Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 18. Года два-три…
Так обещал мне табиб. И он сделал все, что мог. Больше, чем мог.
С каждым месяцем мама чувствовала себя все лучше. Лицо ее снова стало розовым и свежим, как у молодой женщины. Она похорошела, повеселела. После стольких жизненных испытаний она была, наконец, счастлива по-настоящему. Внуки – вот кто стал теперь и радостью ее, и заботой. Эти шалуны, которых уже стало четверо, казалось, заняты были только одним: организацией погромов. Делали они это очень успешно. Разбрасывались повсюду игрушки. Газеты и журналы «прочитывались» многократно, пока не превращались в клочки, устилавшие пол. Стены комнат походили на галерею, где выставлены картины самых безумных и непонятных художников… Словом, дом наш, как и у всех многодетных семей, особым порядком не отличался. Но кого это огорчало? Ведь мама так весело смеялась, радуясь детским играм и шалостям.
Есть в Средней Азии один древний обычай… Когда заболевает овца, и заболевает тяжело – к ней подкладывают новорожденного ягненка. Заботясь о нем, овца нередко выздоравливает. Но если такое переключение внимания, такая любовная забота о слабом существе помогает овце, то человеку, женщине-матери с ее любящей душой это, наверно, стократ полезнее… И когда мы с моей женой Светланой обсуждали, быть ли в нашей семье именно сейчас третьему ребенку, мы решили, что появление малыша может стать стимулом для мамы, прибавит ей жизненных сил.
Так и случилось. Когда появилась на свет маленькая Эстер, мама просто преобразилась. Теперь самой главной утренней процедурой стала уже не трава, а появление Эсти у бабушки в постели. Когда малышку вносили по утрам к ней в комнату, мама для порядка сначала укоряла нас («Опять ребенок замерз… Носик холодный»). А потом, прижав к себе теплый комочек, начинала что-то блаженно приговаривать и нашептывать. Утро начиналось радостно – и радостным был весь день…
Наша дружба с доктором продолжалась и крепла. Теперь он уже чаще бывал у нас, чем мы в Намангане. Все-таки мама очень устала за эти годы от далеких поездок, да она и не понимала, зачем они нужны. А табибу совсем не вредно было раза два в год проветриться над океаном и отдохнуть хоть несколько деньков от своих бесчисленных пациентов. Правда, здесь, в Америке, уже добивались встречи с ним сотни новых страждущих.
– Мухитдин-ака, – жаловалась мама табибу во время одного из его приездов, – я все поправляюсь и поправляюсь… Поглядите – прямо растолстела!
– Что вы, Эся-апа, о чем говорите! – отвечал доктор, приподняв густые брови – Это же замечательно. Вес – это прекрасный показатель. Он сил вам прибавляет. Вы найдите хоть одну женщину, которая… – Тут он запнулся. – Которая перенесла бы такую болезнь и выглядела бы так хорошо… Тьфу-тьфу-тьфу!
Все это было приятно слышать, и на маму действительно приятно было смотреть – но мы-то с табибом знали правду: ему удалось задержать процесс, значительно задержать, ему удалось дать маме силы для жизни, улучшить ее самочувствие – но метастазирование продолжалось, вело свою страшную разрушительную работу.
Я привозил маму в госпиталь на очередные анализы – и врачи только руками разводили: к ним приходила здоровая с виду женщина, а ее легкие, позвонки, ребра, суставы были в узлах метастаз.
…Пять лет прошло с того времени, как мы впервые приехали в Наманган и начали лечение у табиба. Для онкологической больной, которая уже тогда была в «четвертой, завершающей» стадии болезни, – это очень большой срок. И эти годы, и мамино хорошее самочувствие были с боем взяты у страшного врага.
* * *
Перемены начались незаметно. То утром мама вставала бледная, и видно было, что ей не по себе. То ей становилось нехорошо днем и она уходила наверх, полежать. То ночью боли в спине не давали ей заснуть… Сидит на диване, наслаждается обществом Эси-маленькой, которая что-то лепечет, играя в своей коляске, – и вдруг закроет глаза, к чему-то в себе прислушиваясь, с чем-то борясь…
Враг снова начал наступление. Сначала – осторожное. Потом – широкое. Развернулось оно осенью 1998-го… Боли и слабость увеличивались с каждым днем. Все труднее становилось двигаться. Почти не хотелось есть. Мама менялась на глазах: розовая кожа все чаще была сероватой, на лице появились глубокие морщины…
Теперь она уже не спала и не жила без болеутоляющего. Домой к нам стала приходить наша соотечественница, доктор Мария Якубова, знающий и милый человек. Через день она делала маме в позвоночник уколы противовоспалительного средства – Мария Борисовна правильно определила, что метастазы на позвонках сдавливают нервные корешки, и уколами снимала эту боль…
В госпитале мне тоже постоянно твердили, что снимки и анализы говорят о серьезном ухудшении. Врачи волновались, все активнее на меня нажимали. «Надо же что-то делать! Хотя бы радиацию, – говорил онколог. – Вот на этот узел, – он показывал мне на снимок. – Если его не уменьшить – маму парализует… А травы ваши – это для кур!»
Я был в растерянности. Табиб делает все, что может – думал я, его травы – могущественны, но мамина иммунная система настолько подавлена, ослаблена, что травы уже недостаточно ее стимулируют. А здесь мне предложили предотвратить паралич, здесь можно надеяться на реальную помощь. Вправе ли я отказываться? Мама так страдает…
Но ведь прежде, чем вести маму на радиацию, надо было сказать ей правду.
* * *
…Вот уже пять лет засасывал меня стремительный водоворот непредсказуемого. Я барахтался, пытался выплыть – и лишь изредка удавалось мне выбраться на зыбкий островок для короткого отдыха. Я, пожалуй, уже даже как-то свыкся с этим положением. С тем, что сегодня я в Нью-Йорке, а завтра полечу с мамой в Наманган, что сегодня мне удается вдохнуть всей грудью сладостный воздух надежды, а назавтра лишает дыхания новая беда – новые мутные пятна на черной рентгеновской пленке… Я не знал, что будет завтра. Но одно я знал твердо: я должен скрывать, пока это хоть сколько-нибудь возможно, и мамин диагноз, и бесчисленные трудности, и безысходность ситуации. Скрывать от своей семьи, от Эммы и, прежде всего, конечно, от мамы.
Первый раз я нарушил этот запрет, рассказав все Эмме. Пришлось так сделать – просто уже нельзя было скрывать от нее истинное положение вещей, она не простила бы мне этого. Теперь предстоял разговор с мамой. Но она опередила меня…
В тот вечер я пришел домой поздно, но в маминой спальне еще горел свет. Я заглянул к ней. Мама сидела на кровати, напротив – Эммка, расстроенная, напряженная.
– Заходи и закрой дверь, – сказала мама. – Теперь садись. И скажи, пожалуйста: долго ли вы собираетесь скрывать от меня… То, что вы скрываете?
Мы с Эммкой переглянулись, пожали плечами. О чем, мол, она говорит? Но спорить я не собирался, мне только хотелось понять, что же мама знает.
– Хватит меня принимать за дурочку. Я же вижу – вы оба сами не свои. Ты, Валера, места себе не находишь, глаза свои прячешь от меня. Эмма тоже словно умирает… Снимки совсем плохие, а?
Она была спокойна, ласкова, она не жаловалась и не обвиняла, она не надеялась облегчить свои муки – хотела облегчить наши.
– Это мое тело, дети. Вот, поглядите. Я прекрасно знаю, где у меня и что… – И она стала указывать на позвоночник, на ребра, на все то, что причиняло ей такие страдания. – Вот здесь сидит эта зараза, и здесь, и здесь… Ты, сынок, не бегай больше по врачам, не мучай ни себя, ни меня.
Я было начал что-то говорить, но она меня перебила:
– Нет, теперь вы меня слушайте!
Глаза ее широко раскрылись, рука поднялась в почти торжественном жесте.
– Я, дети, химию делать не буду. Я не буду лежать в постели, черная от химии. Я хочу вот так ходить. Сколько смогу. Ходить, обнимать внуков. Целовать их, щекотать, пощипывать. Я думаю, год-два у меня еще есть. А смерти я не боюсь. Не боюсь!
Тут ее взгляд, устремленный куда-то – я не знаю, куда и на кого – остановился на мне. Остановился, смягчился, наполнился нежностью. Она погладила меня по голове:
– Не переживай, сынок. Все будет хорошо.
Родная моя, – думал я, – ты не боишься, я верю. Это я не могу примириться, не могу в бездействии наблюдать за тем, как ты… Не могу, не могу… Но как тебе объяснить это?
И через день-другой я снова начал уговоры. Химии не будет, мы сделаем радиацию. Это гораздо легче, это только местное воздействие на опухоль, организм не пострадает, наоборот… Словом, я просил, уговаривал, объяснял – и мама, наконец, согласилась пойти на сеанс радиации.
Лучше бы не соглашалась.
Комнату, где больные принимали эти сеансы, сильно охлаждали, чтобы избежать перегрева машин. Переохлаждение больных никого не беспокоило.
– Пожалуйста, укройте маму простыней, – попросил я доктора. – Она очень легко простужается.
Доктор обещал.
Прошло двадцать минут, двадцать очень долгих минут лучевого сеанса. Открылась дверь, маму вывели под руки… Что с ее лицом? Оно стало серым.
– Тебя обманули, Валера. Ничем меня не укрыли…
Как я и боялся, она сильно простудилась. Но и другие последствия радиации оказались ничуть не лучше. У мамы совсем пропал аппетит, она стала заметно худеть. Она отказывалась пить лекарственные травы. Усилилась депрессия…
Я винил себя во всем, я грыз себя – зачем я настоял на этом проклятом сеансе?! Я одолевал звонками доктора Умарова. Наш добрый табиб снова приезжал к нам. Привозил новые сборы трав, помогающие усилить иммунную систему, – сейчас только могучее сопротивление организма могло продлить мамину жизнь. Мы оба понимали: будь Мухитдин рядом, он мог бы следить за малейшими колебаниями маминого состояния, что-то предотвращать. Но что было делать? Там, в Намангане, ждали его ученики, сотни больных людей. Выручал только телефон. Подробно расспросив меня, Мухитдин давал какой-либо совет или высылал новый сбор трав.
К середине лета 99-го маме стало совсем худо. Несколько раз приходилось класть ее в госпиталь, чтобы откачивать жидкость из легких. «Мама устала, ах, как она устала», – твердил я себе. Это я видел. Но другого не подозревал: она уже не только не боится умереть. Она хочет покинуть этот мир.
Как это было странно: мы поменялись ролями! Теперь у мамы появилась тайна: желание уйти. Тайна – потому что даже теперь она делала все возможное, чтобы не огорчать нас, детей. Без жалоб терпела боли, просила только дать обезболивающее посильнее. Она так же обманывала нас из любви и жалости к нам, как мы обманывали ее прежде. Она хранила тайну – а я не замечал, не чувствовал. Я стремился все к тому же – продлить, продлить, продлить ее дорогую для нас, но уже мучительную, невыносимую для нее жизнь…
…Мама снова в госпитале. Мы – в ее палате: я и доктор Спивак, ее лечащий врач, широкоплечий, с добрым лицом человек моих лет. Мама лежит с закрытыми глазами. Трубочка капельницы спускается к ее руке, такой исхудавшей, неподвижной. Доктор кладет мне руку на плечо, кивает на дверь. Мы выходим из палаты.
– Доктор, а что если сейчас сделать снова… – произношу я вслух одну из тех мыслей, которые обрывками, с лихорадочной скоростью проносятся у меня в голове.
– Валера, – перебивает меня доктор. В его глазах печаль. – Валера, мы здесь нечасто встречаем таких детей, как ты и твоя сестра. Ваша мама… Все на этаже говорят о вас, о том, как вы ее любите, как заботливы. Все это видят, Валера. Но вы-то не видите самого важного. Твоя мама хочет умереть. У нее нет больше сил мучаться…
Сначала я его просто не понял. Что за чушь он городит? Мама не хочет, у нее нет больше сил… Так надо ей помочь, мобилизовать ее силы! Надо вернуть ей волю к жизни! Мы к этому и стремимся. Кто может остановить стремление детей продлить жизнь матери? Это наше право!
Доктор Спивак смотрел на меня печально и спокойно.
– Валера… Это ее жизнь. Это ее право – жить или не жить. Я делаю все, что возможно, для продления ее жизни. Но она не хочет этого. Она мне сама сказала… Сама. Есть предел силам. Есть что-то, что подсказывает душе. Поверь мне, я врач. Подумай… Ты сделал все, что мог.
В коридоре ждала меня Эмма, сестренка. Мы не виделись с ней со вчерашнего дня.
– Валера, – сказала она, – мама хочет уйти. Мама просит…
И Эмма рассказала мне: вчера при ней зашел в палату доктор Спивак, чтобы сделать обезболивающий укол. Мать подумала, что это другой укол, который даст ей возможность уйти совсем. Она заплакала счастливыми слезами и благословила доктора…
Эмма перевела ее благословение…
Теперь плакали все трое.
Все трое были отныне в согласии. Слово было за мной.
Глава 19. Посоветуй мне, мама
– Это я мама, Валера, твой сын. Давай поговорим. Мне нужен твой совет. Ты можешь не отвечать мне, просто лежи и слушай.
Мы были вместе так долго – а на самом деле так немного… Ты всегда была рядом. Я не представляю себе жизнь без тебя. Ты для меня была опорой. Другом. Ты помнишь – я же с тобой всегда советовался. И даже когда ты отвечала: «Делай как знаешь, сынок» – ты часто так отвечала – мне важно было услышать твой голос.
Вот и сейчас мне нужен твой совет.
Речь идет об одной женщине. Молодой, красивой… Я помню ее очень здоровой… Она очень близка мне. Мы всегда были рядом…
Мам, ты помнишь, как мы смеялись – это когда ты рассказывала, как я, двухлетний Рыжик, бегал по двору с пустым горшком и постукивал им по стенам, как молотком?
Мам, а помнишь, как перед работой ты отвозила нас к бабушке, в Старый Город – этот путь к остановке трамвая – помнишь? Эммка на руках, я – позади бегу, едва поспеваю, хнычу: «Мам, Эмму ай, Эмму ай, меня – оппа-ля!» А ты на ходу отвечаешь: «Ведь это твоя сестренка!»
А про сигареты – помнишь? Сколько мне было тогда? Восемнадцать, наверно… Случайно ты увидела пачку сигарет. Я подумал – попадет сейчас… Ведь в нашем роду на сигареты наложено табу. Да и любому моему приятелю попало бы от родителей. Но ты как-то это умела совершенно иначе. Я и представить себе не мог, чтобы ты ругалась. Ты усадила меня рядом и рассказала смешную историю про своего брата и сигареты. Как мы оба хохотали!
Да… Так что же я хотел тебе сказать? Понимаешь, этой женщине, моему другу, очень плохо сейчас. Совсем плохо. И врач говорит, что я должен с ней расстаться. Больше не мучать. Оставить в покое. Просто оставить. Только снимать боль. Но что же мне сделать со своей болью – в сердце? Куда мне деваться? Я не хочу этого! Я не могу ее отпустить. Мама, я не хочу сдаваться, ведь мы боролись столько лет…
Мама, ты слышишь? Мне нужен твой совет…
* * *
Она ответила через несколько часов.
Мне казалось, что она дремлет или даже в забытьи. И вдруг, широко открыв глаза, сорвала с себя кислородную маску. Я кинулся надевать – маска была крепко зажата в ее руке. Я отнимал, уговаривал: «Мама, это надо надеть, надеть». Глядя куда-то вверх, она прохрипела в ответ:
– Хватит уже! Все же сделано…
Я все же одел на нее маску, хотя знал, что получил ответ.
* * *
Мамы не стало теплым сентябрьским утром. Это было за несколько дней до Святых Еврейских праздников.
Тихо так она ушла. Мы были вокруг.
В этот день был Праздник Трудящихся и кладбище не работало, но для нас его открыли, устроили похороны… Как сказала бы мама – по воле Всевышнего.
С утра лил дождь, погода плакала с нами. Потом небо очистилось и солнце засияло над зеленым пригородным местечком в Лонг-Айленде, согрев землю, которая так долго ждала маму.
Глава 20. «Когда меня не станет…»
Так говорила мама незадолго до смерти, сообщая нам, удивительно детально и точно, о том, что будет, когда она уйдет, о грядущих событиях, больших и маленьких.
Не успело остыть ее тело, как все это стало сбываться.
Сразу после похорон началась Неделя поминовения. Неделя эта называется «Шива», что на иврите означает «Семь». По обычаю дети, братья и сестры усопшего проводят ее вместе. Проводят дома, в разговорах, в воспоминаниях об ушедшем.
Этому мы сейчас и посвящали время. Всю неделю у нас дома находились Эмма, а также Авнер и Маруся, мамины брат и сестра. Мы сидели в гостиной на полу, возле дивана, застеленного ковром. Это тоже входило в ритуал: удобства не позволялись.
Как странно это было – говорить о нашей маме в прошедшем времени! Странно и трудно, невообразимо трудно. Да, сегодня ее похоронили, ее уже нет с нами. Знаю об этом, помню. Но ощущение, что она здесь не желает считаться с этим! Ее нет – но почему же мне тогда слышатся ее шаги на лестнице, ведущей вниз, из спальни? Вот поскрипывают ступеньки, одна за другой. Восемь, девять… И точно там, где всегда, короткая пауза: мама дошла до середины – и остановилась на миг, чтобы охватить взором уже открывшуюся ей часть гостиной… Одна нога ее, конечно, повисла в воздухе – ведь сейчас она пойдет дальше… А вот она увидела нас всех, сидящих на полу, в удивлении скосила голову и озарила нас, комнату, весь мир своей незабываемой солнечной улыбкой.
Я встряхиваю головой, видение исчезает, остается только боль, поселившаяся где-то в груди… Но проходит минута – и мама уже сидит в своем любимом уголке дивана, совсем рядом с тем местом, на которое я опираюсь… Я убираю локоть, опять встряхиваю головой…
– Можете даже и не сомневаться, – будто почувствовав все то же, что и я, сказал дядя Авнер, – можете не сомневаться: мамин дух сейчас витает вокруг нас. Он все видит и все слышит. Он покровительствует нам!
Моя сестра кивнула, но лицо ее оставалось скорбным. Вероятно, ей было труднее, чем мне. Ведь столько лет я скрывал от нее истинное положение вещей. Я охранял ее от горя – зато с какой страшной силой оно теперь обрушилось на неподготовленную душу! Я знал, что Эммка упрекала меня за это, даже сердилась… Но любя, любя! После смерти мамы мы стали как-то еще ближе, еще сильнее почувствовали свое кровное родство. И ни за что на свете не хотели бы мы теперь хоть чем-то нарушить нашу дружбу… А разве не об этом говорила мама, часто повторяя азиатскую пословицу: «Родная плоть стремится к родной плоти, чужая – к чужой».
«Как жаль, – подумал я, вспомнив об этом, – что не записывал маминых высказываний. А ведь какими мудрыми и меткими они были! Многое из того, что она говорила, передавалось веками, от родителей к детям. И у нее такой светлый был разум… Теперь наш черед – передавать… Сможем ли? Я не записывал, все думал, что успею. Ведь в нашем понятии родители – вечны…»
Эмма снова вздохнула. Она сидела, подперев рукой щеку, вся в черном. Высокая, стройная – ей любой наряд к лицу.
– Мама дала, – поймав мой взгляд, сказала она и погладила кофточку. – Еще год назад… «Наденешь, – сказала, – в день похорон». Так и случилось. И вообще – ты замечаешь – все происходит так, как она говорила. Ой, мама, мама, откуда же ты все знала наперед? Как все, до мелочей, четко себе представляла?
Я кивнул. Я тоже мог рассказать кое-что. «Когда меня не станет, – говорила она, – все они придут на мои похороны. Вот увидишь. Чтобы потом помириться с вами…»
«Все они…» Я увидел их сегодня утром в синагоге – как мама и говорила. Поседевших, постаревших… Да бог с ними, не хотелось мне о них думать, вспоминать, говорить. Ни сейчас, ни на похоронах, когда я стоял возле синагоги. Там было так торжественно, тихо. Белые колонны, высокие потолки, гулкие гранитные полы… В массивные двери, открытые настежь, задувал утренний ветерок, нежный, теплый. Он обдувал мою голову, поигрывал в волосах… Был ли это только ветер? Мамин день… Дух ее сейчас витает над нами – и ничто его уже не тревожит. В нем только любовь, любовь к нам…
– Дух усопшего, – услышал я голос дяди Авнера… Наши с ним мысли и чувства переплетались сегодня самым удивительным образом… – Наверно, он, бестелесный, невидимый, наделен неограниченной силой. И уж конечно, он может читать наши мысли… И – кто знает – может являться по нашему зову. Ведь мы это даже чувствуем порой…
– Да, да, – кивала головой сестренка.
– Вот послушайте, – сказал дядя. – Я вспомнил, как я хоронил свою маму, вашу бабушку Абигай… Была лютая зима, а мы везли ее из Ташкента в Самарканд, чтобы похоронить рядом с дедом… Она так хотела… Как уж мы одолели перевал – не знаю. Страшный был гололед. Но вот подъезжаем к городу, а я думаю: «Как же хоронить будем? Землю ведь не пробьешь для могилки!»
Дядя прислонил к груди колени, обхватил их руками, прокашлялся.
– Объясняйте как хотите, а я говорю, что есть дух усопшего, наделенный силой… Не успели мы подъехать к Самарканду, как началось резкое потепление. Лед на дорогах стал таять, превращаться в кашицу… В тот же день мы и похоронили вашу бабушку Абигай… Стало быть, услышал ее дух, что мы в тревоге – и помог! – с волнением сказал дядя…
Можно смеяться над суевериями, можно сколько угодно опровергать их, понимать, что они не выдерживают суровой критики разума, что это всего лишь утешительные сказки, доставшиеся нам от нашего детства и от детства всего человечества – но как же эти сказки нужны людям! Они нас облагораживают, они помогают нам жить. А когда мы теряем близких, помогают нам сохранять ощущение их присутствия. Не только в нашей памяти, но и в природе, во Вселенной… Так позволим же себе быть суеверными, если это целебно для души!
Что же касается Эммки, то она горячо поддержала дядю, нисколько не сомневаясь в безграничном могуществе духов. В лице дяди Авнера она нашла собеседника, близкого по взглядам. Эммка увлекалась мистической литературой, зачитывалась книжками о карме, о гаданиях и могла часами говорить на эти темы. Бывало, она очень серьезно обсуждала их с мамой и мои попытки вмешаться – выразить, скажем, сомнение или пошутить пресекались обычно Эммкиным возгласом: «Иди себе, Валера, не пудри нам мозги! И вообще не лезь в женские дела!» И обе они заливались смехом.
Да, мама тоже верила и в духов, и в загробную жизнь, Но разве сейчас не жаждал этого и я? Разве всем своим существом не ощущал ее присутствия здесь, с нами?
Дядя Авнер – тот рассуждал о мамином посмертном пути, как о чем-то хорошо известном и бесспорном.
– Сейчас там, – он указал на небеса, – над Эстер суд идет. Решается, куда она попадет – в рай или в ад… И вы, дети, причастны к этому. Ваше поведение, особенно в первые тридцать дней, то, как вы соблюдаете законы и обряды, строго принимается во внимание…
Дядька не сказал, кем именно «принимается во внимание», но это и без того было ясно: Им, Главным Судьей и Вершителем человеческих судеб.
«Непостижимо, – думал я, – как же Он успевает проследить за миллиардами своих подопечных и миллиардами миллиардов душ усопших? Наша Земля, Планета жизни – она ведь наверняка не одна…» Я зажмурился, пытаясь представить себе Вселенную, Млечный Путь, Галактику. Я сбился со счета, запутался в числах, в количестве нулей, следующих за единицей. Я почувствовал головокружение, ощутив себя крошечной, стремительно мчащейся куда-то частицей этого безграничного мира, не нами созданного… Воистину, только тот, у кого неограниченное, невообразимое, никакими средствами человеческого разума неисчисляемое могущество, смог стать Создателем, а потом и Властелином Вселенной.
…На Землю, в гостиную, меня вернул стук тарелок. Это Света, моя жена, возилась на кухне, пока мы предавались благочестивым размышлениям. Свете сейчас доставалось больше всех. Неделя поминовений была для нее неделей ухода за нами, непрерывных хлопот – это кроме обычных ее дел и обязанностей жены, матери, работающей женщины… Обычаи…
К вечеру мы с Эммкой вышли на веранду. Что может быть прекраснее осеннего вечера, ветерка, приносящего и прохладу, и тонкий аромат цветов, лепестки которых еще светятся среди зелени! Кроны деревьев, тоже еще зеленые, уже кое-где окрашены золотом – природа готовится сменить свои наряды… Тишина. Углубленная тишина вечера. Слияние красоты и печали… «Осенняя пора, очей очарованье…» Мама выбрала подходящее время для ухода.
Но осень – это еще и особое, очень важное для природы время. Осень – сезон трансформации. Подготовка к суровым испытаниям зимы.
Мы, люди – неотъемлемая часть природы. Живем в ритм с ней. Но готовы ли мы к своей трансформации – к грядущим испытаниям после потери любимых?
Трансформация моей души началась. Как я справлюсь с ней?
