Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 56. «Мой дядя самых честных правил»
Я вспомнил знаменитую строку Пушкина, – начало «Евгения Онегина», – когда, работая над этой книгой, стал размышлять о причинах разрыва отношений с моим дядей Михаилом Юабовым.
Да, – и я долгие годы считал, что «Мой дядя – самых честных правил». И «он уважать себя заставил» тоже вполне подходящие слова: действительно, дядю Мишу уважали все. В том числе и я, – очень долго. И уважал, и любил. И он меня любил, не сомневаюсь в этом! Помню его веселый клич времен моего детства: «Рыжик, кака-ая?..» И жена его, тетя Валя, была со мной нежна по-матерински.
Одна из самых ранних моих детских «картинок» – мне было около трех лет – прогулка с тетей Валей и с дядей Мишей по ташкентскому парку. Я вижу ее почему-то в сиренево-розовых тонах. Садовая скамейка, на которую меня усадили: вероятно, я устал. Надо мной склонились Миша и Валя. Вижу их радостные, смеющиеся лица. Я тоже улыбаюсь им…
В ташкентском доме № 6, у деда, дядя по праву главенствовал. Мне казалось, что в его присутствии даже бабушка Лиза перестает быть крикливой и злобной. Во время семейных разборок – эти шумные выяснения семейных отношений у нас, как и в других еврейско-бухарских семьях, обычно происходили в широком кругу родственников (не наследие ли древности, когда созывалось все племя?) – дядя Миша неизменно выступал в роли судьи-миротворца.
Напомню, что дядя был физиком, кандидатом наук, чем вся семья очень гордилась. Когда я подрос, дядя Миша помог мне стать студентом Ташкентского педагогического института, где он работал. В советские времена для поступления в институты мало было иметь хорошие знания. Требовался блат. Не буду объяснять эту идиому, – она и сейчас не вышла из употребления. Дядя Миша согласился замолвить за меня словечко экзаменаторам. Ох и нелегко обошелся мне этот блат! Обычно дядя занимался летом с группой учеников-абитуриентов. На этот раз включил он в группу и меня. Но за моей подготовкой следил особенно жестко.
Занимались мы во дворе, под сенью шпанки. Помню дядин голос – негромкий, но хорошо поставленный голос педагога. Помню, как он замолкал, если кто-то из учеников был недостаточно внимателен. Сильнее всяких наказаний действовало на учеников это молчание и строгий взгляд. Дядя, несомненно, был хорошим педагогом: на экзаменах его ученики меньше четверки обычно не получали.
Но и в других делах, не связанных с его профессией, был дядя человеком умелым и неутомимо работоспособным. Я убедился в этом, когда после пожара на Коротком Проезде пришлось ему покупать новую квартиру в кооперативном доме. Квартира эта была в ужасном состоянии. Все свободные вечера, все выходные дядя занимался ремонтом вместе с мастерами и подручными. Да и нас с Юркой заставлял потрудиться. Вместе с ним мы сбивали со стен старую штукатурку, вывозили мусор, шпаклевали, красили. Конечно же, Юрка отлынивал от работы как мог. В один из особенно трудных дней, когда завезли гипсовый раствор для стен, мой хитрый братец исчез и разыскать его не удалось. Пришлось нам с дядей без него переносить раствор со двора в квартиру – на носилках, во второй этаж… Мне казалось – спина вот-вот переломится… Наверно, потом хитрецу досталось – ну да ему было не привыкать!
Словом, повторяю: к дяде я относился с уважением, немного его побаивался. Неприязнь к нему я начал ощущать, когда стало доходить до меня его презрительное отношение к маме. Потом понял, что и с тетей Валей ведет он себя не лучше, чем мой отец с мамой.
Мне было лет двенадцать, когда я впервые увидел Валю с большим синяком под глазом… Дяди Миши дома не было. Валя с мамой, усевшись рядышком на веранде, долго говорили по душам. Валя, всхлипывая, рассказывала: опять был скандал с бабушкой Лизой, бабушка пожаловалась сыну – а он, как всегда, набросился на Валю с побоями и с матом.
«Ай да дядя Миша! А ведь кажется таким мирным, добрым… Значит, притворяется?» – со страхом и удивлением думал я. Однако, эти неприятные чувства и мысли вскоре забылись. Ведь я был ребенком, к тому же со мной дядя Миша был справедлив. Мы оставались близкими людьми. Когда мы оказались в Америке, долгая разлука вроде бы даже усилила это чувство. Я-то, конечно, особенно тосковал без Юрки. Мы переписывались, перезванивались. Когда через одиннадцать лет дядя Миша с семьей переселился, наконец, в Штаты дружба наша продолжилась.
* * *
В Америке дядя вынужден был отказаться от своей престижной карьеры педагога-физика: ему так и не удалось освоить в совершенстве английский язык, хотя учился он упорно. Не жалуясь, не вздыхая, как многие иммигранты («кем был, кем стал!») он круто сменил профессию: пошел набивать руку в сапожную мастерскую моего отца. Примерно в это время мы, наконец, изгнали папашу из дома… Конечно же, дядя был огорчен разводом родителей, но ведь он хорошо знал, кто виноват в этом. Мама, как и прежде, видела в дяде Мише родственника и друга. Дядя хорошо нас принимал, любил произносить за ужином долгие тосты. И хотя я был уже взрослым человеком, мужем и отцом, меня приводили в радостное, почти восторженное состояние его проникновенные речи, в которых он вспоминал наши с Юркой детские годы, называл меня Рыжиком. Что поделать, – я таков: мою душу согревает доброе слово.
Мама и тетя Валя сдружились еще сильнее, чем прежде. Да и я тетку очень любил. Настолько, что нередко, звоня с работы домой, машинально набирал не наш, а ее номер телефона…
Примерно через год после переезда в США дела у дяди наладились: он открыл свою мастерскую, квартиру сменил на более просторную. А у нас с мамой вскоре начались печальные события: выяснилось, что мама тяжело больна. Не буду снова писать об этом, скажу только, что мы, казалось бы, могли ожидать сочувствия и поддержки близкого родича. Да, – года четыре так и было. Но примерно год спустя после первой поездки в Наманган к доктору Мухитдину Умарову я стал замечать, что дядя с каждым днем все больше отдаляется от нас с мамой. Прекратились застольные речи, шутки. Приходишь – а он, здороваясь, еле кивнет. И однажды, когда я, навестив Юрку, уходил, Михаил Юсупович – хмурый, бледный, – тоже вышел в прихожую и сказал: «Валера, нам нужно поговорить»…
Мы с дядей сели в мою машину, взволнованный Юрка, несмотря на протесты отца, присоединился к нам. И вот тут я услышал от дяди Миши: мы с мамой не должны больше бывать у него в доме.
Не бывать у него в доме… Трудно передать, что я почувствовал. Мне показалось, что дядя ударил меня. Ошеломленный, озлобленный, я ответил грубостью. «Не слушай его, Лерыч, приходи, хоть каждый день!» – вопил Юрка… Впрочем, вспоминать этот разговор мне до сих пор тяжело.
Должен признаться: мы с мамой и после этого разговора продолжали навещать своих родных. Ведь мы и прежде не столько к дяде Мише ходили, сколько к деду, к Юрке, к тете Вале. И теперь так делали – не только потому, что хотели их видеть, а потому, что не желали подчиняться Мише.
В чем же была причина дядиной вражды? Что ее вызвало? Сочувствие к брату, с которым он продолжал встречаться? Злоба, что тетя Валя дружит с мамой и откровенно ей рассказывает, как невыносимо тяжело ей живется с мужем? Страх, что мама уговорит Валю уйти от него? Скорее всего и то и другое. Но не все ли равно? Скажу только, что с этого дня навсегда исчезла моя любовь к дяде Мише, исчезло уважение. Вернее, то, что еще оставалось от этих чувств: ведь я уже давно замечал дядино двуличие.
* * *
«Валера, – сказала мне однажды мама, – твой дядя боится, что мы – дурной пример для его семьи. Он требует, чтобы Валя и Юра порвали с нами». – «Ничего у него не выйдет!» – воскликнул я. К несчастью, я ошибся. Правда, наша с Юркой дружба оказалась нерасторжимой, – Юрка отцу не верил. Но, как ни печально, дружбу тети Вали с мамой ему удалось разрушить. Этот злобный человек был умнее и хитрее простодушной своей жены. Он воспользовался какой-то глупой ссорой подруг, стал настраивать Валю против мамы, наговаривать, лгать…
Каким же он был бездушным! Ведь знал, как тяжело больна мама, как нужна ей поддержка! Но я-то все время думал об этом. И весной 1996 года, после очередной маминой поездки к доктору, встретился с тётей Валей. «Ведь вы так близки, вас так много связывает. Я вижу, как мама страдает – помиритесь!» – волнуясь, говорил я. И услышал в ответ: «Ее слезы всегда были притворными».
Надо ли объяснять, что я почувствовал? Как Валя – близкая из близких – могла сказать такое! Я не смог скрыть от мамы этот разговор. И тут она мне тоже призналась: она звонила Вале в Йом Кипур – и попросила у подруги прощения. День Искупления очень часто становится днем примирения после долгих ссор. Но Валя, ничего не ответив маме, положила трубку.
Как сильно, как глубоко мама любила Валю, я осознал, когда мамы не стало. Мне рассказала Эмма: мама, уже почти при смерти, хотела увидеться с ней. Валя узнала об этом в день маминых похорон. Вечером, возвращаясь, я увидел ее у входа в наш дом. Почувствовала ли она раскаяние или это была дань обычаю, суеверный страх оскорбить умершую? Не знаю. Лицо ее было… пусто, – другого слова не нахожу. И я не захотел говорить тёте о том, что мама Эстер ушла из этой жизни с болью в сердце, так и не поняв, как случилось, что после тридцати лет близкой дружбы подруги расстались друг с другом…
* * *
Больно вырывать из сердца близкого человека. Невыносимо больно увидеть предателя в том, кого считал любимым дядей.
Сейчас эта боль утихла. Но, Миша, стал для меня чужим человеком.
Еще недавно, в дни моей юности, семейные отношения играли в жизни бухарских евреев немаловажную роль, обсуждались, волновали. Я уже писал о частых семейных разборках, когда в выяснения личных отношений вовлекались десятки родственников. Все они считались членами семьи. А сейчас… Не поручусь за всех, кто принадлежит к моей нации, к ее бухарской ветви, но для меня семья – это моя жена, дети. А прочих, среди них и дядю Мишу, я не считаю родней. Моя родня – это не те, кто близок мне по крови, а люди, близкие духовно.
Глава 57. Трудные времена
Время – явление таинственное. Казалось бы, его четко определяет физика – расстояние, деленное на скорость. Казалось бы, оно математически точно исчисляется на календаре. Но в нашем восприятии, в ощущениях наших, время приобретает совершенно иные черты. Чаще всего мы ужасаемся тому, как быстро оно пролетело. И с особой стремительностью, словно птицы, пролетают счастливые времена. Но вот наступают времена трудные – и кажется, что они ползут, тянутся, никогда не окончатся…
Что-то вроде этого ощущал я, сидя я за своим рабочим столом сентябрьским вечером две тысячи восьмого года. Почему именно этот вечер вспомнился мне сейчас – не знаю: ведь мои горестные размышления продолжаются и сегодня…
Было поздно. В офисе стояла тишина, только шипели кондиционеры. Какая тишина, – вдруг подумал я. А как раньше шумно было по вечерам! Громкие голоса агентов, телефонные звонки, дробный стук клавиатуры компьютеров, шелест бумаги на неустанном ксероксе… Словом, тот самый деловой шум, который говорит об успешном бизнесе. Куда же все это девалось? И стал я – в какой уже раз – припоминать, событие за событием, нашу с Давидом многолетнюю трудовую жизнь.
* * *
Дуглас Эдвард, которого справедливо называют «отцом американских торговых операций» (он, кстати, был учителем моего кумира Хопкинса), утверждал, что в бизнесе не существует понятия «достигнуть вершин». Неподвижности нет – бизнес либо растет, либо падает, разрушается. Мы с Давидом считали это определение очень важным и с самого начала совместной работы обсуждали, чуть ли не каждый вечер, какие изменения произошли в наших делах сегодня. Мы были начинающей, притом очень маленькой фирмой, но образцом для нас служила знаменитая компания «Сентури 21 Металлиос», где прежде работал Давид. Конечно же, мы не пытались подражать слепо – да и куда нам было делать все, что делал «Металлиос» – а перенимали то, что было возможно, даже мелочи. Кто, например, должен отвечать на телефонные звонки? Секретарь? Вроде бы это удобно и разумно: никому не приходится отрываться от дела. Но в «Металлиосе» к телефону подходили агенты. Ведь они, располагая информацией о том, что может предложить фирма, могли сразу же ответить на вопросы покупателя или продавца недвижимости. И первые встречи с покупателями происходили только в офисе: надо же сначала разобраться, что это за человек, «сколько он стоит», а уж потом показывать ему дом…
За те десять лет, что наш офис находился в Вудсайте (мы переехали туда из подвала моего дома), «Саммит» подрос. У нас работало 15 агентов, родственные фирмы в районе уже с опасением поглядывали на конкурента, мы стали пользоваться доверием. А «друзья и родственники кролика», в особенности моя мама, считали, что мы добились больших успехов, и очень нами гордились. Но мы-то с Давидом прекрасно понимали, что достигли уровня преуспевающей лавочки, размеров парикмахерской в несколько кресел. «Нужно расти, – то и дело твердил Давид. – Мы должны выстрелить!» Но как выстрелить? Чем? Есть ли у нас ружье, которое, по словам Чехова, должно выстрелить, если оно висит на стене? Давид на это отвечал: наше оружие – агенты. Надо нанимать и обучать все новых. И работать с ними, работать – учить, помогать, контролировать!
Эти слова Давида были косвенным упреком в мой адрес: я с азартом занимался фермерством, агентами же – так, между прочим. Но однажды он высказался прямо: «Мы не должны конкурировать со своими агентами, Валера. Надо отойти от личных продаж. Кстати, в менеджменте “Металлиоса” на них наложено табу».
Теперь я со стыдом вспоминаю, как долго этому сопротивлялся. Отказаться от фермерства? Что за пустая жизнь у меня будет! Ежедневное «хождение в народ», общение с людьми приносило мне радость, давало выход энергии – ведь я по природе своей суперактивен. Шутка ли – обстукивать шесть тысяч дверей ежегодно! К тому же я занимался делами общественными, был членом Совета директоров района. Прибавьте сюда и деньги… Разве я не служу примером для наших агентов, разве не показываю им, как надо работать? А что предлагает мне Давил вместо этого? Выступать в роли босса, хозяина фирмы… Целыми днями торчать в офисе… Вот уж к чему у меня нет никакой склонности! И я сопротивлялся, упирался.
Бедный Давид! Спасибо ему за терпение! Да разве только за это?
Мы с Давидом очень разные люди – по характеру, по складу ума. Давид – аналитик, человек трезвого разума, обладающий неумолимой логикой. У него и внешность говорит об этом. Взгляд, пронизывающий насквозь. Поглядит – и тебе кажется, что прочитал он все твои мысли, даже самые тайные. При этом он всегда выглядит спокойным. Всегда – даже если на самом деле напряжен и взволнован. За невозмутимым лицом и удобной позой – откинувшись на спинку кресла, нога за ногу, неторопливо затягивается сигаретой – подчас скрывается стремительное рождение идей, поток атакующих собеседника аргументов. Я совсем не такой – и это тоже видно с первого взгляда. Я эмоционален, открыт, мое лицо непроизвольно выражает мои чувства – гнев, обиду, радость. Даже когда я хитрю, это заметно. Разве что улыбку – благодаря фермерству – я научился изображать. Я легко поддаюсь влияниям, можно сказать – ищу их и, найдя, отдаюсь всецело тому, чем увлекся. Зная мою поглощенность фермерством, легко понять, почему я так упорно и долго сопротивлялся уговорам Давида, отказывался понять его правоту. Не скрою, притягивал – да еще как – «тот кумир – телец златой». Большие деньги приносило мне фермерство. То есть как и прежде, мои личные продажи, а не часть доходов компании. По сути дела, я пренебрегал партнерской этикой. Партнерство – это ведь не только деловые отношения. На мой взгляд, оно не может быть успешным, если не превращается в настоящее товарищество, более того – в дружбу. Мы с Давидом и стали друзьями. При этом я признавал его деловое превосходство, его умение анализировать, предвидеть. Признавал. А вот с фермерством уперся, как небезызвестный четвероногий спутник Ходжи Насреддина. И продолжалось так года два.
* * *
«Больше агентов – и соответствующий по размерам офис. Надо расширяться – и мы выстрелим!» Давид был немногословен, но это повторял много раз. В 1999 году мы, наконец, продали свой офис в Вудсайде и купили другое здание – в Форест-Хилс. Оно было много больше и ближе к кварталам, где проживала значительная часть наших потенциальных клиентов. Это событие стало символом, возвещавшим, что мы выросли и намерены продолжать движение. Однако покупка дома стоила денег не символических, а вполне реальных. И легло это, как и другие наши траты, на мои плечи: пришлось мне заложить в банке свой дом. «Идеи наши, а деньги ваши», – шутил по этому поводу Давид, цитируя своего любимого Остапа Бендера. Мой партнер и друг скромничал: не только идеи вложил он в эту покупку. Двухэтажное здание – внизу магазин, на втором этаже – две квартиры (мы их потом сдавали) – было старым, ветхим, его надо было перестраивать. И Давид на восемь с лишним месяцев превратился в архитектора, в прораба, в строителя. Ни один гвоздь не был вколочен, ни капли цемента не залито без его надзора. Он наизусть знал каждую линию, каждую пометку в чертежах архитектора. То и дело с возмущением рассказывал мне о разгильдяйстве рабочих: «Ты не представляешь, что они натворили, когда я ходил перекусить!» Вчера это была лестничная ступенька, прибитая криво. Сегодня – подгнивший брус, оставленный в стене… Ошибок Давид не прощал: заканчивала ремонт здания третья по счету бригада.
* * *
«Набирать и обучать агентов!» Этим мы с Давидом и занялись в своем новом офисе. Как только вывесили объявление, люди к нам прямо-таки потекли: то ли времена были хорошие, то ли здание наше привлекало – говорило о солидности фирмы. Да – мы, наконец, «выстрелили».
Обучать агентов – дело непростое. Ведь агент-новичок наивно предполагает, что его задача – показывать квартиру за квартирой или дом за домом – пока покупатель не скажет: «Да, вот этот!» Надо было втолковать агентам, что они не экскурсоводы на выставке продающейся недвижимости. Нет – они, если хотите, психологи, умеющие чутко прислушаться к клиенту, настроить его определенным образом. Курс наших лекций агентам так и назывался: «Психология купли и продажи». Давид обучал общению с покупателями, я – с продавцами домов. Мы хаживали друг к другу на лекции, и я многому научился у партнера.
На каждом занятии Давид предлагал слушателям решить небольшие задачи: как действовать в той или иной ситуации.
«Звонит покупатель. Что его интересует? – спрашивает Давид. – Правильно: стоимость домов, имеющихся в продаже. Как вам поступить – дать информацию по телефону или, не отвечая, пригласить на встречу?» Дав агентам поспорить, Давид объяснял, почему следует приглашать. «Узнав, что хотел узнать, покупатель положит трубку. Он уже потерян, недоступен вашему влиянию. А оно необходимо! Без обоюдного доверия, без координации действий вы не можете быть активным участником сделки, не продадите именно то, что надо. Доверие надо заслужить при личном знакомстве. Но не удивляйтесь, что на встречу придет один из четырех или пяти позвонивших. Почему? А потому, что явятся те, кто действительно нуждаются в вашей помощи».
Казалось бы – какая разница, сколько домов показывать покупателю за один раз? И в какой последовательности – лучшие или худшие сначала? На этот вопрос агенты-новички обычно отвечали: «Лучший дом – последним: тогда его и выберут». Давид усмехался: «Это вы знаете, что показываете последний. Но покупатель, увидев его, подумает: а нет ли в загашнике дома получше? И будет капризничать: «Еще покажите». А если после хорошего дома покупатель увидит менее благоустроенные, лучший непременно перевесит». Советовал он агентам показывать в один заход не больше трех-четырех квартир или домов: «Покупатель будет растерян, все смешается в памяти – как тут сделать правильный выбор?»
Разнообразие и точная направленность его советов порой просто поражали меня. Вот Давид задает вопрос: вы подыскиваете дом для семьи, состоящей из работающих супругов и дочери-подростка. Какими удобствами должен обладать дом? Ответы агентов довольно однообразны: количество спален, близость к метро, к школе, к месту работы… «Нет, я не о том! Угадайте – куда по утрам дружно стремятся все члены семьи? Угадали? Тогда вспомните: сколько времени проводят утром в ванной комнате девочки-подростки? А? Вот-вот, о том и речь: в доме должно быть не меньше двух туалетов. – И насмешливо добавляет: – Это я к тому, что нередко агенты бегают, как куры безголовые, и показывают дома, не разобравшись в потребностях покупателя»…
* * *
Золотое было время. Бизнес наш все рос. Годовой оборот «Саммита» достиг «устрашающих» размеров: полтора миллиона долларов! У меня аж дух захватывало. В светлом, нарядном офисе работа кипела с девяти утра до позднего вечера. Появился менеджер, секретари, бухгалтеры-программисты и агенты сидели у компьютеров. Агенты – их было уже сорок пять – сновали, как пчелы… Телефоны звонили, не переставая. Гулкий голос микрофона, словно на аэродроме, возвещал из приемной о приходе клиента. Приятно вспомнить, как четко была организована каждая мелочь нашей деловой жизни. Все документы (перечень их занесен в специальные книги) – в папках, каждая – в определенном ящике. На стенных досках – краткие сведения о продающихся или покупаемых домах. Словом, на виду любая информация, необходимая агентам.
А у моего неугомонного партнера возник новый замысел: посредничать в оформлении ипотек для покупателей. Для них – удобство, для нас – прибыль… Так и появилась рядом со светящейся вывеской «Саммит» еще одна: «Эстер Капитал». В память о маме – ее не было с нами вот уже несколько лет…
Не просто было нам с Давидом дирижировать таким оркестром. Планерки, совещания, уроки, подготовка новых реклам. Невозможно сосредоточиться, спокойно поработать в кабинете – то агент с вопросом забежит, то менеджер требует совета, то гулкий вызов: «Давид и Валери, вас ждут в приемной!» У нас времени не оставалось не то, что с женами по телефону поговорить – в туалет сбегать. Но такая усталость – усталость успешных, преуспевающих дельцов – она только радует. Ведь мы-то своими глазами видели, чего добились за пятнадцать лет: среди нескольких сот риелторских компаний Квинса наша фирма заняла двенадцатое место! И когда однажды нам предложили продать фирму за два миллиона долларов – при этом за дом давали еще полтора – мы с Давидом долго смеялись: «Какая наглость! Ну, за шесть – куда ни шло»…
* * *
Да, прекрасное это было время – бодрости и надежд, гордости и оптимизма. Пятнадцать лет роста, четыре года преуспевания. Куда же оно ушло?
Впрочем, мы ли с Давидом не знали, что такое кризис? За двадцать лет работы мы уже несколько раз переживали периоды общего спада. Скажем, в 1987 году, при Рональде Рейгане, был изменен налоговый кодекс – и сразу стали падать инвестиции в недвижимость. Рост начался только через пять лет. В 2001-м снова стало не до покупки домов – так напугало американцев вторжение в Ирак. Однако же через несколько месяцев, как только свергли Хуссейна, спад закончился. Спрос на недвижимость вырос настолько, что за пять лет дома подорожали чуть ли не вдвое. Для рядового американца ничего хорошего в этом не было. Напомню, что в Америке – единственной стране мира, где правительство поощряет владельцев недвижимости – свой собственный дом имеет свыше 55 % населения. А покупка домов, несомненно, стимулирует экономику. Да и собственник «укореняется»: денежки его не по ветру летят, не зависят от надежности банка. Но когда цены становятся непомерно высоки, рынок недвижимости непременно должен обрушиться. И не только он один.
Не стану врать – задумывался об этом не я, а Давид. Аналитик по складу ума, он к тому же неплохо разбирался в экономике. Знал ее и практически – когда-то работал на бирже, а теперь планировал и развивал наш бизнес, – знал и теоретически: читал серьезную литературу. Но когда Давид заговаривал о своих опасениях, я только плечами пожимал. Да, конечно, все может быть. Но представить себе глубокий спад – «ледниковый период» – когда рынок «огненно-горяч»…
Но вот настали дни, когда и я наконец-то убедился: наступает кризис. Зимой 2006 года я месяцами не мог продать ни одного дома. Ни одного! Количество вывесок риелторов на улицах вызывало нервный смех. Как говорится, «бери – не хочу!» А покупатели-таки не хотели… Не могли!
Этот зловещий признак был только началом периода упадка, долгого и сильного. Кризис стал самым глубоким со времен Великой депрессии. Он охватил всю планету. В Америке, в стране, где из года в год находили себе пропитание миллионы гастарбайтеров, началась безработица, которая перевалила за 10 %! Количество бездомных приближалось к полутора миллионам. Впрочем, к чему рассказывать то, о чем уже написаны многие сотни статей и немало книг? Да и сами кризисы, как явление, исследуются уже больше двух столетий. Карл Маркс, как известно, предрекал, что они примут циклический характер, что из-за банкротства банков начнется их национализация, а это приведет к коммунизму. Действительно, нынешнее банкротство банков, которым не выплачивались кредиты, было угрожающим, но до национализации дело не дошло. Как, слава богу, не дошло и до коммунизма… По крайней мере – на этот раз.
К началу кризиса я, давно уже поняв правоту Давида, не конкурировал с агентами, не занимался фермерством. Только учил их. Но учились они плохо, на фермах бывали редко. До спада это особого вреда не приносило: спрос на жилье все равно был высок. Но теперь поддержать нас могла только неустанная работа фермеров.
– Из сорока пяти агентов настоящим фермером стал только один, – сокрушался я. – А мне казалось, что десятерых я обучил. Какой черт их дернул бросить работу!
– Не черт, а двое чертей, – усмехнулся Давид. – Это Рафаилов и Ибрагимов твердили всем, что фермерство ничего не дает… Ну конечно – что же оно даст, если обстучать сотню-другую дверей и бросить? – Ох, эти русскоязычные агенты! Все они знают, все понимают. Вот только пословицу забыли: «без труда не вынешь и рыбку из пруда». Уж кто-кто, а ты это знаешь. Ты обстукивал ферму по многу часов, в дождь, в снег, в жару. Тебя не угнетали неудачи… Эх, не догадались мы избавиться от уродов, которые и другим сломили дух! – Давид сморщился и покачал головой. – Что же, Валера, урок пойдет на пользу! Знаешь, что я понял? Самые подходящие для нас агенты – это женщины. Немолодые: дети уже выросли, домой спешить не надо… Женщины не бедствующие: работающий муж обеспечивает какой-то доход…
Так толковали мы с Давидом, обдумывая, в чем наши ошибки и что надо предпринять.
Так пытались бороться с подступающей бедой. Но уже и самые лучшие агенты не могли нас спасти. Давид понял это много раньше, чем я.
* * *
В тот вечер, с которого начал я эту невеселую главу, до поздней ночи сидел я в офисе. Вспоминал, раздумывал, оглядывая снова и снова эту ставшую родной мне комнату, где даже кресла казались мне живыми и грустили вместе со мной.
Было это два года назад. Два года – тяжелых, полных и надежд, и разочарований. Вот и третий год пошел, а рецессия все длится. Для «Саммита» обернулась она почти полной потерей доходов. А расходы-то не уменьшились. Каждый месяц оплата ипотеки, земельных налогов, страховок обходится нам почти в шесть тысяч долларов. Еще тысячу тратим на содержание дома. И еще две тысячи – на содержание фирмы. Девять тысяч! «Финансовая пропасть – самая глубокая в мире», – грустно шутит Давид, цитируя Остапа Бендера. Вот и решили мы с ним: довольно купаться в роскоши! На втором этаже офис снова превратим в квартиру, будем сдавать. Три задние комнаты первого этажа, включая наш кабинет, сдадим в аренду. Из девяти комнат оставим «Саммиту» только две и подвал. Расходы уменьшатся вдвое.
Ну а как с доходами? Сколько мы с Давидом ни совещались, никаких прибыльных проектов не появлялось даже у моего энергичного и талантливого партнера. Но смириться с положением, бездействовать… Нет, это было невыносимо! Чем сидеть, сложа руки, займусь-ка я пока снова фермерством. Ведь я же, в отличие от Рафаилова с Ибрагимовым, знаю, как стучать. Хоть что-нибудь заработаю – и себе, и для фирмы! Словом, слухи о смерти «Саммита», как писал о себе, кажется, Марк Твен, «преждевременны и сильно преувеличены!»
