Влад Стифин
Рифмовщик
Через несколько минут компания оказалась в большом зале, напоминающем складской ангар. По краям располагались столики, центр был пуст – видимо, оставлен для развлекательных мероприятий.
Крео с Юстой усадили за отдельный столик у стены – как оказалось, удобный для наблюдения за всем происходящим в зале. Появившемуся официанту, молодому человеку в черном костюме, они заказали спиртное и легкую закуску из фруктов. Юста осторожно, не спеша, оглядывала заведение и участников ночного процесса. Столики почти все были заняты. Изредка в разных углах еще можно было заметить свободные места, но постепенно, пока их обслуживал официант, зал заполнялся прибывающими гостями. На фоне приглушенных звуков фортепьяно гости (а скорее, постоянные клиенты) общались между собой. Неяркое освещение и мягкая разноцветная подсветка стен и потолка создавали некоторый уют и непринужденное настроение.
Неожиданно прожекторы высветили в центре яркий белый круг, и под звуки симфонической музыки началось представление. В освещенный круг на пуантах, изображая лебедей, выплыли танцоры в разноцветных пачках.
Юста с интересом наблюдала за действиями балетных и только изредка обращалась к Крео, шепотом комментируя происходящее:
– Сейчас лебедя уплывут и выскочит Зигфрид. Интересно: он будет мальчиком или девочкой?
– Почему он должен быть девочкой? – удивился он.
Она шепотом ответила:
– Лебедя все мальчики – кто-то должен быть девочкой?
– А Одиллия? – продолжил он, озираясь по сторонам.
– Одиллия тоже лебедь – значит, будет мальчиком, – ответила она.
Сухожилистые ноги в трико танцевали адажио. Судя по всему, классический сюжет адаптировали для ночного клуба, и действие стремительно двигалось к развязке.
– Ты увлеклась лебедями, – прошептал он. – Посмотри направо: пятый столик от нас.
Зигфрид с жадностью набросился на колдуна. Минуты три они изображали противостояние, затем умирающий колдун ретировался в темный угол ангара.
Она отвлеклась от лебедей и аккуратно посмотрела в указанную сторону. В полумраке за столиком, тесно прижавшись друг к другу, сидели двое: Ньюка и мужчина средних лет, в котором она с изумлением узнала главврача госпиталя. Госпиталя, где погиб генерал. Юста, чтобы не выдать себя, усилием воли отвела свой взгляд в сторону от предмета наблюдения.
Зигфрид не спеша умирал вслед за колдуном. Он страстно тянулся к солидарно гибнущей Одиллии. Сцена умирания двух влюбленных мужиков под красивую музыку будоражила зрителей.
– Что тебя так сильно удивило? – спросил он шепотом. – Я вижу, ты сильно взволновалась – не от лебедей же?
– От лебедей, но только от тех, что там сидят в обнимочку, – и она кивнула в сторону Ньюки и врача.
Представление закончилось. Все лебеди под бурные аплодисменты выскочили в освещенный круг. Зрителям представление понравилось – они продолжительными рукоплесканиями вызывали танцоров на поклон. Одиллия и Зигфрид выходили кланяться несколько раз. Юста и Крео хлопали в ладоши вместе со всеми.
– Вот и всё – ты довольна? – спросил он. – Если хочешь, в принципе можем уйти. Сейчас, наверное, будут танцы.
Приглушенное освещение сменилось на мелькающую разноцветную подсветку. Заиграла ритмичная музыка, и молодежь вырвалась на середину – начались танцы. Юста, стараясь быть незаметной, украдкой поглядывала на эту парочку и, подсев к Крео поближе, ответила:
– Давай просто посидим. Мне интересно, что будет дальше?
– Хорошо, – согласился он. – Дальше, наверное, будут продолжительные танцы и употребление горячительных напитков под музыку.
– А эти что будут делать? – спросила она.
– Эти, – он понял, что она говорит о Ньюке и его соседе, – эти… не знаю. Может быть, потанцуют, а может быть, будут просто общаться.
Она подумала: «Ньюка дружит с врачом. Ну и что? Что из этого следует? Они могли сговориться и загубить генерала. Зачем? Только ли из-за завещания?»
Посетители, разогретые напитками и громкой музыкой, веселились. Градус развлекухи нарастал. Танцплац ритмично дергался и стремился к экстазу, но Ньюка и врач мило беседовали, не поднимаясь с мест. Она заметила, что говорит в основном главврач, а Ньюка кивает в знак согласия. Так продолжалось, пожалуй, около получаса. Крео заскучал и предложил ей:
– Может быть, подадимся к дому?
– Да, сейчас подадимся, – ответила она, понимая, что вряд ли что-то ее интересующее еще произойдет.
Танцы на пару минут прервались. Трясущаяся масса замерла в ожидании продолжения, и музыка проявилась вновь, но уже в медленном темпе. Объекты ее наблюдения встали и вышли в танцевальный круг. Теперь эту парочку она могла рассмотреть более подробно среди таких же раскачивающихся фигур. Ньюке, судя по его несколько скучноватой физиономии, не очень-то нравилось это качание на месте, а партнер, похоже, был доволен медленным танцем.
«Жаль, что я не умею читать по губам, – подумала она, – может быть, что-то и узнала бы полезное для дела». – А вслух сказала:
– Пора домой.
***
Молоденькая медсестра, совсем еще девочка по возрасту, но не по поведению, пристально наблюдала за Юстой и совсем не собиралась долго с ней общаться.
– Вы зря решили со мной говорить об этом случае. Меня тогда не было в госпитале, – сказала она и приготовилась молча слушать.
Изображая равнодушие и абсолютное спокойствие, Юста спросила ее:
– Но эта история вам известна? Вам об этом кто-то рассказывал?
Медсестра нехотя ответила:
– Да, разговоров в госпитале было много. Вы уже всё знаете – мне к этому нечего добавить.
«Смазливая воображала, – подумала Юста. – Молодая, а цену себе уже знает».
– А что вы лично думаете об этом случае? – спросила Юста.
– Я? – удивленно переспросила медсестра. – Я ничего не думаю. Меня это совсем не касается.
– Есть такое мнение, точнее – многие не верят, что бывшая невестка могла такое сотворить. Вы тоже не верите? – спросила Юста.
Медсестра пожала плечами и ответила:
– Не знаю. Эту женщину бывшая семья не любила. Кто их там разберет?
Юста решила потревожить эту самоуверенную девицу и неожиданно, глядя ей прямо в глаза, спросила:
– А разве Ньюка не говорил вам, что в последнее время генерал любил общаться с этой женщиной?
Девица, не выдержав взгляда Юсты, сделала вид, что поправляет белый халатик.
«Ага, испугалась, воображуля! – подумала Юста. – Знаешь, что вас с Ньюкой несколько раз видели вместе».
Медсестра, неумело скрывая волнение, ответила:
– Он мне ничего не рассказывал.
– Вы дружили или…? – Юста продолжила давление.
Самоуверенность девицы постепенно исчезала. Появилась какая-то напряженность в позе, в попытках приспособить беспокойные руки. Юста почувствовала, что ее вопросы раскачивают эту девчонку и, пожалуй, пора задавать самые главные вопросы.
– Мы не дружили, – процедила девица. – Мы и встречались-то всего раза два.
– А в день смерти генерала это было во второй раз?
– Я не помню. Может быть, и второй, – уже довольно нервно ответила девица.
– Очень странно, что вы умеете считать только до двух, – удивленно заметила Юста. – Вас несколько раз видели в кафе.
У меня есть свидетельства, что вас с Ньюкой там видели несколько раз. Вы отрицаете это?
Девица сникла, опустила глаза и не знала, как себя вести дальше. Юста не дала ей времени справиться с волнением и продолжила:
– Скажите: Ньюка знает о вашей беременности?
Медсестра вздрогнула, как-то всем телом дернулась и, готовая то ли разрыдаться, то ли сорваться и выскользнуть из сестринской комнатушки, выкрикнула:
– Как… как вы узнали?
Юста поняла, что попала в точку, и теперь надеялась, что воображуля превратится в непрерывно говорящую девчонку. Но этого не произошло. Девчонка всё-таки, спохватившись, взяла себя в руки, сжала пальчики в кулачки и уже почти спокойно ответила:
– Он всё, что должен знать, знает.
Юста, почувствовав, что теряет инициативу, машинально спросила:
– Вы собираетесь оформить свои отношения?
– Он обещал, – безразлично ответила медсестра.
– Да, они всегда обещают, а потом… – Юста решила развить эту традиционную тему.
Девица нахмурилась и, как ни странно, расслабилась. Кулачки разжались, и, поняв, что ее ошибка с признанием беременности уже произошла, выдавила из себя:
– Он твердо обещал, когда встанет на ноги.
– Когда встанет на ноги? – вопросительно повторила Юста. – То есть когда сможет обеспечить семью? Так надо вас понимать?
Девица, без особого желания продолжать беседу, ответила:
– Так.
В дверь сестринской без стука заглянула пожилая женщина, почти старушка.
– Извините, но тебя… – она назвала девицу по имени, – просят зайти в десятую.
– Он подождет, – сухо ответила медсестра. – Посиди у него сама.
Старушка кивнула головой и ответила:
– Хорошо, – она хотела было уйти, но на секунду задержалась и спросила Юсту: – Я хотела бы с вами поговорить. Вы сможете?
– Да, конечно, только чуть попозже, – ответила Юста.
– Это кто такая? – спросила она у девицы, когда старушка исчезла.
Девица, отвлекаясь от каких-то собственных мыслей, ответила:
– Это санитарка. Старейшая в госпитале.
– Теперь Ньюка точно исполнит обещание, – равнодушно констатировала Юста. – Теперь он сможет обеспечить большую семью.
Девица никак не отреагировала – похоже, она посчитала, что беседа окончена. Юста, выдержав длинную паузу, решила задать последний вопрос:
– Вы после смерти генерала встречались?
– Нет, – последовал короткий ответ.
– А хотя бы общались по телефону?
– Нет, не общались, – ответила медсестра.
– Спасибо. До свидания, – вежливо произнесла Юста.
Девица молча встала и исчезла за дверью.
«Наверное, зря я не спросила, откуда у Ньюки может появиться достаток для содержания семьи и знает ли она о наследстве? – подумала Юста и успокоила сама себя: – Эта девчонка всё равно ничего путного не сказала бы».
***
Старушка-санитарка оказалась интересной женщиной, с которой беседовать было приятно и в удовольствие. Нашла ее Юста на госпитальном складе, и там же, в закутке у окна выдачи белья, они расположились для разговора.
Немного рассказав о себе, санитарка приступила к главному.
– Вы, я знаю, следователь по этому трагическому случаю.
Юста внимательно слушала.
– Я должна передать вам вот это, – и санитарка достала из кармана халата небольшой блокнот. – Это вам просил передать генерал.
Юста, приняв блокнот, несколько растерянно спросила:
– Почему мне? Объясните!
Старушка, удовлетворившись, что Юста без сопротивления приняла блокнот, заговорила:
– Он… – она назвала генерала по имени и отчеству, – сказал мне, когда дня за два до этой трагедии вручил этот блокнот: «Передайте это тому, кто заинтересуется моим делом». Он так и сказал: «моим делом». Разве я тогда могла догадаться, что он имел в виду? – сама себя спросила санитарка и продолжила: – Я спросила его: «Это надо передать родственникам?» Он ответил: «Нет, ни в коем случае. Это не для них». «А для кого же?» – снова спросила я. Он ответил: «Пусть это будет абсолютно посторонний человек. Человек, которому будет интересна моя жизнь, моя судьба». – «А почему бы вам самому не сделать это?! – спросила я. «Сейчас еще рано», – ответил он.
Санитарка, ожидая вопросов от Юсты, замолчала.
– Что это за блокнот?
– Не знаю, – ответила санитарка. – Я постаралась туда не заглядывать, хотя соблазн был.
– Я могу это посмотреть? – спросила Юста.
– Да, теперь это ваша вещь, – грустно ответила старушка. – Так велел генерал. Я его просьбу выполнила.
Юста открыла блокнот.
– Это похоже на дневник – записи от руки, – сказала Юста. – Но мне всё равно непонятно всё это. Зачем генералу это было нужно? Может быть, вы что-то можете прояснить?
Старушка задумалась.
– Вы знаете, мы с ним в госпитале вроде как однополчанами стали. Он почти всю войну прошел, и я отсанитарила более двух лет. Правда, на фронте мы не встречались – воевали, так сказать, рядом, – но воспоминания сдружили нас. Он ведь жил-то в основном только прошлым. Да и я, как видите, оставила всё там. Детей нет, мужа нет. Всех война прибрала.
– А у генерала есть сын и внук, – вставила Юста.
– Да, конечно, формально – семья, но откровенно говоря, он считал себя одиноким, – продолжила старушка. – Мы, бывало, часами разговаривали с ним. Много о себе он рассказывал. Сетовал на судьбу, а один случай в самом начале войны его беспокоил всю жизнь, как рок какой-то. К старости это его совсем замучило. Я уж ему говорю: «Мало ли ошибок бывает, страшных ошибок, но надо жить – нельзя себя поедом есть». А он никак не успокаивался – считал, что наказание ему за ту ошибку должно быть страшное.
– Вы имеете в виду расстрел предателя? – спросила Юста.
– Да, но он не считал того юношу предателем. А… как бы это сказать… трусом, что ли, но не вредным, а случайным. Все мы боимся чего-нибудь, но умеем преодолевать это, а тот юноша нуждался в помощи, но ее не получил. Вот генерал и корил себя за это.
Старушка замолчала. Окошко выдачи открылось, и хмурая личность, оглядев их и не увидев желания общаться, исчезла.
– Скажите, а тот случай на войне мог повлиять на генерала так, чтобы довести его до самоубийства? – спросила Юста.
Старушка встрепенулась, освобождаясь от воспоминаний, и, неспешно подбирая нужные слова, ответила:
– Если бы вы спросили меня раньше, до его смерти, то я бы ответила абсолютно твердо: не мог он так поступить. А теперь, – санитарка сделала небольшую паузу, – а теперь я не уверена в этом. Хотя кто сейчас может быть в чём-то уверен? Всё так быстро меняется. Историю, прошлое и то меняют то так, то эдак. Как-то мы говорили с ним о победителях и побежденных. Я рассказала ему свой случай, когда мы спросили местную жительницу, освобожденную от наших врагов, когда им было лучше: при нас или в оккупации? Знаете, что она ответила на своем, родственном нашему, языке? «Всё едино». Мы прекрасно ее поняли, то есть ей и всем им и при врагах, и при нас одинаково было. Мы-то думали, что мы освободители, а нам в ответ: «Всё едино».
– А что на это ответил генерал? – спросила Юста.
– Он мудро ответил. Сказал, что всякие люди бывают. Одни приспосабливаются, другие борются. Одни становятся предателями, другие – героями. И еще он сказал: так бывает, что политики могут местами поменять героев и предателей.
– Да, – согласилась Юста, – со временем мифы то исчезают, то возникают снова. А главное, что плохо – это когда профессиональные историки тоже нередко занимаются мифотворче ством.
Санитарка в знак согласия кивнула головой и добавила:
– Нас, ветеранов, не надо обижать – тогда всё будет хорошо. Вот и генерал свои записки, наверное, этому посвятил. В семье, думаю, у него отклика не было, и решил он довести свои мысли до чужого человека.
Разговор прервался. Юста почувствовала некоторое неудобство перед этой старой женщиной, воевавшей, хлебнувшей горя сполна и, наверное, до сих пор не устроенной в жизни, в быту. Она перевела разговор на другую тему и спросила:
– Скажите: внук часто посещал деда, и какие у них были отношения?
– Ньюка, – произнесла старушка. – Ньюка нечасто здесь появлялся. Молодежь – что ей здесь делать? Здесь скучно. Тяжелые больные. Помещения строгие, чистота, тишина. Ничего для молодого человека интересного нет. – Старушка грустно вздохнула. – Вот если бы он, Ньюка, выбрал профессию, связанную с медициной, тогда… А так непривлекательные мы.
– Но дед его очень любил, – заметила Юста.
– Да, любил, – ответила старушка, – и расстраивался поэтому. Наверное, что-то чувствовал, видел, что внучок не в ту сторону развивается.
– Что значит «не в ту сторону»? – спросила Юста.
– Мне трудно ответить на этот вопрос. Вы понимаете, что оценку Ньюке я могу дать только со слов деда. А он, когда говорил о нём, был немногословен. Так – редкие, отдельные фразы. Мы в основном, когда касались Ньюки, сразу переходили к обсуждению молодежи, к современному поколению, которое, как говорил генерал, не имеет прививки от войны.
– Прививки от войны? – удивилась Юста.
– Да, он так говорил, – ответила санитарка.
Юста на минуту задумалась и повторила слова генерала:
– «Не имеет прививки от войны». Интересное высказывание, означающее, что мы и современная молодежь забыли все ужасы того страшного времени или просто не хотим его помнить.
– Наверное, он это и имел в виду, – согласилась санитарка.
– Скажите: а Пуэла, которую подозревают в… – Юста попыталась смягчить обвинение в адрес этой женщины и продолжила: – Подозревают виновной в этой трагедии? Она, по вашему мнению, могла это совершить?
Старушка отрицательно покачала головой.
– Нет, не могла. Да и зачем ей это? Зачем?
Они разговаривали в каморке, пожалуй, уже более получаса. Юста поняла, что больше ничего нового она не узнает, и завершила беседу:
– Спасибо вам за этот разговор. Спасибо. Мне надо идти, извините, – и она, попрощавшись со старушкой, вышла в коридор.
***
Целый день Юсте не терпелось открыть блокнот генерала, но из-за суматохи по подготовке следственного эксперимента это удалось сделать только поздно вечером. Отголоски сумасшедшего дня не давали сосредоточиться на записках генерала. Юста машинально перелистывала блокнот, обращала внимание на иногда попадающиеся заголовки. Читая их, она то улыбалась, то удивлялась темам, которые беспокоили автора, и ей никак не удавалось внимательно углубиться в незнакомый почерк. Вспоминая весь прошедший день, Юста переживала: всё ли получилось? Днем состоялась долгая беседа с главврачом – пришлось несколько раз разъяснять ему, кто и где должен завтра находиться. Она несколько часов провела в госпитале, обстоятельно планируя завтрашний день.
Наши-Ваши, как всегда поворчав немного, выделил ей двух помощников.
«И на том спасибо», – подумала она, выходя из управления.
Домой в этот вечер она добралась уже почти в полночь. Квартира была пуста – Крео задерживался в редакции. Не ужиная, она плюхнулась в кресло и открыла блокнот. Не спеша перелистывая странички, наткнулась на уже знакомый со слов санитарки заголовок – «Прививка от войны» – и заставила себя углубиться в чтение:
«Современные политики, не испытавшие на себе все тяготы войны, иногда позволяют себе произносить агрессивные слова по поводу явных и неявных врагов. Зачастую бывают случаи, что они, эти политики, пытаются искусственно создать врага для активного влияния на общество».
Она остановилась и подумала: «Генерал излагает общеизвестные мысли, и пока ничего нового у него нет. Может быть, дальше будет поинтереснее?»
«А само общество, живущее в исторической мифологии, всегда готово откликнуться на воинственные призывы – победить врага, сплотиться и, как говорится, единым фронтом патриотически броситься в бой. Этот воинственный патриотизм моментально исчезает под звуки взрывов, свист пуль, на фоне льющейся крови, стонов раненых и множества смертей рядом с патриотом. Наступают трезвость и страх – страх не только за себя, но и за всех рядом трясущихся патриотов».
«Да, генерал, конечно прав», – подумала она. Ей уже однажды довелось испытать это чувство страха, когда в открытую, почти у нее на глазах, расстреляли ее старшего коллегу.
Она продолжила разбирать мелкий, убористый почерк:
«Сразу после войны, после победы, а может быть, и поражения оставшиеся в живых помнят ужасы военного времени, неестественное существование людей, и от этого в головах у них, кроме эйфории победителей или уныния и горя побежденных, твердо и надолго засели эпизоды страшных, бесчеловечных событий. А посему мыслей начать новую войну, новую бойню у них, кроме как у единичных идиотов, нет. Действует прививка от войны. Надолго ли? Вот у медиков – привили что-то от болезни, так она тебя уже не тронет, а как привиться от войны надолго – разве что перебить друг друга до основания?»
Юста оторвалась от чтения и на несколько минут задумалась над словами генерала:
«Вряд ли мы все забыли войну, ее героев, но то, что она всё дальше и дальше уходит от нас, конечно, стирает жестокость ее, а для молодых, таких как Ньюка, война может представляться чем-то очень далеким и даже нереальным».
Наконец-то Крео вернулся из редакции! Застав Юсту за чтением, он спросил:
– Юстинка, ты еще не спишь? Замучаешь себя. Бросай всё и ложись, я вслед за тобой мигом.
Она ответила:
– Читаю дневник генерала.
– Ого! – отреагировал он. – Это интересно! Каким образом он тебе достался?
Часы в гостиной блямкнули час ночи. В соседних домах еще светились редкие окна. Она подумала: «О чём там думают люди? Кто и что там помнит о войне, о которой пишет генерал?»
– Ты, по-моему, уже спишь? – он подошел к Юсте, обнял ее сзади и поцеловал в щеку.
– Что мы помним о войне? – спросила она.
– А что случилось? – он удивился вопросу и добавил: – Что надо, то и помним.
– Достаточно для того, чтобы ненавидеть ее? – снова спросила она.
Он задумался, отошел от нее и расположился рядом в кресле.
– Об этом пишет генерал? – спросил он.
– Да, вот здесь читаю о прививке от войны.
– И всё-таки, как к тебе попали эти записки?
Юста отложила блокнот, подумала о чём-то и, очнувшись от внезапно пришедшей мысли, почти вскрикнула:
– Ты хотел бы их издать?
Крео моментально отреагировал:
– После такой трагедии опубликовать мемуары генерала – очень заманчивая идея. Но вот вопрос: кто имеет права на эти записки?
Юста задумалась. Она хотела сказать, что владелица блокнота теперь она, но, подумав, произнесла совсем другое:
– Пока этот блокнот ничейный.
– Такого не может быть, – возразил он. – Наверняка, если записки напечатать, будет скандал: родственники заявят на них свои права. Публиковать мемуары генерала под другим именем нет никакого смысла. Такой проект невыгоден – кто сейчас читает мемуары, если нет интриги?
– Интриги нет, – согласилась она. – Этот блокнот мне передала старая санитарка. Она ухаживала за генералом и подружилась с ним. – И Юста рассказала, как ей достались эти записи. На что Крео сделал заключение:
– О публикации под авторством генерала придется забыть. Если только – что маловероятно – родственники не дадут на то согласие.
– Не будем спешить с выводами, – ответила она. – Почитаем – увидим.
– А отдыхать мы сегодня будем? – спросил он.
– Ты отдыхай, а я почитаю. Завтра у меня последний день, так что дневник надо бы прочесть, – ответила она.
Он обнял ее и прошептал на ухо:
– Потом. Когда-нибудь потом
Мы станем лучше, чем мы были.
И может быть, тогда поймем,
Как мы сейчас недолюбили…
***
Крео, пытаясь заснуть, вспомнил посещение выставки молодых художников. Его странным образом удивил, даже скорее покоробил шутливо-ироничный стиль некоторых экспонатов, инсталляций на темы концентрационных лагерей и геноцида целых национальностей.
На его вопрос-замечание, что это неэтично, кураторша – молодая пухленькая девица – ответила:
– Этот стиль нам помогает справиться с травмами, оставленными нам в наследство от войны.
Он надолго задумался над этим ответом и нашел хороший, с его точки зрения, аргумент против.
– У вас был дедушка? – спросил он у кураторши.
– Да, – ответила она и настороженно продолжила: – А при чём здесь мой дедушка?
Крео почувствовал, что сейчас самое время зацепить эту циничную дуру. Но что-то его останавливало. Он подумал:
«А может, она не дура? Может, ее еще не научили думать? Да и зачем ей думать?»
И всё же он вслух произнес:
– Отмучился, значит, ваш дедуля. Отжил, так сказать, свое. Ему можно позавидовать.
Кураторша еще более насторожилась и, не зная, как реагировать, наивно выпалила:
– Почему завидовать? Что вы хотите этим сказать?
Она уже хотела было отвязаться от прицепившегося редактора известного издания, но что-то ее удержало. То ли женское любопытство, то ли служебный долг удовлетворить такого посетителя, а он ответил ей, улыбаясь:
– То-то дедуля был бы рад, что не видит такую внучку!
Внучка не сразу сообразила, что означают эти слова, но через несколько секунд стало заметно, что она еле сдерживает себя, кипит вся изнутри. Стараясь сохранить дежурную улыбку, кураторша спросила:
– Если у вас нет больше вопросов, то я могу быть свободна?
– Да, – еще раз улыбнувшись, ответил он.
Сон никак не приходил. Записки генерала заинтересовали его весьма сильно, а слова «прививка от войны» еще долго не давали заснуть.
***
«Я попытался поговорить с Ньюкой о войне – получил полное разочарование. Отсутствие какой-либо заинтересованности этой темой меня даже не удивило. Удивило другое, – писал генерал. – Удивила черствость к чужому горю. Кто виноват в этом? Виноват я сам».
Юста прочла эти строчки и взглянула на часы – часовая стрелка приблизилась к двум.
«Что мы делаем для того, чтобы новые поколения не выросли равнодушными, черствыми? Мы показываем героев войны, но делаем это как-то неумело, залакированно, совсем забывая страшные мелочи, из которых соткана вся мерзость войны».
Она вспомнила своего деда. Когда дед изрядно постарел и ему требовался постоянный уход, родители вывезли его из деревни, из его соломенной хатки. Деда – так его называли родители, – как правило, любил дремать в своем кресле, а то и почитывать газеты, цокоя языком и кхекая, когда находил там описания каких-нибудь курьезов. Вот и в этот раз, после обеда, полистав какую-то газетенку, он задремал. Круглые очки сползли на нос, и сладкое сопение распространилось по всей дединой комнатушке.
Деда воевал. В войну был артиллеристом и почему-то о войне почти ничего не рассказывал. Юста, уже будучи студенткой, не раз просила его что-нибудь рассказать героическое, но деда как-то уходил от героики, рассказывал в основном о смешных случаях и о впечатлениях от чужих городов и тамошних диковинах.
Она тихонько вошла к нему и, когда деда перестал сопеть, спросила:
– Дедуля, а ты убивал врагов на войне?
– Уничтожал… – не сразу ответил деда. – А что ты, Юстина, спрашиваешь? Просто из интереса или… – деда любил ее называть Юстиной, ему казалось, что так ее имя выглядит красивее.
– Мне, дедуля, интересно: сколько врагов ты поубивал? – ответила она.
Деда почесал лоб, нахмурил брови и не спеша начал свой рассказ:
– Был я в заряжающих. Снаряды наши ого-го – пупок надорвешь, пока в казенник втиснешь! Наводчик, значит, прицелится и хрясь – выстрел, грохот, по ушам бьет будьте-нате! А где взорвется, мы не видим. Корректировщики командиру докладывают. А сколько там этих вражьих гадов положишь от взрыва, так кто ж его знает? – Деда остановился передохнуть и, взглянув на свою Юстину, продолжил: – Видел я, что снаряды наши, да и не только наши, делают. Смотреть не на что. Всё в клочья. Вот, значит, как.
– Дедуля, а тебе страшно было на войне? – снова спросила она.
Деда задумался. Он прикрыл глаза рукой, как будто вспоминая и переживая свои страхи заново. Она тихонечко сидела рядом и ждала ответа. День клонился к вечеру. За окном сгущались молочные сумерки. В полумраке фигура деда казалась такой хрупкой, что Юста удивлялась: как это такой ее дедуля таскал тяжеленные заряды на войне? Деда протер ладонью старенькие глаза и ответил:
– Бывало и страшно. А как же без страха? Без него на войне никак. Бывало, так набоишься, что перестаешь о нём думать – как бы не замечаешь его. Вон он, страх-то, а как крепость силы сменьшится и усталость смертная возьмет, так и страха вроде нет. Страх – он и есть страх, на то он и даден нам для жизни, чтобы правильно жить, помнить… – Деда прищурился, как тогда в деревенской хатке, и предложил: – Я вот лучше расскажу тебе один случай, – он, видимо, для пущей важности сделал ударение на втором слоге и начал рассказывать: – Перебазировались мы, значит, в другое место. В вечер собрались и двинулись, когда затемнело, – маскировка должна быть. Тягач урчит, тянет нас помаленьку по пролескам. Дорога разбита. По косогорам вверх-вниз двигаемся, сидим на нашей родной железяке. Луна сбоку красная сквозь дымку проступает. Тянется батарея, куда командиры указали. За час километров пяток с добавкой оттяпали. Наши задницы подустали от маневров таких, и тут тяга наша заглохла. Чих-чих – и встали.
Деда почесал затылок, вспоминая ту лунную ночь, и продолжил:
– Спустились наземь – размяться. Механик в мотор – что-то там копается в темноте. Командир сообщил передним, что, мол, заминка у нас. Нас ждать не стали. Остались мы на дороге одной командой с гаубицей своей и заглохшим тягачом. Отдыхаем. Луну облаками закрыло. Тепло. Разлеглись мы по обочине в траве, организму отдых дать. Уж полчаса как блаженствуем. Война еле слышится. Всю ночь так бы и лежать – курорт, одним словом! Механик втихую обругался в хлам на мотор свой. Молоденький, опыта нет, а слов крепких много. Затихло – нашел он там что-то, сопение одно идет. И тут курорт наш закончился. Слышим – издалека навстречу тарахтят мотоциклы, всё ближе и ближе. Сосредоточились мы – машины-то не наши. Ну, как противник проник в ближний тыл к нам? Залегли мы на всякий случай. А те встречные нас тоже, видать, учуяли – остановились, моторы заглушили и притихли. Лежим так в изготовке. Командир соображает, как дальше быть. Сосед мой справа шепчет мне: мол, надо бы всем стрельнуть в них разом, нас-то почти отделение. А я ему резоню: «У них пулеметы на мотоциклах бывают – от нас в минуту одни дырки останутся». Минут с пяток прошло. У нас аж руки занемели винтовки сжимать. А у них что ж – поди, автоматы у всех да пулеметы. Смекаешь, какая обстановка сложилась? – спросил дед; любил он обстоятельно свою мысль развивать и не терпел поспешности в своих рассказах.
– Смекаю, дедуля, смекаю, – ответила Юста.
– Вот, значит, как, – продолжил дед: – Командир, конечно, голова – свистнул этим с интересом: как, мол, отреагируют? А те тоже свистнули: дескать, слышим вас. И что же – обстановка никак не прояснилась. Я шепчу тихонечко: «Надо на ихнем языке чего-нибудь изобразить. Проверить: наши или нет?» Командир обрадовался: вот он, значит, выход-то – на ихнем языке что-нибудь сказать. Эдак проверит: кто там?
Деда остановился, будто вспоминал тот вражеский язык, на котором он вряд ли много общался. За окном основательно потемнело. Юста включила настольную лампу, и комнатушка деда осветилась желтоватым светом. Деда возвратился в действительность из своих воспоминаний и недовольно проворчал.
– Зачем свет жечь? Вона там как цифирьки крутятся, деньги поедают.
У деда в деревне электричество провели в последнюю очередь – он долго сопротивлялся новациям и сдался последним. Не очень-то жаловал дед плоды цивилизации. Он твердо держался мнения, что все изобретения имеют и положительное, и отрицательное значение. Из всего нового, что его окружало, самым вредным он считал телевизор, который, с его точки зрения, мешал разговаривать людям, мешал общаться, а самым полезным – телефон.
Дед продолжил свое повествование:
– Мы, дальняя артиллерия, как есть были самые неграмотные по ихнему языку – нам он совсем ни к чему. На передовой – другое дело, а у нас что? Стрельнул – и всё. Конечно, налетят самолеты, отбомбятся на нас или снарядами вражьими по нам грохнут, так всё без языка чужого происходит. Так вот, командир наш, да и мы все знали-то всего пару слов: «руки вверх» по-ихнему да «доброе утро». Это из довоенного кино все знали. Все смотрели ту комедию. Натужился наш-то и как гаркнет по-вражьему: «Доброе утро», да наше словечко, как водится, добавил: так, мол, вас и раз так! Сам удивился, как это у него вылетело. Нервическая обстановка, видать, повлияла. А оттуда не сразу – там тоже соображали, что это от нас к ним передалось, – ответили: «Доброе утро», тоже по-вражьи и тоже с прибавкой: «Мать вашу, раз эдак!». Ну, уж тут и дураку ясно стало: наши там. Не могут вражьи гады наш родной язык так досконально знать! Разговор завязался уж по-нашему. Трофейщики оказались на ихних мотоциклах. Сошлись, обрадовались, покурили. Мотор наш помогли поправить, да и разошлись в разных направлениях.
