Вадим Иванович Кучеренко
Испытание волхва
– Машенька, ау! – изредка кричала она. – Отзовись!
Бабка Матрёна вернулась домой только к полуночи, так и не отыскав гусыню. До рассвета она не сомкнула глаз и не ушла со двора. Но так и не дождалась.
Глава 5. Наутро
Егорша проснулся в дурном расположении духа. Вчерашний вечер явно не задался.
Началось с того, что Клава наотрез отказалась продавать им бутылку водки, да ещё и прогнала их, заявив, что для поджигателей школы вход в её магазин заказан на веки вечные, пока ад не разверзнется и не поглотит их. А если это кого-то не устраивает, то он может пожаловаться на её самоуправство участковому или главе поселковой администрации Нине Осиповне. А лучше сразу президенту России…
Клавдия, молодая дебелая баба, рослая и могучая, а, главное, чрезвычайно горластая, была грозным противником, и приятели не рискнули настаивать. Исход поединка, если бы он состоялся, был непредсказуем, даже несмотря на их численное превосходство. Тем более что полицейский участок находился всего в нескольких десятках шагов от магазина. А Илья Семёнович, в том не было никаких сомнений, встал бы на сторону женщины, а не двух мужиков, только что вернувшихся из мест не столь отдалённых, причем у одного из них за плечами висел рюкзак с украденной мёртвой гусыней. Приятели ушли из магазина, как побитые собаки, даже не огрызаясь на проклятия и насмешки, которыми их осыпала разгневанная Клавдия.
У самой Клавдии детей пока не было, но она собиралась в будущем родить их числом не менее четырёх или пяти. И уже заранее переживала, что из-за отсутствия школы в Куличках она будет вынуждена посылать их за сто километров в районный центр, где с ними может приключиться любая беда без надзора матери.
– Да и какие там учителя?! – горестно вопрошала Клавдия тех, кто заходил в магазин за покупками и соглашался выслушивать её планы на будущее, а одно было неразрывно связано с другим. – То ли дело наша Марина Викторовна! Она детишек и уму-разуму научит, и приласкает…
Идя прочь от магазина, приятели старательно отводили глаза друг от друга и не переговаривались, пока не пришли домой. Но и здесь их ждало разочарование. Домишко, в котором они ютились, и раньше был ветхим, а за минувший год и вовсе почти разрушился. Печь дымила и не хотела разгораться. Ветер свистел в прохудившейся трубе, как Соловей-разбойник. Огонь то вспыхивал, опаляя жаром, то затухал до мерцающих угольков. Как Колян, назначенный Егоршей на этот вечер поваром, ни старался, запечённая гусыня в результате оказалась полусырой и жёсткой. После ужина у приятелей разболелись животы, и Егорша долго попрекал за это Коляна, пока сон не сморил их обоих.
Спали они в сарае, потому что крыша дома, подуй только ветер посильнее, могла обвалиться им на головы и превратить их ночной сон в вечный. Доски сарая были плохо пригнаны, сквозь широкие щели внутрь проникал холодный сырой воздух. За ночь Егорша сильно продрог. Согрелся он тем, что грубыми толчками разбудил Коляна, который, обхватив себя руками, сладко похрапывал в углу, пристроившись на охапке сена, которое он накануне отыскал неведомо где и даже не подумал предложить своему другу. Это предательство возмутило Егоршу. Когда Колян открыл глаза, он высказал ему это без обиняков.
– Я для тебя гуся не пожалел, а ты со мной клочком сена не поделился, – произнёс он раздраженно. – И кто ты после этого, как не неблагодарная свинья?!
Признавая справедливость упрёка, Колян не отвечал. Он сидел, опустив голову, чтобы не встречаться взглядом с пугающим его глазом приятеля, словно тот был Медузой Горгоной. Видя его покорность, и неправильно истолковав её природу, Егорша смягчился.
– Ладно, бог тебе судья, как сказал бы отец Климент, – подытожил он. – Но не забудь, что этой ночью на сене буду спать я. И попробуй только что-нибудь пискнуть против!
Но Колян был рад, что так легко получил прощение, и даже не думал возражать. Став накануне свидетелем того, как его приятель жестоко расправился с гусыней, он потерял остатки силы духа и окончательно превратился в слепого исполнителя воли и приказов Егорши. Всю ночь ему снилось, как Егорша душит его, и только под утро он сумел избавиться от цепкой хватки приятеля, вонзив тому в грудь охотничий нож по самую рукоятку. Поэтому Колян так крепко и спокойно, словно младенец, спал, когда дрожащий от холода Егорша уже проснулся.
Они умылись, поплескав на лицо колодезной воды из ведра, и закусили остатками холодной гусятины, которая на вкус стала еще более отвратительной, чем прошлым вечером. Выковыривая щепкой застрявшие в зубах кусочки мяса, Егорша сказал:
– Как ни крути, а к главе поселковой администрации нам всё-таки придется сходить. Клавка дура, но она навела меня вчера на здравую мысль.
– Это еще зачем? – удивился Колян. – Не думаю, что Нина Осиповна встретит нас с распростёртыми объятиями.
– Вот именно, что не думаешь, – спокойно ответил Егорша, сплёвывая на землю кусочек отломившейся щепы. – А надо бы, недоумок.
– А ты не ругайся и не плюйся, – обиделся Колян. – Я, может, и сам надумал бы что-то умное, если бы ты сказал, о чём думать.
– Извини, что не сказал, – насмешливо произнёс Егорша. – Но сейчас уже поздно, так что даже не начинай. А Нина Осиповна нам нужна не затем, чтобы с ней обниматься. Нам нужна её должность, а не её прелести.
– Это как? – недоуменно спросил Колян, забыв про вчерашнюю отповедь.
Егорша с сожалением посмотрел на приятеля. Но, встретив его наивный взгляд, в котором не было и намёка на мысль, всё-таки ответил:
– Нам надо получить от Нины Осиповны полную свободу действий и неограниченные полномочия. Она ведь глава поселковой администрации и может выдать нам документ, в котором чёрным по белому будет сказано, что мы являемся единственными подрядчиками строительства школы в Куличках. Этакий карт-бланш. И тогда нам сам чёрт не брат. А Клавка будет сама приносить нам с тобой водку по щелчку пальцев. Как говорится, ол инклюзив, всё включено.
– Это хорошо бы, по щелчку, – мечтательно произнёс Колян, понявший из всей речи приятеля только это. – Только вот вкалывать, как верблюд, мне всё равно не хочется.
– Тебе и не придётся, а мне тем более, – усмехнулся Егорша. – Мы будем только жать, не посеяв. Слыхал про субподряды?
Колян отрицательно помотал головой.
– Тогда я не буду тратить время, рассказывая тебе, – вздохнув, сказал Егорша. – Сообразишь позже, когда золотые реки бюджетных средств и частных пожертвований потекут в наши карманы.
– И откуда ты всё знаешь, Егорша? – завистливо вздохнул Колян.
– Хорошие учителя были, – неохотно ответил Егорша. – Пока ты баланду жрал, и думал только о том, как брюхо набить, я с умными людьми общался. Знаешь, сколько их там, где мы с тобой были? Тьма тьмущая.
– Если они такие умные, то почему оказались там же, где и мы? – язвительно спросил Колян.
Но Егорша ожёг его злобным взглядом и ничего не ответил. А повторять свой вопрос Колян благоразумно не стал. Он был глуповат, но имел хорошо развитый инстинкт самосохранения, который подсказал ему промолчать.
Позавтракав, побрившись и сменив брезентовые робы на более подходящие для визита в поселковую администрацию костюмы, приятели вышли со двора. Избавившись от многодневной щетины на лице и привычной одежды, они преобразились. Местные жители, которых Егорша и Колян встречали по пути, не сразу узнавали их, а разминувшись, провожали недоумёнными взглядами, в которых сквозило осуждение.
Все знали, что они натворили год назад, как и о последующем судебном приговоре. И то, что они вернулись в посёлок намного раньше, чем были должны, вызывало тревогу, как аномальное явление сродни шаровой молнии. У приятелей в Куличках и до поджога школы была незавидная репутация, а после этого их стали считать совсем пропавшими и чуть ли не исчадиями ада. В Куличках общественное мнение значило больше, чем приговор суда, и тот, кого оно осудило, становился изгоем, что было намного хуже, чем тюремное заключение. У бедняги оставалось только два пути – либо бежать из посёлка, либо прилюдно покаяться, надеясь заслужить прощение.
Приятели сами были родом из Куличков и знали это. Но относились к этому по-разному. Колян заранее был готов к покаянию, но Егорша с презрением отверг оба варианта.
– Это для слабаков, – говорил он, злобно сверкая глазом. – Сильные люди, такие, как мы с тобой, не обращают внимания на пересуды старух и дураков. Это стадо баранов, а мы – его пастухи. Только так и не иначе. Ты кем хочешь быть, Колян – бараном или пастухом?
Не желая вызвать гнев приятеля, Колян выражал желание быть пастухом, и тогда Егорша возбуждённо восклицал:
– Так бери в руки плеть! И веди стадо туда, куда посчитаешь нужным. А того, кто заартачится – плетью, плетью…
В такие моменты распалённый яростью Егорша был страшен, и Колян не рисковал возражать.
Поэтому сейчас Егорша пристальным взглядом заставлял земляков отводить глаза, а Колян небрежно приветствовал их, словно одалживая. И только когда приятели увидели вдалеке бабку Матрёну, которая быстрым шагом шла, как и они, по направлению к центральной площади, напускная бравада изменила им, уступив место тревоге.
– Куда это она с утра пораньше? – спросил Колян, стараясь, чтобы его голос звучал равнодушно.
– А тебе не всё ли равно? – хмыкнул Егорша.
– А если в полицию? – предположил Колян. – Узнала, что это ты гуся у неё подрезал и теперь идёт подавать заявление участковому.
– Никто этого не видел, – возразил Егорша. – Откуда бы она могла узнать?
– Ворона на хвосте принесла, – сказал Колян со скрытым злорадством. – Или сопляк в рясе донёс. Он постоянно на паперти крутится, мог заметить и потом разболтать. А гусь – это имущество, за его кражу судья тебя по головке не погладит. Пришьют новый срок – к гадалке не ходи.
Егорше это не понравилось.
– Жрали-то вместе, – сказал он зло. – Так что на нары отправишься вместе со мной, как соучастник.
– А может, и не в полицию, – с надеждой проговорил Колян, только сейчас осознавший, во что он влип по собственной глупости. – В церковь, к примеру. Или в магазин.
– Так давай посмотрим, что толку гадать, – предложил Егорша. – А там уже будем думать, что делать… Кстати, ты куда подевал кости от гуся?
– Там и остались, на столе, – удивлённо посмотрев на него, ответил Колян. – А что такое?
– Надо было в землю закопать, болван! – свирепо рыкнул Егорша. – А если участковый заявится с обыском?! А так – нет тела, нет и дела, сам знаешь.
Колян хотел было обидеться, но передумал и даже ничего не возразил. В их компании виноват всегда был он, что бы ни случилось плохого. Поэтому не было смысла сейчас противоречить – это обернулось бы только новым градом оскорблений. Они молча последовали за бабкой Матрёной, не приближаясь к ней и держась настороже, чтобы вовремя нырнуть в ближайший переулок, если та обернётся. Но старуха шла, не оглядываясь и никуда не сворачивая. Выйдя на площадь, она миновала магазин и здание церкви и вошла в полицейский участок, возле которого стоял старенький автомобиль темно-синего цвета с запасным колесом на боковой дверце, узким лобовым стеклом и зарешечёнными задними стёклами отсека, в который помещали правонарушителей. Приятелям этот отсек был хорошо знаком. Год назад они проехали в нём до районного центра, и это была самая неприятная поездка в их жизни. Машину немилосердно подбрасывало на ухабах, и приятели испытывали те же ощущения, что и шары в лототроне. С поправкой на то, что шары были из слоновой кости, а они – из плоти и крови… Воспоминание об этом вызвало почти панический ужас у Коляна.
– Что делать будем? – спросил он дрогнувшим голосом. И сам же ответил: – Бежать надо!
– Куда бежать, дурила? – огрызнулся Егорша, который был тоже напуган, но лучше это скрывал. – И на чём? – Он пренебрежительно кивнул на полицейский автомобиль. – На этом рыдване? А другого ничего нет. Рейсовый автобус приедет ещё не скоро.
– Говорил я тебе – не трогай гуся! – запричитал Колян. Его лицо посерело от ужаса перед неизбежным уголовным наказанием, который оказался сильнее страха перед приятелем. Он даже нашёл в себе смелость обвинить Егоршу. – Предупреждал – с бабкой Матрёной так нельзя. Она истинный дьявол в юбке, даром, что родня отцу Клименту. А ты что? Ещё меня же и дураком называл!
На этот раз молчал Егорша. Он осознавал справедливость упреков приятеля и в душе ругал себя за то, что поддался соблазну и впал в грех чревоугодия, как сказал бы отец Климент. А в результате гусь оказался почти несъедобным, и ничего, кроме разочарования и несварения желудка, он не получил. И мало того, что теперь за это придётся отвечать перед законом, так ещё и рухнут все его планы, которые он так долго и тщательно обдумывал, отбывая срок. И кто после этого дурак? Напрасно он оскорблял приятеля…
Внезапно Колян смолк, и Егорша, проследив за его взглядом, увидел, как из полицейского участка выходит бабка Матрёна. Она шла одна, без сопровождения участкового, и вид у неё был по-прежнему потерянный. А это значило, что их арест пока откладывался, всё равно по какой причине. Или совсем отменялся.
– А, может, и не видел никто, – проговорил Колян, бросаясь из одной крайности в другую. – Зря мы с тобой переполошились, Егорша! Навыдумывали себе всякие ужасы. Вот уж точно – на воре шапка горит… Интересно, куда это она?
Его последние слова относились к бабке Матрёне, которая, вновь пройдя мимо церкви и магазина, на это раз вошла в здание поселковой администрации. Приятели с удивлением переглянулись.
– Но это уж точно не по наши души, – не совсем уверенно произнес Егорша.
– А тогда зачем? – спросил Колян.
– Ну, мало ли зачем, – ответил Егорша намного спокойнее. По-настоящему он опасался только участкового, а всех остальных презирал, считая себя умнее, дальновиднее и сильнее любого из жителей Куличков. – Один бог ведает, что у этой старухи может быть на уме. Но мы гадать не будем, а пойдём и узнаем.
– Так-таки и зайдём? – ужаснулся Колян с таким видом, будто ему предлагали войти в клетку со львом. – В администрацию?
– А разве мы не туда шли? – напомнил ему Егорша. – Так что ничего не изменилось. Не дрейфь, босота, прорвёмся!
Колян с уважением посмотрел на приятеля. Он всегда поражался хладнокровию и мужеству Егорши. Это, а не только страх, скрепляло их странную дружбу. Сам Колян был труслив и слабоволен. По природе своей он был ведомым. В жизни ему был нужен поводырь, за которым он мог бы следовать, не затрудняя себя принятием решений. Поэтому он всюду, как верный пёс, следовал за Егоршей, только иногда робко огрызаясь и втайне мечтая однажды перегрызть ему горло, чтобы обрести независимость. Что он стал бы делать после этого, Колян не знал и сам. Но это не мешало ему мечтать о свободе, как Еве – о запретном плоде.
Глава 6. Егорша клевещет
Бабка Матрёна, забыв постучать, вошла в кабинет главы администрации и с тяжким вздохом опустилась на стул. Её глаза застилали слезы, и всё вокруг было словно в тумане. Сквозь пелену она видела сперва недоумённое, а потом встревоженное лицо Нины Осиповны, сначала далёкое, а затем приблизившееся к ней и что-то говорящее. Но слов она не слышала, как в немом кино. Бабка Матрёна сделала над собой усилие и проговорила:
– Водички бы мне попить…
Нина Осиповна, растерянно оглядевшись и увидев, что графин с водой пуст, почти выбежала из комнаты. Это была женщина маленького роста, полноватая, с округлыми формами, и когда Нина Осиповна, семеня невидимыми под длинной юбкой ножками, куда-то спешила, то казалось, что она не идет, а катится, словно биллиардный шар. А когда она улыбалась или хмурилась, то становилась похожей на смайлик – радостный или сердитый. Но сердилась Нина Осиповна редко, чаще приветливо улыбалась, и жители Куличков, заходя в её кабинет, чувствовали себя так, словно пришли в гости к соседке, а не к должностному лицу на приём. Способствовало этому и то, что кабинет был как-то по-домашнему уютен, а на стенах вместо портретов государственных деятелей висели фотографии с живописными видами посёлка и его окрестностей.
Вернулась Нина Осиповна с наполовину пустым стаканом, остальное она расплескала, пока несла. Вместе с ней, воспользовавшись суматохой, вошли Егорша и Колян. Заинтересованность на их лицах могла сойти за волнение, вызванное плохим самочувствием бабки Матрёны, о чем они уже успели узнать от Нины Осиповны. А та, искренне взволнованная, даже не вспомнила об их былом прегрешении и была рада, что появились двое мужчин, которые могли оказать ей помощь, если бы бабке Матрёне стало совсем плохо.
Но, глотнув из стакана воды, бабка Матрёна почувствовала себя лучше. Сухость во рту, мешавшая ей дышать, пропала, а сердце забилось ровнее и не так часто, и уже не пыталось разорвать грудь. Старуха отвела рукой стакан, который ей настойчиво подносила ко рту перепуганная Нина Осиповна, и возмущённо произнесла:
– Ты мне, мил человек, так все зубы выбьешь! Охолони чуток.
Воду, оставшуюся в стакане, Нина Осиповна допила сама. После этого она слабо улыбнулась и сказала:
– И напугали же вы меня, Матрёна Степановна! Что случилось, бесценная вы моя?
Неожиданно бабка Матрёна всхлипнула и жалобно произнесла:
– Машенька пропала! С ног сбилась, не могу её найти.
Охнув, Нина Осиповна опустилась на стул рядом с ней и, взяв за руку, взволнованно спросила:
– И давно?
– Да со вчерашнего, – тяжко вздохнула старуха. – Все вернулись домой, а её нет. То ли по дороге отстала, то ли лихоимец какой похитил. Доверчивая она уж очень, Машенька-то… Сколько раз я ей выговаривала – не доверяй чужим людям, поостерегись…
Крупные слезы покатились из глаз бабки Матрёны, и она не смогла договорить. При виде такого неподдельного горя Нина Осиповна и сама едва не заплакала. Но, вспомнив, что она должностное лицо, и к ней люди приходят за помощью, совладала с эмоциями и деловито спросила:
– У Ильи Семёновича были, Матрёна Степановна?
– Заходила, – кивнула старуха. – Говорю – искать надо Машеньку. По дворам пройти, в сараи заглянуть, людей поспрашивать. Мне одной-то не сдюжить…
– А Илья Семёнович что на это сказал?
– А он мне – мол, мало времени прошло, рано еще бить тревогу, – с нескрываемой обидой ответила старуха. – Дескать, могла заплутать по малолетству да по глупости…
– А, может, Илья Семёнович прав? – осторожно спросила Нина Осиповна. – И не стоит так убиваться, Матрена Степановна, раньше времени.
– Ох, чует мое сердце, беда приключилась с Машенькой, – не слушая ее, запричитала старуха. – Не могла она с пути сбиться, в наших-то Куличках! А уж умна была, кровиночка моя, не по годам. Если только ножку ненароком сломала… Так ведь крикнула бы от боли… Услышали бы её, не бросили. Если только сама отстала, любопытства ради. Отвлеклась на что-то. Дитя ведь сущее ещё! – И, расстроенная воспоминаниями, старуха отчаянно проголосила: – Машенька, дитятко моё!
Тронутая таким сильным проявлением чувств, Нина Осиповна всё-таки не сдержала слез, и они плакали уже вдвоём. Она приобняла старуху за плечи и попыталась её утешить.
– Не горюйте вы так, Матрёна Степановна, не разрывайте мне сердца. Вернется ваша Машенька, обязательно вернется!
Внезапно Егорша сделал шаг от двери, где они до этого стояли с Коляном, и внушительно сказал:
– Не вернётся!
Нина Осиповна сделала ему знак, призывающий к молчанию, но Егорша упрямо повторил:
– Не вернётся ваша Машенька домой, Матрёна Степановна. Уже никогда. Настигла её смерть лютая.
Колян побледнел от ужаса, решив, что его приятель сошел с ума. Бабка Матрёна онемела от горя. А Нина Осиповна, единственная, кто сохранил самообладание, строго спросила:
– Откуда вам это известно?
– Видел собственными глазами, – невозмутимо ответил Егорша. – Заклевали её до смерти вороны. Накинулись стаей – и не смогла бедняжка отбиться. Видать, голодные были. Даже косточек не оставили.
– Не может быть, – не поверила женщина. – Никогда еще в Куличках такого не было.
– Забыли вы, Нина Осиповна, – с укоризной произнёс Егорша. – А вот это что? – И он показал на свой незрячий глаз. – Кто это сделал? – И, не дожидаясь ответа, он почти торжествующе воскликнул: – Вороны! Может быть, вы скажете, что я это выдумал? – Он язвительно усмехнулся. – Так ведь свидетелей тому тьма-тьмущая. Спросите отца Климента, он вам расскажет. У меня до сих пор кровь в жилах стынет при воспоминании, как эти летучие твари преследовали нас от Усадьбы волхва до посёлка. Не я один тогда пострадал. Люди помнят!
Два года тому назад отец Климент, внезапно решив раз и навсегда покончить с язычеством в Куличках, организовал крестный ход, участники которого вознамерились разорить Усадьбу волхва. Но им не удалось ни поджечь ограду, ни прорубить ее топорами, словно ту защищали неведомые злые чары. Огонь залили потоки дождя, а топоры отскакивали от брёвен, будто это было не дерево, а сталь. В довершение всех бед откуда-то прилетела несметная стая ворон и, словно науськанная нечистой силой, или обезумев, напала на участников крестного хода. Это событие до сих пор обсуждали жители Куличков, не забыла его и сама Нина Осиповна. Поэтому сейчас она не нашла, что возразить Егорше. А тот, видя её замешательство, втайне радовался. Обвинив в смерти гусыни птиц, Егорша поражал сразу две цели – отводил подозрение от себя и мстил воронам, которых люто ненавидел.
– Я еще тогда говорил, что всех ворон в округе надо истребить, – злобно проговорил Егорша, сверкнув налитым кровью глазом. – Но меня не послушали. И вот дождались! Они уже в посёлке себе пропитание добывают. С гусей начали, скоро на людей станут нападать. Вам, Нина Осиповна, как главе администрации, надо бы об этом задуматься, пока не поздно.
Он еще долго бы говорил, но его перебила бабка Матрёна, спросив:
– Где и когда это случилось?
Егорша ответил, не задумываясь, поскольку на этот раз у него не было причин скрывать правду.
– Да вчера и было, посреди бела дня, на центральной площади, возле храма.
Сказав это, он лицемерно посетовал:
– И Бога они даже не боятся, эти твари! Не иначе, настали последние времена, о которых предупреждал отец Климент…
Не слушая его, бабка Матрёна встала со стула и молча вышла из комнаты, даже не попрощавшись ни с кем. Нина Осиповна проводила её сочувственным и в то же самое время укоризненным взглядом. Она не сразу поняла, что говоря о Машеньке, бабка Матрёна имела в виду свою гусыню, а, сообразив, сначала хотела рассердиться. Но искреннее и глубокое горе старухи тронуло её, и она не стала винить бабку Матрёну за то, что та горюет о домашней птице, как о родном человеке, и даже называет её человеческим именем. У самой Нины Осиповны были и муж, и дети, она никогда не чувствовала себя одинокой и никому не нужной.
«Поэтому не мне судить бабку Матрёну», – подумала она. – «Правду говорят – сытый голодного не разумеет».
Придя к такому выводу, Нина Осиповна тяжко вздохнула и, будь она в комнате одна, ещё поплакала бы от жалости к убитой горем старухе. Но Егорша и Колян никуда не ушли, и ей волей-неволей пришлось совладать со своими чувствами. Предварительно высморкавшись в платочек, чтобы не гнусавить, Нина Осиповна спросила:
– У вас ко мне дело?
Обычно приветливая со всеми, кто к ней заходил, сейчас она выглядела отчужденной и строгой. Но это Егоршу не смутило. Он и не ждал радушного приёма, учитывая их с приятелем репутацию среди жителей посёлка. Но именно поэтому, как опытный шулер, он припас козыри в рукаве, с которых сразу и зашел.
– Не забыли меня, Нина Осиповна? – развязно спросил он. – А то вчера встречались с нашим участковым, так Илья Семёнович не сразу вспомнил. А ведь год-то всего и не виделись.
– Я вас помню, – сухо сказала Нина Осиповна. – Вы Егор Иванович Калиткин. А вашего спутника зовут Николай Александрович Жуков. Так, говорите, вы вчера встречались с Ильёй Семёновичем? Это хорошо. А то я уже подумала было, что вы в бегах. Насколько мне помнится, вас приговорили к трём годам лишения свободы за поджог…
– Школы, – закончил за нее Егорша, перехватывая инициативу. – Поэтому я и пришел к вам. Как говорится, кто старое помянет, тому глаз вон.
– А кто забудет – тому оба, – сказала Нина Осиповна, с нескрываемым осуждением глядя на него. – Так в народе говорят, если быть точным.
Стоявший у двери Колян издал звук, похожий на хихиканье. Егорша бросил на него свирепый взгляд и, проигнорировав уточнение, продолжил:
– В общем, поговорили мы вчера с Ильёй Семёновичем и решили, что закон законом, а совесть совестью. И по совести должны мы с другом построить в Куличках новую школу взамен сгоревшей.
– То есть той, которую вы со своим другом подожгли спьяну, – снова уточнила Нина Осиповна.
Но Егорша не стал вдаваться в подробности, а торопливо закончил:
– Так вот, после того, как Илья Семёнович одобрил наше решение, пошли мы к отцу Клименту. И батюшка благословил нас на это дело. Так что теперь слово за вами, Нина Осиповна. Позволите нам искупить вину перед обществом – завтра же приступим.
Женщина с сомнением смотрела на него. Егорша не внушал ей доверия, как и его приятель. Она родилась и всю жизнь прожила в Куличках, хорошо знала всех местных жителей, в том числе и этих двоих. Они, сколько Нина Осиповна помнила, всегда были пьяницами и бездельниками, ни в грош не ставящими ни закон, ни принятые в обществе нормы поведения и мораль. А ещё браконьерами, промышлявшими в лесу независимо от того, открыт сезон охоты на зверя или нет. Исходя из своего жизненного опыта и здравого смысла, она не верила, что такие люди могут измениться. И то, что сейчас происходило в этой комнате, казалось Нине Осиповне спектаклем, который перед ней вздумали разыграть приятели. Только она не могла понять зачем. Это смущало её.
– Так, говорите, Илья Семёнович одобрил, а отец Климент благословил? – задумчиво проговорила она.
– Именно так, – подтвердил Егорша. – И в такой последовательности. Это вам и мой друг скажет.
Он показал на Коляна, который нетерпеливо переминался с ноги на ногу, стоя в проёме двери. Казалось, что Колян сомневается, войти ему или бежать прочь сломя голову, и поступит так или иначе в зависимости от того, какое решение примет Нина Осиповна. Он не понимал замысла своего приятеля и явно трусил, ожидая каждую минуту, что их разоблачат и с позором прогонят, но пытался скрыть это. Однако он был плохой актер, его выдавали дрожание рук и бегающий взгляд. Если бы Нина Осиповна внимательнее посмотрела на него, то обо всём догадалась бы. Но она даже не взглянула в его сторону. После разговора с бабкой Матрёной Нина Осиповна чувствовала себя виноватой. И она не хотела корить себя ещё и в том, что не поверила людям, которые, возможно, действительно изменились, пережив то, что им выпало на долю, пусть даже по собственной глупости. В жизни всё бывает. Недаром же было сказано: кто без греха, пусть первым бросит камень…
Нина Осиповна подумала: «Какое право я имею судить людей? Кто я такая?!» Эта мысль прогнала сомнения.
– Хорошо, я не возражаю, – сказала она. – Но мне надо будет встретиться с Олегом Витальевичем Засекиным, с которым администрация посёлка подписала договор на строительство школы. Узнать, что он думает. И собирается ли выполнять взятые на себя обязательства. Все сроки давно прошли, но ведь был форс-мажор, предусмотренный договором. Пожар…
Впервые, говоря о школе, Нина Осиповна употребила слово «пожар» вместо «поджог», и Егорша заметил это. Но радость померкла, когда он понял, что его замысел может потерпеть крах из-за непредсказуемого решения хозяина Усадьбы волхва. И он попытался отговорить Нину Осиповну.
– Неужели мы с вами будем зависеть от этого язычника и чернокнижника? – спросил он с нарочитым удивлением. И многозначительно добавил: – Отцу Клименту это не понравится.
Но, один раз пойдя на компромисс, Нина Осиповна не собиралась и впредь во всём уступать человеку, который был ей неприятен. К хозяину Усадьбы волхва Нина Осиповна относилась намного лучше, считая того порядочным человеком, несмотря на «религиозные заблуждения», как она дипломатично называла его приверженность язычеству. Сама Нина Осиповна исповедовала православие, однако не находила в себе силы осудить жёстко и безоговорочно, подобно отцу Клименту, языческую веру, которой придерживались её предки. «Кто я такая, чтобы судить?!» – спрашивала она себя в тех редких случаях, когда задумывалась о религии. И, по своему обыкновению, шла на уступки, считая, что душевное спокойствие дороже принципов, а справедливость и закон не всегда совпадают.
Поэтому тоном, не допускающим возражений, она ответила:
– А при чем здесь язычество и отец Климент? Договор есть договор. Я скажу свое окончательное решение только после разговора с хозяином Усадьбы волхва. А если вам лично это не нравится, то…
Нина Осиповна показала взглядом в сторону двери. И Егорша понял, что спорить бесполезно и даже опасно.
