Влад Стифин
Рифмовщик
Пришла машина, а с ней и главный начальник прибыл работу принимать. Обозрел он окопное произведение и нахмурился, рассуждает вслух:
– Как по туннелям этим лазить в темноте? А если сверху заряд жахнет – засыплет окоп и бойца основательно.
Прохаживается он поверх окопов и выводы делает:
– Оно и так: если жахнет, то засыплет. А у вас и досками сверху накроет, словно гробиком недоделанным.
Стоят бойцы, слушают. Им-то что – приказы исполнять. Вот он и приказал: раскрыть окопчики, крыши разобрать. Конечно, ломать свое же произведение – это не очень хорошо, не душевно. Разобрали они всё это хозяйство довольно быстро – к ужину хотелось добраться вовремя. Завершили всё по-быстрому и на ужин успели. После того случая стимулы творить новизну у всех поубавились.
А всё-таки окопы копать – это вам не ерундой заниматься; работа ясная, если с умом ее делать.
Он уже минут десять стоял в центре сквера. Дама в черном не появлялась. Он задал себе вопрос:
«Зачем я сюда пришел? – и ответил сам себе: – Любопытен ты, брат-рифмовщик. Хочешь узнать, для чего понадобились твои женские стихи? Только ли это тебя сюда привело? Небось эмоцию хочешь подхватить для вдохновения, чтобы рифмовать эдак», – и он прошептал:
Любопытство – не порок.
Знаний набираться впрок
Всем алкающим полезно,
В знанье сила – всем известно.
Дама появилась неожиданно и, не говоря ни слова, удивленно посмотрела на него. Она ждала объяснений.
– Добрый вечер, – вежливо поздоровался он. – Извините, но вы в прошлый раз не ответили на мой вопрос.
– Вы меня вызвали только за этим? – спросила она.
Он не знал, что ответить, – стоял и просто молчал.
– Как же я могу доверять вам, если вы обманули меня? – посетовала она.
– Еще раз простите, – сказал он. – Я могу прочитать еще одно женское стихотворение.
На лице у нее появились сомнения: стоит ли его слушать или уйти? А он решительно, стараясь опередить ее возможный отказ, принялся читать:
– Одиночество мое,
Не бросай мое жильё
Без тебя я пропаду,
Без тебя кого найду?
В горе, в счастье ты придешь,
Ты меня не подведешь.
Ты меня не предаешь?
Что ответишь? Ты скажи,
Честно, прямо доложи:
Я права иль неправа?
Остальное – трын-трава…
Он замолчал. Она опустила голову и слушала.
– Может быть, присядем? – сказал он.
Она вскинула голову и повторила вопрос:
– Может быть, присядем? – и добавила: – Очень сыро и ветер. У вас всё?
– Нет, – ответил он и продолжил чтение:
Одиночество молчит.
Тихо-тихо – не кричит,
Не тревожит. Не стучит
Сердца пульс в моих висках.
Одиночество – не страх.
Не перечит мне оно —
С ним всегда я заодно.
Что ж, пусть будет это так:
Мне не нужен здесь чужак.
Одиночество мое
Мне милей чужих давно.
Почему же я молчу
И ему я не кричу?
А зачем? Не знаю я —
Такова судьба моя…
– Спасибо, – сказала она. – Сегодня очень холодно. Мне пора.
– Я могу еще раз позвонить? – спросил он.
– Да, только не говорите, что вы от дяди. Скажите просто: «Рифмовщик».
– Вам что-нибудь еще зарифмовать? – спросил он.
– Если хотите… Может быть, что-нибудь оптимистичное, – ответила она.
– Я постараюсь, – сказал он.
– Прощайте, – сказала она и торопливо удалилась тем же путем, что и в прошлый раз. Он смотрел ей вслед, пока ее фигура не скрылась в вокзальной арке.
«Действительно холодно, – подумал он, кутаясь в теплый шарф. – Вот-вот наступит зима, и здесь встречаться станет неудобно. А будем ли мы встречаться?»
Ответа у него он было.
***
Весь столик был заставлен аптечными склянками, коробками с лекарствами и прочей лечебной мелочью. Он полоскал воспаленное горло и про себя рифмовал:
«Горло у меня болит.
Я пока не инвалид.
Вот была б больна нога —
То тогда была б беда.
Горло не дает мне жить —
Как мне это пережить?
Больно мне глотать еду,
Никуда я не пойду.
Горло буду я лечить,
Ткань больную всю мочить,
То есть полоскать ее,
Чтоб скорее повезло:
Перестало там першить
И дало хоть как-то жить…»
Заверещал телефон.
– Кто сделал такой противный звук? – спросил он сам себя и вспомнил, что вчера сам же изменил вызов с мелодичного колокольчика, под который он умудрялся засыпать, на эту визжал-ку. – Алё! – прохрипел он в трубку.
– Слава богу, вы дома, – донесся до него встревоженный молодой голос хозяина. – Срочный заказ, ответственный! Вы слышите меня?
– Да, слышу, – откашлявшись, ответил он.
– Вы что, больны? – спросил хозяин.
– Да, – выдавил он из себя. – Горло.
– Ну, голова-то работать может? – услышал он в ответ.
– Может, – снова прохрипел он.
– Для медицинского центра нужны рифмы без ограничения количества.
– Оплата? – хрипло спросил он.
– Какие вы, поэты, меркантильные! – недовольно ответил хозяин. – Не беспокойтесь: как обычно, повышенный тариф.
– Сколько? – спросил он снова.
– Хорошо, хорошо. По тридцать вас устроит? – ответил хозяин.
Он с трудом просипел:
– Тридцать пять.
– М-да, вы цените себя! – ответил хозяин.
Автор молчал. Хозяин тоже держал паузу, а затем сухо произнес:
– Согласен. Завтра с утра жду вас, – и прервал разговор.
«Срочно лечиться!» – подумал он и зарядил аэрозольку.
Целый день он полоскал горло, чем-то дышал, глотал таблетки и сосал лечебные карамельки. К вечеру голос совсем пропал. Издаваемые из больного горла звуки походили на жалобные стоны охрипшей собаки. Он дал «обет молчания» и улегся спать.
Ночью спал он плохо, медицинские рифмы то возникали, то исчезали, путались друг с другом: «касторка – каморка», «таблетка – банкетка», «процедура – дура» и еще множество ассоциаций, которые к утру стерлись из памяти и осталось только одно чувство – чувство саднящего горла и жалостливый хрип.
Утром, при полном параде, в черном костюме, белой рубашке с бабочкой он сидел в кабинете хозяина и слушал, как тот читает его текст:
– «Мы не станем вас пугать,
Вам без нас несдобровать.
Без болезней чтоб прожить,
К нам вам стоит походить».
Хозяин прокомментировал:
– Текст веселенький, и даже с элементами юмора. На мой взгляд, обывателя тронет.
Автор молча слушал.
– «Как самим без нас узнать,
Что вам стоит принимать?
А незнанье – ой-ой-ой!
Что-то съел и в раз – больной!..»
Неплохо, неплохо, – пробурчал хозяин и продолжил:
«Мы не станем вас пугать —
Вам леченье предлагать.
Вам самим решиться надо:
Выживать, не выживать…»
– Несколько жестковато, но с первым куплетом пойдет, – произнес хозяин и без паузы прочел:
«.. Здесь избавят от болезней,
Здесь подскажут, что полезней,
И лекарства подберут —
Правду скажут, не соврут!»
Хозяин еще раз молча просмотрел весь текст и с довольным лицом обратился к автору:
– Ну что ж, вполне! Не знаю, как этим медикам, а мне… – он хотел положительно оценить работу, но спохватился и решил высказаться более нейтрально: – Будем считать, что заказ исполнен. Всего пятьсот шестьдесят благ. Хорошая сумма – теперь можно и полечиться.
Автор кивнул головой. За окном послышался треск отбойных молотков.
– Работа кипит! – с сарказмом заметил хозяин. – Интересно: как им платят? За трескотню или за результат?
Автор пожал плечами и встал из-за стола. Прощаясь, он вежливо наклонил голову и направился к двери. Отбойные молотки не унимались.
***
А там он серьезно заболел. Простыл, поднялась температура. Он лежал и весь горел. Еле встал в туалет и упал в коридоре. Из села привезли фельдшерицу, она дала ему какую-то таблетку – к утру температура спала, но заложило уши. Он стал плохо слышать, звуки слабо воспринимались через какой-то постоянный шум. Начальство решило отправить его долечиваться в районную больницу за тридцать километров от села.
Небольшая больничка – деревянное прямоугольное строение в один этаж – встретила его каким-то гражданским уютом. Две палаты для мужчин и женщин плюс маленькая палата на четверых тяжелых больных, длинный коридор с окнами, выходившими в сад, подсобки и крохотные кабинетики – вот и всё основное больничное содержание.
Устроили его в большой палате (коек на двадцать), одели в больничную пижаму непонятного серо-коричневого цвета и стали потихоньку лечить таблетками и порошками. Палата веселая досталась – с парой местных дедов с бородами, один из которых шутник оказался великий. Он, наверное, не нагулялся по молодости с девчонками, так как у него все байки про любовь получались. К тому же ради красивости подвирал он изрядно. Посмеивались над ним, но сказки его про молодость свою слушали с вниманием. Скука без него была бы смертельная.
Рассказывал он, как все девки сохли по нему и как он долго не мог решиться выбрать себе подружку. Обозлились как-то девицы за это невнимание к себе, сговорились и решили ему позорище устроить.
– Обструкцию, значит, – рассказывал дед. – Пустили по селу слух, что я, тогда еще молодец-красавец, завел себе на заимке тетку-яриху. И хожу, мол, я, к ней почти что через ночь, а потому она попортила меня и девки мне не интересны стали.
Дивлюсь – фыркают надо мной. Да и старшие косо смотрят. Маманя с отцом – и те следить стали: не шастаю ли я по ночам куда-то? Ну, думаю, как бы бобылем не остаться или из села бежать! Говорю мамане и папане:
«Наговорили всё это на меня. Девки-злыдни слух на меня специально напустили». А они: «Сам виноват – давно бы невесту выбрал! Вона сколько кралей на селе, а ты, дубинушка, чураешься».
А как старухи шептаться вслед стали, тут уж, думаю, пора и меры решительные принимать. Подловил я самую что ни есть красавицу ввечеру да за амбаром к стене прижал. Жаром своим, обаянием значит, притиснул и давай в любви клясться. Все знакомые и незнакомые слова перебрал. А она посопротивлялась маленько, да и сама поцелуйчик такой мне сделала, что хоть завтра сватов засылай. Обалдел я трошки, до дома добрёл ошарашенный, мамане и папане сказал, что срочно жениться хочу на этой красавице и что она наверняка согласная. На следующий день меня из порченых вычеркнули и в женихи записали.
Рассказал дед эту историю с выражением и чувством. Смотрели все на него – неказистого, мелкого, росточком ниже среднего – и сомневались в правдивости дедовых событий, и жалели его, а некоторые, может быть, и грустили, что не было в их молодости страстей таких.
В соседней мужской палате всего четыре койки стояло, и лечили там, видимо, тяжелых. Один из них запомнился ему. Маленький, пухленький, лет под тридцать будет. Жена к нему вечером каждый день приходила, тоже ростом небольшая и вся в веснушках. Животик у нее виднелся – рожать собралась, – а муж ее болел чем-то серьезным. Живот его непомерно большой был, и откачивали из него какую-то жидкость. Он сам по вечерам жене так и говорил: «Сегодня целый литр откачали».
Занятий каких-либо, кроме лечения, в больничке не было. Лежишь на койке, посидишь немного, послоняешься по коридору, в окошко морозное поглядишь – вот и все развлечения.
Зима за окном. Всё белым-бело. Тетки по коридору в халатах снуют туда-сюда. Однообразие и скука. Но ему эта обстановка вполне годилась: кормят, спать дают, в мороз в наряд не посылают – курорт, а не служба! Вот только шум в ушах не исчезал – ну, да к нему он уже привыкать стал.
Через неделю поселили в соседнюю палату чернявого мужика с глазами бегающими. Что за болезнь у него, толком никто сказать не мог. Мужик этот какой-то беспокойный был: в палате мало находился, по коридору ходил туда-сюда, словно арестант на прогулке.
Он столкнулся с чернявым в коридоре в первый же день.
– Смотри, – сказал чернявый. – Вот они все тут, – и показал обшлаг своей пижамы.
Он не понял, что чернявый показать ему хочет, растерялся и внимание к чернявому проявил. А чернявый не унимается, обшлаг куртки отворачивает и тычет пальцем туда:
– Вот они, вот они, заразы! Все тут сидят.
Посмотрел он в отворот рукава чернявого и ничегошеньки не увидел – и наконец-то дошло до него, что чернявый – тихо помешанный на чём-то, и с испугу кивнул он головой, что, мол, согласен он с чернявым: сидят там эти заразы, и тихо отошел от него и решил для себя: не будет у него диалога с чернявым.
Как-то днем стало тому тяжелому, у которого жена в веснушках, совсем плохо. Тяжело и часто дышать он стал. Медсестра с доктором забегали, подушку кислородную принесли, суетятся около него, а ему всё хуже и хуже, и уже сознания не стало у него. Минут двадцать он еще учащенно дышал, да и затих. Сестра носилки принесла, простыней его накрыла, и вместе с врачом вынесли они его из палаты. А к вечеру его жена пришла. Идет тревожная, усталая – наверное, с работы – и смотрит вопросительно на него, и вроде спросить хочет: «Как там муж мой?» А он отвернулся и сделал вид, что знать ничего не знает про мужа ее.
Потом через две недели перевели его в военный госпиталь – еще несколько недель уши долечивать. Вернулся он на заставу, уже когда морозы спали и дело к весне повернулось.
***
– Алё! Это рифмовщик. У меня есть кое-что оптимистичное.
Она не сразу ответила. Сначала послышался какой-то шорох. Потом прозвучал ее голос:
– Да. Я помню. Вы хотите встретиться?
– Да. То есть нет. Если вам не хочется, то не надо, – ответил он. – Я могу прочесть по телефону.
Она молчала – наверное, обдумывала, как поступить. Он не торопил ее, он тоже молчал. Через несколько секунд она сказала:
– Я сейчас занята – может быть, завтра?
– Хорошо, – ответил он. – Опять там и опять в черном?
Она усмехнулась и ответила:
– Можно и не в черном. Погода плохая – можно и не там.
– Тогда где-нибудь в кафе? – спросил он.
– Я согласна, – ответила она.
***
Эту забегаловку он посещал в основном летом. Осенью народ туда не очень стремился. В углу парка в плохую погоду гуляющих за день можно было и не встретить. Но почему-то кафешка работала до самых холодов.
Она всё-таки пришла в черном, только красный шарф ярким пятном выделялся на фоне темной фигуры.
– Куда мы пойдем? – увидев его, спросила она.
– В кафе, вы же согласились, – ответил он.
– Только, пожалуйста, где не очень шумно.
– Мы, возможно, там будем одни, – ответил он.
Кафешка действительно была пуста. Знакомая продавщица за стойкой откровенно бездельничала. Она что-то увлеченно читала и не сразу обратила на них внимание, и только когда они подошли к стойке, оторвалась от чтения.
– А… Это вы. Здрасьте, – сказала она и с неприкрытым любопытством уставилась на его спутницу.
– Нам по чашечке… – и он спросил: – Может быть, кофе?
– Да, – согласилась незнакомка.
Они расположились за столиком в углу, где стеклянные стены заведения позволяли наблюдать за этим уголком парка. Мокрые голые деревья уныло стояли вдоль пустых дорожек, и только парочка роскошных елей скрашивала этот грустный пейзаж.
– Вы обещали что-нибудь оптимистичное, – сказала она, отпивая кофе мелкими глотками.
– Да, конечно, я прочту, – сказал он. – А если хотите, просто передам вам текст.
– Лучше прочтите, – улыбнулась она и приготовилась слушать.
Он негромко, стараясь не привлекать внимание продавщицы, прочитал:
– Я смотрю на облака.
Вы откуда и куда?
Пролетите надо мною,
Не оставите следа.
Что там в небе вы творите?
Тучу черную с грозой?
Ничего не говорите,
Растворяетесь порой.
Я смотрю на облака —
Может, мне туда пора?
Будто там я в вышине
Полечу, как бы во сне…
Она слушала закрыв глаза, а он продолжал:
Захочу лететь – лечу,
Захочу молчать— молчу.
Я свободна. Всё хочу
И лечу, лечу, лечу…
Я смотрю на облака,
Что плывут туда-сюда.
Плавать в небе высоко,
Улететь бы далеко,
Где другие будут все,
Где грустить не надо мне.
Я гляжу на облака —
Вы откуда и куда?
Он закончил читать. Она сидела неподвижно и молчала.
– Вам понравилось? – спросил он.
– А где же оптимизм? – улыбнулась она.
– Оптимизм… Там, в облаках, – ответил он.
Они несколько минут помолчали, допили кофе, и она сказала:
– Спасибо. Рифмы хорошие – ей понравятся.
– Мне пора, – она встала первой.
– Я провожу вас, – предложил он.
– Нет-нет. Я сама. Не беспокойтесь, – и заторопившись, она выбежала из кафешки.
Около минуты он видел ее через толстое стекло – как она шла по аллее и свернула в сторону ближайших домов.
***
Радушный администратор встретил его вопросом:
– Как пишется? Что-то давненько не печатались! Мы понимаем: творить – тяжелое занятие. Тут, мы думаем, эмоция сильная нужна. А нынче где возьмешь эту сильную эмоцию? – Он говорил и улыбался, аккуратно сопровождая его по коридору и указывая путь рукой. – Вот видите, немного расширились. Там, где были раньше, тесновато было. Посетителей прибавилось – все, знаете ли, хотят услугу, а здесь у нас простор появился, эмоций много можно разместить… Хотите импровизацию или что-нибудь из старенького?
– Что-нибудь из старенького, – ответил он.
– Из старенького, я припоминаю, у вас много было. Подождите, подождите, кажется, прогулку на лодочке вы еще не пробовали.
Он подумал:
«А действительно, на лодках в этой конторе я еще не плавал, администратор помнит всё», – а вслух произнес:
– На лодках как-то не довелось.
– Чудненько, чудненько! Это мы сейчас организуем, а пока присаживайтесь. Я пришлю вам нашего менеджера.
Администратор исчез за массивной дверью, а он остался в одиночестве ждать менеджера.
«Наверное, везде так: со временем всё портится и угасает. Контора расширяется, теперь придется еще кого-то ждать», – подумал он и принялся перелистывать разложенные на столе проспекты.
Менеджер появился минут через десять. Дежурная улыбка, обнажая выбеленные зубы, простиралась на его лице.
– Будем плавать? – спросил он.
– Будем, – согласился он.
– Что мы желаем? Тихое озеро или бурную речку? – заинтересованно спросил менеджер.
– Что-нибудь потише, – ответил он.
– Отличненько, отличненько! – обрадовался менеджер. – С приключениями или без?
Услышав такой вопрос, он задумался и спросил:
– А приключения – это что?
– Да-да, сейчас мы всё с вами уточним, – менеджер убрал улыбку – наверное, устал ее держать на лице – и быстро-быстро заговорил: – Это легкий ветерок, можно и порыв. Еще – волна. На воде можно чуточку покачать. Можно сильно. Дождичек так, для эмоции, подпустить. Свежим ветерком прибить, так сказать, плавсредство аккуратненько к острову без людей. Озеро большое, а можно маленькое… Ассортимент широкий. Мы рады всегда оказать вам качественную услугу.
Менеджер выдохся и опять надел на лицо улыбочку.
Клиент, подумав, ответил:
– Мне штиль и небольшой остров. Могу я сам к нему прибиться, без свежего ветерка?
– Желание клиента для нас – закон, – заученно произнес менеджер.
Клиента провели по коридорам в операторскую, облачили в имитатор, предупредили об ответственности, вручили тревожную кнопку и поместили в капсулу услуги.
***
Он сидел в небольшой деревянной лодочке и пытался выгрести от заросшего высокой травой берега. Лодчонка чувствовала каждое, даже незначительное, движение вёсел. Волны от неумелых гребков расходились по всей водной глади аж до противоположного берега озерца. На том берегу красовались стройные высокие сосны, освещенные ярким солнцем. Солнечные зайчики играли на воде мириадами пронзительных лучиков.
Через минуту он освоил нехитрую технологию гребли, и лодка уверенно двинулась к середине озера, где живописно виднелся небольшой остров с пологим травяным берегом, постепенно переходившим в небольшой холм. Одинокая корявая сосна, как маяк, возвышалась там.
Он осторожно подвел лодку к берегу. Нос лодки с шуршанием уткнулся в траву. Потревоженная поверхность воды некоторое время успокаивалась, затем озерная гладь почти затихла, только слабые колебания воды еще несколько минут виднелись на зеркале лесного озерца.
Он вышел на берег, поднялся на пригорок и остановился у сосны. По солнечной стороне ствола стекала смола. Он принюхался – запаха не почувствовалось.
«Надо бы им сделать замечание», – подумал он и стал рассматривать сверху всё озеро.
Дальний берег был невысок и постепенно поднимался к полю, укрытому ковром разнообразных цветов. Отсюда он не мог различить, что за цветы распустились там, но по цвету пятен на зеленом фоне можно было догадаться о некоторых видах. Ближайший берег, круто уходивший вверх, только отдельными площадками, был прикрыт, судя по темной зелени, скорее всего, ягодником. Редкие стройные сосны тянулись вверх, и на самом верху плоский пятачок, прогретый солнечными лучами, выделялся ярко-зеленым пятном на фоне светло-коричневых стволов. Всеобщая тишина изредка нарушалась жужжанием озабоченного шмеля, да где-то в лесу долбил дятел.
Он стоял и думал:
«Долго ли можно прожить одному в лесу? Летом, наверное, житьё может быть и сносным – ягоды да грибы есть, – а зимой без жилья, без еды сутки протянешь, не более. Да и ягоды и грибы ближе к осени появляются, а так хоть кору грызи…»
Две бабочки, то ли играя, то ли совершая неведомый ему ритуал, кружились в рваном хороводе, пропорхали рядом и исчезли в густой траве. Солнце поднялось выше, и теплый сухой воздух окутал его. Спокойствие и благодать царили вокруг.
Справа над водой он прочел надпись:
«Внимание! Надвигается гроза. Просим занять точку возврата».
Он повертел головой и разглядел вдали за полем цветов черноту, которая, если смотреть на нее долго, заметно росла. Он постоял еще минут пять и спустился к лодке. Оттолкнувшись от берега, вскочил в свое суденышко, которое, покачиваясь сначала быстро, а затем всё замедляя ход, удалялось от берега. Когда он сел за вёсла, в воздухе почувствовалась предгрозовая духота и наступило глухое затишье, как будто всё живое попряталось и затаилось перед ненастьем. Раскаты далекого грома дошли до него, когда он был почти на месте.
Худенькая лаборантка в ярко-зеленом фирменном костюме освободила его от имитатора и, как положено по инструкции, без эмоций спросила:
– Как прошел сеанс?
Он, подражая ей, монотонно ответил:
– Сеанс прошел нормально, но грозу я не заказывал. Я буду жаловаться.
Лаборантка оживилась.
– Не волнуйтесь. Мы сейчас разберемся.
Она вызвала менеджера. Менеджер с озабоченным лицом объявился буквально через несколько секунд.
– Не волнуйтесь. Мы всё сейчас исправим. Слушаю вас.
Он повторил только что сказанные слова:
– Я грозу не заказывал. Я буду жаловаться.
– Грозу? – повторил менеджер. – Сейчас, сейчас. Один момент, – и исчез в боковом проходе.
Когда его повели к выходу, сзади он услышал знакомый голос администратора:
– Мы всегда рады вам помочь. Такой клиент, такой клиент… – администратор догнал его и, поравнявшись, придерживая за локоть, буквально остановил. – Гроза – это эмоция. Мы-то с вами понимаем: без эмоций нет творчества. Гроза с громом – это сильная эмоция. Мы включили ее как премиальную опцию, специально для креативных клиентов. По условиям контракта, если клиент доволен, то мы имеем право на такие добавки. По времени процедуры у вас нет претензий?
Он, несколько утомленный напором администратора, ответил:
– Нет.
– Вот и чудненько! А гроза удачно вписалась? – снова спросил администратор.
– Да, – ответил он.
– Значит, все довольны. Претензий нет?
– Нет, – согласился он.
– А там с менеджером, я полагаю, вы пошутили?
– Да, пошутил, – ответил он.
– Вот и чудненько! – администратор проводил его до выхода и сдержанно попрощался.
Вечером он несколько раз пытался зарифмовать свое плавание на лодочке. Вспомнил грозу, но ничего хорошего в голову не пришло. Он даже немного испугался, сможет ли он после женских стихов что-то написать от себя, и подумал:
«Эти эксперименты с женским содержанием до добра не доведут – так и заказы можно потерять».
С твердой мыслью больше не рифмовать для этой дамы в черном он уснул.
***
А там наступил новый год. Начало января. Он уже полгода как «фазан», то есть перебрался в категорию «веселых ребят». Половина срока службы пролетела. Прошли тревоги и ожидания лишений и трудностей, осталась в прошлом салажья суета первого года службы. Появились кое-какой опыт и что-то вроде беззаботного существования в рамках армейской дисциплины. Его уже несколько раз назначали старшим наряда, и он уже сам учил молодых уму-разуму пограничной службы.
Сегодня с вечера мороз изрядно прихватил окрестности. Белёсый прозрачный туман проявился над намертво замерзшей рекой. Его и молодого назначили часовыми границы сразу после отбоя. Энергично поужинав и продумав, что наденет в наряд, он на своей табуретке разместился в коридоре казармы. Сегодня была суббота, и после бани и ужина показывали кино. Свободные от службы погранцы приготовились к просмотру. Киномеханик включил кинопроектор.
Это кино он смотрел уже в третий раз: первый – еще пацаном на гражданке и здесь второй. Черно-белые кадры мелькали на экране, где главный герой объяснял подчиненному, где должен быть командир в бою.
Фильм, как всегда, закончился трагично – главный герой погиб, – но оптимистичный артиллерийский обстрел врага вселял надежду на скорейшую победу наших. Кино закончилось. Коридор казармы опустел – пора было собираться в наряд.
Через несколько минут на нём, кроме нижнего белья и полевой армейской формы, оказались двое ватных штанов, бушлат и длиннющая шуба, аккуратно втиснутая в маскировочные белые штаны и накидку. Ноги обустроились в валенках на два размера больше, где поместились, помимо ног, домашние теплые носки плюс простые, обмотанные портянками. Всё это одежное сооружение оканчивалось шапкой-ушанкой и меховыми рукавицами.
Часовой границы – пожалуй, самая скучная служба. Ходишь себе туда и сюда по длинной тропочке с километр и бдишь, чтобы границу никто не нарушал. За шесть или восемь часов ноги обтопчешь о ту тропинку, поэтому для экономии организма устраивали наряды лежки. Местечко удобное определишь и лежишь себе, наблюдаешь за обстановкой. Летом-то хорошо, тепло, только комарьё дикое одолевает, а зимой холод угнетает изрядно.
Вышел он с младшим на тропинку, по льду проложенную. Прошлись они маленько после теплого помещения и залегли за льдинкой небольшой. После такого одевания жара в теле большая образовалась – отдышаться необходимо было. Лежат они, а тепло постепенно уходит, и пора бы встать, пройтись, да нет желания по холодрыге лютой бродить: апатия подкрадывается вредная, перемерзнуть можно запросто.
Первым делом мороз по рукам проходится – пальцы болят, деваться некуда, встаешь и машешь руками, словно мельница крыльями, пока кровь в пальцы не проникнет и тепло из центра организма к ним не проскользнет. А уж как ноги примерзнут, то беда. Ходить и ходить надо по тропе, может, даже бегом заняться, если только движение в раскачку бегом назвать можно. После такой «физкультуры» вместе с разогревом усталость приходит – опять полежать требуется. А красота вокруг разворачивается.
Луна полная в небе сверкает. Окрест белая пустыня с ледяными торосами, и только не наш далекий берег чернеет, но и наш родной косогором к селу поднимается. Небо черно, черно со звездами, и под сиянием лунным пейзаж какой-то фантастический, завораживающий видится, словно и не на земле ты, а где-то на другой планете, и собственный вид твой во всём белом космонавта напоминает в скафандре. Видимость прекрасная – почти весь охраняемый участок виден, и пока вторично не замерз, наслаждаешься красотой такой службы.
Второе замерзание часа через два наступает. Оно гораздо серьезнее первого. Некоторая тоска по возвращению в тепло в голове крутится, а служить еще ого сколько осталось! Это психологическое неудобство не подвигает организм на «физкультурные подвиги», а разогреваться как-то надо, движения включать, а настроение уже не то, не такое теплое, как в самом начале. Уже думается: «Может, дотянешь до конца и без этих изнурений тела и мышц?»
– Не дотянешь, – сам себе отвечаешь и за работу принимаешься, то есть движениями стараешься согреться.
Среди погранцов бытовало такое соображение о степени замерзания: первая степень – это когда мизинец с большим пальцем не свести; вторая – это уж когда указательный к большому с трудом подводишь, а по третьей степени считалось, что весь организм промерз и только еще один мозг работает и слегка соображает, как бы окончательно не окочуриться.
Вот так наслужишься – и такая радость наступает, когда последние четверть часа остаются и можно к заставе двинуться! Мороз уже не страшен – знаешь, что сейчас отогреешься и ночной ужин ждет тебя перед сном, который в армии почему-то отдыхом называется.
На берег поднялся, оружие разрядил, доложил, что положено, и в раздевалку ввалился – и вот оно, счастье! С удовольствием скидываешь с себя всё, что ранее, несколько часов тому назад, напялил. Правда, руки вначале мерзлые не очень слушаются, да это явление крайне короткое. Тишина и тепло, застава спит, за исключением других нарядов, и ждет тебя не дождется ночной ужин. Черпаешь на кухне супчика горяченького, а если вернулся до трех ночи и более ранние едоки мясо не выловили из большой кастрюли, то и мясца кусок достанется. Ублажаешь еще не совсем замерзшее тело – и тепло разливается, и в благолепии пребываешь, потому как впереди положен тебе заслуженный отдых.
Стали жаловаться ночные наряды: последним мясо не достается. Повару эти претензии надоели, и решил он проблему кардинально. Мясо супное через мясорубку пропустил и назад в кастрюлю вернул. Сколько ни черпай – всю мясную взвесь не вычерпаешь, более-менее справедливость получилась. Повар свое новшество не обнародовал, решил испытания своей новации в реальных условиях провести. Явился первый ночной наряд на ужин, к кастрюле сунулся, черпаком гремит, не унимается, а повар сидит на кухне и эдак ехидно улыбается – ждет реакции страждущих свой кусок мяса найти. Оторвался старший наряда от кастрюли и спрашивает серьезно повара:
– Слушай… – фамилию повара называет, – … у тебя «скафандра» есть?
Не ожидал повар такого вопроса, с ходу не сообразил, что на шуточку нарвался, и вопросом отвечает:
– А зачем тебе «скафандра»?
А в ответ:
– Чтобы твое мясо в кастрюле выловить.
Шутку оценили. Объяснил повар, что мясо в супе равномерно распределено путем мясорубочной обработки. Но не прижилось новшество. Вернулись к традиции: кто раньше пришел, тому и мясо. Это уж как судьба распорядится: как в наряд отправят – такая и судьба у тебя мясная будет.
***
А здесь утро выдалось свежее, с порывистым ветром. К обеду облака разогнало, появилось блестящее солнце поздней осени. К вечеру легкий морозец окончательно подсушил всю слякотную обстановку предзимья.
Настроение у него сложилось весьма неплохое. В контору он уже с неделю не заявлялся. Рекламные дела его не тревожили, а женские рифмы он постарался выбросить из головы. Только одно обстоятельство его немного беспокоило: он не рифмовал.
«Это пройдет, – так он говорил сам себе. – Надо переключиться на что-нибудь другое, других почитать, наконец-то, не дергаться – и всё наладится».
Он бесцельно бродил по знакомым местам, зашел в кафешку, где последний раз общался с этой дамой в черном. Продавщица узнала его, приготовила, как всегда, чашку кофе и грустно заметила:
