Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 20. Мои римские каникулы
Как я теперь понимаю, никудышный я был Робинзон. Свой необитаемый остров он изучил так, что мог бы, наверно, ходить по нему с завязанными глазами. Я же… Ну, если моим островом считать Ладисполи, то с ним я познакомился неплохо. Но ведь рядом был Рим! Вечный город, где можно перемещаться из одного тысячелетия в другое, погружаться в историю и возвращаться в сегодняшний день. Город, где в музеях тесно от картин и скульптур великих мастеров. Я, конечно, знал об этих сокровищах, о великом вкладе древнего Рима и Италии эпохи Возрождения в современную культуру. Знал и даже кое-что видел, ведь много раз бывал в городе. Но по-настоящему не увидел. Не стал Рим моим «островом».
Жаль, что так получилось, но я не корю за это приехавшего из Узбекистана мальчика из бухарско-еврейской семьи. Мои родители очень далеки были от того круга интересов, который влечет в Рим людей со всего мира. Свои заботы и тревоги, мысли об отъезде в Америку – ничто другое их не волновало! Это душевное напряжение отчасти передавалось мне. И не было рядом человека, который сказал бы: «Что ты, Валера, опомнись! Ты – в Риме! Тебе выпала удача, о которой миллионы людей и мечтать не смеют».
На первую и единственную экскурсию по Риму родители отправили нас с Эммкой только через месяц после приезда в Италию. Те мои давние впечатления уже забыты, да к тому же их вытеснила поездка в Италию из Америки. По «Робинзоновскому» дневнику судить о них трудно.
Вот начало записи: «После занятий ездили с Эммкой на экскурсию по Риму. Великолепно! Наконец увидел Колизей. Ознакомились с Базиликой Девы Марии, были на Капитолийском холме. Очень впечатляющее зрелище. Видел скульптуру Микеланджело «Моисей». Как живой.». Ну, и дальше такой же скороговоркой, о Ватикане, о соборе Св. Петра (правда, об органной музыке, услышанной в соборе, я все же написал: «это было, как в сказке»), о знаменитом фонтане Треви, где, влекомый морскими конями, восседает на раковине огромный Нептун, а со скал, крутясь и пенясь, срываются потоки воды… О Нептуне я даже не упомянул. Зато записал, что на площади Пополо мы видели итальянских ребят-йогов, которые ходили босиком по огню и по стеклу. Впрочем, любого подростка такое зрелище заинтересует больше, чем скульптуры…
И все же я по-своему проникся Римом. Не столько красотами и знаменитыми зданиями, вокруг которых толпятся туристы, сколько тем ощущением старины, которое исходило от потемневших мраморных и кирпичных стен, от арок, ведущих куда-то вглубь улочек. Я прикладывал ладони к нагретым солнцем узеньким, длинным, почти черным кирпичам, они казались мне такими древними… Я думал: может, вот эти щербинки от стрел варваров, ворвавшихся в город? Вряд ли конечно, на улицах Рима сохранились жилые дома старше тысячи лет, но я совсем не разбирался ни в архитектурных стилях, ни в других признаках, по которым определяют возраст зданий. Зато мечтать любил. И огорчался, что эти прекрасные древние дома разрушаются, что за ними никто не следит, не ремонтирует, что Рим – такой красивый и зеленый город – загазован, закопчен, запущен. Именно такое ощущение осталось у меня от наших с отцом деловых поездок в Рим, в ту его часть, где находилось представительство Хиаса. Толчея, суета, машины, мотоциклы, велосипедисты… Один только раз, решив отдохнуть и съесть мороженое, разыскали мы за углом шумной и грязной улицы необыкновенно уютное кафе. За кирпичной оградой на площадке, покрытой гравием, разместилось несколько светлых металлических столиков. Площадку окружало море зелени, уж не знаю, каким еще словом объединить ниспадавшие с ограды вьющиеся растения с белыми цветочками, красиво подстриженные кустарники, большую яркую клумбу, два стройных кипариса, навес из виноградных лоз над частью площадки. Посреди этого оазиса бил фонтан, струи воды вылетали из открытой пасти огромной рыбы. А замыкал площадку трехэтажный дом. Старинный, как мне показалось, но не запущенный, не почерневший. Кирпичные стены были вычищены, фасад выложен светлым камнем, высокие окна сверкали, красная черепичная крыша круто уходила вверх… Ну, до того хорош был дом, что я не мог отвести от него глаз. Очень меня занимало – кто живет в особняке, зачем люди, несомненно, богатые, устроили перед своим домом кафе? Впрочем, когда официант принес нам мороженое в тяжелых резных кубках из металла, похожего на серебро, я и сам почувствовал себя чуть ли не владельцем всего этого великолепия.
* * *
Поездки на рынок тоже знакомили с Римом, его кипучей жизнью, хотя совершались они вовсе не ради этого. Мысли и чувства поглощало совсем другое: что сегодня удастся продать? Еще бы! Столько денег, времени и сил было потрачено на покупки ради того, чтобы продержаться в Италии. Столько мук вытерпели мы (а я – побольше, чем другие) с этими проклятыми чемоданами!
* * *
…Ранним воскресным утром мы с отцом и мужская часть семьи Мушеевых приехали на Американу. Так назывался большой римский рынок, а точнее – международная толкучка.
Эх, Робинзон, Робинзон! Почему же нет в твоем дневнике ни строчки об этом любопытнейшем месте! На Американу съезжались жители всей Италии, иммигранты из многих стран мира, больше всего, вероятно, из России и Восточной Европы. Здесь-то они и сбывали своё барахло. Ну и теснотища тут была! Продающие, покупающие – все вперемешку. Разнообразные столы, столики, ящики, самодельные прилавки, а между ними – груды вещей прямо на земле… В этом огромном муравейнике суетимся и мы. Многие привозят свои столики, но нам удалось раздобыть рыночный. Торопливо раскладываемся, стараемся, чтобы все уместилось, чтобы вещи выглядели получше. По одну сторону столика – постельное белье, скатерти, по другую – электроника, в центре – сувениры… Ну, кажется, смотрится. Теперь бы продать…
Все детство слышал я звонкие, протяжные возгласы продавцов на рынках в Ташкенте и в Чирчике. Они-то умели зазывать! Восточный рынок без этих певучих голосов и представить себе нельзя. Но и здесь, над Американой, стоял несмолкающий гул, в нем высокими нотами выделялись призывы продающих. Нельзя молчать и нам. Гляжу на отца, и мне понятно, что зазывать придется мне…
– Сеньора, сеньора! Натуралэ, натуралэ! – выкрикиваю я, стараясь, чтобы мой голос звучал и приятно, и достаточно громко. Зову, зову, а сеньоры почему-то никак не реагируют, проходят мимо… Оп! Вот эта вроде глядит…
– Сеньора!
Подошла… У меня даже сердце забилось… Рассматривает скатерть… Щупает…
– Валера, скажи ей, что льняная!
Все-таки интересный человек мой отец! Если бы я знал итальянский, я бы ей много чего сказал, а не только что скатерть льняная. Пусть он сам попробует, думаю я. И тут же слышу голос отца:
– Сеньора, смотри! – Схватив скатерть, он встряхивает её так, что она парусом взлетает вверх, потом сдвигает, чтобы красивая белая вышивка оказалась перед лицом покупательницы… Да, отец гораздо решительнее, чем я!
– Натуралэ, сеньора, это тебе не какой-нибудь дрек!
Вряд ли сеньоре понятно слово «дрек», как и другие отцовские выражения, но демонстрация скатерти производит впечатление.
– Кванто?
Ну, уж это слово знакомо нам обоим. Приговаривая: «Дёшево, дёшево, совсем дёшево!» – отец на листе бумаги пишет цену. Сеньора тараторит невероятно быстро и мотает головой. Выхватив у отца ручку, на том же листке она крупно пишет свою цену. Знакомая картина! Итальянцы умеют торговаться не хуже нас, азиатов. Без этого и покупка не покупка.
– А! – отец, лихо машет рукой, мол, где наша не пропадала, складывает скатерть и передает покупательнице. Она отсчитывает ему монетку за монеткой. Оба довольны. Сеньора – дешевой покупкой, отец – тем, что сделан почин.
Почин оказался удачным. Торговля пошла. Я покрикивал на разные лады то «натуралэ», то «пикколо, пикколо! Бамбино!». Отец оживленно беседовал с сеньорами по-русски и писал на листочке международные арабские цифры, на столе нашем оставалось все меньше простынь, матрёшек и прочих вещей. Фотоаппараты «Зенит» расхватали мгновенно. Вероятно, цена, которую мы просили, была меньше, чем стоимость схожих западных моделей. Жаль, что только три штуки привезли, но больше не разрешалось.
Две синьорины-итальянки, купившие по «Зениту», попросили объяснить, на что надо нажимать. Я сделал это с удовольствием: девушки были очень миленькие. Одного я только не понимал, почему итальянские девицы ходят в одежде, которая висит на них мешком. Наши-то предпочитали, чтобы все было в обтяжечку! Конечно, в обтяжечку соблазнительнее, но боюсь, что это несколько испортило мой вкус…
Из дорогих вещей на прилавке остался только портативный магнитофон «Весна», новинка отечественной электроники. К сожалению, Робик, покупавший для нас этот магнитофон, не заметил, что он бракованный: звук иногда пропадал. Чтобы он снова появился, надо было разок-другой хлопнуть по крышке. Но иногда и это не помогало. И сейчас я со страхом поглядывал на капризную «Весну»: вдруг забарахлит, когда покупатель включит звук? К ней уже несколько раз приценялись, но включать не пробовали…
– Кванто?
Спросивший это итальянец тут же придвинул магнитофон к себе, нажал на одну кнопку, на другую… «Клик-клик…» Я замер. Вот нажал еще на одну – и полилась музыка. Я дохнуть боялся… Но беспечный итальянец, послушав музыку всего несколько секунд, остался доволен звучанием, кивнул головой и начал отсчитывать деньги.
– Собираемся, Валера, – сказал мой нервный папаша, как только итальянец отошел. И, сложив остатки вещей, мы покинули рынок, не дождавшись Мушеевых.
Только теперь, пробираясь к выходу, я расслабился и стал глядеть вокруг. Сначала мы шли среди «своих», на прилавках и столиках лежали вещи, очень похожие на наши, – простыни, фотоаппараты, матрешки. Да и говор слышался русский. Но вскоре картина изменилась. И товары пошли другие, какие-то коврики, металлические сосуды, чеканка… Турки, что ли, гадал я. Потом я услышал знакомое слово «чеваче»: это здоровались по-румынски, вытаскивая что-то из коробок… На высоких вешалках словно яркие букеты летние платья, косынки… Гляди-ка, и цыгане здесь торгуют! Смуглые лица, черные косы, лукавые глаза… А вот – кожаный ряд. Это здешняя обувь, местная, Италия ею славится. Продавец зазывает покупателей, демонстрируя мужскую туфлю, он держит ее в поднятых руках, свертывает рулончиком между ладонями, потом снова расправляет… Туфля мягкая, как лайковая перчатка!
– Ну и Американа, – сказал отец, вытирая лоб платком, когда мы, наконец, добрались до остановки автобуса. – А я-то думал, у нас в Ташкенте рынки самые большие! Но справились все же, а? Чемодан-то стал полегче?
* * *
Кто-то сказал мне недавно, что Американы в Риме уже нет, закрыли. Если это правда, то жаль…
Глава 21. Ангел с жёлтым пакетом
– Вайнштейн… Мататов…
На небольшом дворике, окруженном невысокими домами, собралось человек сорок иммигрантов, среди них и мы с отцом. Раз в две недели, по вторникам, мы получаем здесь различные официальные сообщения. Письменные. Раздает их представитель Хиаса. Он стоит перед нами в конце двора, у самой стены, взобравшись на нижнюю ступеньку пожарной лестницы, чтобы все его видели, и выкликает имена. Негромко – во дворе стоит тишина. В руке у него пачка конвертов, от которой невозможно отвести глаза. Дело в том, что конверты конвертам рознь. В обычных, почтовых – обычные сообщения, о том, скажем, что надо явиться для беседы с ведущим. В больших жёлтых пакетах (сегодня их несколько) – особые сообщения, долгожданные. В них присылают разрешения на выезд. В Америку, в Канаду, в Австралию, в Новую Зеландию.
Наша семья ждет разрешения больше двух месяцев, мы уже четвертый раз в этом дворике, и каждый раз сердце замирает при виде желтых пакетов в руках у представителя Хиаса. Вслушиваешься в негромкий голос – чью фамилию он сейчас назовет? Звучит одна… другая… третья… Нет, опять не твоя. Заканчивается встреча, розданы все желтые пакеты. Увы, не нам. Мучительное, напряженное волнение сменяется чувством опустошенности. Опять две недели ожидания!
Сегодня мы с отцом обычных сообщений из Хиаса не ждем: все формальности уже позади. Ждем только одного…
Первым желтый пакет получает человек по фамилии Вайнштейн. Счастливчик! Лицо его сияет, хоть он и старается радоваться не слишком бурно: рядом стоит его друг, который ждет ответа уже пять месяцев.
– Наум, – говорит счастливчик, поглядывая то на друга, то на свой пакет, – Наум, брось ты свою Австралию! Чего ждешь? Ты же без гаранта!
Наум – пожилой, седоватый – глубоко затягивается сигаретой и уныло пожимает плечами.
– Надо работу искать, – бормочет он, тупо уставившись в землю. – Недели через две пособия лишат…
– Григорян!
Мы стоим, вытянув шеи, вслушиваясь так напряженно, будто боимся пропустить свою фамилию… Да, ожидание – дело тяжелое. У нас к тому же оно долго сопровождалось какими-то неприятностями. Первая грянула на медицинском обследовании. Мама и мы с Эммкой прошли его легко, но отец «срезался», да так, что мы испугались, что вообще не попадем в Америку. Разглядывая отцовский рентгеновский снимок, врач начал расспрашивать, через переводчика, конечно, есть ли у отца эмфизема и когда он болел туберкулезом. «У вас видны рубцы на снимке, – объяснил он. – Придется сделать повторный».
Это был удар! Дело в том, что и в Ташкенте врачи много раз брали под сомнение диагноз заболевания отца, подозревали, что у него эмфизема и даже направляли в тубдиспансер. Их опасения не оправдывались. Но может быть, здесь, в Риме, и врачи опытнее, и рентген делают лучше? Родители приуныли.
За направлением на новое обследование потребовалось идти к миссис Смит, нашей ведущей из Хиаса. Отец, конечно, не удержался, стал доказывать, что он здоров, что кроме астмы ничем не страдает. А она, естественно, отвечала: «Это решать врачам, а не мне». Но мне, как и отцу (я присутствовал при разговоре), ответ вовсе не казался естественным. Меня переполняла такая злоба к несчастной ведущей, будто она была виновата и в этой задержке, и вообще в том, что мы не можем немедленно уехать в Америку. Миссис Смит не отличалась особой миловидностью, но чем сильнее я на нее злился, тем уродливее она мне казалась. «У-у, кикимора какая-то! – думал я. – Возомнила о себе! Курносая, с бородавкой, а еще красится… В гробу я видел таких рыжих… Тебе ли платье в обтяжку, утка косолапая!»
И тут же в моем воображении появлялась картинка: миссис Смит вперевалочку переходит дорогу, из-за поворота несется автомобиль… Кр-р-ак! Лицо у меня при этом абсолютно спокойное, и гляжу я на миссис Смит, гибнущую под машиной, совершенно невинным взором…
Повторный рентген сделан. Еще неделя жесточайшего напряжения (ждем встречи с ведущей, чтобы узнать о результатах обследования), и миссис Смит сообщает радостную новость:
– У вас все нормально, господин Юабов.
Гора с плеч! Но тут же наваливается другая.
Свою информацию о дальнейшей нашей жизни в Италии миссис Смит начинает с такой фразы:
– Пока вы будете ждать общинного гаранта…
Родители так и ахнули:
– То есть как это – общинного? Почему?
Общинный гарант – это значит, что на свое попечение нас возьмет какая-нибудь из еврейских общин в любом городе Соединенных Штатов. В любом… То есть ехать придется туда, где нас пожелают принять.
– Но гарант нам должен дать мой троюродный брат, Ёсеф Якубов, – волнуясь, говорит мама. – Мы указывали его имя в анкетах, он живет в Нью-Йорке. Мы хотим только в Нью-Йорк!
Ведущая равнодушно пожимает плечами: это решать не ей, она не знает, хочет ли наш родственник дать нам гарант. Тут начинается долгое выяснение, был ли Ёсефу выслан запрос… Как и что выяснилось, я совершенно забыл, помню только, что на этот раз запрос дяде Ёсефу уже точно был послан. Теперь оставалось только ждать. И мы ждем. Уже и с Мушеевыми простились, они получили разрешение, уехали, а мы все еще тут…
* * *
…Во дворике по-прежнему тишина, у господина из Хиаса сегодня много пакетов. Даже те, кто уже получил какие-то сообщения, в том числе и счастливчик Вайнштейн, не расходятся: как-никак, мы община, хоть и временная. Всем интересно, кому еще нынче выпадет удача. Вот вызван еще кто-то. Но ему вручен простой конверт, белый…
Я загляделся на бедного Наума, он мрачно курил сигарету за сигаретой… Кстати, уже в Америке мы случайно узнали, что через несколько месяцев Наум все же уехал в свою Австралию. Но в тот день он выглядел таким усталым, таким отчаявшимся, потерявшим надежду. А во мне почему-то вдруг ожил мой Робинзон Крузо. «Австралия, а ведь это небось неплохо… Может, Наум и прав?» – думал я. И вдруг голос от пожарной лестницы:
– Юабов!
Мы с отцом почему-то уставились друг на друга.
– Кого? Нас? – прошептал отец.
А я уже не отрываясь глядел на господина из Хиаса, на большой пакет в его руках, на наш желтый пакет! Я не заметил, как отец подошел к этому господину, к этому ангелу, я только увидел, как он брал пакет, как дрожали его руки… И вот он уже идет ко мне, улыбаясь все еще растерянно…
Мы не остались до окончания встречи, мы просто не могли, ведь дома нас ждала мама!
* * *
Уж не знаю, почему так получалось, но хорошие новости чаще всего заставали маму на кухне, в халате и фартуке. Мне запомнилось это потому, что на радостные события мама реагировала очень бурно и очень по-своему: она начинала громко и звонко вскрикивать, так же громко и звонко хлопая в ладоши и пританцовывая на месте. Время от времени она склоняла голову то вправо, то влево, туда, где в этот момент находились ее ладони. Это было похоже на какой-то танец-обряд, очень трогательный и, по-моему, очень красивый. Мамины халат и фартук ничуть не мешали мне воспринимать эту красоту, они только подчеркивали мамину непосредственность. Правда, Эммка почему-то именно этого стыдилась. Дергая маму за халат она, смеясь, говорила: «Ну, все, мама, хватит уже!»
На этот раз даже Эммка не пыталась помешать маме бурно выражать свою радость. Мы все были словно чуть-чуть под хмельком. Мы читали и перечитывали документ, который – теперь уже окончательно и бесповоротно – решал нашу судьбу. Мы что-то говорили, смеясь и перебивая друг друга. И отец, и я рассказывали, как все произошло, как выкликнули нашу фамилию, а мы… Теперь все казалось ужасно смешным и забавным!
– Ой, вы же голодные, – сказала мама, с сожалением отрываясь от этих рассказов. – Сейчас накормлю! А потом… Почему бы не пройтись? Всей семьей. А то все некогда, некогда… Пройдемся, как люди!
Вечерний Ладисполи показался нам на этот раз особенно красивым и уютным. Я вдруг понял, что мне жалко будет с ним расставаться. Прекрасный, теплый вечер, середину октября в Италии странно даже называть осенью. На улицах полно веселых, в легкой летней одежде людей. Говор, смех. Побренькивая звоночками, проносятся велосипедисты. У лоточков с мороженым толпится народ. В Ладисполи им числа нет, да и в Риме тоже. Говорят, что итальянское мороженое самое вкусное в мире. Ну, итальянцы вообще считают, что у них и еда самая вкусная, и женщины самые красивые. Но и нам, иммигрантам, очень нравилось здешнее мороженое. А в этот вечер мы просто наслаждаемся им. Мама выбрала сливочное, я – клубничное, и мы с ней то и дело откусываем друг у друга из хрустящего вафельного стаканчика, веселясь, как дети. Эммка свое мороженое позволяет только лизнуть и тут же отдергивает руку. А папа вообще отказался от коллективной дегустации: это, видите ли, «негигиенично»… Ну и бог с ним, ведь уже и то удивительно и радостно, что папа в Италии позволяет себе лакомиться мороженым. Сколько я себя помнил, он никогда не то что мороженого, просто чего-либо холодного в рот не брал. Ведь стоило ему переохладить горло, тут же начинался приступ астмы. А здесь, в Италии, папа и по лестницам ходит без одышки, и мороженое вот ест без страха…
Кажется, в нашей жизни наступило время удивительных перемен!
Глава 22. Это было чудо
– Ой, гляди… – выдохнул за моей спиной чей-то голос.
Выдохнул почти беззвучно, но я услышал, потому что в салоне стало тихо. Эта особая тишина бывает, вероятно, только в самолете, когда, выключив двигатели, медленно и мягко снижаясь, описывая над аэродромом гигантский круг, летчик идет на посадку. Ни одного звука не доносится снаружи, молчание. В самолете в эти минуты разговаривать не хочется да и трудно – уши заложены. Охваченный этой тишиной, покрытый ею, словно невидимым пуховым одеялом, я, не отрываясь, глядел в окно. Там, внизу, открывалось Чудо, которое мы называем Землей. Багровый солнечный шар опускался к её горизонту. Он озарял закатным светом густо-синюю поверхность океанского залива, оранжево-желтые осенние леса, и бескрайнюю россыпь разнообразных зданий, крошечных, но очень ясно различимых, рассеченных густой сетью дорог…
«Нью-Йорк… Это Нью-Йорк!» Я был потрясен. Даже уменьшенный расстоянием в тысячи раз, город казался мне колоссальным. А все то, что было вокруг… Все эти части панорамы, сменяя друг друга, то плыли под нами, то вдруг вставали на дыбы, как полотно огромной картины, в которое, казалось, мы вот-вот врежемся со страшной силой, то снова расстилались внизу.
Я живу в Нью-Йорке уже более двадцати лет. Взлетал над ним и спускался в город с неба, наверное, десятки раз.(«Спускался с неба»… Это стало звучать так буднично, не правда ли?) Я могу во время посадки рассказать своим детям, что вот сейчас мы увидим Гудзон. А сейчас наш самолет описывает дугу со стороны. И под нами восточная оконечность Лонг-Айленда. Могу. Ну и что с того? Все равно мне уже и самому не испытать, и детям не передать то, давнее, ощущение счастливого чуда.
Но рассказать о нем почему-то очень нужно. Ведь наверное, только так и образуется связь между теми, кто жил, кто живет и кто будет жить.
Ради этого и сижу я сейчас над чистым листом, припоминая: что же в те далекие первые минуты и часы встречи с Америкой больше всего поразило меня? Что выжглось в памяти красками и ощущениями?
* * *
…Вот мы и на земле. В ушах все еще пробки. Аэропорт Джэй-Эф-Кей кажется громадным, бесконечным. Коридоры, коридоры, идем по ним долго, иногда останавливаемся. Первая остановка – проверка документов. Дотошная, утомительная. Нервы на пределе: а вдруг что-то не так? Вдруг сейчас скажут: «Поезжайте обратно в Италию»… К счастью, все в порядке. Не чудо ли?
Снова идем, идем, идем, по-прежнему в тревоге и беспокойстве: где-то там надо получать багаж… Ага, кажется, здесь: толпа вокруг конвейеров с чемоданами. Сколько их! Да еще и движутся, не успеешь вглядеться – проскочили. Разве выловишь свои? Почему-то вылавливаем… Снова чудо!
Теперь – к выходу, то есть куда-то, где нас должен встретить дядя Ёсеф. Где? Как мы узнаем, что пришли в то самое место? Встречает ли? Найдем ли друг друга? Идем, идем, идем, кажется, никогда не дойдем. Поток идущих. Но вот за стеклянной дверью толпа. Кто это? Встречающие? Разве можно в этом море лиц найти дядю Ёсефа? Мама находит… Опять чудо! Мы обнимаемся с дядей не просто с радостью, а с огромным облегчением, как заблудившиеся и все же нашедшие дом дети…
Мчимся в такси по дороге. Шоссе невиданной ширины! Четыре ряда машин в одну сторону, четыре в другую, забиты автомобилями так, будто кроме них вообще ничего и никого нет на свете… А скорость! В Италии тоже было не слабо, но та-а-кие дороги… Я даже представить себе не мог!
По этой самой дороге (на самом-то деле сменилось их много, но ощущение оставалось все тем же) и приехали мы в Бруклин, на Истерн Парквэй. Дом, где жил дядя, принадлежал владельцу типографии. Дядя Ёсеф у него работал, у него же и квартировал. Попав в этот четырехэтажный кирпичный, вполне обычный, на мой взгляд, дом, в маленькую – всего одна комната и кухня – квартирку дяди я на какое-то время как бы снова очутился в привычной для меня обстановке… Правда, если не считать того, что не затихающий уличный шум доносился в квартиру круглые сутки. Ночью машин было не так уж много, но проносились с воем то полицейские, то «скорая помощь», то совсем уж нестерпимо и оглушительно воющие пожарные. Чудовищные и неуклюжие машины – пожиратели мусора – приезжали обычно под утро, и тут начинался такой лязг и грохот… Конечно же, просыпаешься. Маешься, думаешь: скоро ли это кончится? Нет, ждать приходится долго, пока не вброшены в пасть чудовища все черные мешки, выставленные на краю тротуара, весь мусор из контейнеров!
Но все это были мелочи. Вообще же в квартирке гостеприимного дяди Ёсефа, который на неделю взял отпуск, чтобы побыть с нами, мы отдыхали и душой, и телом. Однако же хочешь не хочешь – приходилось приниматься за дела: оформлять наш приезд в Наяне, искать квартиру, начинать работать, учиться… Словом, начинать жить в настоящем Нью-Йорке.
Каков он, этот настоящий Нью-Йорк, мы увидели, когда побывали в Манхэттене. Среди впечатлений Манхэттен стоит настолько особняком, что я напишу о нем отдельно. Но в щупальцы «Большого Нью-Йорка» мы попали еще до встречи с Манхэттеном. Я имею в виду метро. Машины у дяди Ёсефа не было и все наши поездки мы совершали самостоятельно, на сабвее. Первые были в Наяну. Чтобы показать, как и куда нам ехать, дядя раскладывал на кухонном столе карту сабвея. Покрывала она чуть ли не треть стола, а ведь была вовсе не крупномасштабной. Причудливые желтые пятна – пять районов Нью-Йорка, окруженные не менее причудливыми голубыми пятнами, изображающими океанские заливы, исчерчены были множеством извилистых, разного цвета линий. Они то сбегались так близко, что почти касались друг друга, то пересекались, переплетались, как провода в каком-то сложном электроприборе. Или как разноцветные сосуды на изображенном в анатомическом атласе теле человека, с содранной кожей и обнаженными мышцами… Словом, воображение мое разыгрывалось, и мне становилось как-то не по себе. Ничего себе метро в Нью-Йорке! Какой-то лабиринт, как можно в нем разобраться? Дядя Ёсеф пожимал плечами, посмеивался:
– Ничего страшного, разберетесь. И даже очень скоро…
Из первых наших путешествий в сабвее мне почему-то ярче всего запомнилось не то, как мы ездили в Наяну, а поездка к Мушеевым. Мы разыскали их через Наяну, созвонились и, как только смогли, отправились в гости. Жили Мушеевы в Квинсе. Чтобы добраться к ним из Бруклина, предстояло пересечь почти весь город.
– На нашей станции возьмете номер первый, – объяснял дядя, водя пальцем по карте, – во-от эта красная линия. Доедете до Манхэттена, вот досюда… Видите? Здесь у вас пересадка…
Я старался слушать и глядеть на карту очень внимательно, но от мелькания разноцветных линий, от перечисления номеров трейнов и названий остановок у меня в голове уже не в первый раз начинал клубиться какой-то туман.
– Сколько же в Нью-Йорке линий метро? А станций? – пробормотал я. Дядя махнул рукой:
– Э-э, много! Ты лучше запоминай, что я объясняю! Ведь дорогу в Наяну запомнил уже, а-а?
Нескончаемо длинной была эта поездка. Может, она и нужна была для того, чтобы мы на своей шкуре почувствовали, в какой огромный и необычный город попали? Мы ехали около часа, а все еще не добрались до первой из пересадок.
– Ну, скоро там? На какой мы станции? – ежеминутно спрашивал отец и заглядывал в карту, которую я держал на коленях.
– Из Чирчика до Ташкента быстрее было доехать! – нервничала мама. Только Эммка развлекалась, вертя головой во все стороны и с жадным любопытством разглядывая пассажиров.
Да, тут было на кого поглядеть.
Мы приехали из Ташкента, из города, где проживали в тесном соседстве по самой моей неточной прикидке десятка полтора национальностей. Впрочем, и в Чирчике их насчитывалось, пожалуй, не меньше. Так почему же так удивил нас Нью-Йоркский интернационал? Ну, во-первых, к узбекам, таджикам, туркменам, казахам, киргизам, татарам и прочим жителям Средней Азии, и даже к заброшенным в наши края грекам мы настолько пригляделись, что они слились для нас в общую массу, они были «своими». А тут… Цвет кожи, разрез глаз, форма лица, прически – все новое, непривычное. Да и такое их множество! Казалось, будто в нашем вагоне едут на какой-то международный фестиваль представители всех стран мира. Правда, одежда почти у всех была американская, но не обходилось и без экзотики.
– Гляди, гляди, какое платье! – шептала Эммка, дергая маму за рукав. – Красота, правда?
Кажется, её восхитило сари на смуглокожей стройной индуске. Но уже через минуту она не могла отвести глаз от молодой негритянки (или по-здешнему афро-американки), на эбеново-черной голове которой возвышалась башня из затейливо переплетенных тугих, плотных маленьких косичек. В Ташкенте многие юные узбечки тоже носили множество косичек. Но ведь заплетали свободную часть волос, а не всю голову, начиная от корней волос! Скромные узбекские прически никак не могли тягаться со здешними изощренными произведениями парикмахерского искусства!
А в вагоне появлялись все новые пассажиры. Ворвалась компания хохочущих и вопящих, непонятно на каком языке парней и девиц непонятно какой нации (потом уж я понял, что это были испаноязычные латины), одетых по самой что ни на есть американской моде, о которой я мечтал в Ташкенте. Сбоку доносились голоса, похожие на птичий щебет, щебетала, держа друг друга за руки, узкоглазая желтокожая пара в шапочках с опущенными полями. Другая пара, слившись в поцелуе, стояла напротив нас у двери. Уж не помню, какой они были нации – мое внимание отвлекал нескончаемый поцелуй… Больше всего в вагоне было людей с темной кожей. Улыбчивые, веселые, говорливы, не похоже было, что их подвергают дискриминации… А ведь в советских газетах то и дело об этом писали! И люди верили, я и сам слышал от какой-то знакомой тетки: «в Америке негров линчуют!» Впрочем, размышлять о национальных проблемах Америки было совершенно некогда. Мы чуть не прозевали свою пересадку, в панике выскочили из вагона, в волнении ожидали нужного нам поезда, потом снова ехали, ехали, и каждую минуту знакомились с чем-нибудь новым.
Словом, первая поездка оказалась очень интересной. Одно только нас неприятно поразило – само метро. Грязные, замусоренные станции казались какими-то заброшенными штольнями отработанной шахты, облупленные потолки и стены, с которых кое-где стекала вода, темные, неровные полы, словно бы покрытые слоем грязи, какие-то ржавые, трухлявые – вот-вот обрушатся, трубы над головой… Все такое мрачное, серо-черное, давно некрашеное, запущенное! Даже воздух был затхлый, нечистый. Я вспомнил станции московского метро, похожие на дворцовые залы, блистающие мрамором, гранитом, мозаикой. Да и наше ташкентское метро было очень красивым. Вот тебе и Нью-Йорк, поражался я. Богатейший город, а сабвей в таком постыдном состоянии! Я не знал тогда, что сабвей в Нью-Йорке – самый старый в мире, построен уже около ста лет назад, что перестройка его и ремонт при том условии, что ни одну из линий нельзя закрыть, сложнейшая техническая задача. Нет, больше того, одна из самых болезненных социальных проблем города.
