колеса спрятаны. Они сильно качнулись, когда Нис забрался в салон и сел рядом с ней. Мэри горько плакала.
– Ты скажи мне, что я сделал не так… Никаких интервью я точно не давал. Да кому интересно мое мнение? За нас все решает пресс-служба дублинского отделения, а нам не дают и слова сказать журналистам.
– Интервью о Замке и о проекте. Где ты сказал, что все, что делал Райан – иллюзия и обман, наглая ложь и профанация. Как ты мог так поступить с нами? В тот день родители отказались от Кэсси, прочитав всю эту гадость, и она ушла в озеро. Понимаешь? Ты ее убил, Нис. – Она снова засопела, борясь с накатывающими рыданиями.
– Да что ты такое говоришь! Как ты могла такое подумать про меня?! Я никогда не поступил бы так ни с Кэсси, ни с Евой. Разве они профанация? Ты совсем с ума сошла?
Он был в таком замешательстве, что Мэри перестала всхлипывать.
– Это интервью дал какой-то Нис. И бахвалился, что знает нас с Райаном давно. Кто это еще мог быть? – спросила Мэри, и, глядя в его глаза, она понимала, что он говорит правду. Потому что единственным человеком, который никогда ей не лгал, был именно он.
– Это ошибка… Или гнусная подстава… Господи, что ты думала обо мне все это время! Бедный мой светлячок. Бедная Кэсси… – Он посмотрел на озеро, словно надеялся найти там следы девочки, ее танцующие в воде отражения, но их не было.
– Тогда в Вифлееме ты говорил, что Райан совершает ошибку. Я думала, ты хочешь отвадить добровольцев от проекта, чтобы новым воскресшим не суждено было появиться на свет, – повинилась Мэри.
Нис задумался.
– Ну и как одно интервью могло остановить запущенную вами махину, которую ждет не дождется весь мир?
Мэри кивнула. Как они с Райаном не подумали об этом? Ослепленные предубеждением против родного человека, старого друга (пусть для Райана он и был отчасти врагом, но все же), оглушенные гордыней и страхом, они не вникали в суть вещей, а клеймили и навешивали ярлыки. И ошиблись.
– Я бы ни за что не погубил то, что строилось такими усилиями, – продолжил Нис.
– Тебе плевать на усилия Райана, – откликнулась Мэри, немного успокоившись.
– Но я знаю, что теперь воскресшие – дело твоей жизни. Значит, оно для меня свято. – Он пересел поближе к Мэри, крепко обнял ее. Их рыжие волосы соединились в одно солнце. Скрипнув плотной тканью униформы, Нис оголил запястье:
– Ну-ка, мир?
Мэри приложила свою половинку четырехлистного клевера к его, они обнялись снова. Все понемногу налаживалось. «Моисей» набрал полную силу и теперь стоял высоким барьером на пути озера. Бригада рыла отводные каналы, вода спадала, и машина наконец осела на землю.
– А вид будет уже не тот, – посетовал Нис, глядя на цыплячье-желтые пластиковые блоки.
Они засмеялись.
***
Еще долго после того, как стихла тревожная сирена, город был в смятении. Улицы переговаривались, дома перешептывались, цветочные корзинки над дверями переглядывались. Все жило жизнью, насыщенной страхом. Кажется, ничто не могло привести людей в движение так, как пара минут пронзительного воя сирены, обреченного, тоскующего, разрывающего глотку. Хантер сидел на подоконнике у открытого окна, свесив ногу в летней начищенной до блеска туфле над землей. Он был в костюме – не мог позволить себе, чтобы кто-нибудь увидел его в халате или пижаме, пусть даже восседающим на окне своего номера. Всегда быть «при параде» – одна из многих заповедей, которым он следовал беспрекословно. Обрывки воспоминаний то и дело приходили и уходили. Пятнашка теперь живо восставала перед его внутренним взором, после того, как он увидел Омегу в подвале, пусть и на секунду, на миг, но он, будто фотограф дикой природы, успел сделать единственный, но точный снимок ее лица. Даже выражение глаз очеловеченного андроида было примерно таким, каким он его помнил. Почему ни разу до этого, когда он охотился, он не испытывал никаких чувств к своим жертвам? «Старею», – подумал он, усмехнувшись. И вот и она, Пятнашка: тонкий правильный профиль на фоне окна. В их просторной квартире на первом этаже с видом на кирпичную стену всегда было так мало света. И она же анфас, когда склонялась над ним в отблесках ночника. Ее руки, ваявшие из теста домашний хлеб, мягкий, упругий вначале и хрустящий в конце путешествия из духовки обратно на кухонный стол. Тогда ему казалось, что он заслужил, в конце концов, жить по-настоящему. Так, чтобы с сожалением смотреть, как проходит день, потому что было хорошо, потому что не хочется отпускать, потому что движение времени вперед не несет ничего путного – ведь лучше уже и быть не может. Он присаживался перед освещенной духовкой и смотрел, как над противнем всходит тесто, розовеет, так же жило и дышало его сердце. Все это было так глупо отнято у него. «Неумение сопереживать, природная жестокость… Да что он понимает, этот идиот, что он видит в моей душе?» – негодовал Хантер, и мысли о Сибиряке не давали ему покоя.
Стук в дверь прервал его мысли.
– Что тебе нужно? – Он всматривался в лицо Джеймса в ярком свете коридорных ламп.
– Решил зайти. Тебе не помешает моя компания, – заявил Джеймс.
– Да иди ты, – рявкнул Хантер и резко захлопнул дверь.
Тишина в номере, покой, которыми он наслаждался пару минут назад, вдруг стали тягостны. Наконец-то он понял, что теперь здесь пусто. По-настоящему никого. Только он, Хантер, прохаживался вдоль широкой постели, раздумывая.
– Слушай, я погорячился. Можем выпить вместе. – Хантер стоял перед дверью в номер Джеймса в черном костюме, отутюженной рубашке, будто конферансье, сбежавший с вечернего шоу, только бабочки не хватало.
– Заходи.
В комнате не прибрано, резко пахнет виски, открытая и ополовиненная бутыль в липком круге на стеклянной поверхности стола. Хантер поморщился. Разбросанные вещи, майка, языком высунутая из прикрытой пасти расстегнутого чемодана, через открытую дверь ванной видно полотенце на полу и пару гостиничных тапочек вразброс возле унитаза. Казалось, все здесь было призвано распалять в Хантере неприязнь. Но от чего-то не распаляло.
Джеймс откупорил бутылку виски. Хлопок вакуума, звук влекущий, призывающий тепло, разливающееся по телу. Плеск – помыл ли он стаканы хорошенько? Порой Хантер мешал сам себе. Мешал наслаждаться с полной силой, погрузиться, забыться. Теперь ему это было нужно.
Джеймс стоял к нему спиной. Его тело, высокое, крепко сбитое. Чем-то сродни телу андроидов: женственные лица, крепкие комплекции, в них чувствовалась сила, плотность кости из кевларовых трубок. Джеймс был бледен, из того типа людей, кому солнечный свет не пойдет на пользу. Под определенным углом или в тусклом свете биокожа андроидов тоже становилась белой. Как лепесток яблоневого цвета.
С каждым новым глотком, который делал Хантер, лицо Джеймса все больше походило на ее лицо. Общее становилось все отчетливее. Черты и линии, мягкость и заостренность, округлость и угловатость. Хантер торопился. Глоток за глотком, все быстрее. «Наливай еще», – нужно было спешить. Пятнашка была все ближе, в расслаблении тела и разума, она являлась к нему долгожданной гостьей. Она протягивала ему стакан, она склоняла к нему лицо, она всматривалась в его глаза. «Говори как женщина», – ну что за просьба! Он успел бы остановиться, прикусить язык, чтобы не казаться психом. Но не показался. Джеймс думает, это игра. Такая, какой он еще не пробовал, в которой правила узнаются на ходу, по пути к финишу.
Теперь у него мягкий голос, очень похожий на ее, на голоса всех андроидов первого поколения. Не высокий и не низкий, не грубый и не ласковый. Золотая середина нотного стана. «Очень похож», – вслушиваясь, шепчет Хантер. В третий раз он взял стакан из рук Пятнашки. Тяжелый, наполовину полный. «Говорят, пессимисты вечно отпивают половину стакана у оптимистов». Так она шутила. Где-то вычитала, в своих сетях, наверное. У нее в голове чего только не было. Что ни спроси, все знает.
Джеймс сидит совсем рядом, бедро к бедру. Бутылка пустеет, пора что-то решать, решаться, но ничего не хочется, только сидеть, зажмурившись, чтобы окончательно сбить себя с толку. Они дома, на жестком сером диване Хантера. Пятнашка молчит, задумалась о чем-то. Может, сканирует Сеть или проводит внутреннюю диагностику. Но со стороны она выглядит умиротворенной и праздной. Джеймс крутит в руке стакан, виски цвета карамели, он тоже выглядит умиротворенным. Он ли это?
Под потолком качается люстра. Это ветер играет в комнате, трогает предметы, ощупывает, окутывает, холодный какой, холодящий. У Пятнашки по коже мурашки. Она такое умела, так прикинуться настоящей, что не отличишь.
Хантер заприметил кусок черной ткани, торчащей из ящика у постели, вытянул его. Глаза завязаны, волнующее чувство. В голове мягко плещется виски. Теперь можно обмануть себя полностью. Сменить место и время, упасть в кроличью нору прошлого, а потом лететь и лететь вниз. У Джеймса хорошо получается новый образ. По его телу бегут мурашки – как настоящие. Это все холодный ветер.
Завязав себе глаза, Хантер орудует вслепую, как древнее чудовище, щупальца пальцев, где каждый нерв чуток. Прикосновение – кожа гладкая, как у андроида, – молодец Джеймс, подготовился. Надо будет премировать его после. После этого спектакля, этого странного представления. Звук рвущейся ткани оглушает. Одной майкой у Джеймса стало меньше – она пошла на ровные полосы, ленты, перекрученные для надежности.
Хантер – будто паук, плетет и вяжет, глядя черной повязкой глаз сквозь темноту комнаты. Ей так нравилось. Андроиды очень сильные, им ничего не стоит сломать человеку руку, причинить ему вред. Поэтому Пятнашке так хотелось притворяться слабой. Она могла бы разорвать паучьи путы в мгновение ока, но никогда так не делала. Она знала правила игры: учись на ходу, по пути к финишу.
Хищные лапки в воздухе, снова, теперь на лице Джеймса. Что он там думает, какая разница. Впадины и кругляшки глаз – такие же, у нее были такие же! Губы чуть иные, но можно прикинуться, что не замечаешь разницы. Нос другой, да, лучше держаться от него подальше. Пальцы мнут, нащупывают, исследуют. Как удивительно хорошо он помнит каждый уголок ее тела. Некоторых нужно избегать, тех, что точно будут другими теперь: грудь и внизу живота, они разочаруют, собьют наваждение.
Он осторожен, паук, с широким черным глазом ленты, этот неспешный охотник. «Ну же!» – выдыхает Джеймс. Он чего-то хочет. Он сбился с ритма, вышел из образа, так не годится. Хантер больно щиплет его за внутреннюю сторону бедра, там, где неприятнее всего. «Говори как женщина», – это приказ.
Нельзя дать иллюзии раствориться, исчезнуть, все идет так хорошо. Этот Джеймс, эта нелепая игрушка, кукла, привязанная к постели, распластанная, слабая. Или это все же Пятнашка. Притворяется обмякшей морской звездой, бессильной, на белых мятых простынях. Хантер наклоняется к ней. От Джеймса пахнет цитрусовой туалетной водой. Почему бы и нет, может, она купила сегодня в магазине, чтобы порадовать Хантера? «Это что-то новенькое, тебе идет!» – Хантер с восторгом принюхивается. Его горячее дыхание, смешанное с алкогольными парами, вылетает и растворяется. Вес паучьего тела заставляет Джеймса захрипеть.
Если Хантер снимет повязку, кажется, на его пленника уставятся восемь черных немигающих глаз. Игра затянулась. «Ну же! Иначе я уйду», – выдыхает Джеймс, но голос держит, похожий на ее голос. Хантер останавливается, замирает, застывает, наполовину подвешенный в воздухе, на паутине своих иллюзий. Лапки шевелятся, ощупывая воздух, пальпируя. «Не смей уходить от меня», – он снова наваливается на Джеймса, на Пятнашку.
Она не разорвет путы, она знает, что так не пойдет. Еще один лоскут, валяется в ногах, длинный, волнистые края в месте разрыва. Он оплетает. Хантер плетет. Закручивает вокруг шеи. «Так-то лучше», – шепчет Джеймс. «Я не дам тебе уйти. Не в этот раз», – ответ предназначен Пятнашке. Хантер вертит два конца, перекручивает, спутывает, затягивает.
Паутина всегда кажется такой тонкой, ненадежной, но так только кажется. Пауки плетут свои сети уже миллионы лет, поэтому знайте, паутины крепки, из них не выбраться. Это действо древнее, как мир, эти узоры стары, как луна и солнце.
Еще туже, крутится и крутится, стягивается к шее, к кадыку, к хрупким внутренним косточкам, преграждая путь дыханию – самой жизни. Джеймсу нравится: наверное, не впервые. Он думает, что теперь-то знает правила.
Но Хантеру кажется, ей бы не понравилось. Пятнашка хотела бы остановиться. А потом она уйдет. «Хватит, слишком туго», – странный голос, едва покидающий гортань. Если ослабить, она точно исчезнет. Растворится в городских улицах, в рассвете, чтобы успеть на самолет, чтобы навсегда оставить Хантера в его одиночестве, в его ненужности, заброшенности, безумии.
«Я не дам тебе уйти», – восемь глаз под черной повязкой открыты, разинуты, жаждут видеть действо длиною в миллионы лет. Опутывать, пеленать, душить. Он проводит лапками по телу Джеймса – оно дергается, содрогается, хрипит. Ему, наверное, хорошо. А Хантеру разве плохо? Он все стягивает веревку на шее Пятнашки, тогда она точно никуда от него не денется. Трогать плоть, еще теплую, мелко вибрирующую, жужжащую, сипящую, такое наслаждение, недоступное никому, кроме охотников, неумолимых и жестоких.
Пиршество и блаженство. Еще минута-другая, под повязкой сгущается тьма, под бедрами сгущается тепло чужого тела, отдельного, но неотделимого, в какой-то момент они будут одним целым. Пятнашка навсегда останется здесь. По крайней мере, теперь он будет знать, где ее найти!
Повязка снята. Джеймс, кожа бледная, бледнее яблоневого цвета, голова склонена набок, выкручена, кончик языка синий, чуть торчит между зубов. «Нужно его премировать. Спектакль окончен». Хантер наклоняется, касается кончиком языка его губ, а затем и этой неправдоподобной синевы, еще свежей, раздувшейся. Восемь глаз разверсты, широки, впитывают действо. Никакой Пятнашки, только паук и эта пойманная им муха.
«Надо же, как было хорошо…» – думает Хантер.
Все, чего он касался, будет зачищено, путы сняты и уничтожены, ручки дверей протерты, стаканы перемыты, диван надраен мочалкой с мылом.
Нужно спешить, скоро утро.
***
Теперь она приходила к нему каждую ночь. Сибиряк просыпался с первыми лучами солнца, лежал неподвижно, тихо, чуть дыша, рассматривал ее, сидящую за столом перед монитором его ноутбука. Оголенная спина – две остроконечные лопатки и пара шейных позвонков торчат под тонкой кожей; или профиль – серьга в носу теперь была с синим камешком. Мэри сделала специально для Евы. Подарок, ценнее которого и быть не может.
«У меня ничего для тебя нет». У него и для себя ничего не было. Только воспоминания, мечты, неизвестность будущего и странность настоящего.
– Ева!
Они не спят, никогда, воскресшие. Ева коротала часы перед экраном. Выискивала, рассматривала, изучала. Коды, пароли, скрипты, шрифты и снова коды – она видела в них нечто, словно сама была машиной, воспринимающей мир математическими символами.
– Проснулся? Тогда я пойду. – Она не улыбается, не любит утро. Нужно расставаться, а так не хочется. Зато теперь она очень любит вечер. Когда садится солнце, она взволнованно снует по Замку, не в силах дождаться темноты.
– Погоди. – Сибиряк прислушался. Полицейская сирена. Они его не пугали, но настораживали, как настораживает дикое животное хруст валяющейся на земле ветки.
Сибиряк натянул майку и джинсы. В верхнем ящике прикроватной тумбы шептались Слезы Бога. Он то и дело порывался рассказать о них Еве. Между ними не должно было быть секретов и тайн. По крайней мере, так он видел любовь, так ее воображал. Но в реальности его жизнь была полна, до верху нашпигована недосказанным. Ему было уже восемьдесят – начать хотя бы с этого. Такую новость просто так не выложить шестнадцатилетней девушке, в промежутке между ласками. «Вся правда» существовала где-то в геройских фильмах, в наивных романах или в подростковых безапелляционных утверждениях, но, по сути, она была лишь задником, маячившим в тени сцены, оставшимся за скобками фоном.
– Ты чего напрягся? – Ева озадаченно посмотрела на него. Она еще не одета. Всегда так делает, притворяется, будто ей еще не скоро уходить.
Сирены приближались. Машины ехали по дороге, огибали город, мимо или прямо к ним? Сибиряк весь обратился в слух.
– Давай провожу тебя до поворота, – предложил он.
Утреннее солнце светило в глаза. В его лучах зеленые волосы Евы стали салатовыми, совсем светлыми. Под мышкой она держала флайборд.
– Утро доброе! – Хантер был в отличном настроении. Румяный, оживленный, наслаждающийся. Словно неделю пробыл в спа.
Сибиряк прижал Еву к себе так крепко, что она заерзала от удивления.
Их теперь было трое на подъездной дорожке у гостиничной парковки. Неловкая тишина, невидимое натяжение, ожидание. Только ничего не подозревавшая Ева просто стояла и ждала, когда же Сибиряк ее поцелует. Кажется, она только и мечтала о поцелуях, если не думала о программных кодах и разработках из Кремниевой долины.
Полицейские сирены приближались. Это они выманили Хантера из его логова сюда, на свежий воздух, чтобы ждать и смотреть, что теперь будет. «Его, наверное, нашла горничная…» – он прикидывал и так, и эдак, припоминал, все ли протер, спрятал и уничтожил.
– Ты нас не представишь? – он холодно посмотрел на Сибиряка, но его рот растянулся в улыбку.
– Ева. – Она как раз стояла посередине между Сибиряком и Хантером. И протянула ему руку. Сибиряк не успел остановить ее, не смог, не сообразил вовремя.
– Очень приятно! – Хантер был спокоен и учтив. Легкий электрический импульс курсировал по его ладони, от запястья до кончиков пальцев.
– Я вас помню, в Вифлееме, – обрадовалась Ева.
– Ах да! – кивнул Хантер и самодовольно взглянул на Сибиряка.
Сибиряку показалось, что земля уходит у него из-под ног.
– Продолжим разговор после, – прервал его Сибиряк. – Увидимся, – это он Еве. Она поморщилась, нахохлилась. Ее не поцеловали, теперь весь день будет дуться. Флайборд воспарил над дорогой, невысоко, чтобы Ева могла поставить на него ногу. Одну, затем другую, баланс и равновесие в воздухе.
Сирены оглушали. Они маячили за деревьями, синие проблесковые маячки полицейских машин. Ева осторожно, чтобы не вызывать подозрений – просто подросток, ранняя пташка на флайборде, – не спеша огибала паркинг.
– Не смей говорить с ней, прикасаться к ней, даже смотреть в ее сторону, мерзавец, – Сибиряк шептал на ухо Хантеру. От того несло цитрусовой туалетной водой, резкий запах бил в ноздри.
– Да ты мерзавец почище меня. Еще тот ублюдок, – хихикнул Хантер. Его сердце ускорялось. Краем глаза – полицейская униформа, краем уха – переговоры по рации. – Сколько ей? Шестнадцать? Как оно, с покойницей? Вставляет?
Он совсем разошелся. Хантер еще был полон адреналина, приливной волной накатывающего на сознание. Он не любил грубостей, брезговал ими, как брезговал пятнами на стаканах в забегаловках или приклеенными под столом жвачками. Но сейчас трое полицейских наступают, надвигаются, настраиваются – и он не сдержался.
Ева притаилась за деревом в десятке метров от них. Флайборд бесшумно парил над землей.
Полицейские о чем-то спрашивают. Сибиряк отвечает, Хантер молчит. Они снова задают неслышный вопрос, губы шевелятся. Сибиряк молчит, Хантер отвечает. Один из полицейских достает из-за пояса наручники.
Через минуту Ева неслась вдоль дороги по направлению к Замку. Над бордюрами, над травами, мимо аккуратных заборов и просыпающихся окон. Она забылась, забыла, не подумала. Нужно было выбрать обходной путь, с другой стороны земель Райана, через перелесок. Но вот она мчится мимо высокой ограды, со стороны дороги, и на нее смотрит Четверка – в руке замер вырванный с корнем сорняк. Лицо андроида расчерчено черными прутьями.
– Я должна обо всем доложить Райану, – безапелляционно заявила Четверка, даже не спросив, где пропадала Ева. Ей было все равно, куда девушка ходила ночью и как оказалась за пределами Замка.
В крипте мерно жужжал сервер. Пустое кресло экстракции памяти белело на постаменте посередине зала. На трех мониторах одновременно высвечивались длинные строки кодов, некоторые обозначены красным – с ними Райан работал в первую очередь. Когда они вошли, он был так увлечен, что не поднял головы.
– Райан, Ева сегодня уходила из Замка, – без вступлений доложила Четверка.
Он среагировал не сразу. Ева вспомнила себя такой, залипшей над кодами, погрузившейся. Реальность вокруг сильно притормаживала, и даже если бы загорелся дом или случилось еще что-нибудь экстренное, до сознания оно доходило бы с сильным опозданием.
– Райан! Ева была за пределами Замка! – Четверка поднажала, и в итоге достучалась до сознания хозяина.
– Что? – Он повернулся в кресле, помаргивая, словно не понимая. – Этого не может быть.
– Погоди, Райан, пожалуйста! Да, я могу отойти далеко от Замка, но дело не в этом…
– Ты это вообще серьезно? – Он вскочил с кресла и подошел к Еве так близко, что она отшатнулась. Райан крепко взял ее за руку. – Здесь не место для разговоров.
Они вышли на улицу. Как бы Ева ни пыталась вставить слово, Райан только и делал, что прерывал ее. Четверка шагала сзади, прислушиваясь. Омега допустила, что один из воскресших проник в крипту и влез в работу Райана. Если бы у Четверки были чувства, она бы уже торжествовала.
– Ты рылась в моих разработках! Меняла мои программы! Да ты просто… Совсем свихнулась, что ли? Думаешь, тебе все можно? – Он тащил ее за руку, но как-то деликатно, мягко обхватив ее запястье. Ева не боялась. Райан казался ей забавным в своем негодовании.
Мэри и Омега расставляли виртуальные станции в саду. После недавнего потопа воскресшие нуждались в отдыхе и расслаблении. Нири – косички собраны в длинный хвост, браслеты на руках звенят, словно рождественские колокольчики – расчищала поляну под игру в «Домик Лилит»: «Сюда ангар для кукурузника, сюда ферму фламинго» – шептала она про себя, прикидывая будущую расстановку. Поодаль Люк, засучив рукава, рыл траншею для военной стратегии, а Акира Ито, наконец выбравшийся из библиотеки на перерыв, осматривал площадку у перелеска для «Пробуждения Феникса». Остальные выбирали приложения, спорили где-то за высокой стеной кустарника, приглушавшего их громкие голоса.
– Можно тебя на минуту? – Райан едва сдерживался, чтобы не вывалить новости тут же, на глазах у всех.
– Почему ты держишь Еву за руку? – Мэри разогнулась в полный рост, оставив на траве активированный черный пятачок станции.
– Сибиряка арестовали! – Наконец-то Еве удалось вставить слово.
Все затихли.
– Так вот где ты бродишь по ночам, – сухо констатировала Четверка.
– Короче… – начал Райан.
Он не договорил. Протяжный вой сирены затопил долину, отразился от черных скальных пород, растрясая камни, обрушивая мелкую пыль в пещере Омеги, завибрировал в плотных прутьях вереска, сбивая с него розовое цветение, пролез сквозь ограду Замка и, оглушая и пугая, возник перед его обитателями. А потом помчался дальше, в город, окутывая все вокруг, неся весть, неся предвестие.
– Господи боже! Это наш? – Райан повернулся к Четверке. Теперь все смотрели на нее, сканирующую внутренние системы Замка.
– Нет, – коротко ответила она.
Был ли этот ответ благодатью, удачей или первой ласточкой чего-то большего, о чем никто не хотел сейчас думать. В кармане Мэри верещал телефон. На экране лицо Ниса казалось испуганным, но сдержанным – губы плотно сжаты, глаза то и дело отводит от зоркой камеры телефона, не в силах посмотреть на Мэри как должно, как положено в такую минуту.
– Скажи, что это не то, что мы думаем, – Мэри включила громкую связь.
Даже Райан теперь внимательно слушал своего соперника.
– «Красное небо», дамы и господа. Сегодня надо всей страной зажгутся сигнальные маяки гидрологических станций.
– Где забили тревогу? – спросил Райан спокойно.
– По всему западному побережью. Дункуин, Килки, остров Оми, Ньюпорт. «Моисеи» поднимаются, но их высоты не хватит для заграждения океана. Вам надо уезжать вглубь острова. Райан…
Райан взял телефон из рук Мэри, отошел в сторону – искаженный легкими помехами, километрами пространства между ними, голос Ниса заставил Райана зажмуриться, закрыть глаза. Никакой больше ненависти, никаких драк и взаимных оскорблений. Время детства кончилось. Почему-то только сейчас, не поздновато ли?
– Сколько у нас времени?
– Время есть. Но ты знаешь, что это не конец, Райан. Ни к чему ждать эвакуацию, будет только хуже. Собирайтесь и уезжайте.
– Спасибо. Честно, спасибо тебе, – Райан не стал уточнять, за что.
Они оба это знали. На заднем плане, прямо за спиной Ниса, маячил фюзеляж самолета спасательных служб с круглыми бойницами иллюминаторов. Солнечная батарея на крыше чернела, отражала высокий потолок ангара.
– Четверка, в городе никого не останется, все гидрологи отбывают по призыву. Смотри за вашим «Моисеем».
– Когда ты вернешься? – Мэри заглянула в экран телефона.
– Не знаю, светлячок. Посмотрим-поглядим.
Нис никогда так не отвечал, не в его это духе. Он непременно должен был сказать, что скоро, или просто пообещать, что непременно вернется. Но он не сказал ничего подобного, впервые за тридцать пять лет, что Мэри его знала.
Вечер они провели в саду. Воскресшие играли в выбранные ими игры, старались наслаждаться моментом, уж как могли. Четверка, Райан, Омега и Мэри сидели в шезлонгах на поляне и смотрели в небо. Оно было красным от световых сигналов маяков. Высоко под облаками пролетали, точно птичьи стаи, эскадрильи самолетов: военные, гидрологические, береговая охрана, пожарные, медицинские.
Они плыли по небу на запад, вдаль, в наспех состряпанные эвакуационные лагеря, палаточные городки для переселенцев, в медицинские госпитали для раненых. Они проносились над длинными колоннами машин, заполонивших дороги и трассы, движущихся вглубь суши, подальше от океана, прочь от скал и обрывов, бегом от черных, погрузившихся в воду валунов, от обезумевших птиц, потерявших свои гнезда. Прочь от желтых огромных блоков атлантического «Моисея», воздвигающегося, восстающего, рождающего волну, выходящую обратно в океан, сталкивающуюся с волной, в океане рожденной.
Райан смотрел на озеро, на желтые блоки их собственного «Моисея», на обманчиво спокойную гладь: сегодня она была красной от отраженного в ней подсвеченного сигнальной иллюминацией неба, но не яркой, словно разбавленная кровь в жертвенной чаше, с крутыми берегами, поросшими высокой остроконечной травой.
Он присмотрелся – в перелеске, у первой линии деревьев, стоял, не склоняя головы, самец оленя. Олень смотрел на озеро внимательно, раздумчиво, спокойно. Его рога держали на себе мир, еще не рухнувший, еще стоящий на краю падения, мир Замка О’Коннеллов.
***
Райану не спалось. Небо за окном все еще было красным, и таким оно останется надолго. Сегодня все люди наконец осознают. А завтра по дорогам проедут сотни машин с саженцами, семенами, километрами дренажных трубок, скрученных в кузовах, будто змеи. За неделю будут подписаны все мыслимые и сумасшедшие законы и поправки, обещающие, гарантирующие, уверяющие, сулящие, что однажды моря и океаны отступят. Сотни миллионов людей по всему миру выйдут перекрашивать крыши в белый цвет. К жалким остаткам ледников причалят танкеры-морозилки. Хранилища углекислого газа наполнят до краев и восторжествуют. У них еще есть надежда. Хотя сегодня она призрачна, как никогда раньше.
Райан спустил ноги с постели. Он хотел почувствовать прохладу, вожделенную, перерождающуюся в зимнее завывание ветра в камине, в серые дни и зябкие ночи. Но нет, лишь лето разлеглось теплом на деревянных половицах, как разморенный на солнце кот лежит кверху пузом – отдыхает от трудов.
Дверь в спальню Мэри скрипнула, несмазанные петли жалобно застонали. Райан на цыпочках подошел к ее постели и поднял одеяло – пусто. Она не ушла к Нису, нет, он за десятки километров отсюда. Хоть какое-то облегчение. Мэри думала, он ничего не знает. Но такое невозможно скрыть, припрятать. Эти тайные встречи витали в воздухе, во взглядах, движениях, в запутавшейся в ее волосах веточке, в пожухлом листе на кофте, в запахе Ниса, который в такие дни источало все ее тело. Но что можно было поделать? «Ты всегда во всем виноват, а я всегда тебя прощаю», – она любит так говорить ему. Ой ли, Мэри? Кажется, все совсем наоборот. Они трое, тянущиеся из прошлого, как старый черно-белый фильм, записанный на пленку, сцепленные друг с другом воспоминаниями, – все, что осталось от той далекой жизни.
В библиотеке горел свет. Райан заглянул снаружи, осторожно, чтобы его, в пижаме и кроссовках, одиноко стоящего посреди садовой дорожки, не заметил Акира Ито. Низко склоненная голова, он печатает и печатает без остановки, как одержимый, будто слова вселились в него и пальцы изрыгают их буква за буквой, абзац за абзацем, дешифруют и раскодируют тайные послания творческого экстаза.
Идти мимо воскресших не хотелось. Он пробирался тайной тропой. Затопленная пустошь простиралась за оградой, и в тихой воде отражались луны, пронзенные жесткими метелками розового вереска, будто тарелки с поданными на них канапе. Поднятый на сорок пять градусов «Моисей» поблескивал ребрами в лунном свете. Придет день, и ему придется снова поднять голову, в этот раз на девяносто градусов. А что дальше? Дальше ничего, только ожидание и надежда.
Мэри стояла у озера, на берегу, ближе к перелеску. Возле нее мирно пасся самец оленя. Из его ноздрей шел пар дыхания, как тогда, в зимнюю ночь, когда Райан встретился с ним впервые. У лодочного спуска в воде покачивалась моторка.
– Что ты здесь делаешь? – Райан подошел к ней сзади, но Мэри даже не повернула головы. Она все смотрела на озеро, задумчивая.
– Я помню, как Кэссиди уходила. Эти луны, как белые шары света. Сегодня они такие же.
На поверхности ничего не было, только тьма, и та обрезками, перемежающимися с дорожками лунного света. Их было почему-то много, дорожек, хотя на небе сиял всего один кругляш.
