Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 28. Время первых успехов
Любое событие в своей семье переживается обычно сильнее и острее, чем те, что происходят «снаружи», в других ли семьях, в обществе, даже в мире, если, конечно, речь не идет о чем-либо глобально катастрофическом. И это естественно. А уж если ваша семья живет в новых условиях, в стране, пока еще чужой, где всё непривычно, всё впервые, всё дается с трудом…
Временем первых успехов стал для нашей семьи февраль 1980 года, когда я начал учиться в колледже, а мама нашла, наконец, работу по специальности.
На швейную фабрику в Бруклине привела маму новая подруга Фэйга, с которой они вместе занимались на языковых курсах Наяны. Стоило только маме проделать для пробы одну операцию на машинке, и она была зачислена швеёй-мотористкой, причем на «фулл тайм», на шесть рабочих дней в неделю. Что говорить – руки мастера!
– Дайте же мне спокойно поужинать! – смеется мама. Но куда там! Мы с Эммкой расспрашиваем, не останавливаясь: что за фабрика, похожа ли на Гунчу? Кто там работает? Что там шьют (это, конечно, волнует Эммку)? Знает ли уже мама, что ей придется делать и как объясняется с хозяином? Ведь он говорит по-английски.
Мама усмехается, пожимает плечами:
– Что я, в первый раз за машинку села? Чего там понимать? А когда надо спросить, то я… – и она очень смешно изображает руками, как общается с боссом… Потом изображает она и самого босса:
– Во-от такая борода… Такие пейсы… – мамины руки отмеряют длину. – Его зовут Шаер, очень религиозный… По пятницам, между прочим, фабрику закрывают рано, до захода солнца. Чтобы справлять субботу.
– Что же, там одни евреи работают?
– Ну, не сказать. Очень много поляков. Я даже удивилась, откуда столько? Говорят, временно приехали, на заработки… Цех здесь поменьше, чем был на Гунче, но светлый, операции приходится выполнять разные – и на машинке Зингер, и на оверлоке, а шьют… – мама еще толком не разобралась, но шьют, кажется, самую разную одежду для женщин: и легкие блузки, и пижамы, и брюки.
– Работы много, строчила весь день без остановки, – говорит мама, вполне этим вроде бы довольная. И задумчиво добавляет: – Попрошу-ка я хозяина, чтобы перевел меня на сдельную оплату…
Я так и вскинулся:
– Зачем? И так будешь уставать! Ты что, про дорогу забыла?
– Э-э, дорога, дорога… Так что же мне, за гроши в такую даль ездить?
Да, дорога… Вот что немного омрачало нашу радость за маму. Правда, радость была настолько сильна, что поначалу мы относились к этому, как к мелочи. Мама снова профессионал, уважаемый работник! То есть человек, занявший определенное место в американском обществе, полноправный его член. Это ли не успех? Никогда не хвастаясь этим, мама все-таки гордилась славой швеи высокого класса, гордилась орденом. И вот теперь она снова сумеет показать себя. Держись, Америка! Могли ли мы в таком приподнятом настроении огорчаться из-за того, что фабрика находилась не в Квинсе, а в Бруклине, в Боро Парке? Если поглядеть на карту Нью-Йорка, это не так уж и далеко, Квинс и Бруклин расположены рядом. Но ехать туда приходилось на метро через Манхэттен. Огромный крюк, почти два часа езды в сабвее! Да еще от нас до станции около получаса ходьбы. Можно, конечно, ездить к метро на автобусе, остановка рядом, но мама твердо заявила:
– Никаких автобусов, это вдвое дороже.
Не помню, пытались ли мы спорить, но ведь если мама решила…
Приходила она с работы бодрая, усталости не показывала, сразу же принималась за домашние дела. Ещё молода была – 41 год, энергична, самоотверженна, в общем, такая, как всегда. Прошло совсем немного времени, и перевелась-таки на сдельную оплату. Руки мастера показали себя: стала получать в неделю, вместо 200 долларов, около 300. Ну? Что у нас за мама!
* * *
К концу февраля и мои дела в колледже пошли немного получше. Заниматься приходилось очень много и напряженно. Но это была уже осмысленная работа, а не та пытка, которой я подвергался в первые недели занятий, когда перевод любой фразы из учебника по компьютерному курсу занимал чуть ли не часы.
Каждый вечер происходило примерно одно и то же.
«Диаграмма…всецело…сходный…определяющий…изображение…». Чушь какая-то! Вроде бы каждое слово – по словарю – правильно, а смысла никакого. Попробую снова. Ведь есть в словаре и другие значения этих же слов.
«Диаграмма…показывает… всецело… сходные… данные… указывающие…»
Немного понятнее, попробую ещё раз.
Страницы учебника были сплошь исписаны карандашом. Кроме того, новые слова я выписывал в тетрадку, с транскрипцией, конечно. Многие записи повторялись, то есть не запомнив слово, я опять записывал его. Когда на какой-то раз оно всплывало в памяти, я чувствовал себя счастливым! Потом я заучивал переведенный текст, снова и снова его перечитывая.
Второй час ночи. Спать хочется ужасно. Но надо перевести и понять еще два абзаца, а это еще час занятий. Надо, надо! Я почему-то просто не могу бросить работу, я должен её доделать! И вот это «я должен», произносит новый, недавно возникший во мне внутренний голос. Он не ослабевает, я уже не удивляюсь ему, я уже воспринимаю его, как нечто своё, как проявление собственной воли…
Кто знает, может быть, именно трудности и помогли ей окрепнуть?
* * *
Так вот, недели через две я стал быстрее справляться с переводами, голос миссис Чен уже не казался мне непонятным чириканьем, схемы на доске приобрели смысл. Словом, я превращался в нормального студента. Но работы по вечерам, а то и по ночам, становилось нисколько не меньше.
Надо чуть-чуть передохнуть, а то голова отяжелела. И глаза болят. Я выключаю настольную лампу. Фонари на улице почему-то не горят, но февраль нынче в Нью-Йорке снежный, вокруг белым-бело. Тротуары, крыши, деревья, кусты, телефонные провода, всё облеплено снегом, озарено им. Как в дедушкином саду… И хотя обычно Нью-Йорк продувается океанским ветром, сегодня ни одна ветка не колышется. Небо чистое, в звездах. Серпик месяца будто подвешен к небу за верхний край, а нижним вот-вот подцепит крышу дома напротив. Как тихо и хорошо! Лишь изредка прошуршит вдалеке машина, да зашипит под окном батарея центрального отопления. От неё тогда докатываются до меня приятные волны тепла… Но за дело, за дело – ведь уж и утро скоро!
Мне в колледж к девяти, иду минут двадцать пять, значит, спать можно почти до восьми. Но маме к восьми уже надо быть на фабрике. И в полпятого утра в спальне у родителей отчаянно трезвонит наш старый семейный красный будильник. Хотя мама тут же его выключает, будит он, конечно, всех. Обычно я сразу же снова задремываю, но сквозь дрёму слышу, как мама выходит на кухню. Даже, кажется, вижу. Вот она зажгла там свет, узкой полосою он протянулся наискосок по полу гостиной до самого окна… Вот на полосу света легла мамина тень, она выглянула из кухни, чтобы проверить, не разбудила ли меня… Льется вода из крана – мама наполняет чайник… Звякнула чашка, стукнул нож… Брякает о стенки котелка кафкир, мешалка, мама ставит на газ обед… Тут я отключаюсь. На кухне совсем тихо: мама завтракает, потом одевается. Будит меня её шепот:
– Валера, вам с Эммкой обед в фольге на столе… Не забудьте!
Глухой стук входной двери. Ушла. Значит, сейчас полшестого… И я погружаюсь в сладчайшие глубины утреннего сна.
* * *
Эти снежные февральские дни, такие трудные и все же счастливые, заполненные острым ощущением новизны, крепнущих сил, радостью преодоления. Вот, пожалуй, что больше всего запомнилось из той далекой, изначальной поры нашей американской жизни.
Глава 29. «Кинг Дэйвид»
В погожий июльский вечерок, пожалуй, даже слишком жаркий, то есть обычный для летнего Нью-Йорка, я сидел дома и глазел в окошко. Настроение было неважное. Казалось бы, с чего? Первый учебный год закончился успешно. Сессию я не завалил, отметки получил сносные: у мистера Бёрда пятерку (то есть А, в Америке оценки буквенные), четверку – по математике и тройку – у миссис Чен. Большего я и не ожидал. Правда, Лера меня опередила: к букве С миссис Чен прибавила ей плюс, но ведь у Леры приличный английский… Словом, с колледжем все было в порядке. К тому же каникулы, лето. Отдыхай себе после трудной осени и зимы, загорай, купайся в океане. Да мало ли развлечений в Нью-Йорке! Но я не собирался отдыхать. Хотелось, конечно, но я считал: не имею права. В Америке во время каникул нередко работают даже и студенты из обеспеченных семей, мою же семью обеспеченной назвать было трудно. Я твердо решил приносить домой какие-то деньги, а чем заниматься, мне было всё равно. Однако шли недели, а подыскать работу никак не удавалось. Потому я и грустил.
– Эй, Валера! – окликнул меня снизу знакомый голос.
У подъезда стоял Серёга, наш здешний сосед и земляк. Он тоже приехал с родителями из Ташкента. Серёга, здоровущий парень лет пятнадцати был оборотистее меня и работал с начала школьных каникул. Недавно он стал мусорщиком в нашем жилом комплексе. Я не раз уже видел, как по вечерам он собирает выставленные за двери квартир пластиковые мешочки. Наполнив ими большой черный мешок, Сергей выносил его из подъезда. В комплексе было около тридцати подъездов. Нетрудно представить себе, сколько мешков перетаскивал Серёга за вечер. Потом он на тележке отвозил их за один из домов в большие мусорные баки. Занятие не слишком привлекательно, но я Серёге завидовал и, глядя на него, укорял себя: догадался же он пойти к Мириам узнать, нет ли работы, почему же я такой лопух?
Сергей только что выволок из нашего подъезда очередной груз. За ремень джинсов у него было заткнуто еще несколько развернутых черных мешков, драпирующих ноги наподобие длинной черной юбки, что выглядело очень живописно.
– Работу еще не нашел? – спросил Сергей, вытирая потный лоб. – Слушай-ка, тут есть одно дело… Я уже сказал, что ты зайдешь…
Оказывается, до того как стать мусорщиком, Серёга успел поработать в пекарне.
– Картошкой занимался, – объяснил он, – перетаскивал и вообще… Ну да ты сходи, сам увидишь!
Работу могли перехватить в любой момент. И назавтра, с раннего утра, я помчался в «Кинг Дэйвид» – так называлась пекарня. Находилось она на Мейн-стрит, на той же улице, на которую выходил наш комплекс, примерно в тридцати блоках от нас.
Любопытная, кстати, улица, эта Мейн-стрит в Квинсе. Она хоть и «Мейн», главная, но выглядит довольно провинциально, застроена по большей части невысокими домами и даже домишками. В той стороне её, что ближе к Юнион Тёрнпайку, то есть к нашему комплексу, а также окрест, на десятках поперечных и параллельных улочек, уже и в те времена, о которых я пишу, обитало много евреев. Теперь же Мейн-стрит стала, пожалуй, самой «еврейской» частью Квинса. Здесь можно встретить представителей чуть ли ни всех еврейских субэтносов – и американских евреев, и ашкенази, прибывших из европейских стран, и таджикских евреев, и бухарских – их, мне кажется, особенно много. Здесь почти все магазины еврейские, синагог вокруг около двадцати. Прямо на Мейн-стрит выходит еврейское кладбище, огромное, тесно заставленное однообразными надгробиями. Они подступают к самому тротуару.
Но уже вскоре после кладбища Мейн-стрит резко меняет свою национальность. Сначала картина довольно пестрая: несколько арабских кварталов, несколько испаноязычных. Индия, Пакистан, Бангладеш… Чуть подальше улица становится китайской, корейской, вьетнамской – то есть превращается в наш квинсовский Чайнатаун. Не такой экзотичный, как манхэттенский, но тоже очень бойкий торговый район. Сплошные магазины, магазинчики и лавчонки, пропахшие рыбой, пряностями, фруктами, дымком ароматических палочек. Все дальневосточное – и товары, и лица, и одежда, и голоса. Хотя здесь Мейн-стрит особенно многолюдна, человек с европейской внешностью не так-то часто мелькнет в потоке идущих. Без труда можно вообразить, что, сделав всего несколько шагов, ты внезапно перенёсся на другой континент…
* * *
Впрочем, я отвлекся. То, что я искал, находилось, конечно же, в еврейской части Мейн-стрит, как раз напротив кладбища. Над дверью одноэтажного домика я увидел небольшую вывеску, на которой, между пышным историческим названием «Кинг Дэйвид» и голубым «Щитом Давида», был изображен вполне будничный, хотя и аппетитный пирожок. Я шагнул за порог, и меня охватила горячая волна. На улице тоже было довольно жарко, над ней висел утренний туман, всегда предвещающий в Нью-Йорке знойный и гнетуще душный день. Но в «Кинг Дейвиде» жар был много гуще!
В первой маленькой комнате я увидел пустую витрину для готовой выпечки, за ней – стеклянный, наполненный красным и желтым соками прибор, в углу на столике красовался громоздкий старинный кассовый аппарат с круглыми клавишами на выдвинутых вперед изогнутых металлических стержнях. Из распахнутой двери, ведущей куда-то вглубь, лился густой – казалось, его можно потрогать руками – жар. Оттуда же доносились громкие мужские голоса.
Идти дальше я не решился и крикнул: «Хелло!» Из коридорчика вышел седой дядька в длинном белом фартуке, густо заляпанном кровью. Почему-то я принял дядьку за мясника и удивился, что он делает в пекарне? Он тоже ошибся, приняв меня за покупателя, и стал было извиняться: еще рановато, выпечка будет позже. Но услышав, что я ищу работу, махнул мне рукой: «Идем». Мы нырнули в коридорчик и попали в самое пекло.
Пекарня была чуть побольше магазинчика, но, со всех сторон заставленная разными машинами и приборами, казалась еще более тесной. На большой газовой плите что-то булькало и фырчало в огромных кастрюлях. Рядом тарахтела тестомешалка. Возле стальной мясорубки грудой лежали куски мяса. Имелась и электропечь, тоже пышущая жаром… «Да, немудрено, что Серёга слинял отсюда!» – подумал я.
Посреди пекарни двое мужиков продолжали разговор, который я услышал, входя. Это были хозяева «Кинг Дейвида», Ник и Стивен. В пекарне, чтобы перекричать шум, приходилось говорить громко но старший из хозяев, Ник, не говорил, а орал. К тому же лицо у него было злое и он сразу стал мне неприятен.
– Ты от Серджио?
Он разглядывал меня, как покупку какую-то, с головы до ног.
– Работа физическая… Справишься?
Я пожал плечами и кивнул.
– Окей. Если хочешь, можешь начать сегодня. Вот фартук. Стивен, покажи ему!
Стивен, младший компаньон, был гораздо приветливее и симпатичнее. Объясняя мне на ходу, что придется делать, он повел меня в подвал, небольшой, но, к моей радости, прохладный, с цементным полом. Здесь хранился картофель, который мне надо было перетаскивать наверх, а уже там, в пекарне, чистить и варить. Пирожки с отварной картошкой назывались книшами. Я впервые услышал это слово, у нас дома такие пирожки – их готовили и мама, и бабушка Лиза – так и назывались пирожками. Стив сказал, что в Америке книши пользуются у евреев большим спросом.
Моя норма, сообщил Стив, пятнадцать-двадцать мешков, использовать за день больше картошки пекарня не успевает. Он посоветовал мне быть осторожным на лестнице и ушел, обещав остальное объяснить потом.
Мешки с картофелем штабелями лежали на деревянном помосте. В Америке даже мешки оказались не такими, как у нас: не из мешковины, а из плотной бумаги. Посредине прорезано окошечко, затянутое сеткой. Покупатель может проверить, не обманули ли его? Я поглядел и увидел некрупную, хорошего сорта картошку с тоненькой кожурой… Но пора было начинать. Ну-ка, взяли! Что ж, вполне терпимо, килограммов пятнадцать-двадцать, не больше!
На лестнице мешок потяжелел. Лестница была без перил, довольно узкая и ужасно скрипучая, на каждой ступеньке она будто повторяла мне слова Стива: «be careful… be careful… Don’t be in a hurry!». Действительно, спешить было опасно: красивый бумажный мешок оказался коварным: он прогибался на моем плече и то терся о стену, то норовил соскользнуть вниз… Сбросив первый мешок в пекарне, я с облегчением побежал в подвал «охлаждаться». Но после десятого подъема я перестал ощущать подвальную прохладу, даже когда спускался. Пот заливал мне лицо, спину, грудь.
Покончив с двадцатым мешком, я направился было к Стиву за указаниями, но меня перехватил Ник:
– Эй, парень, потаскай-ка еще… На завтра!
Видно, он сомневался, вернусь ли я завтра в это пекло. Я хотел было сказать, что устал и поднесу мешки попозже, но решил не связываться. К тому же и побуду еще немного в холодке. Присев на деревянный помост, я прислонился спиной к прохладным мешкам и тут вспомнился мне другой подвал, в далеком Ташкенте, в Старом Дворе: Робик строил баню, я подвозил ему кирпичи на самокате и, устав, спрятался в подвале. «Эксплуататор!» – злился я на дядьку, который уже искал меня: «Валера, куда пропал? Где кирпичи?» Эх, что я тогда понимал, какой же Робик был эксплуататор! Вот Ник – это да… И, ругнувшись, я взвалил на плечо двадцать первый мешок.
Выручил меня Стив.
– Хватит, парень, не ходи больше вниз. У тебя и тут дел полно.
Мешки я сваливал у какого-то прибора, стоящего на пластмассовых ящиках. Оказалось, что это электрическая картофелечистка и на ней мне теперь предстояло поработать.
– Наполняешь ведро картошкой и высыпаешь её во-от сюда… – Ловким движением, как спортсмен штангу, Стив выжал ведро к плечу, и картошка с грохотом посыпалась в котел, стенки и дно которого были похожи на сито с острыми, как ножики, гранями. – А теперь… – Стив нажал кнопку, машина загудела, забрумкала, котел завертелся, в него со всех сторон полилась вода, закрутился, бешено подпрыгивая, картофель, обдираясь о грани-ножи. Хватило двух минут, чтобы очистилась вся порция картошки, лишь на некоторых желтовато-белых колобках оставались темные вмятинки.
Мы со Стивом наблюдали эту картину, стоя на помосте и заглядывая в котел.
– Ух ты, здорово! Можно теперь я?
– Погоди, – сказал Стив, – тут не все еще в порядке.
Нагнувшись, он засунул руку в котел и вытащил из груды картошки небольшой светлый камушек.
– Видал? Не вытащишь – попадет в пирожок…
– Как вы увидели?
– Услышал, – засмеялся Стив. – Они же стучат!
Ну и ну, подумал я, как можно услышать стук камушка в таком шуме? Я-то не сумею нипочем.
Стив похлопал меня по плечу:
– Не робей, привыкнешь. Теперь сам, окей?
Так я стал машинистом. Поначалу мне было очень интересно управлять своей «чистилкой», как я её называл, менять скорость вращения, заглядывать в котел, смотреть, как под струями воды подпрыгивает, белея и обравниваясь, картошка. Управившись с очередной порцией, я поворачивал рычаг. Раздвигалось боковое сито, и картофель по жёлобу выкатывался в ведро. Я пересыпал его в большой бак. Как только бак наполнится, объяснил мне Стив, я должен оттащить его к плите и на какое-то время превратиться в повара, если так можно назвать человека, который отваривает картофель… В этой пекарне мне предстояло исполнять целых три роли! Впрочем, это было бы даже забавно, если бы не проклятущая жара, духота да еще и грохот. Правда, до обеда я так был погружен в освоение новых ремёсел, так боялся сделать какую-нибудь ошибку, что эти неприятности не очень-то доходили до моего сознания. Но устал я чертовски! А тут ещё Ник, старший хозяин, то и дело хмуро поглядывал в мою сторону – прилежно ли я работаю. Раз-другой он сердито крикнул мне, чтобы шевелился побыстрее… Чего он хочет, думал я с обидой. Ведь у меня норма, за неё мне и платят. И я, кажется, никого не задерживаю!
* * *
– Вот поэтому отсюда и уходят парни вроде тебя, Ник всех достает. И Стиву, партнеру, с ним нелегко. Как разговор, сразу крик, ругня…
Мы с Наумом, седовласым рабочим в окровавленном переднике, сидим вдвоем в «предбаннике» – магазинчике (тут все же не так жарко) и обедаем закусываем пирожками с мясом, запивая их прохладным соком. Это Наум меня угощает. Он, оказывается, наш, с Украины, из Киева. В Америке уже пять лет, и почти все эти годы работает в «Кинг Дейвиде». Месит тесто, нарубает мясо, крутит фарш. Шесть дней в неделю и не меньше, чем по десять часов в день! Услышав это, я даже головой потряс: как он выдерживает такое? Наум грустно улыбается:
– Я в Киеве тоже работал в пекарне, привык. И куда я, Валера, еще подамся? Мне уже за пятьдесят, в Америке, знаешь, в этом возрасте за работу приходится держаться двумя руками… А на Ника мне плевать. И ты наплюй! Он, знаешь, сейчас особенно нервный, потому что лето, застой, заказов мало.
«Кинг Дейвид», оказывается, получал основные заказы, обслуживая еврейские свадьбы, дни рождения, бар-мицвы и другие семейные торжества. А летом большинство заказчиков на даче, лето – мертвый сезон, время отпусков.
– Бизнес вести не так просто, – вздохнул Наум.
Ну и что, подумал я, разве это оправдание для хамства? Небось все они такие, эксплуататоры… Все, кто чувствуют себя хозяевами! В Советском Союзе при «развернутом социализме» их было полно, но и в Америке при «развернутом капитализме», видать, не лучше.
Полчаса отдыха пролетели как одна минута. Духота в пекарне показалась теперь невыносимой. Утром хоть чуть-чуть поддувало сквознячком сквозь открытые двери из заднего дворика и магазинчика, а сейчас и на улице было девяносто. Три огромных кастрюли – две с картофелем, одна с мясом – клокотали на газовой плите, как три котла, в которых черти поджаривают в аду грешников. Над кастрюлями поднималось плотное облако, достававшее до потолка. Казалось, сейчас вся пекарня утонет в пару, насыщенном запахами еды. Сначала они вызывали аппетит, а теперь – тошноту.
Я снял и рубашку, и майку. Слава богу, на мне были шорты, но к ним прилипал длинный и грязный фартук, теперь уже влажный от пота, я то и дело вытирал им лицо. Сейчас и вытирать бесполезно: я стою у плиты и, окутанный горячим паром, вытаскиваю из кастрюли готовую картошку. Сразу ведь не отойдешь, надо чтобы вода из дуршлага вытекла, а уж потом (скорее, скорее!) сбросить картофель в пустую кастрюлю, она рядом с плитой, на полу… Да еще постараться при этом не ошпарить себе ноги горячей водой из дуршлага… Ух! Вынырнув из облака, я волочу кастрюлю к Науму – он растирает картошку для книшей, и ставлю на плиту другую. Всё, порядок! Можно снова заняться чисткой. Это дело поспокойнее, если б не проклятые камни. Сначала-то их попадалось совсем немного, а сейчас полным-полно, будто их насыпали в мешки нарочно для веса. Что ж, думал я, ведь и мы на хлопке кое-что засовывали в мешки… Видно, и здесь есть свои «студенты!»
Теперь приходилось высыпать картошку из мешка понемногу, чтобы, покопавшись в ведре, вытащить хоть часть камней. Но как я ни старался, все равно, включив машину, различал противный, знакомый уже стук. Надо было останавливать «чистилку» и вынимать эту дрянь из котла, копаясь в мокрой картошке…
Кажется, всё. Я разгибаю спину. «Б-р-р-р» загудела моя машина, влившись в общий хор. Не слишком-то музыкальный, зато громкий: Наум работает и на мясорубке, и на тестомешалке.
– Наум, давай тесто, фарш готов!
Это Стив. Он подтаскивает к столу кастрюлю фарша из вареного мяса, уже смешанного с луком и специями. Наум раскатывает тесто, забавно стукаясь при этом животом о край стола. Но работает он быстро и красиво, я невольно вспоминаю, как раскатывала тесто мама… Взад-вперед, взад-вперед… Раз-два, три-четыре… Нож так мелькает, что его и не видно, тесто нарезано сначала лентами, потом аккуратными прямоугольничками. Не зевает и Стив. Стоя с другой стороны стола, он раскладывает по прямоугольничкам фарш. «Где ж его ложка?» – удивился я. Но Стив обходится без ложки. Зачерпнув из кастрюли полную жменю фарша, он безымянным пальцем выталкивает на каждый кусочек теста нужную порцию. Одну и ту же, безукоризненно точно.
Красивая работа всегда артистична. Наум и Стив своей слаженностью, четкостью движений напоминают мне двух хирургов в операционной. Когда надо, они работают вместе, когда надо, порознь, переходя «от больного к больному». Сейчас оба они заканчивают операцию – заворачивают фарш в прямоугольнички теста, делают шовчики, и стол с волшебной быстротой покрывается пирожками. С такой же быстротой они исчезают со стола: переложив их на металлические противни, «хирурги» на специальной тележке подкатывают пирожки к печке. На этом их роль и заканчивается: у печки священнодействует Ник, Николас.
Да, он – главный пекарь, и надо признаться, его работой я тоже любовался, когда у меня появлялась свободная минутка. Открыв тряпицей дверцу печки, Ник вкидывает в её пышущее жаром нутро противни с пирожками. Одну…Другую… Третью… Четвертую… Делает он это с необычайной ловкостью, подхватывая противни специальной деревянной лопатой и захлопывает дверцу, вспотевший, красный как рак. У Ника – усы. Он дует на них, выпятив губы, и делается таким комичным, что я перестаю на него сердится. В эти минуты Ник напоминает мне героя ужасно смешного кинофильма с участием Никулина: герой этот делал точно такое же движение, когда у него отклеивался фальшивый ус.
Ник целыми днями колдует у плиты. Как только пирожки поспевают (не упустить эту минуту тоже его забота) наступает время книшей. Сейчас оно подходит.
– Валэри, картошки!
Стив с Наумом лепят книши, у них скоро закончится картофельная начинка. И я со всех ног бросаюсь к дымящейся кастрюле.
– Валэри! Быстрее! – рычит мне вслед проклятущий Ник (я снова его ненавижу).
«Валэри» – так звучит мое имя здесь, в Америке. Называя меня так, кое-кто посмеивается: и в произношении, и в написании это имя схоже с женским, даже окончание одно и то же. Мне неприятно, но не менять же имя. Приходится терпеть.
* * *
Время тянулось нескончаемо долго. Потеряв ему счет, я метался от машины к плите и обратно, перетаскивал кастрюли, нырял в облако пара, ругался шепотом, услышав стук камушков, помогал относить лотки с горячими книшами в магазин для продажи (добрый Наум угостил меня книшом, но от усталости я не почувствовал его вкуса). Наконец, почищен и отварен последний мешок картошки. Я могу уходить. «Всё! – подумал я. – Вытерпел, дождался!» – И непослушными руками принялся развязывать свой фартук.
– Эй, Валэри! Кому это оставил? Погляди…
Ник, стоя за моей спиной, указывал пальцем куда-то вниз, под плиту. Меня почему-то особенно оскорбил не грубый окрик и даже не «перст указующий», а то, что Ник в это же время энергично ковырял в носу. Под плиту, действительно, закатилось несколько картофелин, я выронил их, забрасывая в кастрюлю. Закатились они довольно глубоко, непонятно даже, как Ник разглядел. Пришлось лечь на брюхо, ни палки, ни веника не нашлось, и хорошо, что только на несколько секунд: жар здесь был такой, что еще мгновенье и я сам стал бы пирожком. Мои картофелины оказались лишь скромной добавкой к тому, что валялось под плитой. Чего тут только не было: почерневшие, скрюченные, высохшие кусочки лука, мяса, картофеля. Под плитой никто не подметал уже много дней.
Подбирая эту гадость, я услышал, как Ник бурчит:
– Набросал… Будь аккуратнее! Мышей нам тут не хватало!
Опомнился! – подумал я. – Небось, мыши здесь стаями по ночам пируют.
* * *
Домой я подоспел как раз к ужину. Я умылся и подсел к столу с улыбкой, как у нас говорилось, «шесть на девять», чтобы выглядеть не усталым и удручённым, а, наоборот, вполне довольным. В самом деле, я принес сегодня домой свой первый заработок: двадцать пять долларов наличными! Я дал себе слово остаться в пекарне до конца каникул, так к чему же огорчать родных?
Слушая, как ловко я управляюсь в пекарне и как, мол, все просто, отец сиял. Ему только это и хотелось услышать. Ведь любые мои успехи – это его заслуга. Почему? Да просто потому, что он всегда казался себе кормчим нашего семейного корабля.
Зато мама притронулась к моей руке и спросила:
– А это что? Ожог? Погоди, сейчас достану мазь… – И, роясь среди баночек с лекарствами, печально вздохнула: – Поискал бы ты работу полегче!
В пекарне я отработал три недели, до самого начала занятий. Я и раньше был прилежным студентом, но после «Кинг Дейвида» стал еще прилежнее.
