Влад Стифин
Рифмовщик
Принесли пирожное. Что-то накручено сверху, вроде лесной поляны, усыпанной ветреницей и еще какими-то цветами. Компания оживилась.
– О! – произнесла бодрая старушка. – Красиво, только как это кушать? Жалко губить такую красоту!
– Красота для того и создана, чтобы ее потреблять. В хорошем смысле этого слова, – по-деловому произнес крупный мужчина и ложечкой отломил лепесток белого цветка.
– Что-то раньше не замечала в тебе такого циника, – нарочито серьезно заявила большая дама. – Красота создана для созерцания и пробуждения лучших качеств.
– Позвольте, позвольте, – пробуя фиолетовый цветочек, включился в диалог дедуля. – Красота создана для получения эстетического удовольствия, а это, кроме всего прочего, и для пищевого удовольствия.
– Пищевого удовольствия? Да, наверное, так и есть, – скороговоркой произнес мужчина средних лет. – Чуть сладковато, но в целом вкус приятный и глаз радует. А если говорить по-простому, что глаз радует, то и красиво.
– А может быть красота некрасивой? – как бы размышляя вслух, произнес дедуля, поглощая последний цветочек на глазированной поверхности пирожного.
– Некрасивой красота не бывает, – без сомнения произнес крупный мужчина. – Это уж вы чересчур усложнили, так сказать, перемудрили, дорогой друг.
– Может, и перемудрил, но попробую пояснить свою мысль, – и дедуля повернулся в сторону парка. – Вот, взгляните на участок вот тех стройных деревьев. Уж не знаю, как их садовники или зеленый архитектор вырастили или оставили от когда-то бывшего здесь леса, но выглядят они весьма изящно, то есть красиво.
Дедуля выдержал некоторую паузу, чтобы вся компания как следует рассмотрела предмет обсуждения, а затем продолжил:
– Красиво, не правда ли?
Компания не возражала против такой оценки стройных деревьев.
– А я, как человек, когда-то хотя бы косвенно относившийся к лесному делу, могу сказать, что это хорошая деловая древесина.
– Деловая древесина? – вопросительно произнесла большая дама.
– Вот именно – деловая древесина. Посмотрите-ка: стройные, ровные стволы, диаметр и длина как по стандарту.
– Вы что, хотите их спилить? – недоуменно спросил крупный мужчина.
– Нет, что вы! – возразил дедуля. – Кто же это нам позволит в охранной зоне?
– Слава богу! Мы в охранной зоне! – пошутила большая дама. – А то бы нас заставили заготавливать деловую древесину.
– Шутки шутками, а я хотел сказать, что красота – понятие относительное. А вот теперь взгляните на то одинокое, далекое дерево. Видите, стоит корявое, изогнулось всё под ветрами и дождями? Совсем не похожее на те стройненькие, хотя и одной породы.
– Вы хотите сказать, что то корявое тоже красивое? – переспросил дедулю крупный мужчина.
– Вот именно, – подтвердил дедуля. – А эти стройные хороши для производства материалов.
– У вас, дедуля, логика не очень правильная. У вас одно и то же может быть и красивым, и просто деловым, некрасивым. По-моему, вся природа красива, – заключил крупный мужчина.
– Да, наверное, вся природа красива, а мы – люди – разве не природа?
Компания задумалась.
– Если вся природа красива, тогда и мы все красивые, – подытожил дедуля.
– И та, что с Откиным сидит? – спросила гламурная дама. – По мне, так не очень. Этому Откину уж совсем не соответствует.
– Тише, тише! Они могут нас подслушать, – переходя на шепот, произнесла большая дама. – Как-то неудобно обсуждать соседей. Да и эта спутница литератора не замухрышка: одета прилично, я бы сказала, даже стильно, хотя в нынешней моде я плохо разбираюсь.
– Вы, я полагаю, считаете, что ее лицо некрасивое? – дедуля задумался и продолжил: – А вот ваш литератор сидит с этим лицом и беседует. Что бы это могло значить? Давайте поиграем в фантазии, порассуждаем на эту тему, – улыбнулся дедуля.
– Ничего не значит, – буркнул крупный мужчина. – Это может быть деловая встреча. Этому литератору надо где-то печататься, деньгу зарабатывать – вот этим он и занимается. Это некрасивое лицо, наверное, из редакции или из типографии. Всё примитивно просто.
– А давеча нам мадам сказала, что спутница литератора, наверное, по уши влюблена в него. Кажется, вы так выразились? – спросил дедуля, обратившись к гламурной даме.
– Ну и что? – возразил крупный мужчина. – Если она из редакции или из типографии, разве она не может влюбиться? – и сам себе ответил: – Может. И встречаться по делам может.
– Сидеть больше часа, потреблять изысканные блюда, пить дорогое вино и обсуждать объем тиража и дизайн книги? Что-то не очень верится, – не сдавался дедуля.
– Ну, тогда пусть будет влюбленность, – согласился крупный мужчина. Мне, собственно говоря, всё равно, чем они там занимаются, лишь бы нам не мешали.
– Тогда, с вашего позволения, будем считать, что в этом лице, точнее – женщине ваш Откин нашел что-то красивое, какую-то изюминку, – продолжил рассуждать дедуля.
– Душа у нее, наверное, красивая, и готовит она, может быть, хорошо, – добавила большая дама. – Вас, если вкусно накормить, так вы сразу влюбляетесь!
– Да, сразу, – согласился крупный мужчина. – А что же голодному делать? Ему на пустой желудок никакая любовь в голову не лезет.
– Вы что, не насытились? – удивилась бодрая старушка. – Это ж надо! – она обратилась к мужчине средних лет и произнесла: – Можно, конечно, еще что-нибудь заказать для нашего большого джентльмена.
– Нет, что вы, мадам! Я сыт, а про голод я сказал в смысле любви.
– О любви можно было бы и погромче сказать, а то всё шепчетесь, любовь свою скрываете. Это неправильно, – грустно заметила бодрая старушка. – Хотя я, наверное, неправа: не стоит кричать о любви – эдак и напугать ее можно.
***
– На первых порах карьера моя сложилась удачно. Двигался я по служебной лестнице, как говорится, неуклонно, – продолжил Крео. – Инициативничал в меру, старался руководство не подавлять. Вперед не выскакивал опрометчиво и сзади не плелся. Создавал, как мог, деловую, творческую атмосферу и во всех общественных делах участвовал безотказно. Где-то к тридцати приобрел репутацию инициативного, исполнительного работника. – Крео прервал свой рассказ и спросил: – Может быть, закажем еще чего-нибудь?
Она в ответ пожала плечами и произнесла:
– Как хотите. Только немножко.
– Только немножко, – повторил он. – Может быть, фрукты?
– Может быть, – ответила она.
– Да, всё может быть, если сильно захотеть, – продолжил он.
– Не понимаю, – снова произнесла она.
– Извините, это я неточно выразился. Я хотел сказать: всё может быть, потому что господин случай правит бал.
– А что было дальше? – спросила она.
– А дальше как-то незаметно пришло понимание, что не тем я занимаюсь. Скучно всё стало и даже, может быть, противно. Организм стал сопротивляться тому, чем занят был. Сам себе говорил: «А что ты еще умеешь?» А в ответ из глубины подсознания: «А ты попробуй». А я ему: «Что пробовать, подскажи!» А оно мне в ответ: «Начни хотя бы что-то новое, а потом посмотрим, обсудим».
– Это очень опасно – разговаривать с самим собой. Может раздвоение личности произойти, – сочувственно заметила она.
– Может, – согласился он. – Но и сидеть сложа руки, когда депрессия подступает, согласитесь, тоже негоже.
– Соглашусь, – ответила она.
«Она соглашается, – подумал он. – А Юста не соглашалась. Она последнее время постоянно осуждала меня за метания от одной темы к другой. Наверное, новая должность машинально проявлялась в ее повседневной жизни: обвинительные нотки в ее разговоре присутствовали постоянно».
Он много раз пытался вернуть ее в то прежнее состояние того радостного дня, когда она закончила генеральское дело, но увы…
– Вы о чём-то задумались? – она прервала его молчание.
– Да так, вспомнил прошлое. Извините, – ответил он.
– Я не умею так писать, как вы, – сказала она. – Я пробовала – получается как-то наивно и неинтересно. Не хватает слов, чтобы красиво выразить свои мысли, и я это занятие бросила, – она задумалась и через полминуты продолжила: – Может быть, я просто неумеха. Не хочется так думать о себе, но иногда приходится.
– Иногда приходится, – повторил он и улыбнулся.
«А Юста так о себе никогда не говорила, – подумал он. – Она знала, что умеет всё. А я? Что я? Я тоже знал, что она так думает»
– Я знаю, что я некрасивая, – грустно сказала она. – Я с этим уже смирилась.
– Красивая, некрасивая – это всё относительно, – заметил он.
– Будем считать, что я некрасивая относительно, – улыбнувшись, ответила она. – Ну, так как же ваш сон? Вы расскажете о нём?
– Ах, да. Сон в руку, – продолжил он. – Сон пришел уже, когда я бросил основную работу и пробовал писать. Так, ерунду всякую, что-то вроде коротких рассказов. Вот, к примеру, таких, – и он наизусть прочитал короткий текст:
«“Смотреть им вслед – неплохое занятие”, – подумал он и начал новую страницу.
Он смотрел ей вслед – как она уходила всё дальше и дальше и, ни разу не обернувшись, скрылась за поворотом. Он немного постоял на пустом перекрестке. Раннее утро белой пеленой накрыло весь город. В такое время горожане еще спали после манифестации. Уборщики на славу потрудились ночью – мостовые и тротуары были идеально чисты, – и только на противоположной стороне к стене прислонился небольшой транспарант. На светлой фанере он разобрал неаккуратную надпись: “Мы против!”.
Он вспомнил, что сегодня ее квартал будет врагом, и представил, как он поздно вечером придет к ней и она в этот раз не будет бояться, как неделю назад, когда врагом был его квартал.
Она тихо ответила ему, когда он обнял ее за талию и не спеша поцеловал:
– Я боюсь. По инструкции я должна сообщить о тебе – нажать красную кнопку. Иначе…
– Иначе… – прервал он ее. – Иначе нас аннигилируют.
– Да, – подтвердила она.
– Ты боишься аннигиляции? – спросил он и покрепче прижал ее к себе.
– Да, – ответила она. – Я тогда никогда тебя больше не увижу.
Он поцеловал ее в губы.
– Я тебя тогда тоже никогда не увижу, – ответил он.
Она погладила его волосы и всего обвила руками.
– Ты опять шел по каналу? – шепотом спросила она.
– Да, – ответил он, чувствуя, как сильно бьется ее сердце.
– Твою одежду я кинула в сушилку. Придется ждать целый час, – грустно сказала она. – А потом ты уйдешь.
– Да, – ответил он, целуя ее в грудь.
– Почему они не закроют канал? – очнувшись, спросила она.
– Наверное, чтобы некоторые, такие как мы, иногда встречались и любили друг друга.
– Любили друг друга, – повторила она, поднимаясь с постели. – Были врагами и любили друг друга.
Когда он оделся и поцеловал ее, на глазах у нее были слёзы. Она вышла проводить его и смотрела ему вслед – как он уходил всё дальше и дальше от нее и, ни разу не обернувшись, скрылся за поворотом».
– Веселенький рассказик, – пошутила она. – Несчастная любовь – она как-то завораживает.
– Завораживает, – подтвердил он. – А наша героиня страдает. Ее любовь не завораживает. Она приносит ей горе.
– Да, – согласилась она.
– Горькая любовь, – произнес он задумчиво. – Вы знаете, что такое горькая любовь?
Она задумалась и, не глядя на него, спросила:
– Вы имеете в виду безответная?
– Нет, не так, – ответил он. – Горькая – значит трагичная, заканчивающаяся гибелью.
– Я такой любви не знала, – ответила она.
Где-то в глубине ресторанчика послышались звуки гитары и саксофона. Бархатный саксофонный баритон разговаривал с задумчивой гитарой. О чём они говорили? Может быть, о любви, а может быть, о чём-то другом. Как иногда разговаривают старые знакомые, знающие всё или почти всё друг о друге, когда маленькие, еле заметные интонации им сразу становятся понятны и не нужны длинные умные фразы.
Компания притихала – все слушали романтическую мелодию, – а Откин продолжил рассказ:
«Ни разу не обернувшись, он скрылся за поворотом. Она подумала:
“Он опять пойдет по каналу, опять весь мокрый вернется к себе, а я буду ждать следующую неделю, когда нам поменяют статус”.
Туманный рассвет предвещал яркий день.
“Надо чуть-чуть поспать, – подумала она. – Завтра, то есть уже сегодня опять будет манифестация и придется снова идти с транспарантом”. А может быть, их направят к каналу – чистить его от нарушителей.
Она всего раза два попадала на это мероприятие, и ей было страшно и неприятно вылавливать топляков после свободной ночи. Их хотя бы было немного – в последний раз не более пяти, – но смотреть на них было противно.
Она проснулась, когда солнце заглянуло в узкое окно. С улицы доносились звуки сирен, призывая жителей к началу мероприятия. Она выглянула в окно: люди в сером приступили к раздаче транспарантов. К ним, стоящим у черных контейнеров, выстроились цепочки хмурых людей. Те, кто уже получил свой плакат, скапливались на середине улицы в ожидании сигнала к движению.
Она быстро ополоснулась и, не завтракая, выбралась наружу. Серая личность достала из контейнера очередную фанерку, прикрепленную к круглой палке, и решительно вручила плакат ей в руки. Она повернула фанерку к себе и прочла свежеизготовленную надпись: “Долой канал!”.
“Ну вот, – подумала она, – и попался мне этот канал”.
Их группу с одинаковыми транспарантами направили прямо через старую площадь, мимо концертного зала, где проходили патриотические собрания, к дальней стене. Там у ворот размещался первый пункт пропуска в соседний квартал. Канал начинался прямо за ним, шел вдоль стены, огибая ее, и уходил далеко к соседям. В дни манифестации воду перекрывали, и канал был почти сух, не считая луж в углублениях и ямах, которые местные власти никак не могли отремонтировать. Говорили, что средства на эти цели выделялись, но неотложные патриотические мероприятия пожирали бюджеты без остатка.
В этот раз канал не был сух – видимо, утром администрация поздно перекрыла заслонку. В канале еще стояла вода, в некоторых местах до полуметра. Она подумала: “Сегодня топляков можно и не заметить”. Наставник выстроил их в колонну по одному, и процессия не спеша двинулась по узкой набережной, периодически останавливаясь для осмотра дна. Вода была еще горяча, и плотный пар клубами поднимался снизу. Поверхность воды плохо просматривалась, и наставник надолго останавливал их группу – видимо, пытаясь дождаться, когда испарения поднимутся повыше и видимость улучшится.
В колонне она была первой, то есть первой за наставником, который, как обычно в черном, тщательно выглаженном костюме, с ничего не выражающим белым лицом, монотонно, как заведенная машина, останавливаясь каждые двадцать метров, поворачивался к манифестантам и произносил одну и ту же фразу:
– Смотрите вниз.
Она первой увидела его. Сквозь разрывы плотного тумана на поверхности воды виднелась спина в черной куртке с раскинутыми в стороны руками. Ей стало плохо, ноги перестали слушаться, и она с трудом удержалась, чтобы не упасть. Она изо всех сил сжала древко транспаранта и оперлась им о черный асфальт. Наставник, заметив ее замешательство, монотонно произнес:
– Падать нельзя. Нельзя падать.
Собравшись с силами, она ответила:
– Я не падаю, – и еще раз взглянула на топляка. Его лысина – белая, как мел, с растрепанными в воде черными волосами – еле заметно покачивалась на поверхности.
“Не он”, – подумала она и машинально прошептала:
– У него нет лысины.
Наставник снова сделал ей замечание:
– Шептать нельзя. Нельзя шептать.
Пустые глаза наставника не мигая смотрели на нее, и она снова испугалась и опустила глаза.
– Я оформлю на вас рапортичку. Вы нарушаете инструкцию, – без выражения произнес наставник.
– Да, – согласилась она и добавила: – Я больше не буду.
Наставник равнодушно отвернулся от нее и, сняв зацепку, подтащил топляка ближе к спуску. Двое манифестантов за руки вытащили его на набережную. Подождали, пока через решетку с него стечет вода, и упаковали его в пенал, который оказался поблизости. Затем процессия двинулась дальше. Пока возились с топляком, она старалась на него не смотреть, и только краем глаза заметила его отмытые в горячей воде босые ступни ног.
Ночью ей приснился страшный сон: как будто топляк приподнимает голову и пытается повернуться к ней лицом, а она вся дрожит от страха – боится, что у топляка будет его лицо. Она пытается зажмуриться и неожиданно для себя открывает глаза – топляк смотрит на нее пустыми глазами, и его белое лицо, как всегда, ужасно похоже на наставника.
Утренняя побудка принесла ей облегчение. Страшный сон прошел – пора было собираться в цех.
– Что-то ты сегодня никакая, – прошептала ей в ухо напарница, когда очередная деталь выпала у нее из рук. – Небось вчера на канале была? – спросила напарница, помогая ей поставить деталь на место.
– Да, – ответила она шепотом. – Опять ловили топляков.
– Ты до сих пор их боишься? – снова спросила напарница.
– Никак не привыкну, – ответила она.
Напарница покачала головой.
– Пора бы привыкнуть. Уж год как тебя переместили.
– Да, – прошептала она. – Уже год прошел.
– Тс-с! – прошептала напарница. – Инструктор.
Сзади стоял инструктор и, наверное, уже с минуту наблюдал за ними:
– Шептать нельзя. Нельзя шептать.
Пустые глаза инструктора не мигая смотрели на них, и она, вновь испугавшись, опустила глаза.
– Я оформлю на вас рапортичку. Вы обе нарушаете инструкцию, – без выражения произнес инструктор.
– Да, – согласилась она и тут же получила от напарницы тычок в бок.
Инструктор равнодушно отвернулся от них и удалился в другой конец цеха. Некоторое время они работали молча. Напарница ловко подавала ей всё новые и новые детали, а она едва успевала обрабатывать их и отправлять на конвейер.
– Ты зачем с ним соглашаешься? – зло прошипела напарница. – Учу, учу тебя, а толку всё нет!
– Извини, я машинально, – ответила она. – Я больше не буду.
– “Больше не буду, больше не буду”, – уже сочувственно прошептала напарница. – Ты же знаешь, что с ними не надо соглашаться, уж лучше просто молчать.
– Да, – совсем тихо сказала она, и очередная деталь выпала у нее из рук.
– Ну вот, совсем расклеилась, – прошептала напарница. – Становись на мое место, – и, оглядевшись вокруг, спросила: – Он-то ходит к тебе?
– Да, – ответила она, подавая очередную деталь.
– И что? – тихо спросила напарница.
– Хочет, чтобы мы ушли отсюда, – ответила она.
– Как это уйти? Через канал? – изумилась напарница.
– Он знает, как можно уйти.
– Тс-с, – прошептала напарница.
Поблизости вновь появился инструктор. Он медленно двигался вдоль стеллажей, и его немигающий взгляд равнодушно скользил по рядам обработанных деталей.
– Ой! Поймают вас эти или сварят в канале! – прошептала напарница и, выждав паузу, добавила: – А нам здесь придется до конца дней на манифестации ходить.
– Да, – согласилась она.
– Опять ты дакаешь! Видно, от судьбы не уйдешь.
– Да, – улыбнувшись, ответила она. – Он мне стихи читает.
– Прочти, – предложила напарница.
Она, оглядевшись по сторонам, тихонько прочла:
“Судьба, как верная подруга,
Меня преследует всегда.
Но видит Бог, какая скука —
С одной подружкой навсегда!”
– Дурацкие стихи, – отреагировала напарница. – Эдак он тебя может и бросить.
– Может, – согласилась она. – Но это будет потом.
– Это будет потом, – задумчиво прошептала напарница. – А сейчас работать надо. Скоро смена, а у нас нормы еще нет.
Они тихо рассмеялись – инструктор был далеко».
***
– Кричать о любви не стоит, – согласился дедуля. – Кричать надо о том, что будет с нами дальше. Потом, когда мы уйдем. Что останется после нас? Вот о чём надо говорить. А то говорим обо всём: о погоде, о красоте, об этом вашем Откине и его спутнице, о еде, наконец. А когда же будем говорить о главном? Когда?
Компания посерьезнела. Большая дама не очень уверенно произнесла:
– А что значит главное? Что вы имеете в виду?
Музыка в глубине ресторанчика затихла – видимо, музыканты организовали себе перерыв.
– Главное – это то, что останется после нас, – нахмурившись, ответил дедуля.
– Так-так, – пробурчал крупный мужчина. – Вот, темочка серьезная образовалась. Не то что «обнял ее за талию» и так далее.
– Ну и что же вы нам, мудрые, скажете? – настороженно спросила большая дама.
– Да уж всё сказано-пересказано, – произнес крупный мужчина. – Останется то, что останется, а остальное быльем порастет.
В компании воцарилась тишина. Все молчали. Снова зазвучал саксофон. Его мелодию подхватила гитара.
– Ну и скуку вы развели здесь! – недовольно сказала гламурная дама. – Останется, не останется… Мы на отдыхе. Надо любить каждую минуточку, уметь наслаждаться, а если всё время думать о главном, то голова с катушек может слететь.
– Может, – согласился дедуля и продолжил: – Может и слететь. Ну что, тогда будем продолжать потреблять наслаждения! Ведь это так приятно – потреблять!
Разговор затих – наверное, каждый подумал о своем потреблении. Возразить дедуле или спорить с ним не хотелось, и только крупный мужчина, как бы размышляя вслух, пробурчал:
– Поиск смыслов – не наше занятие. Это для философов. Нам бы что-нибудь попроще. Может быть, о поэзии, о музыке… – и он, не зная какую развить тему, замолчал.
– Лучше послушайте, как шикарно и трогательно звучит саксофон! – включилась в разговор большая дама. – Вот ведь не классический инструмент, а мелодия очень хороша.
– Вы о чём? – спросила ее бодрая старушка.
– О мелодии, – громко ответила большая дама.
– Да, это хорошо, когда есть мелодия, – продолжила бодрая старушка. – Я это люблю. А то ныне некоторая музыка звучит совсем без мелодии. Что-то какофоническое. Слушать неприятно. Альты скрежет издают, словно железки трутся друг о друга, смычковые им подражают, скрипом сопровождают каждый звук – и попробуй улови мелодию. Невозможно!
– Да, пожалуй, без мелодии и жить-то нельзя, – продолжила тему большая дама.
– Интересная мысль, – оживился дедуля. – У каждого должна быть своя мелодия. Главная мелодия. Да так, чтобы прежде всего себе была слышна. А ведь как бывает? Живешь чужими мыслями, играют на тебе кто хочет и как хочет, а ты, бедненький, неразумненький, свою мелодию никак не найдешь. Не понимаешь, не слышишь свою главную мелодию, за которую… – дедуля задумался, подбирая какие-то очень важные слова, но, ничего не придумав, вздохнул и затих.
– Вы у нас ветеран, много мелодий перебрали за всю жизнь – есть из чего выбирать. А как быть им? – и крупный мужчина кивнул в сторону скучающего юноши. – Как быть им? Столько всего вокруг разного, что не только у них, а и у нас голова кругом идет.
– А для этого и существуют такие, которые позади вас, вот там в уголке прохлаждаются, – съязвил дедуля, видимо, имея в виду Откина со своей спутницей.
Вечер незаметно опустился на уютную местность. Последние лучи солнца осветили свежую зелень. Уходить не хотелось. Заказали еще разных легких сладостей, к ним чай, кофе. Солнце ушло – стало немного зябко. Официант оперативно доставил для посетителей теплые пледы. На столах появились свечи.
***
– Вы говорите, что они рассуждают о музыке, то есть о главной мелодии. Я не совсем поняла, что это значит. – спросила она.
Крео задумался и ответил:
– Я не уверен, так ли это. Будем считать, что это мои фантазии.
Он смотрел на нее, и в полумраке свечей она не казалась ему такой уж некрасивой. В профиль лицо ее выражало даже некоторое благородство. Особенно прямой, почти римский нос правильностью своей формы напоминал о древних мраморных изваяниях. Он смотрел на нее и вспоминал, как когда-то давно в последний раз он посетил это заведение с Юстой. Только тогда они расположились внутри, и он читал ей стихи:
Когда-нибудь мы станем проще,
А может быть, еще мудрей.
И эти молодые рощи
Для новых вырастут людей.
Корявый стих мой потускнеет,
В лета уйдет задорный звук.
И мы от счастья онемеем,
И зарастет наш дивный луг…
Он говорил с Юстой о любви. Они танцевали под медленную, романтическую мелодию. Он рассуждал о музыке, о том, что у каждого человека должна быть главная мелодия…
– Вот, послушайте, – обратился он к своей спутнице, – что значит главная мелодия. Допустим, мне что-то нравится из песен, легкой музыки, симфонических произведений.
Блики от мерцающего пламени свечей освещали ее лицо. Она внимательно слушала Откина.
– Я их могу «мурлыкать», то есть напевать по утрам или в другое время. Но есть одна мелодия, от которой по спине бегут мурашки, комок подступает к горлу и неудержимо навертываются слёзы на глазах. Вот это и есть главная мелодия.
– Теперь я понимаю, – ответила она. – Но мне кажется, если главную мелодию слушать каждый день, то эффект постепенно исчезнет и слёз и комка не будет.
Он подумал, внимательно посмотрел на нее и тихо ответил:
– Значит, у вас ее пока еще нет, то есть вы еще не нашли свою главную мелодию.
Она покачала головой и возразила:
– Мне кажется, что они говорят о другом. Они говорят о главной мелодии человека, в смысле – о цели его существования, а может быть, о его индивидуальном предназначении. Может же так случиться, что человек живет поверхностно, словно под фокстрот скользит по паркету. И так всю жизнь: легко, непринужденно, без забот и тревог. Тогда его главная мелодия – легкий фокстрот. И это нисколько не умаляет достоинство и значение человека. Такова жизнь – не всем же быть сонатами, ноктюрнами или симфониями.
Крео с удивлением смотрел на нее. Она разволновалась, глаза заблестели, было видно, что эта женщина умна и тонко чувствует, и эта ее чувственность никак не соответствовала ее простому лицу.
– Да вы поэтесса! – произнес он несколько патетично. – Вы умеете красиво говорить, образно. Я думаю, что эта ваша мысль о главной мелодии заслуживает большего внимания, чем простая фраза, произнесенная за ресторанным столиком.
Она, немного смущаясь, опустила глаза и ответила:
– Это от волнения. Обычно я так говорить не умею.
Они помолчали, слушая очередную мелодию, доносившуюся из зала.
– Мы можем потанцевать? – неожиданно предложил он.
Она совсем смутилась и не сразу ответила.
– Вы действительно этого хотите или из сострадания ко мне?
– Сострадания? – удивился он. – Почему сострадания?
Не зная, что ответить, она совсем сникла и старалась не смотреть ему в глаза, а он, не понимая, как следует ему поступить, просто встал, подошел к ней и взял ее за руку.
***
Пустые глаза куратора не мигая смотрели на них, и она, вновь испугавшись, опустила глаза.
– Вы неправильно составили фразу, – монотонно, без интонации произнес куратор. – Вы должны были сказать, – и он повторил свежий лозунг, который их группа разучивала сегодня вечером. Они громко повторили вслед за куратором:
«Веселость мы внедряем сплошь,
А невеселость – это ложь!»
Она вторично споткнулась на второй строчке, и куратор сделал ей замечание:
– Я оформлю на вас рапортичку. Вы не готовы к манифестации.
Она машинально ответила:
– Да, – и вздрогнула, вспомнив наставления напарницы, и, немного отдышавшись, продолжила: – Я больше не буду.
Куратор никак не отреагировал на ее ответ, он готовился продиктовать следующий лозунг. Остальные участники мероприятия внимательно следили за ним, пытаясь уловить каждое его слово, каждое движение. Куратор поднял на них пустые, немигающие глаза и произнес рифмованную фразу:
Правда всегда права —
Долой неправые дела!
Они хором повторили ее трижды. В этот раз никто не сбился. Хор звучал в унисон. Она пыталась незаметно наблюдать за белым лицом куратора, стараясь понять, доволен ли он их хором, но его лицо было непроницаемым. У нее уже в который раз мелькнула одна и та же мысль:
«Как они делают этих непроницаемых кураторов инструкторов и наставников?»
Прошлой ночью он пытался ей объяснить что-то про них, но она плохо его поняла. Получалось, что топляки – это их сырой материал. Но как можно из топляков сделать какого-нибудь куратора, ей было непонятно.
Куратор не уставал, не делал пауз. Он, как машина, работал с их группой, тренировал их для следующей манифестации.
«На раздумья время нет,
От раздумья много бед!»
– прокричали они вслед за ним и, судя по тому, как он безмолвно сделал какую-то отметку в журнале, куратор принял этот лозунг.
Через час интенсивной работы они без запинки могли прокричать более десятка лозунгов. Ее ноги гудели, от долгого стояния заболела спина, и ей казалось, что с начала занятий их группы прошла целая вечность. Но наконец-то раздался сигнал, и куратор, повернувшись к ним спиной, энергично зашагал к выходу.
– Уф-ф! – облегченно вздохнула напарница и, криво улыбнувшись, легонько стукнула ее по спине. – Всё. По домам. Урок закончен.
***
– Не понимаю, – пробурчал крупный мужчина.
– Что вы не понимаете? – чуть возмущенно произнес дедуля. – Всё предельно ясно. Молодая женщина боится ненормального общества и, естественно, стремится найти хоть какую-то защиту.
– Я не понимаю: зачем нужны топляки? – ответил крупный мужчина. – Можно же всё сделать гораздо проще и понятнее. Есть цех, есть работа, есть любимый друг. На кой чёрт сдались эти топляки, наставники с пустыми глазами?
– А это, мой друг… – пытаясь объясниться, заговорила большая женщина, – для того, чтобы интересно было. Автор стремится интерес в нас пробудить к чтению – вот и приключения фантастические вставляет в повествование.
– О чём вы говорите? – громко спросила бодрая старушка.
– О фантастике, – недовольно ответил крупный мужчина.
– Не люблю я эту фантастику, – продолжила старушка. – Пыжатся эти фантасты, что-то мудрое сказать нам хотят, а всё одно враньё получается. А главное – спросить разъяснения не у кого.
– Как это не у кого? – удивился дедуля. – Вон, автор-то рядом.
– Как же, спросите у него! Их и след простыл, – обратила внимание на пустой стол гламурная дама.
– Нет, не простыл. Свечи горят, а к тому же я заметила: повел он ее танцевать. За ручку нежно взял и увел в зал, – возразила большая дама.
– А вы что же сидите, не танцуете? – дедуля, улыбнувшись, спросил большую даму.
Большая дама вопросительно взглянула на крупного мужчину, который хмуро наблюдал за мерцающим пламенем свечей.
– Наверное, мы свое отплясали, – грустно ответила большая дама.
Компания затихла, слушая доносившуюся из зала мелодию. Дедуля встал, прошелся вдоль веранды, заглянул в зал и, вернувшись на место, произнес:
– Действительно, танцуют. А по поводу топляков и прочего вот что я вам скажу, дамы и господа. Думается, что автор намеренно поместил своих героев в такие экстремальные условия, чтобы ярче проявились характеры. Правда, мы пока еще не знаем, чем закончится эта история. Удастся ли молодым людям вырваться на свободу?
– Поживем – увидим, – тихо ответила большая дама.
***
– А вы хорошо танцуете, – сказала она, когда музыка закончилась.
– Может быть, – ответил он, провожая ее к столику. – Но мне более интересно узнать ваше мнение о продолжении рассказа о несчастной любви. Вы помните, мы немного обсуждали его?
– Да, помню. Вы тогда сказали, что это горькая, трагическая любовь.
