Вадим Иванович Кучеренко
Испытание волхва

Пролог. Яромир спасается бегством

Небо полыхало со всех сторон. На западе солнце опускалось за горизонт, окрашивая кромку неба в багряно-фиолетовые цвета, предвещающие сильный ветер и грозу на следующий день. На востоке низко нависающие над землей мрачные тучи подсвечивались сполохами лесного пожара, который то разгорался ярче, стремительно взбегая по ветвям к верхушкам деревьев, то тускнел, опускаясь в овраги и выжигая их дотла. А затем он снова выбирался наверх, продолжая жадно и ненасытно пожирать всё, что ему попадалось на его пути.

Лето выдалось жарким и засушливым, и деревья вспыхивали, как смоляные факелы. Сгорая, они жалобно стенали, словно умоляя о пощаде. Но помилования не было. И они гибли, одно за другим, лишая крова лесных обитателей. А те, от медведей до бурундуков, от кукушек до филинов, пытались скрыться от ужасного бедствия, страшнее которого в лесу не может ничего быть. Ведомые инстинктом, звери и птицы бежали и летели по направлению к заходящему солнцу, которое сейчас было их ориентиром к спасению. Но при этом многие также гибли, потому что огонь оказывался быстрее и опережал их. Это был жестокий и коварный враг, истребляющий всё и всех без всякой жалости и пощады. Ему не мог противостоять никто, даже леший, хозяин леса.

Нежить гибнет в огне, как и любое живое существо. Против поистине адского пламени дух так же беззащитен, как и плоть. И сейчас лешему приходилось покидать родные места. Лесной дух превращался в изгоя и бесприютного странника, потерявшего всё то, что было его жизнью и давало смысл существованию.

Лешего звали Яромир, и он жил в этих лесах испокон века, помня ещё те времена, когда здесь и слыхом не слыхивали о человеке. А если тот и забредал ненароком в эти края, то мало чем отличался от дикого зверя, как своими повадками, так и внешним видом. Яромир не делал различий между животными и людьми. Для всех им были установлены одни правила, и пока те соблюдались, леший не вмешивался. Если же кто-то нарушал лесные законы, то жил после этого недолго. Леший заводил виновного в болото, где тот тонул, захлёбываясь гнилой водой, или в овраг, куда жертва падала и, наткнувшись на острые сучья, истекала кровью. А иногда, из-за переломанных ног лишённая возможности передвигаться, мучительно умирала от голода.

Но это было справедливое возмездие, и Яромир не испытывал угрызений совести или жалости. Без этого в лесу не было бы порядка, и неминуемо воцарился бы хаос, в котором беззаконие позволило бы сильным в поисках пищи и крова сначала истребить слабых и беззащитных, а затем начать уничтожать друг друга.

Яромир привык, что в лесу он верховная власть и высшая справедливость, но лесной пожар уничтожил его веру в своё могущество. Впервые леший почувствовал себя таким же беззащитным и слабым, как и остальные лесные обитатели. Это напугало его и озлобило. Опалённый огнем, утомленный бегством, измождённый лишениями, он брёл по лесу, мелькая тенью между деревьями, не выбирая дороги, куда глаза глядят, уже даже не желая спасти свою жизнь, а ведомый слепым инстинктом выживания. Постепенно рёв огня затих, запах гари перестал разъедать гортань, лес принял привычный вид. Неожиданно деревья расступились, словно пропуская его, и он вышел к небольшому озеру, вода в котором казалась почти чёрной в подступивших сумерках.

На берегу озера, наполовину уходя в воду, лежал огромный валун. Яромир бессильно опустился на камень, чувствуя, что ноги уже не держат его. В озере отражались деревья, растущие по его берегам. В глубине леса размеренно ворчала и посвистывала сова. Потрескивали ветви под лапами какого-то зверя, вышедшего на ночную охоту, но еще не почуявшего запах добычи и потому не соблюдающего осторожность, а, быть может, уже даже и сытого. Перекликались птицы. Всё это были привычные Яромиру звуки. И хотя местность была незнакомой, внезапно он почувствовал себя почти как дома. И понял, что он останется здесь надолго, пока не сможет вернуться в родные места, а, возможно, что и навсегда, если приживётся.

Лесу нужен порядок. Ему необходим леший. Лесной дух, который будет следить за соблюдением законов, а в случае необходимости принуждать к их соблюдению. Если надо, то и карать, без всякой жалости и снисхождения, тех, кто эти неписаные правила нарушает.

Неожиданно Яромир снова обрёл смысл своего существования. Только одно тревожило его – здесь уже мог быть свой лесной дух, который был способен помешать ему, нарушить его планы. Поэтому сначала надо было найти местного лешего. И прогнать его, как пожар изгнал самого Яромира из родных мест. А если тот не захочет уйти и воспротивится, то придётся уничтожить его. Яромир будет лучшим хозяином для этого леса, тот должен это понять и смириться. А если нет… То он сам будет виноват в своей гибели.

Придя к такому выводу, Яромир яростно ухнул, словно ставя точку в своих размышлениях. И сразу замерли все звуки вокруг. Лес затих, настороженно прислушиваясь. Никто из его обитателей ещё не знал, что произошло и чем это грозит, но инстинкт подсказывал им, что надо затаиться и выждать. И, быть может, тогда беда пройдёт стороной…

Глава 1. Возвращение приятелей

Маленький скрипучий автобус, готовый, казалось, рассыпаться на первом же ухабе от возраста и пережитых потрясений, изрядно и заметно его потрепавших, выехал из узкой улочки, настолько кривой, что было странно, как по ней вообще можно передвигаться, не обладая гибкостью змеи. Натужно пыхтя, автобус проехал, словно из последних сил, еще немного и замер посреди площади, напротив храма с куполообразной маковкой, увенчанной позолоченным крестом.

На какое-то время автобус скрылся в непроглядной серой туче поднятой им пыли. Когда пыль осела, из его салона вышли двое мужчин в потрёпанных, с многочисленными заплатками, брезентовых робах. Оба заросли густой щетиной и издали были бы неотличимы один от другого, если бы лицо одного из них не пересекала чёрная повязка, скрывавшая глаз. Другой глаз мужчины, налитый кровью, зло взирал на окружающий мир, словно заранее считая его врагом и в каждое мгновение ожидая от него подвоха. Второй мужчина выглядел не таким злобным, но в заостренных чертах его лица также было мало приятного. Особенно портили его маленькие бесцветные бегающие глазки, наглые и словно чем-то напуганные одновременно. Невозможно было понять, куда эти глазки смотрят. Могло создаваться впечатление, что они постоянно пытаются заглянуть за спину своего хозяина и увидеть, не стоит ли там кто-нибудь, что-то замышляя.

При одном взгляде на этих мужчин самый неопытный физиогномист пришел бы к выводу, что они испытали много неприятностей в жизни. И видели слишком мало хорошего, чтобы доверять этой самой жизни в любой ситуации. Даже сейчас, когда вокруг не было никого, мужчины держались настороже и были похожи на диких зверей, никогда не чувствующих себя в безопасности в извечной борьбе за выживание.

– Вот мы и снова дома, Егорша, – радостно сказал мужчина с бегающими глазками и слегка притопнул ногой по земле, словно проверяя её на прочность.

– Ага, – без энтузиазма откликнулся тот, у кого была повязка на глазу. – Пока добирались, чуть богу душу не отдал. Чёрт бы побрал этого Георгия вместе с его развалюхой!

Он говорил громко, и водитель автобуса услышал этот нелестный отзыв. Это был крепкий на вид мужчина средних лет в матерчатой кепке, на которой когда-то был вышит вставший на задние лапы медведь, а теперь остался только след от него, как зыбкая тень в солнечный день. Но он никак не отреагировал, даже словом, будто опасаясь возможного конфликта со своими недавними пассажирами. Опустив козырёк кепки пониже, чтобы солнце не слепило глаза, он терпеливо дожидался, сидя в кабине, пока мужчины заберут из салона автобуса свои рюкзаки и уйдут восвояси. Но те не спешили.

– Покурим, Колян, – сказал одноглазый. – И обдумаем, как дальше жить будем. Боюсь, что как раньше уже не выйдет.

– Поживём – увидим, – философски заметил его спутник, доставая из кармана робы мятую пачку дешевых сигарет. Он выглядел несколько глуповатым и, может быть, поэтому более спокойным и уверенным в себе. – По-моему, ты напрасно беспокоишься, Егорша. Помнишь, что говорил отец Климент? Будет день – будет и пища.

– Насколько мне помнится, он говорил о птицах небесных, – с сомнением посмотрел на него своим единственным глазом Егорша. – Мол, они ни сеют, ни жнут, ни собирают в житницы, а Отец Небесный всё равно питает их. Но мы-то с тобой не птички.

– Мы лучше их, – убеждённо произнес Колян. – И о ком, как не о нас, заботиться Отцу нашему Небесному? Не об этом же проклятом языческом волхве, пусть земля ему не будет пухом!

При этих словах в его бегающих глазках сверкнула, словно вспышка молнии, ненависть, затмившая даже злобу, которую изливал единственный глаз его собеседника. И тут же он оглянулся, будто проверяя, не услышал ли его водитель, по-прежнему безмолвно сидевший в кабине автобуса. То же самое сделал и Егорша. Но у него был другой мотив.

– Говори тише, – сказал он предостерегающе. – Никогда не знаешь, нет ли поблизости этих проклятущих ворон, его шпионов. Услышат и донесут на тебя волхву. И кто знает, чем это обернется. Или уже всё забыл?

– Ничего я не забыл, – с угрозой сказал Колян, однако уже намного тише. – И припомню ему, когда придёт время.

– Вот именно – когда придёт время, – назидательно произнес Егорша. – А пока оно не пришло – помалкивай. А то беду на наши головы накличешь. Видишь? Не успели чёрта помянуть, а он тут как тут.

Егорша показал рукой в сторону храма, на куполе которого сидела чёрная ворона, взявшаяся, казалось, невесть откуда. Только что её не было – и вот она уже темнеет, как родимое пятно, на сверкающей под солнцем золочёной маковке. Ворона часто вертела головой, будто осматриваясь или к чему-то прислушиваясь.

– Камнем бы в неё запустить, – мечтательно сказал Колян. – А ещё лучше из ружья пальнуть. Помнишь, Егорша, как мы с тобой отстреливали их в старые добрые времена?

Словно расслышав, о чём они говорят, ворона негодующе каркнула и улетела. Егорша мрачно посмотрел на приятеля.

– Как забыть, – буркнул он. – Не тебе одна из этих тварей выклевала глаз, а мне. И думаешь, я не знаю, кто её науськал?

– Волхв, кто же еще, – сказал Колян. – Это все знают, к гадалке не ходи. Только мне казалось, что ты об этом забыл или простил.

– Никогда, – злобно сверкнул глазом Егорша.

– Это хорошо, – удовлетворённо произнес его собеседник. Он хотел ещё что-то сказать, но почувствовал на своих губах чужой палец. Это Егорша помешал ему договорить.

– Ведь эта ворона не случайно прилетела, едва мы приехали, – сказал Егорша почти шёпотом, к тому же склонившись к уху приятеля, чтобы его даже невзначай не услышал никто другой. – Её послал волхв. Но только зря он это сделал – напомнил о себе. Ему же будет хуже.

– Это как? – так же едва слышно спросил Колян.

– Примета верная: если ворона села на крышу церкви – значит, скоро кто-то умрёт, – сказал Егорша. – И мы с тобой знаем, кто это будет. Ведь так?

Колян ухмыльнулся и молча кивнул. А Егорша подмигнул ему, на мгновение ослепнув, и тоном заговорщика произнёс:

– Но до поры до времени мы никому не скажем, и даже думать об этом не станем.

– А думать-то почему нельзя? – удивился Колян.

Егорша с сожалением посмотрел на него.

– Иногда мне кажется, что эти проклятущие вороны умеют даже мысли отгадывать. Ты это можешь уразуметь, бестолочь?

– Не такой уж я и дурак, – обиделся Колян. – Может, ещё поумнее тебя буду.

– Обязательно будешь, – презрительно заметил его одноглазый приятель. – Но пока помалкивай. И тогда со временем не только Кулички, но весь мир будет лежать у наших ног. Подходит тебе такое будущее?

– А это как? – изумился Колян.

– Есть у меня одна мыслишка, – задумчиво произнёс Егорша. – Но требуется еще малость покумекать, чтобы довести ее до ума.

– Что-то я тебя не пойму, Егорша, – озадаченно сказал Колян.

– А тебе и не требуется понимать, – ухмыльнулся его собеседник. – Надо только меня слушать и, главное, слушаться. Тогда всё будет хорошо. По рукам?

– По рукам, – неуверенно пробормотал Колян. И вяло пожал протянутую ему руку.

Скрепив этот странный договор рукопожатием, Егорша вернулся к делам насущным.

– Выпить бы сейчас, – сказал он, звучно сглотнув слюну. – Тогда бы и мозги начали лучше работать.

– Хорошо бы, – охотно согласился его приятель. – Только вот денег у нас мало.

Он помолчал, а потом задумчиво произнёс:

– Может, Клавка по старой памяти в долг даст? Не добром, так с перепугу. Баба одинокая, живет одна, какой ей резон с нами ссориться?

– Ага, а потом сбегает к участковому и пожалуется, – хмуро буркнул Егорша. – Так, мол, и так, два мазурика ограбили магазин средь бела дня. А тот нас, тоже по старой памяти, тут же на цугундер оформит. И на этот раз так легко мы с тобой не отделаемся. Это тебе не школу спьяну поджечь по первой ходке. Накрутят в суде лет по пяти на брата.

– Да, Клавка может, – кивнул Колян. И после паузы уныло продолжил: – Илья Семеныч тоже… Мужик он хороший, но второй раз нас не пожалеет.

– Кстати, об участковом, – сказал Егорша, будто вспомнив. – А ведь нам всё равно к нему наведаться надо, поставить в документах отметку о прибытии. Или забыл? Мы же с тобой теперь не вольные люди, будем жить под надзором. Туда не ходи, этого не делай… Эх, мать честная, и зачем ты меня родила!

Он бросил окурок под ноги и безжалостно растоптал его, вымещая свою злость.

Словно в ответ на его слова из окошка кабины выглянула голова в кепке, и прозвучал нерешительный голос:

– Эй, мужики!

– Чего тебе? – рыкнул Егорша.

– Забрали бы вы свои вещи из салона, – попросил водитель. – А то мне ехать надо. Сколько я могу ждать?

– Столько, сколько надо, – сплюнув на землю, ответил Колян. Но неожиданно он сменил сердитый тон на дружелюбный: – Послушай, Георгий, а ты деньгами не богат? А то нам с другом на бутылку не хватает. А как без неё возвращение домой отметить? Ты-то должен понимать.

– Так вы мне даже за проезд не заплатили, – грустно напомнил Георгий. – Считай, бензин и тот сегодня не окупил.

– Да мы отдадим, ты не сомневайся, – попробовал уговорить его Колян. – Или ты меня не знаешь?

– То-то и оно, что знаю, – вздохнул Георгий. И, набравшись мужества, решительно отрезал: – Нет у меня денег. И не просите!

Колян хотел ещё что-то сказать, но его остановил приятель.

– Не унижайся, друг, – сказал Егорша тоном проповедника. – Будет и на нашей улице праздник, не только поминки.

После этого он обратился к водителю:

– А ты, Георгий, уезжай, от греха подальше. Бог тебе судья за твое жестокосердие.

– Что-то не пойму, в чём я провинился? – удивился мужчина.

– Видишь, человек выпить хочет, сам в себе не волен. Так не растравляй его рану. Не бери греха на душу. Или ты поклоняешься идолу каменному, подобно язычнику, и заветы христианские не про тебя писаны?

– Не возводи напраслины, – сказал заметно растерявшийся Георгий. – Православный я!

– А на кепке чей образ-то носил? – уличил его Егорша. – Или, ты думал, я не знаю, что символ языческий Велеса это был – медведь? И после этого ты говоришь нам, что православный! Побойся Бога, язычник! Вечно гореть тебе в геенне огненной после смерти – и поделом!

Георгий был окончательно сбит с толку и порядком струсил.

– Тише ты! – произнёс он почти умоляюще. – Не дай Бог отец Климент услышит!

– Пусть слышит, – возвысил голос Егорша. – Пусть узнает батюшка, что за змею он пригрел на своей груди.

Этого Георгий уже не выдержал. Он достал из кармана несколько смятых купюр и протянул их своим недавним пассажирам. Рука его дрожала.

– Берите, ироды, – проговорил он таким же дрожащим голосом. – И не говорите, что я лишен христианского милосердия!

Колян, радостно ухмыляясь, взял деньги.

– Вот сейчас видим, что ты православный человек, – сказал он. – А теперь отдай нам наши вещи и езжай себе с Богом!

Георгий послушно вынес из салона рюкзаки и вернулся в кабину. Автобус, поднимая клубы пыли, уехал с площади, нырнув в одну из узеньких кривых улочек, змейками разбегавшихся в разные стороны. Когда вдали стих хрип старенького мотора, Колян обратился к своему приятелю:

– Так я до Клавки?

– Сначала дело, а удовольствие потом, – неожиданно осадил его Егорша. И пояснил: – В магазин зайдём после полицейского участка.

Он с сомнением посмотрел на приятеля и наставительным тоном сказал:

– И запомни – на тот случай, если участковый спросит, – мы с тобой не курим, не пьем, за юбками не таскаемся, по утрам делаем зарядку и всё такое прочее. В общем, перевоспитались и ведём праведный образ жизни. А если Илья Семенович не поверит, то скажешь ему…

– Лучше я буду молчать, – тяжко вздохнул Колян. – А то спутаюсь и ляпну что-нибудь не то.

– Вот и правильно, – одобрительно заметил Егорша. – Помалкивай и позволь говорить мне. И вот что ещё намотай себе на ус – что бы я ни сказал, и как бы тебя это не удивило, только кивай головой, а язык держи за зубами.

Колян, окончательно сбитый с толку этим указанием, всё же пообещал, что постарается именно так и поступать. И приятели направились в полицейский участок. Далеко идти им не пришлось. Все административные здания в посёлке – почтовое отделение, школа, универсальный магазин и прочие, включая пункт полиции, – располагались вокруг площади, в центре которой стоял православный храм, как будто взирающий на них свысока и, могло даже показаться, надзирающий за ними.

Когда-то на этом месте был цветущий луг, на котором паслись домашние животные. За много предыдущих веков стада коров превратили своими копытами землю в твёрдую, как камень, поверхность. Так вместо поля появилась площадь, во все стороны от которой теперь расходились узкие ответвления улиц с хаотично расположенными домами, порой вросшими в землю почти по самые крыши. Все постройки были когда-то срублены из дерева, которое потемнело и рассохлось от времени, поэтому они выглядели обветшалыми, а то и заброшенными. Однако в них ютились местные жители, вопреки всему упорно цепляющиеся за свои дома и образ жизни.

Кулички были не просто посёлком, а своеобразным затерянным миром, со всех сторон окружённым непроходимыми лесами и болотами, в котором, тем не менее, жили люди. И ни за какие блага на свете они не променяли бы этот мир на другой, не изменили бы своему образу жизни, на посторонний взгляд скудному и скучному. Это могло показаться странным, но только не им, а мнение чужаков жителям Куличков испокон веку было глубоко безразлично. Для них имели значение только собственные предрассудки, которые можно было сравнить разве что с пылью, в которой утопал поселок. Даже ураганному ветру было не под силу справиться с ней, и когда он изнемогал, Кулички снова погружались в прах былых столетий…

Глава 2. Письмо нотариуса

Олег Засекин повернул ключ в замке, и заросшая зеленовато-бурым мхом калитка слилась с такой же оградой, превратив Усадьбу Волхва в неприступную крепость. В плотно пригнанных бревнах, когда-то бывших могучими деревьями, росшими в лесной глухомани, не было даже крохотной щели, через которую можно было бы заглянуть внутрь. Широкие, заостренные вверху столбы, значительно превышающие человеческий рост, во многих местах были обуглены и имели глубокие вмятины, словно их неоднократно пытались поджечь или пробить тараном, но безуспешно.

Даже сам ключ для калитки был выкован из куска железа в форме старинной секиры с заострённым лезвием и мог при необходимости служить грозным оружием. Однажды он и в самом деле спас своему хозяину жизнь, защитив его от нападения русалки на Зачатьевском озере. Олег не забыл этого, как и того, что затащить в воду его пыталась родная сестра его жены, обращенная чарами бабки Ядвиги в русалию.

После того происшествия Олег уже никогда не жаловался на тяжесть увесистого ключа, который ему приходилось носить с собой, уходя из дома. Но также он с невольным опасением смотрел на Карину, когда та приезжала погостить к сестре. Сама Карина, не помнившая ничего из своего русалочьего прошлого, смотрела на него невинными глазами, однако, чувствуя холодок отчуждения, никогда не пыталась по-родственному поцеловать его при встрече. А после того, как он несколько раз невольно отшатнулся от неё, даже не подходила к нему слишком близко. Это служило поводом для шуток в их семье, но никто ничего не пытался изменить, полагаясь на время, которое позволяет забывать плохое и оставляет в памяти только хорошее.

«Кулички», – говорила, грустно вздыхая, Марина, жена Олега и сестра Карины, в этом или подобных случаях. – «Этим всё сказано».

И с ней все соглашались, не находя аргументов для возражений.

Бросив прощальный взгляд на ограду и в очередной раз убедившись в её неприступности, Олег направился по тропинке через поле в посёлок, куда он каждую неделю, чаще всего по субботам, ходил на почту за корреспонденцией, приходящей на его имя. В основном это была газета, которую по просьбе Олега ему высылал из города Мстислав Иванович, нотариус. Когда-то старик был доверенным лицом его деда, Святослава Вячеславовича Полоцкого. Хранил завещание деда, а после его смерти и кремации передал Олегу золотую чашу в виде бычьей головы с прахом. А потом он не раз помогал и самому Олегу, став уже его доверенным лицом и даже, несмотря на огромную разницу в возрасте, другом.

Не будь старика с его обширными связями и непререкаемым авторитетом, Олегу не удалось бы так быстро и легко заказать и купить новый колокол для храма в Куличках, который так весело и звонко звенел на церемонии его венчания с Мариной. Да и само венчание пришлось бы отложить на неопределенный срок, потому что старый колокол, с трещиной в боку, хрипел и сипел, и венчаться под эти душераздирающие звуки было просто немыслимо. Так считал сам Олег, в то же самое время мечтающий как можно скорее вступить в брак. Поэтому его благодарность нотариусу была искренней и безграничной.

А когда он переехал в Кулички, то попросил Мстислава Ивановича выписать для него городскую газету. Олег хотел по-прежнему знать, какие события происходят в его родном городе, испытывая некоторую ностальгию по местам, где он родился, вырос и прожил немалую часть своей жизни. Старый нотариус добросовестно исполнял его просьбу. Получая на почте сразу несколько номеров газеты, Олег был рад им намного больше, чем сообщениям из банка, в котором хранились отошедшие ему по завещанию деда деньги. И он даже не заметил, когда эти сообщения несколько недель назад перестали приходить.

Не было извещений от банка и на этот раз. Но зато пришло письмо от Мстислава Ивановича.

Адрес на конверте был предельно лаконичен: «Посёлок Кулички, Усадьба Волхва, Олегу Витальевичу Засекину». И написан он был собственной рукой нотариуса. Насколько помнил Олег, это была дрожащая, высохшая старческая рука, напоминавшая птичью лапку, совсем не предназначенную для того, чтобы держать в ней шариковую ручку и даже паркер c золотым пером.

Эльвире, своей верной и преданной помощнице, нотариус доверял безгранично. И то, что он не позволил ей даже подписать конверт, говорило о важности, которую старик придавал этому письму. Не говоря уже о том, что раньше он никогда не писал Олегу, при необходимости поручая вести переписку всё той же Эльвире. Поэтому уже на почте, еще не вскрыв конверта, Олег почувствовал лёгкую тревогу. Но он справился с ней, заметив любопытный взгляд сотрудницы почтового отделения, вручившей ему письмо. Несомненно, этой миловидной женщине с мнимо казённо-беспристрастным лицом очень хотелось знать его содержание, как и любые подробности из жизни таинственного хозяина Усадьбы волхва. Казалось, еще немного, и она сама, не стерпев, попросит его распечатать конверт и прочитать письмо вслух. Поэтому Олег поспешил уйти, чтобы не искушать её.

Он вытерпел ещё час, пока возвращался домой. Обратный путь от поселковой площади, где располагалось почтовое отделение, до Усадьбы Волхва показался ему слишком долгим, и даже коротенькая, состоявшая всего из нескольких домиков, улица Овражная – бесконечной. Дальше начиналась изрытая копытами коров просёлочная дорога, ведущая к оврагу, давшему название улочке. Со всех сторон её обступал лес, который Олегу, городскому жителю, всегда казался дремучим и непроходимым, но сейчас он даже не заметил этого. Через овраг он перешел по ветхому мостику с прогнившими перилами, рискуя если не жизнью, то падением в мутный ручей, шумно текущий внизу. Чуть дальше был перекинут новый надёжный мост, воздвигнутый прошлым летом приезжими строителями для проезда автотранспорта, но так Олег сэкономил несколько минут. После этого он шёл быстрым шагом, который напоминал бег трусцой. Весь путь он тяжело и прерывисто дышал, но не сбавлял темпа. И только открыв калитку ключом-секирой, Олег принял невозмутимый вид и перешел на обычный шаг, чтобы не привлекать к себе пристального внимания ворон, сидящих, по своему обыкновению, на крыше дома. В некотором смысле эти птицы мало чем отличались от миловидной сотрудницы почты.

На его счастье, он никого не встретил, войдя в дом, и далее по пути в кабинет. Это было единственное место в доме, где он мог читать и писать, не рискуя вызвать досужих вопросов домочадцев, особенно Тимофея. А отвечать на чьи-либо вопросы, пока он не ознакомился с содержанием письма, то есть, образно говоря, толочь воду в ступе, Олегу сейчас очень не хотелось. Пока он добирался до дома, его тревога выросла почти до исполинских размеров. И он, допуская, что это обычная мнительность, не собирался волновать Марину. Ей и без того хватало хлопот и волнений с малышкой, у которой начали резаться зубки, и по этой причине она плакала и днём, и ночью, лишая свою мать покоя и сна. Не хватало ещё, думал Олег, чтобы и её муж внес свою лепту в эту разновидность египетских казней, по непонятной причине не вошедшую в библейский список.

Кабинетом в Усадьбе Волхва называлась крошечная комната, в которую едва удалось втиснуть самодельный письменный стол с таким же стулом в углу и грубо выструганные из дерева полки вдоль стен с множеством старинных фолиантов. Но Олег был неприхотлив и не обращал внимания на тесноту и скудость обстановки, доставшейся ему в наследство, как и сам дом. Намного важнее для него было то, что в этой комнатке как будто все еще витал дух его деда, которого он не знал при жизни, ни разу не встречался с ним, но безгранично уважал и любил, доверяя рассказам других людей. А особенно воспоминаниям Тимофея, которого можно было подозревать в чём угодно, но только не в способности приукрашивать действительность, когда речь заходила о том, что не имело отношения к нему лично и к его прошлому. В этих случаях Тимофей был честен до изумления, если принимать во внимание, что в современном обществе ложь и лицемерие уже давно не считаются грехами. И в его рассказах дед вырисовывался поистине былинным богатырём, если, конечно, говорить о духе и разуме. Потому что едва ли, считал Олег, такое сравнение было применимо к языческому волхву, ни разу в жизни не взявшему в руки меч или другое оружие.

Однако в эту минуту Олегу было не до воспоминаний о былом, что случалось каждый раз, когда он входил в кабинет. Закрыв за собой дверь, он сразу же разорвал конверт и извлёк письмо, которое мог отправить только Мстислав Иванович. На это указывала бумага, помеченная геральдическим знаком-эмблемой – пурпурным щитом со скрещенными на нём пером и свитком, – и надписью на латинском языке «написанное нотариусом – закон». Мимоходом отметив это, Олег начал читать послание, с трудом продираясь к смыслу сквозь кривые закорючки, выведенные на бумаге птичьей лапкой старого нотариуса. Чайка, пробежавшая по песку, и та оставила бы за собой более ровный и чёткий след. Но винить старика за плохой почерк Олег не стал, понимая, что только искреннее желание предостеречь его вынудило Мстислава Ивановича написать это письмо, которое, несомненно, стоило старику поистине титанических усилий.

«Любезный мой друг, Олег Витальевич! Посыпаю свою голову пеплом и прошу простить меня за то, что я не смог предвидеть того, что произошло. Если бы я был провидцем… Если бы Центробанк был более предсказуем… Если бы… если бы… Тогда бы многое в нашей жизни было по другому. Но жизнь не имеет сослагательного наклонения, как известно. И мы вынуждены с этим считаться. Я знаю, что вы сильный и мужественный человек, способный противостоять любым испытаниям, которым порой подвергает нас жизнь. Поэтому я не буду растекаться мыслью по древу…»

– Вот уж спасибо за это! – проворчал Олег, не сдержавшись. Его утомляли не только почерк старого нотариуса, но и его старомодная манера витиевато излагать суть дела. Для современного человека, привыкшего к коротким смс-сообщениям и смайликам, это была настоящая пытка, сродни китайской, когда капля за каплей ударяет о голову жертвы, сводя её с ума. И только то, что он был историк по образованию, и ему раньше доводилось читать древние рукописи, позволяло Олегу сейчас понимать написанное и продолжать чтение. Пробежав глазами несколько строк, в которых, несмотря на своё обещание, Мстислав Иванович, продолжал ходить вокруг да около того, о чём собирался сообщить, Олег выхватил ключевую фразу, всё объясняющую:

«…Центробанк, руководствуясь одному ему ведомыми фактами, лишил лицензии банк, в котором ваш дед, а мой старинный друг и клиент, Святослав Вячеславович Полоцкий, хранил свои деньги, отошедшие к вам по его завещанию…»

Олег почувствовал, как его ноги задрожали и ослабли в коленках. Чтобы не упасть, он бессильно опустился на стул, жалобно, будто выражая сочувствие, заскрипевший под ним. Полученное неприятное известие ошеломило Олега. Это была настоящая катастрофа. Еще накануне они говорили с женой о том, как много им в ближайшем будущем понадобится денег на расходы, связанные с малышкой. Мечтали о путешествии к морю. Собирались оплатить поездку родителей Марины в Кулички, чтобы те наконец-то смогли увидеть свою внучку и подержать её на руках. И вот все эти планы, как и многие другие, рухнули.

«Бедняжка моя!» – сказал себе Олег, вспомнив о почти детском восторге Марины при разговоре о морском круизе. Она никогда не была на море и, вероятно, так и не сможет побывать…

Подумав об этом, Олег болезненно скривился, как от внезапного приступа зубной боли, и почти машинально продолжил чтение, чтобы изгнать из своей головы мысли о разочаровании, которое предстояло пережить жене. Он любил Марину, и её страдания всегда были для него много горше собственных.