Валерий Юабов
Долгая дорога
Глава 50. Снова вместе
Почему-то день прощанья с бабушкой Лизой я особенно остро вспоминаю, когда над Нью-Йорком бушует зимняя гроза.
Ветер нагоняет с Атлантического океана тяжелые, черные тучи, они клубятся, пенятся, небо опускается, словно свинцовое покрывало, на улицах темнеет. Сначала издалека, а потом все ближе, ближе начинает порыкивать, погромыхивать гром. Внезапно и стремительно прорезает тучи ослепительный зигзаг, раздается треск, от которого мир будто раскалывается, и на город низвергается ливень. Мутная, плотная, пенящаяся стена заслоняет все, даже небоскребы. Не видно деревьев, исчезают куда-то потоки машин, прячутся пешеходы. Лишь изломанные огни светофоров мигают в серой пелене, как маяки в разбушевавшемся море… Не знаю, как у других, но во мне эти зимние грозы пробуждают мысли о грозной беспощадности смерти, о ее неизбежности. Возникают и другие невеселые мысли, воспоминания. Среди них и это…
В тот январский день, когда мы хоронили бабушку Лизу, грозы не было. Моросил холодный зимний дождик. Хмурый и на редкость унылый выдался день, печальный, как конец жизни бабушки.
В 1989 году братья отца, Миша и Робик, решили эмигрировать в Америку вместе с родителями. У нас, особенно у меня, это вызывало большие опасения. Как старики перенесут переезд? Ведь деду Ёсхаиму уже исполнилось 95 лет! И все же он был бодрым старцем по сравнению с 84-летней бабушкой. Она давно уже чувствовала себя очень плохо. Маялась со своим «спундилезом». Видела едва-едва. Да тут еще беда: сломала шейку бедра, теперь и ходить не могла. Не по силам ей, такой старой и больной, тяжелая, долгая поездка. Я не мог понять: если дядьки не решаются бросать стариков, почему бы не остаться с ними Робику? Ведь он прежде не торопился уезжать, так подождал бы, пока бабушка хоть бедро подлечит. Но ни Мише, ни Робику не прикажешь, хоть я и высказал им по телефону свои опасения. У них были другие резоны: теперь можно лететь в Штаты прямо из Вены, не нужно сидеть в Италии. Этим надо воспользоваться, ведь все так неустойчиво, вдруг опять запретят выезды. Словом, в ноябре собрались и поехали…
Случилось то, чего я боялся: в Вене бабушке стало совсем худо. Робик и Миша вызвали отца. Ему еще удалось увидеть живую мать. Грустную весть мы услышали по телефону. Сообщив нам о ее смерти – бабушка умерла 14 января 1990-го, – отец сказал: «Хоронить будем в Нью-Йорке».
Да, нелегкими были последние дни бабушки Лизы. Родину она покинула, а до Америки не доехала, даже статус эмигранта получить не успела. Двенадцать дней добивались сыновья разрешения вывезти усопшую мать из Вены в Нью-Йорк. Но теперь и это было позади. Начались последние горестные хлопоты: похороны.
Ранний утренний час провели мы всей семьей в синагоге, где происходил обряд оплакивания усопшей. Слышал я, что обряд этот в нашей религии относится к одной из важнейших древних заповедей. Может, в древности люди были благочестивы и впрямь исполняли обряды от всей души. Но каким же формальным стало оплакивание в наши дни!
Судите сами. Мы, родственники усопшей, сидим в первом ряду. Друзья и знакомые подходят один за другим, обнимают нас, произносят «Хаёти Шумо боша», то есть «примите соболезнования», либо «Худо рахмат куна» – «добрая память усопшим». Некоторые поднимаются на возвышение и произносят скорбную речь. Говорят торжественно, велеречиво, почти одними и теми же словами… Может быть, речи нужны, а точнее говоря, неизбежны, когда прощаются с официальными лицами, с широко известными общественными деятелями. Но на семейных похоронах – зачем, скажите мне? Кому это надо – родственникам, усопшему?
Вот речь держит ребе. С бабушкой Лизой он и знаком-то не был, но воспевает ее достоинства с таким жаром, будто знал усопшую, как родную, чуть ли не с пеленок. Не притворство ли это?
Я знаю случаи, когда оплакивание в синагоге превращалось в настоящую пытку для близких усопшего. Недавно мой знакомый, зубной врач Хайко, потерял любимую дочь, совсем еще не старую женщину. Он был сломлен горем… Церемония в синагоге длилась почти два часа. Собралось человек семьсот, выступавших было около пятнадцати, среди них – пять или шесть ребе. Эти почтенные люди произносили проповеди, поучали присутствующих, как надо соблюдать Закон… Никому даже в голову не пришло подумать о несчастном отце. Бледный до синевы, он трясся мелкой дрожью, почти потерял сознание. А ведь впереди была поездка на кладбище, последнее трагическое прощание.
Пусть осуждают меня рьяные сторонники старых обычаев, я не перестану утверждать: нельзя превращать традиции в плохой спектакль! Хочется, чтобы в них преобладало чувство меры и понимание духовного содержания обряда, а не тщеславие. Уверен, что именно это чувство – желание быть не хуже других – господствует у нас почти во всех церемониях и обрядах. Боимся, что люди осудят!
Я и о себе говорю. Нередко я и сам подчинялся рутине. Очевидно, страх, «что обо мне скажут», таился где-то в подсознании.
* * *
…Мы вышли из синагоги. Неподалеку уже стоял катафалк, окруженный широким кольцом колышущихся черных зонтиков. Я подошел к нему. Гроб прикрыт был намокшим под дождем ковриком. Там, под его крышкой, совсем рядом… Вот как довелось мне встретиться с бабушкой Лизой после десяти лет разлуки! Вдруг совершенно ясно увидел я перед собой ее лицо – не то, сильно постаревшее, изрезанное глубокими морщинами, как на последней фотографии, присланной из Ташкента, а прежнее, из моего далекого детства… Вокруг шуршали и скрипели зонтики, люди подходили к катафалку попрощаться с бабушкой Лизой, а я все глубже погружался в свои «картинки».
* * *
Ведро с водой, швабра в руках. Драю полы в Старом Доме. Сидя на диване в привычной позе – закинув руку за спину и потирая свой «спундилез», – бабушка наблюдает, достаточно ли я усерден… «А-ах, смотри, ка-акая пилища! Счастье, что ты приехал на каникулы, дорогой помощник!.. Э-э, погляди-ка, еще пиль! Во-он там…» Мне смешно: «дорогой помощник»… Будто совсем недавно бабушка, обозлившись на меня из-за чего-то, не кричала мне: «Лайлак! Кушта шиви!» В переводе на русский эти звучные слова означают: «Долговязый! Чтоб ты сдох!»
Признаться, находило на меня иногда озорство. Начнет бабушка злиться, а я стараюсь еще больше раздразнить ее. Стоя передо мной (а я действительно долговязый), невысокая бабушка задирает голову и чуть ли не на цыпочки становится. Рот ее так широко открыт, что видны все серебряные коронки, глаза до того выпучены, что кажется, вот-вот вылезут из орбит. Яростно размахивая правой рукой (левая, как всегда, за спиной), бабушка выкрикивает свои «кушта шиви!» и другие проклятия. Ну, от проклятий я, конечно, воздерживаюсь, но в ответ на «лайлак» позволяю себе выкрикнуть: «а ты пастак!», что значит «коротышка»… Тут все идет по новой!
Бедная бабушка! Она и не догадывалась, конечно, что я наслаждаюсь представлением.
* * *
…Стол под цветущей шпанкой. Разложив на плетеном подносе нарезанное мясо, бабушка энергично натирает его солью. «Готово!» – она прикрывает мясо тазиком, сверху кладет тяжелый камень. – Уж это не сбросят, а?» Я киваю, стараясь не рассмеяться. Мне тут же представилось именно то, чего бабушка боится: однажды мясо было ненадежно прикрыто, и кошка – их у нас на чердаках видимо-невидимо – ухватила самый лакомый кусок… Отчаянный лай Джека, вопли бабушки: «Кушта шиви!» Но кошка уже где-то на крыше…
* * *
…Весь дом пропах вишневым вареньем. Мои руки чуть ли не до локтей, губы, щеки, подбородок – все в багровых тонах. Полдня я, под присмотром бабушки Лизы, вынимал похожей на шприц машинкой косточки из вишен. Целое ведро перечистил! Ну, кое-что, конечно, и в рот попадало, когда бабушки не было на кухне, но почему-то вишня гораздо слаще, когда рвешь ее с дерева… Надоело, устал, да и Юрка уже сколько раз заглядывал со двора: «Брось, пошли!» Он-то ничуть не боится бабушки… Но нет, я, оказывается, нужен и при варке варенья: «Подними тазик… Потряси… Аккуратнее!». Наконец я свободен и даже получаю в награду, кроме ласкового «джони бивещь», большой кусок хлеба с теплой вкусной пенкой. У нас ее называли копук… Помнится, Юрка испортил мне все удовольствие: сказал, что копук есть нельзя, это грязь, гадость…
* * *
Вот ведь как интересно, подумалось мне вдруг. Все милое, смешное, веселое в памяти гораздо ярче и ближе, чем то, что делало жизнь с бабушкой такой трудной… Нет, сейчас даже как-то и не хочется вспоминать о плохом! Вероятно, добро действительно самая большая человеческая ценность, потому-то душа радуется ему, бережет.
Да и бабушка Лиза с годами менялась. Ее отношение к нам, особенно после нашего отъезда, становилось все лучше. Мне и братец Юрка не раз писал, что старики что ни день вспоминают нас и очень надеются на встречу. И каждый разговор по телефону подтверждал это. Чем дольше длилась разлука, тем больше тоски и нежности слышал я в голосе бабушки. Нежность… Вот уж чего бабушка к нам прежде не испытывала! К маме – особенно. У мамы достаточно было причин затаить в душе и горечь, и обиду на злую, несправедливую свекровь.
– Ты не находишь, что она подобрела? – спросил я как-то у мамы после очередного разговора с бабушкой. Я ведь видел, как мама в ответ ей улыбается, кивает, как у нее у самой добреет лицо.
– Наверное, – ответила мама и, вздохнув, задумчиво пожала плечами.
* * *
…Расступились черные зонтики, отхлынули от катафалка. Мужчины подняли гроб на плечи, сменяя друг друга, понесли к стоявшему рядом длинному «кадиллаку». Мы с отцом шли впереди: он с портретом бабушки в руках, я, поддерживая его под локоть и прикрывая зонтом… Отец шел сутулясь, тяжело и прерывисто дыша. Как он постарел, подумал я с внезапной жалостью. На бабушку Лизу стал похож… Да, мысли о том, что жизнь коротка, мысли о грозной беспощадности смерти не покидали меня в тот день.
Расселись по машинам (мы с отцом в «кадиллаке», с бабушкой) и кортеж двинулся к кладбищу «Гора Кармел», одному из еврейских кладбищ в Квинсе.
Не знаю, известно ли тем, кто будет читать эти строки, что у бухарских евреев принято заранее покупать для семьи места на кладбище. Очевидно, потому что многие следуют древнему обычаю: хоронить в день смерти. Тут уж у родственников (не говорю уж о покойном) не будет времени на деловые хлопоты. Так или иначе, мой отец приобрел места на кладбище еще несколько лет назад… К слову сказать, попав в Америку, отец стал ярым последователем обычаев своего народа. Меня это удивляло, ведь в Узбекистане, особенно в Чирчике, он вполне ассимилировался, был равнодушен к религии, обрядам, обычаям. Но, видно, в эмиграции сильнее тянет к своим.
Вот еще одно свидетельство этой тяги: на еврейских кладбищах Нью-Йорка бухарские евреи предпочитают покоиться на особых, земляческих, так сказать, территориях. Отец купил на такой территории участок у своего родственника, Мейера Беньяминова.
Я помню день, когда была совершена эта покупка. Отец прибежал из своей мастерской в такой спешке, что даже не отряхнул с одежды и с лица кожаные стружки, отлетавшие от фрезерного станка.
– Мне Мейер сейчас документы принес! – с порога закричал он, помахивая какими-то бумагами.
– Восемьсот долларов за кусочек земли! – усевшись возле нас с мамой, сказал отец ворчливо, но и с гордостью. – Ну, слушайте: «Кладбище «Гора Кармел», ряд восьмой, места первое-четвертое»… – прочитал он это так, будто ему удалось достать для всей нашей семьи прекрасные билеты в театр: близко к сцене, места рядом…
И вот теперь привезли мы на кладбище бабушку Лизу, чтобы оставить ее на одном из этих четырех мест. Оставить навеки.
Кладбище «Гора Кармел» примыкает к одной из окраин знаменитого Форест-Парка. С тех пор как отец приобрел здесь места, секция бухарских захоронений разрослась, превратилась в мраморный черно-коричневый островок, живописно выделявшийся среди прочих серых надгробий. Бухарские евреи ныне не так привержены аскетизму, предписанному религией, как наши западные единоверцы. Мы теперь делаем даже то, что религия строго запрещает: помещаем на надгробьях портреты усопших.
…Обступив свежую, пахнущую сырой землей яму, мы глядели, как рабочие осторожно опускают в нее на веревках гроб. Не прямо на землю, а в бетонный ящик, установленный, наподобие саркофага, на дне, чтобы защитить гроб от сточных вод. Потом мужчины поочередно бросали на гроб землю: по десять горстей каждый… Вот и холмик невысокий появился над бабушкой. Мы прощаемся и уходим. Теперь с бабушкой остается только дождь… Пройдут годы, пока не присоединится к ней дед Ёсхаим. Кроме них пока нет у нас родни на кладбище «Гора Кармел».
* * *
Печальные обряды у бухарских евреев обширнее, чем у многих других народов. Сразу после оплакивания и похорон – поминки. Еще одни – через месяц, а у некоторых – каждый месяц в продолжение года. Потом через год. Первые поминки продолжаются пять вечеров, до пятницы и субботы… К числу традиций отживших, превратившихся в показуху, я отношу и эту. Надо ли объяснять, почему? Взять хоть нашу семью: в доме маленькие дети, у нас со Светой работа с утра до вечера, а тут день за днем покупка продуктов, стряпня, ежевечерний стол, множество людей, в большинстве своем посторонних, едва знакомых… Начались у меня бурные споры с отцом. Я предлагал хотя бы не дома устраивать ежевечерние поминки, а в ресторане. Он настаивал: все должно быть «как у людей». Нашли компромисс: принимать будем дома, а еду заказывать в ресторане, чтобы маме, Свете и Эмме хоть полегче было. Не буду описывать эту неделю, повторю только, что многие из гостей бабушку Лизу либо знали очень мало, либо вообще в глаза не видели. Но как же не прийти, если у дальних родственников поминки? Будет стол, можно поболтать, обменяться новостями, посплетничать…
* * *
Хоронили мы бабушку Лизу в конце января 1990 года, а сыновьям ее, Мише и Робику с семьями, удалось приехать в Нью-Йорк только в марте. Миша с Валей, с дедом Ёсхаимом и с двумя собаками месяц прожили у нас. А Робика с Марийкой и с двумя их детишками пришлось через «Наяну» поселить в гостинице. Уж больно тесно стало в доме… В конце апреля приехал любимый кузен мой Юрка. Он добирался в Америку через Италию. Какая была встреча!
Вроде бы давно уже мы стали американцами, считали Нью-Йорк своим домом. А как не хватало родных, своего окружения!
* * *
Тут я хочу прерваться и вернуться назад. Ведь как-то так получилось, что начал я рассказ с окончательного переезда родни в Америку. Если же следовать хронологии, встреч, правда, короткие, зато частые, начались с 1988 года. Рухнул «железный занавес», великое множество туристов и эмигрантов устремилось на Запад: «Надо же посмотреть, что там за жизнь». Наши родственники были среди тех, кто решил посмотреть…
За год – с ноября 1988-го до октября 1989-го – посетили нас Авнер и Софа, Миша и Валя, Робик и Мария. Каждая пара гостила почти по месяцу. В августе 1989 Авнер и Софа с двумя сыновьями и невесткой снова появились, уже насовсем, как эмигранты. У нас прожили две недели. В октябре 1989-го прикатили – тоже навсегда – мой кузен Яша-Ахун с женой, сыном, тестем и тещей. У нас они прожили три недели…
Возможно, кто-то из читателей ахнет: «ну и нашествие! Как только выдержали?» Но как можно поступить иначе, не принять родственников? Слова «чувство долга» звучат слишком сухо и казенно. Думаю, что потребность помогать родне особенно сильна в азиатских семьях…
Почти двадцать лет прошло с тех пор, стерлись многие подробности, почти позабылись трудности, хотя и их хватало. Но навсегда запомнилось, какое волнение охватывало на аэродроме, когда в толпе прилетевших вдруг появлялись лица родных. А уж дома за столом!.. Порой доходило до ощущения, что мы снова в Узбекистане. Или Узбекистан переместился в Нью-Йорк. Веселее стало в доме. Как весело звенела по утрам посуда на кухне и как звонко болтали, готовя еду, женщины! Никогда еще мы так дружно не жили, так много не общались. Сколько было расспросов, рассказов! Постоянно звучал смех. Мужчины наперебой шутили, острили, похлопывали друг друга по спине. Дядя Миша произносил за ужином тосты и речи – долгие, трогательные, проникновенные…
Повеселела мама, даже отец стал жизнерадостным, доброжелательным, участвовал в расходах, как нормальный член семьи. Да и для меня приезд родных стал большой радостью. Я даже не ожидал, что их лица – и деда Ёсхаима, и Мишино, и конечно же, Юркино наполнят меня пылкой нежностью. Я то и дело погружался в яркие воспоминания детства. Мама с Валей, давние и близкие подруги, оставаясь вдвоем, отводили душу, просто наговориться не могли. Больше всего, конечно, говорили о детях – о Юрке и обо мне с Эммой. Сыновьями обе гордились. Ведь и кузен мой недавно закончил университет, стал программистом. Он тоже женился… Словом, и той и другой было о чем рассказать друг другу.
У Светы, как всегда, не сходила с лица ее приветливая улыбка. Вроде бы приезд незнакомых родственников мужа никак не мог быть для моей жены счастливым событием, тесного общения у нее с гостями не возникало. Но ведь Света – одна из тех, о ком в Америке говорят: «она радуется 24/7». То есть двадцать четыре часа в сутки и все семь дней недели. Думаю, что и гостям приятно было смотреть на милое, улыбающееся, молодое личико.
Повеселел и отец. Позавтракав раньше всех, он успевал до работы сбегать в соседний киоск за газетой «Новое Русское Слово». Наши родные зачитывали ее до дыр: столько новой информации! Ведь наступило время больших перемен, особенно в Советском Союзе. Очень забавно было смотреть, как читает газету дядя Авнер. Усевшись у окна, он надевал очки, развертывал листы так широко, что совершенно скрывался за ними и застывал в таком положении, будто уснув. Края газеты мирно подрагивали в ритм его дыханию. Но дядя Авнер не спал, он читал очень внимательно. Самый большой интерес он проявлял к тому, что происходит в Израиле. «Надо же, – говорил он, внезапно вынырнув из-за листа, – а там, у нас, о многих событиях – ни слова!»
Дядя Миша – тот не только газету читал по утрам. Он обзавелся учебником английского языка и занимался очень упорно, не меньше часа-двух в день. Дядя готовился жить в Америке. Он даже примирился с тем, что не сможет больше преподавать физику: ходил в папину мастерскую перенимать навыки сапожного мастерства. В детстве помогал немного сапожничать своему отцу, но все успел позабыть…
Единственным темным пятном был «набег» Яши-Ахуна с семейством. Вот уж от кого мы устали! Было шумно, тесно – пятеро гостей… К тому же Яшкина жена оказалась белоручкой и неряхой. Дом уже с утра наполнялся запахом гари: эта неумеха непременно заливала плиту, пытаясь сварить кашу своему младенцу… «И хоть бы раз плиту помыла!» – возмущалась мама. Кстати, вскоре выяснилось, что у этой дамочки в Нью-Йорке полно родных. Я не удержался, спросил у Яши, почему же не остановились у них. «Хотел ей показать, какие у меня хорошие родственники», – ответил Ахун. Не знаю, простодушие это было или лукавство. Могу только сказать, что когда у «хороших родственников» случилась беда – заболела, а потом умерла моя мама, Яша ни разу даже не позвонил нам.
Но повторяю: неприятным был приезд лишь этой семейки. Остальные были в радость. У нас, азиатов, к гостям особое отношение. Уж хоть в лепешку разбейся, а прими на высшем уровне! Но конечно, приехавшие женщины помогали маме и Свете готовить, убирать, с малышами возиться. Даньку, полугодовалого крепыша, родичи обожали, играли с ним, как с куклой. Положат карапуза на спинку и хохочут, глядя, как он старается перевернуться на животик, дрыгает ножками, кряхтит, как старичок…
По вечерам смотрели что-нибудь по телевизору. Правда, содержание фильмов приходилось объяснять, никто из гостей не владел английским. Впрочем, когда дядя Авнер, нажимая на пульт, попадал случайно на передачи «не для детей», объяснений не требовалось, и так все было ясно. Тетя Софа с возмущением вскрикивая: «иби, ба сар дароя!» (сплошной разврат), то стыдливо опускала глаза, то снова поглядывала на экран, и при этом ревниво наблюдала за реакцией супруга. Однако же дядя Авнер не был любителем интимных передач, да и вообще телевизора. Больше, чем фильмы, его интересовала реклама. Как опытный работник торговли, дядя нашел, что она в Америке на высочайшем уровне.
Но чем бы ни занимались по вечерам, о чем бы ни беседовали, все заканчивалось вопросом, похожим на гамлетовское «быть или не быть»: ехать или не ехать? Вопрос нелегкий. Пока на родине вроде бы живется неплохо, но время настало непредсказуемое. Будущее представлялось туманным, особенно для детей. Значит, надо ехать ради них, даже жертвуя своим покоем и благополучием. Дяде Мише, например, как и отцу, предстояло менять профессию. Дядя Авнер, человек бизнеса, надеялся этого избежать. Жена его, Софа, хоть и была медсестрой, понимала, что в Америке ей профессию не сохранить без знания английского. Но оба уповали на трех своих сыновей. Мой младший дядя, Робик, инженер, специалист по холодильным установкам, да и вообще мастер на все руки, и жена его Марийка, парикмахер, не сомневались, что в Нью-Йорке не останутся без работы.
Словом, чем больше обсуждали, тем яснее становилось: ехать надо. С тем и возвращались домой…
* * *
Переезд, как говорится, страшнее пожара. И, хотя не мы занимались этой тяжкой работой, какая-то ее часть легла на наши плечи.
Ходили в те времена по Нью-Йорку среди русских шутливые песенки, их даже в ресторанах, кажется, пели. В одной из них были такие примерно слова: «Не завернуть ли вам с собой в кулек, родственнички, весь Нью-Йорк?» Так высмеивали туристов из Советского Союза, которые приезжали, казалось, не родных навестить, не Америку повидать, а запасаться шмотьем и электроникой. Появилось и прозвище – «пылесосы». Ирония была довольно горестная, потому что приезжие, не имея, естественно, больших денег, покупки делали в основном за счет тех, к кому в гости приехали. Но это я только к слову: наши родственники нас не «высасывали», вели себя скромно. Однако же когда начали они готовиться к переезду, на нас обрушилась лавина посылок: только таким образом родные могли переправить вещей больше, чем разрешала таможня. Наш гараж постепенно наполнялся пакетами, коробками, бандеролями. Забили мы его так, что не пройти внутрь. Но случилась беда: во время дождей в гараж проникала вода, а дожди, как назло, шли часто. Посылки намокали! Пришлось перетаскивать их в дом. Раскладывали где можно – на столах, под столами, под кроватями, возле стен. Словом, стало в доме довольно неуютно. И было обидно, когда родственники, приехав, упрекали нас за небрежность. Да еще мы же оказались виноватыми, что некоторые посылки вовсе не дошли!
А как не вспомнить о лихорадочных поисках партнеров для обмена рублей на доллары! Ведь в те времена разрешалось вывозить из Советского Союза не более четырехсот долларов на человека. Обходили этот дурацкий, грабительский закон, разыскивая в Америке людей, которым нужны рубли – скажем, для помощи советским родственникам… Тут тоже шел грабеж: курс обмена был ужасно невыгоден для рубля. Но что поделаешь? Дядя Авнер добывал свои доллары именно таким способом. В поисках более высокого курса он даже в Сибирь ездил. Американским посредником был, конечно, я. «Настоящая трагедия – думал я, получив от дяди очередной номер телефона человека, к которому предстояло съездить за сотней-другой долларов. – Ведь на рубли, которые Авнер отдал за эту жалкую сумму, в Узбекистане можно год прожить!»
К несчастью, наградой за мои хлопоты стала серьезная ссора с Софой и Авнером. Собрав несколько тысяч долларов, они попросили, чтобы я к их приезду снял и обставил мебелью квартиру. Что я и сделал, как мог лучше. Даже мебель (подержанную, ту, что уже была в квартире) удалось купить удачно и недорого. Оформлять квартиру в отсутствии Авнера пришлось, естественно, на имя родителей. Словом, я был доволен и думал, что угодил родственникам. Не тут-то было! Софа заявила, что и мебель я купил плохую, без серванта, и деньги потратил лишние, неизвестно на что (никак не могла поверить, что суперу полагается давать комиссионные). И пособия материальные (вэлфор, фудстемпы) они долго не могут получить, так как квартира оформлена не на их имя… Начались упреки и нападки. Я старался спокойно все выслушивать, уговаривал себя: у тетки вздорный характер, плюс непонимание элементарных вещей, плюс «совковый менталитет». Но мама этого вынести не могла! Она-то знала меня, видела, как я старался. Мама выдала родичам все, что думает по этому поводу – и… Отношения с ними испортились надолго. Слава богу, что наладились, хотя и по очень печальной причине. Когда мама тяжело заболела, дядя Авнер и его семья здорово помогали мне. Поддерживали и после ее ухода…
* * *
Но время встреч и приездов запомнилось вовсе не из-за трудностей и размолвок. О них я лишь для того пишу, чтобы полнее воссоздать атмосферу. Главным же было то, что мы именно тогда действительно чувствовали себя родней. Для нас эпоха приездов стала самой мирной, самой дружной. И я радуюсь, вспоминая об этом. Радуюсь, что наш дом был добрым приютом для стольких людей. Что мы, перебравшись в Америку, были как бы и разведчиками, и перевалочным лагерем. И когда в 1990-м году большая семья, наконец, собралась в Нью-Йорке, мы довольно долгое время так себя и чувствовали – одной семьей. Поселились все поблизости, виделись очень часто. Праздники, дни рождения – непременно вместе. А то и просто застолья. Каждую свободную минуту урывали для встреч.
Да, хорошо, что в хронике жизни семьи остались и такие годы – потому что вслед за ними наступили иные…
* * *
Семья… Чем дольше я живу, тем больше задумываюсь об уникальном организме, который мы так называем. О древнейшем – оно намного древнее наций – объединении людей одной крови или связанных браком. Разумеется, многое в отношениях между членами семьи, а между ветвями – тем более, зависит от культуры, национальной и личной, от собственных качеств, характера. Наконец, от «времени, в котором стоим», как говаривали герои Фазиля Искандера. Но как бы ни менялась жизнь и как бы ни менялась с веками семья, главные ее свойства и цели неизменны: общность быта, взаимопомощь, моральная ответственность. Однако же и трагедии в семейных отношениях происходят во все времена.
Откроем «Книгу Бытия». На первых же ее страницах – Каин убивает Авеля… Ничего себе! Преступление в первой же семье на Земле, во втором поколении людей! А дальше? Иаков по воле и с помощью Ревекки, своей матери, обманул Исава, брата: уговорил его продать свое первородство за чечевичную похлебку. Притворившись Исавом, получил благословение ослепшего отца. Сыновья Иакова поступили не лучше, они продали в рабство Иосифа, своего брата… Да и потом семейных трагедий происходит более чем достаточно.
А вспомним драмы Шекспира! Датского короля, отца принца Гамлета, убил родной брат. Родные дочери изгнали короля Лира, убили свою сестру, Корделию. Не только в литературе, в истории каждого народа – сотни таких злодеяний…
Хотелось бы надеяться, что современные нравы стали несколько мягче – хотелось бы, но не знаю, что говорят об этом психологи, юристы, статистики. Однако я уверен, что семейных ссор и в наши времена хватает. Что же касается заметных перемен, то я вижу только одну: рамки семьи становятся все более узкими. По крайней мере читал, что так давно уже происходит в большинстве европейских стран, наблюдаю это и в Америке. О странах Азии, об Узбекистане, моей родине, говорить не берусь: вероятно, в этих странах дольше сохраняются патриархальные отношения. Но в Америке даже у моих земляков – бухарских евреев, приверженных традициям, семейные связи постепенно сужаются. Особенно это касается молодежи. Трудно, а то и просто невозможно, сохранить широкие и прочные родственные отношения в условиях эмиграции, в новой стране, со всеми муками «врастания» в новую жизнь…
Сказать по правде, и я не сохранил. Родители, жена, дети – вот кто для меня семья. За ее пределами семейные отношения поддерживаю только с теми, к кому есть личная симпатия, близость интересов. Так что правильнее было бы называть это дружбой.
Есть такая поговорка: «родственников не выбирают». Ну а я все же выбираю – среди них. А к числу настоящей родни отношу ближайших друзей.
* * *
И все же… Когда зазвучит сигнал тревоги, когда услышу зов: «Мы одной крови!» – не размышляя, поспешу на помощь.
Когда грохочет зимняя гроза, вспоминаются проводы бабушки Лизы… Встречи в аэропорту… Женский смех на кухне… Долгие вечерние разговоры…
Есть минуты, которые не забываются, остаются в душе до конца.
