Валерий Юабов
Долгая дорога
Книга вторая
«Эстер»
Глава 1. Приговор
В апреле 1993-го маме, как и ежегодно, сделали маммографию – обычное профилактическое обследование.
Через неделю позвонил мамин доктор.
– У мамы все в порядке, – сказал он успокоительно, – но нужно пройти вторичную проверку у онколога.
Нас принял один из ведущих онкологов Лонгайлендовского Джуиш Медикал Центра, очень известного в Нью-Йорке госпиталя. Разглядывая рентгеновский снимок, он указал на большое светлое пятно у основания левой груди.
– Надо взять пункцию… Не думаю, что есть основания беспокоиться. У женщин вашего возраста, – объяснял он матери, – часто возникают кальциевые затвердения.
Но вернувшись из кабинета, где маме делали пункцию, онколог не счел нужным скрывать от меня свои опасение:
– Большая вероятность, что это раковая опухоль. И не маленькая: восемь сантиметров в диаметре. Это будет ясно через неделю, когда я получу анализы.
Неделя прошла в тягостном ожидании. И вот мы снова у онколога. Теперь он уже откровенен и с мамой.
– Миссис Юабова, у вас рак груди. Опухоль довольно большая…
Мама сидела, подняв руку, пытаясь нащупать шишку. Доктор помог ей.
– Вот она… Глубоко сидит…
Я все еще не мог поверить в беду.
– Как это так? Два года назад, когда сделали маммографию, все было хорошо… Значит, за это время…
– Нет, к сожалению, опухоль развивается уже давно. Но она очень глубоко расположена, машина не засекла ее…
Нас попросили подождать в прихожей. Я сел напротив мамы, у окна. Там, за окном, простиралась, насколько мог видеть глаз, зеленая, залитая солнцем долина, кое-где застроенная домиками. Там била ключом жизнь: все дышало, росло, радовалось и надеялось. А здесь, в уютно обставленном офисе, не было надежды, здесь сурово прозвучал приговор: рак в запущенной форме…
«Интересно – думал я, – какой это сегодня по счету приговор? Полдень еще не наступил… Наверное, первый или второй».
Я боялся взглянуть на маму и перевел на нее глаза, только услышав всхлипывания.
Она плакала. Так же, как всегда – очень тихо, не жалуясь. Она смотрела вниз, на носовой платок, перебирая его, будто пытаясь найти в нем ответ на вопрос: что же теперь делать.
Я думал, что знал эту женщину, вот такую простую, молчаливую, скрывающую от нас и горести свои, и недуги. Такую же терпеливо-печальную и сегодня, когда на нее обрушилась новая беда. Пытающуюся, быть может, понять, почему жизнь, никогда не баловавшая ее, не хочет и к старости дать ей отдохнуть от невзгод.
– Мама, не плачь… – Вот и все, что я сумел ей сказать. – Не плачь, не бойся…
– Я не боюсь. Мне жалко вас, – ответила она.
Я-то думал, что знал ее… Вся моя жизнь, насколько я ее помнил, какими-то рваными кусками, вразброс, вдруг понеслась перед моими глазами. И в каждом из этих кусочков была она, наша мама, наш друг, защитник и опора – такая хрупкая и такая стойкая. Ведь даже сейчас, когда жизнь ее была в опасности, она думала не о себе, а о нас. Мне хотелось сказать ей: «Хватит, мама, давай подумаем о тебе». Но я чувствовал, что она просто не поймет этого.
Я сидел бессильный, подавленный, не понимая, как жить дальше.
Доктор позвал нас, мы выслушали его указания. Маме необходима была операция. Но прежде предстояло пройти курс химиотерапии и облучения, чтобы опухоль уменьшилась в размере. Все это пугало, я спросил, какие у химиотерапии побочные действия. Доктор ответил, я задал еще какие-то вопросы… Доктор все хотел, чтобы и мама участвовала в разговоре, чтобы я подробно переводил ей с английского. Но я просто не мог причинять ей еще боль, не хотел рассказывать, что скоро у нее начнут выпадать волосы или что будет дурнота, тошнота. Я придумывал какие-то успокоительные ответы. Сделают, мол, операцию – и все будет нормально. Болезнь уйдет.
Она тихонько сидела в углу, не проявляя особого интереса к разговору. На мои пояснения отвечала: «Хорошо, бачим. Как надо, так и сделаем». А я все спрашивал и спрашивал, я боялся упустить что-то важное, спасительное. И все яснее и яснее понимал, что никаких спасительных мер нет и быть не может. Что любые только затормаживают болезнь.
Глаза у доктора были добрые. Я видел и чувствовал, что он хочет помочь нам. Искренне хочет. Мне почему-то казалось – даже больше, чем кому-либо из других пациентов… Но дело было в том, что не имел он этой возможности, как не имела ее медицина вообще. И в его долгой практике мама становилась одной из многих сотен женщин, заболевших этой страшной болезнью. Моя мама становилась статистической единицей, только и всего. Я чувствовал себя таким ничтожным, не зная, как предотвратить это.
Дорога домой казалась вечностью. Да я и не совсем ясно соображал, как и куда еду.
Над нами пролетал самолет. Господи, подумал я, летаем мы все выше, ездим все быстрее, а ведь на самом деле мы – как это пелось в той песне? – мы только «пыль на ветру». Пыль на ветру…
Глава 2. Надежды
К тете Вале мы заехали просто потому, что надо было с кем-то близким поделиться горем.
– Плохи дела, – объявила мама. И рассказала, что произошло у доктора. Рассказала спокойно, негромко, как всегда.
Воцарилась тишина. Мы сидели на диванах, мягких, удобных. Казалось, к чему сейчас эти разговоры – лишние, ненужные. Хотелось вот так сидеть, расслабившись, заснуть, проснуться с легкой головой, как будто заново родившись – и чтобы ничего этого не было. Не было… А надо вставать, идти куда-то, что-то делать, что-то решать. Что? Как?
– Эся, Валера, послушайте, – воскликнула вдруг Валя. – Вы что – забыли о травнике из Намангана?
Травник из Намангана… Я о нем не то чтобы забыл, но… Уж слишком это была невероятная история. Вернее, целая серия невероятных историй.
Начались они с самой Вали. Она долго болела астмой, безуспешно лечилась. Помог ей этот самый наманганский лекарь. Диагноз поставил удивительным способом – по пульсу. Определил, что у Вали больная печень, астма – лишь следствие. Лечил ее травами…
Потом пациентом травника из Намангана стал Юрка, мой двоюродный братишка. Он был тогда студентом в ташкентском университете и случайно во время лабораторных химических опытов наглотался ядовитых паров. Юрка не знал об этом да и ничего не почувствовал поначалу. А через несколько недель свалился: начались нестерпимые рези в желудке. Доктор определил причину болезни своим обычным способом – по пульсу. Затем последовало долгое лечение травами. Но дело свое доктор сделал. Юрка выздоровел…
Новая беда случилась с Валиной сестрой. Рак лимфоузлов, операция груди, метастазы. И отчаяние, полная безнадежность… Валя снова бросилась к доктору из Намангана. Он сказал, что на этот раз не сможет помочь – болезнь слишком запущена. Валя его буквально умолила, вынудила… И что-то он там делал непонятное. Кроме травяных настоев – теплый телячий навоз к оперированной груди велел прикладывать. Каждый день и именно телячий… Сказал, что если начнется улучшение, где-то в теле соберется и выйдет наружу гной. Через несколько месяцев так и произошло: гной вышел из стопы…
Невероятные истории! Я так к ним и относился, очевидно – с недоверием. Потому и задвинул вглубь сознания. Грозный канцер – и какой-то там телячий навоз… Но ведь жизнь этой женщины была спасена. Врачи подтвердили прекращение метастазирования. Это же было, было – думал я. А что предлагает современная традиционная медицина? У нее великолепная техника. Она помогает диагностировать – но далеко не всегда точно. Уже найден, пойман бракованный ген-носитель. Все так, но лечения-то нет! Операционное вмешательство, радиация, химиотерапия – все это в лучшем случае приостанавливает процесс. А зачастую – ускоряет… И смертность от рака занимает второе место, уступая лишь сердечно-сосудистым заболеваниям…
Я понимал, что от этих мыслей уже никуда не денусь, что надо будет решать, делать выбор…
Но разве я уже не сделал его? Разве смогу я отказаться от надежды, которая блеснула так внезапно?
Утопающий хватается за соломинку…
* * *
– А зачем непременно нужно ехать в Наманган? – спросил меня мой бухгалтер Лев, узнав о нашей беде. – Пульсовой диагностикой сейчас занимаются многие, в Чайна-тауне есть прекрасные лекари-травники…
Оказалось, что Лев знает одного из этих лекарей. У его сына были неприятности с желудком, врачи помочь не смогли, а помог китаец Кенни, лекарь из Чайна-тауна.
Уговаривать меня не пришлось. Чуть ли не на другой день мы оказались среди пестрых уличных реклам этого шумного китайского островка в огромном Нью-Йорке – и в каком-то тихом переулочке нашли офис травника Кенни – здесь у него была школа «Тай-чи», контактного спорта карате, а также врачебный кабинет.
В этом кабинете мы провели довольно много времени. Кенни – невысокий человек неопределимого, как многие немолодые китайцы, возраста, вел себя, как самый обыкновенный доктор: долго расспрашивал маму, что ее привело к нему, где и какие боли, каково заключение врачей. Затем, положив мамину руку на подушечку, он стал прослушивать ее пульс у кисти – как это делают все терапевты, чтобы познакомиться с работой сердца. Затем, надев стетоскоп, он пригласил маму в соседнюю комнату – смотровую. А потом – потом он вышел ко мне один (мама еще одевалась) – и сказал:
– Вылечить вашу маму я, к сожалению, не смогу. Сожалею, но болезнь ее неизлечима… Сожалею… Облегчить состояние – попробую. Сейчас дам вам состав корений и трав. Пусть принимает…
И он вышел.
«Тот же самый приговор, – думал я. Сейчас появится мама – и что я ей скажу? Что? Будешь пить лекарство, которое тебя не вылечит? Леченья нет…» Пусть сам пьет свои травы!
Пакет мы все же взяли. Травы, когда мы их заварили, пахли отвратительно, будто мы варили червей. Это был какой-то черный отвар с «обломками кораблекрушения». Но что делать – мама начала пить эту гадость и через несколько дней действительно стала чувствовать себя получше. Доктор этот не был обманщиком. Он сделал, что смог…
Нет – лекаря из Намангана необходимо было найти. Он оставался последней нашей надеждой.
Глава 3. 34 из 36
Телефонная связь в Узбекистане была не из лучших. Уж не помню, сколько дней я безуспешно пытался дозвониться в Наманган. Гудки то пискливо оповещали, что линия занята, то совсем вдруг прекращались… Мученье! Мученье и растущее нетерпение – ведь каждый день дорог! Юра предложил позвонить своему дяде в Ташкент. Дядя Яков был знаком с доктором. Дяде дозвонились, он сказал – доктор вроде бы дома, в Намангане, но может скоро уехать: приближается Хадж… Дело в том, что доктор был благочестивым мусульманином и, когда была возможность, ездил в Мекку на ежегодные поклонения.
Тут телефонная лихорадка достигла высшей точки. И уж не помню, в какой день и час Юрка, державший трубку, хриплым голосом сообщил: «Есть связь…»
Если бы трубку держал я, то, наверное, говорить бы не смог: меня судорогой свело, в горле застрял комок. А Юрка уже кричал:
– Здравствуйте! Можно Мухитдина Инамовича? Это из Нью-Йорка, Юра Юабов… Вы слышите меня? – Он замолчал, вслушиваясь, и по его напряженному лицу видно было: слышно очень плохо. Потом он что-то пробормотал и повесил трубку.
– Нет его, уехал. В Мекку, на Хадж. Будет через месяц-другой…
У меня начался приступ бешенства. Я ругался. Я пнул ногой телефонный столик. Я голову готов был разбить о стенку.
– Успокойся, – прикрикнул на меня кузен. – Чего психуешь?
– Успокойся… Двадцать первого мая должна быть операция! Что же мне делать? Что? Самому решать?! – в отчаянии кричал я.
Да, до операции, назначенной онкологом в госпитале, оставалось всего три недели, а самый главный вопрос не был решен: делать ли эту операцию до консультации с доктором из Намангана, а потом уже ехать к нему или отказываться от операции до встречи с доктором – и ждать этой встречи месяц, два, три. Ждать, ждать, ждать. Что может быть тяжелее ожидания? Да еще такого страшного. С риском опоздать.
Вот что предстояло мне решать. Именно мне. Потому что мама была готова на все. Кажется, в первый раз она вот так, словно ребенок, вручила мне свою судьбу, покорно и безвольно ожидая моего решения.
А я метался.
Онколог настаивал на операции.
– Пока хотя бы облучите, – уговаривал он меня при очередной встрече. – Опухоль уменьшится, мне будет легче оперировать…
– Не соглашайся, – заклинал меня Юрка. – Радиация, как и химия, поражает не только канцерные клетки, гибнут и здоровые… Кончится тем, что лекарь откажется от лечения!
Я снова мчался к онкологу, я решил откровенно рассказать ему о наших надеждах, об этом странном лекаре, в арсенале у которого имеется телячий навоз.
Доктор Пэйс, смущенно глядел на меня поверх очков.
– Я ничего не знаю об этой науке. Но я – человек фактов. Где доказательства?
– Доказательства? А спасенная жизнь – разве это не доказательство?
Доктор Пейс покачал головой.
– Ты видишь тех, кто выжил. А те, кто не выжил – о них ты знаешь? Сколько их было?
Я действительно не знал.
Я не мог больше спорить – с врачом, с самим собой, со своей болью.
– Мама, – сказал я, – будем делать операцию. А потом к травнику поедем. Согласна?
– Как скажешь, так и сделаем, – тихо ответила мама.
* * *
Стояло теплое майское утро. Больничный зал ожидания с полукруглым окном во всю стену торцовой части здания был залит солнечным светом. Маленькие диванчики, журнальные столики. Тихо, уютно, очень уютно. А за окном – почти та же мирная картина, что открывалась мне из приемной онколога в тот проклятый день. Зелень, машины, люди, торопливо идущие ко входу в госпиталь… Торопятся. Все торопятся. Вот бегут доктор в голубом и медсестра в белом халатах. «Наверно, спешат отсечь кому-то руку», – злобно подумал я. Подкатила машина. Вышли люди. У одного рука забинтована. «А вот и их пациент». Мне хотелось думать о чем угодно, на чем попало срывать свою злобу на судьбу, как угодно отвлекаться от своей боли и тревоги. Там, за дверью, в операционной, уже три часа что-то делали с моей мамой…
Время ползло неестественно медленно. В зале было тихо, так тихо. Почти все сидели неподвижно. Иногда заходили врачи, подсаживались к ожидающим, о чем-то шептались. Я старался расслышать – что там у них? Кто-то, слушая, кивал, улыбался. Значит, все обошлось. А вот женщина откинулась на спинку дивана, закрыла лицо руками. Плачет… Другая вскочила, закричала, с криком бросилась прочь. Горе, горе, кругом – горе…
Но вот настал и мой черед. Ко мне приближался доктор Пейс. Мне казалось, он идет страшно медленно, будто о чем-то задумавшись, потирая кисти рук. Вот взглянул на меня – опять этот его добрый взгляд, я уже боюсь его.
– Ну, как? – не знаю, спросил я это вслух или только пошевелил губами.
– Она молодец. Уснула быстро. Грудь я удалил ей до основания…
Я ждал, что он скажет дальше. Мне нужно было знать… Я пытался даже в своих мыслях избежать ненавистного слова.
Он понимал. Он был врач. Он должен был говорить мне всю правду как есть.
– У основания груди я удалил тридцать шесть лимфоузлов. К сожалению, почти все они… Твердоваты… И бледнее обычных…
Все было понятно. Официальный приговор мне предстояло выслушать после лабораторного анализа, но сомневаться в диагнозе опытного хирурга не приходилось.
– Валера… – Я почувствовал, как он напрягся. Бедняга, нелегкая у него профессия. – Как лечиться дальше, это ваше дело. Но без химиотерапии маме твоей жить от силы два-три года. Есть три вида рака молочной железы. Этот, что у мамы, самый агрессивный, не поддающийся лечению.
Леденящие слова будто впивались мне в мозг. Хотелось спрятать куда-нибудь тяжелую голову!
– Иногда делают пересадку спинного мозга. Но это… – Доктор Пейс будто запнулся и закончил с усилием: – Это будто возвращать мертвеца к жизни. Тяжелая штука…
Через неделю готовы были лабораторные анализы. 34 лимфоузла из 36 удаленных содержали злокачественные клетки. Канцер метастазировал.
Глава 4. Далекий близкий Узбекистан
– Надо больше ходить, мам. Еще один круг. Туда и обратно.
Я вел ее под руку. Она медленно и тяжело переставляла ноги, волоча за собой капельницу на колесиках. Такая слабая, такая усталая, да еще и заторможенная после наркоза…
Я пытался говорить за двоих.
– Врач был доволен, что смог убрать все с корнем, мам. Теперь все будет хорошо…
Я врал, стараясь не смотреть ей в глаза. И все время боялся, что она знает, догадывается.
– Ты же рядом, сынок, – говорила она, опираясь на мою руку. – Это самое главное…
* * *
Доктор Пейс начал выгонять из постели уже на третий день после операции. «Больше движения – быстрее придет в себя», – приговаривал он. Я поддакивал, а сам изнемогал от жалости.
Мы тихонько прохаживались по больничному коридору. Мать и сын. Оба мы были рады тому, что мы вместе, что мы, так сказать, имеем такую возможность – быть вместе. Маму это заполняло целиком. Ее сын – рядом, он здесь. Все остальное – второстепенно. Никакой недуг не мог изменить этого. Моя радость не была такой незамутненной, я не был так счастлив. Мне хотелось иметь маму рядом всегда. Ведь никогда от нас не уходит эта детская потребность, детское ощущение: мама будет рядом вечно. Но какое уж тут вечно, если…
Мы ходили по коридору. Мать и сын. Она улыбалась. Я тоже улыбался, успокаивал, врал, глядя куда-то вперед, в пустоту коридора. В палаты мне глядеть не хотелось.
Это было онкологическое отделение. Много палат, в каждой – по три-четыре койки. Почти все они заняты больными. Какие они бледные, серые. Лежат, безразлично уставившись в подвешенные к потолку телевизоры. А мне почему-то кажется, что все чего-то ждут. Чего? Не знаю. А, может быть, и догадываюсь.
В те дни на меня все тяжелее наваливался мрак. Всего за несколько лет мы потеряли многих близких друзей. И молодых, и пожилых, и больных, и здоровых. Смерть была беспощадна.
С каждой потерей я ощущал, что круг становится все меньше, он словно бы сжимается. Все ближе к нашей семье. И вот подошел совсем близко. Неужели настал и наш черед?
Я гнал эти мысли, я старался от них избавиться. Но они не подчинялись мне. Вместе с ними приходили странные ощущения. В конце коридора появлялись какие-то размытые, белые, как привидения, очертания. Что-то они там делали, шевелились. Я ловил себя на том, что пытаюсь вглядеться в них – может быть, они хотят мне что-то объяснить? Но тут я встряхивал головой, отворачивался. Бред какой-то! Просто я очень устал…
На пятый день после операции мама была дома… Американские порядки… Впрочем, дома лучше, спокойнее. Без того ужасного, что вокруг. К тому же было принято решение: мы не ждем здесь, за тридевять земель, возвращения доктора с Хаджа, мы едем к нему в Узбекистан. И в первый же домашний вечер я оповестил маму:
– Покупаем билеты, через пару недель поедем…
Она откликнулась, как всегда, спокойно:
– Как скажешь… А доктор уже вернулся?
– Нет еще. Но вернется же, наконец. Дождемся в Ташкенте, оттуда ближе добираться…
* * *
….Впрочем, «добираться» отсюда, из Америки было не так просто. Нужны были въездные визы в Узбекистан. Где их взять, не знал никто. В Нью-Йоркском отделении Узбекского консульства телефон не отвечал никогда. Это было учреждение таинственное, возможно, не существующее. Но так как наш маршрут лежал через Москву, мы порешили: получим визы там…
С тяжелым и странным чувством мы собирались в эту дальнюю поездку. Родина – она оставалась родиной. Память о ней, тоска о ней, жила в душе своей жизнью, не всегда сознаваемой и ощущаемой. Она была постоянным фоном, обычно приглушенным, но иногда дававшим о себе знать толчками болезненными и острыми. Сейчас она как бы пробилась, открылась, вышла из подполья. Но соединялась с реальными опасениями и тревогами. Мы едем на родину с больной мамой. Мы не были там пятнадцать лет, а иммиграция из страны все так же интенсивна. То в гостях, то на улице, то по телефону мы получаем информацию, которую приятной и обнадеживающей не назовешь.
– Знали Ниязовых, да? Прямо за день до их выезда зашли к ним в масках, ограбили, избили…
– Слышали о Юсупове? Поехал туда продавать машины. Застрелили… Бедная мать, бедные дети!
Разговоры эти доходили и до мамы. Она ехала с чувством страха – не за себя, конечно.
* * *
Пасмурный день. Москва, Шереметьево. Толпы встречающих, приехавших, куда-то спешащих. Обыкновенная аэродромная толчея. А я, стараясь сосредоточиться, ищу в ней человека – незнакомого мне человека, в руках у которого должна быть бумага с моим именем… А, может быть, на плаще? А, может быть, он забыл бумагу… Как его зовут, этого человека, которого попросили встретить нас? Анатолий Колесов… Где же он? А вдруг он заболел или… Спокойно. Посмотрю еще раз…
Но тут раздался голос:
– Вы – Валера? Да? С приездом!
Смотри-ка! Он сам вычислил нас!
Анатолий оказался очень дружелюбным и приятным – такой высокий, светловолосый парень с хорошим лицом. Сразу стало легче на душе…
Первым делом мы отправились в консульство Узбекистана. Это было очень солидное с виду консульство – прекрасное здание, гранитные ступени, блистающие полы. Много красных ковров. И безлюдные коридоры. Но все же кто-то отворил нам двери, перелистал наши американские паспорта, попросил подождать… Больше часа просидели мы в прохладном пустом коридоре, окруженные тишиной и красными коврами. Наконец, мы были приглашены в кабинет, где представитель узбекского государства, высокий и хмурый человек, сурово сказал нам: «Для въезда нужны визы. В ваших паспортах их нет. Почему? Где они?» Я объяснил: «Ваше консульство не работает… Телефоны не отвечают». – «Такого не бывает», – резко, с расстановкой ответил хозяин кабинета. Я твердо повторил, что именно так и было. Допрос продолжался: «Зачем к нам едете? Лечиться? А что, в Америке нет врачей?» – «Попробовали там, теперь хотим попробовать… У вас». Я с трудом произнес это «у вас». Для меня оно прозвучало как-то нелепо. Ведь, по сути дела, я ехал домой, туда, где вырос… Какая, в сущности, идиотская вещь – границы…
«Как зовут врача?» – зачем-то спросил мой собеседник. Я ответил. «Не слышал. Не знаю такого». Господи, может, и это станет причиной отказа в визе? Что за дикая бюрократия? Я уже отвык от нее. Я стал нервничать. Хотелось ответить резкостью – но терпение, терпение!
И вдруг мой собеседник сказал: «Сейчас вам придется пойти к консулу и объяснить ему все то же самое. Так вот: он вам не поверит и не пустит вас, не даст визы…»
Я так и ахнул: «То есть как это…» Но собеседник остановил меня жестом. «Послушайте-ка меня… Вы же родились и выросли в Узбекистане? – он глядел на маму. Мама кивнула. – И родители похоронены у нас?» – Мама ответила: «В Самарканде…»
«Ага, – подумал я, – разговор принимает другой характер. Более понятный. Они хотят денег… Но как их предложить?»
Неподалеку машинистка безумолчно тарахтела на машинке, другой сотрудник что-то сосредоточенно писал…
– Значит, так – громко и почти торжественно объявил наш собеседник. – Родители похоронены в Самарканде. Вы давно уехали и хотите навестить их могилки… Это хорошо! – он оглянулся, как бы приглашая своих сотрудников тоже одобрить наш поступок. – Это очень хорошо! Настоящие, любящие дочь и внук! – воодушевленно закончил он. И поднял телефонную трубку.
– Азиз Шарипович? Тут у меня семья из Америки… Да, бывшие ташкентцы, наши… Причина? Очень благородная: навестить могилы родителей. Посылаю их к вам, да?
Этот кабинет был побогаче первого – большой, с высоким потолком и высокими окнами, с огромным флагом республики на стене. Этот зеленый флаг приятно дополнял несколько бесцветный интерьер комнаты. Сам консул, пожилой мужчина, уже известный нам как Азиз Шарипович, восседал за небольшим письменным столом и посылал нам пристальные, изучающие взоры… Зря я надеялся, что уже наступила деловая часть встречи. Начался новый допрос.
– Значит, давно уехали… Ну, как там?
– Трудновато, – начал было я. Но Азиза Шариповича мой ответ не интересовал, у него была своя тема.
– А я никогда не понимал тех, кто бросил все и уехал. Не мог понять. Зачем? Разве плохо было?
Отвечать не хотелось. Да и к чему? Не понимал он, что ли, сам, что лжет? Верил, что не было ни притеснений, ни дискриминации? Действительно считал, что просто поднялись с насиженных мест, бросили все и уехали? Да если и был он так слеп на самом деле – неужто я сейчас раскрою ему глаза – и этот человек внезапно станет умным, добрым, отзывчивым?
А Азиз Шарипович продолжал свою назидательную беседу.
– По долгу службы я здесь принимал многих, уехавших, как вы, из Узбекистана. Многие сожалеют. Кое-кто вернулся… При моем содействии… А вы как?
Отвечать не хотелось, и, пожав плечами, я пробормотал что-то невнятное.
…И вдруг раздался мамин голос. Молчаливая моя мама заговорила – да не просто заговорила, а по-узбекски! И голос ее звучал так мелодично, красиво, почти нежно… Консул вздернул бровь, консул улыбнулся, консул подхватил… Он придвинул к себе чайник, в пиалы полилась душистая струя… Улыбаясь почти радушно, консул подал маме пиалу…
– Вы молодец, – воскликнул он, поболтав с мамой минут десять. – Сколько лет прошло, а вы все помните. И язык, и…
Наступила пауза. Азиз Шарипович допил свой чай, поставил пиалу и решительно подытожил разговор:
– Значит, на три недели. Ташкент, Самарканд, Наманган… Вы знаете, конечно, – непринужденно добавил он, – что за визы надо заплатить… Сколько? М-м-м… Восемьсот долларов.
Я и сам уже догадывался, что этот спектакль в двух актах, с небольшими изменениями в тексте, зависящими от состава зрителей (они же – невольные участники представления) разыгрывался исключительно ради денег. Заключительная фраза – «За визы надо заплатить» – не менялась никогда. Впрочем, плата за визы – дело законное. Но эта сумма, эта доплата за старательно разыгранный спектакль, этот грабеж в официальном учреждении…
– Извините, Азиз Шарипович, мы, конечно, из Америки, но восемьсот долларов – и там очень большие деньги…
Поторговавшись, сошлись на трехстах пятидесяти…
В тот же вечер мы вылетели в Ташкент.
