Татьяна Николаевна Зубачева
Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи
Тетрадь шестая
Лилиан быстро прошла в магазин. Миллисент уже закрыла дверь и подсчитывала кассу.
– Милли.
– Да, Лилли, они ушли?
– Да, я их отпустила. Милли, это невероятно!
– Что именно?
– У индейца рубашка, ты заметила?
– Я заметила, что другая. Ну же, Лилли, не томи.
– Во-первых, она из настоящего крепа, во-вторых, на ней метка «Лукаса», а в-третьих, – Лилли хитро улыбнулась. – Это форменная рубашка Старого Охотничьего Клуба.
Миллисент всплеснула руками.
– Не может быть! «Лукас»… У нас на весь город нет ни одного, кто бы носил вещи от «Лукаса».
– А члены Старого Охотничьего Клуба у нас есть? И чтобы клубную форму заказывали у «Лукаса».
– Невероятно!
– Она чистая, пуговицы подобраны в тон, но не форменные. Поэтому не сразу заметно.
– Кто-то следит за его одеждой.
– Да. Есть ещё детали. Но это потом, Милли.
– Конечно. Но это становится интересным. А белый?
– Как вчера. Он каждый день рубашки не меняет.
– Может, у него просто нет сменных?
Лилиан пожала плечами и устало облокотилась о прилавок.
– Да, я дала им по плитке «зёрнышек».
– И как?
– Взяли, конечно. Но, похоже, они не знают, что это такое.
– Интересно. Индеец – понятно…
– Да, раз уж зашла о нём речь, Милли. У него номер раба, а клейм на спине нет.
– Раб по рождению? Для индейца странно. Но… но для спальника нормально.
– Да. А белый? Он-то должен знать о «зёрнышках». Это же самое дешёвое из лакомств, дешевле ковбойских конфет.
– Похоже, – усмехнулась Миллисент, – у белого тайн и странностей не меньше, чем у индейца.
Миллисент быстро закончила с кассой и убрала деньги.
– Да, кажется, совсем недавно я считала, что ничего интересного для нас уже нет. Что мы всё обо всех и обо всём знаем.
Лилиан засмеялась и обняла сестру.
– Милли, когда не будет интересного, ты его выдумаешь. И знаешь, я тут думала. О русских. Ну, их праздники, вкусы и так далее, нужно расспросить Джен Малик. У неё ещё дочка «недоказанная».
– Да, знаю. Она ведь русская. И очень мила. Кстати, стоит намекнуть ей, что она может заходить к нам с девочкой.
– Кстати, дочка белее матери.
– Ещё одна тайна для меня? – засмеялась Миллисент.
– Специально для тебя, – поддержала шутку Лилиан. – Три задачи сразу лучше, чем по очереди.
– Не лучше, а интереснее, Лилли.
Женя аккуратно разделила плитку на три части. Разлила чай. Алиса хитро исподлобья следила за Эркином, и, поймав этот взгляд, он не склонился над чашкой, а поднес её ко рту. Алиса вздохнула: сослаться на Эркина не удастся – и села прямо. Женя улыбнулась.
Мирное вечернее чаепитие. Эркин сидит, опираясь локтями о стол и держа двумя руками чашку перед лицом. Дышит паром. Но чашка мешает ему видеть Женю, и он, отпив, ставит её на стол.
– Бери «зёрнышки». Ты не пробовал раньше?
– Нет. Там, – он головой показывает куда-то за стены комнаты, и Женя догадывается, что речь идёт о Паласе. – Там такого не было.
– А что было?
– Ну-у, шоколад, плитками, конфеты с ликёром, с бренди… – он пожал плечами, припоминая. – Вино с фруктами…
– Вкусно? – заинтересовалась Алиса.
– Не знаю, – смущённо признался он. – Чего-то не пробовал, только видел, а что пробовал… совсем не помню, – и улыбнулся Жене. – Апельсины помню.
– Два больших или три маленьких, – засмеялась Женя. – Я тоже помню. Очень холодные.
Алиса недоумённо посмотрела на них, но быстро переключилась на «зёрнышки» Эркина. Он отщипнул уголок и всё, больше не ест. Она уже потянулась к плитке, но её остановил строгий взгляд матери.
– И перестань её баловать, – не менее строгие слова были обращены к Эркину. – Тебе тоже нужно сладкое.
Как всегда, он не стал спорить, только опустил ресницы на секунду и решительно взял свою долю, разломал пополам, половину кинул в рот, а другую подтолкнул к Алисе. Только в опущенных глазах, да в силе, с которой он разломал плитку, и проявилось его недовольство. Но Женя столь же решительно повторила его операцию со своей плиткой, правда, ей пришлось взять нож, и «лишнюю» она положила перед Эркином.
– Ты работаешь. Тебе надо сладкое.
– А ты? – вскидывает он на неё глаза. – Ты не работаешь?
Женя только улыбнулась в ответ. И её улыбка тут же отозвалась его улыбкой.
Потом, уже когда Алиса крепко спала, а он лёг, Женя, пробираясь в темноте к своей кровати, вдруг присела на корточки у его постели, осторожно ощупью погладила по голове.
– Ёжик мой, знаешь, как приятно делиться.
Он легко перехватил её руку, прижал к своему лицу и тут же отпустил.
– Кто я?
– Ёжик, – повторила она. – Чуть что, сворачиваешься клубком и колючки выставляешь.
Он ждал, что она опять… дотронется до него, ждал, хотел и боялся этого. Но Женя встала и пошла к себе. И если б он лежал не на полу, он бы и не услышал ничего, так бесшумны были её шаги. Чуть скрипнула кровать, зашуршало одеяло. И еле слышное сонное дыхание.
Эркин потянулся под одеялом, высвободил руки. Днём уже жарко, и вечером без куртки не замёрзнешь. Уже не весна, лето почти. Летом дров колоть не надо, хотя если на зиму закупают… Летом другая работа… Он закинул руки за голову и улыбнулся тому, как легко, без боли в правом плече, удалось это сделать. Совсем хорошо зажило. Зудит иногда внутри, но разотрёшь – и нормально. И щека чешется. Особенно когда вспотеешь. Но повезло ему, конечно, сказочно. В жизни так не везёт. Чтоб из такой заварухи и целым выскочить. С пристройкой работы ещё дня на три, не меньше. Крышу надо делать сейчас. А то в дождь все зальёт. А дождя давно не было. Странная весна. То льёт без перерыва, то сушь такая же. Как в то лето, когда Грегори забрал его со скотной гнать бычков на бойню…
…Второе лето подряд хозяева покупали весной стадо бычков, лето их пасли на свободе, а осенью гнали на бойню. На второе лето Грегори спьяна разругался с другими надзирателями, отказался от сменщика и взял троих рабов. Двоих рабов и отработочного. Его, круглолицего смешливого Шоколада, а отработочного звали… Джефф, да Джефф. У него кончался третий год отработки, и парень из кожи был готов вылезти, лишь бы отработать до конца и получить свободу. Тогда он и научился ездить верхом. Грегори взял лошадей для всех, да ещё две лошади для вьюков и подмены. Двойное стадо получилось. Грегори ездил ловко, а они все в первый раз сели верхом, и Грегори в своё полное удовольствие наиздевался над индейцами, которые с конём не могут справиться. Шоколад в первый же день сбил лошади спину, и Грегори его так выпорол, что парень долго спал только на животе. Он потихоньку подсматривал, как сидит на лошади Грегори, и подражал ему. А как сообразил и приспособился ловить движения лошади и подстраиваться под них – дело пошло куда лучше. День за днём, ночь за ночью бычки, лошади и они. Не видя людей, ночуя у костра – Грегори ставили палатку. Грегори беспощадно влеплял плетью или кулаком за каждую оплошность, но показательных порок не устраивал. Да и перед кем выпендриваться, перед бычками? Каждое утро один из них оставался у костра, Грегори называл это лагерем, и он долго не мог привыкнуть и боялся окрика: «Пошёл в лагерь!» – да и не он один. Грегори заметил это и остававшегося звал лагерником. Их страх забавлял его. Лагерник убирал, следил за костром, стряпал из выдаваемых Грегори утром продуктов. Вечером лагерник подавал в палатку обед, Грегори раздавал им хлеб и варево, и один уходил к стаду на ночь, а двое отсыпались. Ночной с утра оставался в лагере и мог отоспаться днем. Этого порядка Грегори придерживался железно. И в них так вбил, что, когда кончились продукты и Грегори, отчаянно ругаясь непонятными словами, потом он уже узнал, что это русская ругань, взял вьючную лошадь и уехал на трое суток, они это время жили без него, но по тому же порядку. Правда, варево было совсем пустым, но Джефф нашёл какую-то траву, и они жевали её сырой, заливали кипятком и пили горький, отбивающий голод отвар, да палатка Грегори так и простояла эти три дня с наглухо застёгнутым пологом. И трепались они в эти дни… Без умолку. Не слушая друг друга, не соображая, что несут, даже сами с собой. Он как раз кипятил на костре этот отвар, когда вернулся Грегори. Подъехал почти к костру и остановил коня. Сдвинул свою широкополую шляпу на затылок и одним движением глаз охватил свою запылённую палатку, их куртки чуть в стороне под кустом, крохотный костерок и булькающий котелок для рабского варева. Он подошёл принять поводья, Грегори слез с коня и молча пошёл к себе в палатку. Он снял вьюки и положил их у входа в палатку. Вьюки тяжёлые. Если там продукты, то надолго хватит. Он хотел вернуться к лошадям, но Грегори из палатки кинул ему свой кофейник. И пришлось бежать за водой для кофе к роднику. Правда, пока он бегал, Грегори сам расседлал и отпустил лошадей. Он поставил кофейник на решётку и подложил дров. Вода в роднике холодная, пока закипит, Грегори может и влепить. Но Грегори убрал вьюки в палатку и возился там, пока на кофейнике не запрыгала крышка. И сам вышел и сел у костра. Хотя и раньше днём такое случалось. Но он видел, что Грегори какой-то не такой, и предусмотрительно держался в стороне.
– Оседлай Бурого, – бросил ему Грегори, не глядя на него и сосредоточенно засыпая в кофейник тёмно-коричневый, почти чёрный порошок.
– Да, сэр.
На Буром, неприглядном, но выносливом коньке обычно ездил он. Грегори не мешал им, когда они седлали, и как-то само собой получилось, что у каждого был свой конь. И приказ Грегори задел его. Мог взять и Примулу, общую подменную. Но он не ослушался, привёл Бурого и заседлал его седлом Грегори. Седло и уздечка у каждого свои, и менять их Грегори не разрешал. Грегори налил себе вторую кружку, когда он подошёл к костру.
– Ну?
– Готово, сэр.
Грегори отставил кружку и встал. Шагнул было к Бурому и вдруг повернулся, наклонился над рабским котелком, откуда уже тянуло травяным запахом.
– Это что ещё за пакость?
– Трава, сэр, – осторожно ответил он.
– Что ещё за трава?! Ну-ка, покажи!
– Вот, сэр, – он вытащил из кармана и протянул Грегори стебель, от которого всё утро понемногу отщипывал и жевал листочки.
Грегори взял стебелёк, осмотрел, размял в пальцах, понюхал… И влепил ему такую оплеуху, что он покатился по земле, едва не угодив в костёр. Вторым пинком Грегори сбил с решётки и перевернул котелок.
– Додумались, идиоты!
Лёжа на земле, он следил за сжимавшими плеть руками Грегори. Ударит или пронесёт? Пронесло. Грегори швырнул стебелёк в костёр и, пригрозив на прощание:
– Ещё раз увижу, пузырчатка раем покажется, – легко вскочил на Бурого.
Предназначавшийся ему удар достался Бурому. Нахлестывая коня, Грегори ускакал к стаду, а он, невольно постанывая от звона в ушах, потащился за водой уже с котелком. Он только успел вернуться, поставить котелок на огонь и унести подальше от лагеря собранную траву, как вернулся Грегори и с ходу стал перетряхивать их куртки, потом велел ему поднять руки и обыскал, обшарил всего.
– Я вас, чертей, знаю, – бормотал Грегори. – Когда нельзя, так вам надо.
Ничего не найдя, Грегори успокоился.
– Ну, Угрюмый, твоё счастье, что выкинуть успел. Смотри, я не шучу.
Потом Грегори отмерил ему щедрую порцию сорной крупы для их варева и дал хорошей крупы и мяса для своего обеда. И тут заметил так и стоящую у костра свою недопитую кружку. Он хлопотал у решётки, но краем глаза поймал удивлённую усмешку Грегори.
– Ишь ты, какой гордый.
В голосе Грегори не было злобы, но слова о гордости для раба слишком часто оборачивались наказанием, и он, ожидая удара, втянул голову в плечи, но отойти от костра не рискнул.
Грегори выплеснул остывший кофе в огонь, и ему пришлось подправлять костёр. А Грегори ушёл в палатку и вернулся с двумя толстыми ломтями хлеба. Между ними лежал ломоть копчёного жирного мяса. Не спеша, так, чтобы он не мог не видеть, Грегори налил полную кружку, отпил глоток, откусил чуть-чуть самый край сэндвича, накрыл им кружку и отошёл на шаг. Как положено: господскую еду раб может только доесть за господином. И желая дать рабу такую еду, господин должен хоть надкусить, хоть губу омочить и оставить еду в досягаемости. Он понял: Грегори угощал его. И он медленно подошёл, взял сэндвич и поднял кружку, вдохнул запах, от которого закружилась голова. Грегори вскочил на Бурого и уехал к стаду. Он успел заметить, что задний карман у Грегори оттопырен, похоже, хлебом, так что Джефф и Шоколад тоже сейчас получат. Грегори уже если угощал, то всех, любимчиков не было. И влеплял кулаком или плетью тоже поровну. Он сел на землю и не спеша, смакуя каждый кусок, гоняя во рту каждый глоток, ел, стараясь растянуть, продлить наслаждение. А вечером, когда они уже наелись небывало густого варева, Грегори вышел к ним из палатки. Они сразу повскакали на ноги. Оглядывая их ярко блестевшими в свете костра глазами, Грегори начал с того, что обругал их как никогда, и только потом перешёл к делу.
– Разбираться, кто из вас первый до такого додумался, я не буду. Все вы олухи друг друга стоите. В глаза смотреть! – они подняли головы. – Голод она забивает, это верно. А к осени вы на Пустыре валяться будете. Поняли, тупоголовые? – Грегори посмотрел на Джеффа с заплывшим свежим синяком глазом и недобро улыбнулся. – Скажете, кому на Пустырь охота, я ему сам целую охапку дам. Всё ясно?
– Да, сэр… Да, масса, – дружно ответили они, невольно косясь на плеть, которой поигрывал Грегори.
– Надо бы вам всем по мягкому влепить. Три дня потерпеть не могли. Но считайте это за мной. К следующему разу прибавлю. А теперь пошли вон. Кто ночной? Джефф? Чтоб я тебя не видел! А вы двое дрыхните.
– Да, сэр.
– Да, масса.
Любое приказание должно встречаться согласием…
…Эркин, не открывая глаз, перекатился на бок, и вздохнул. До рассвета ещё далеко, можно спать дальше. Грегори был не самой большой сволочью, бывали гораздо хуже, и пошутить любил, хотя от иных его шуток в озноб бросало, как тогда…
… Пастьба заканчивается. Жухнет трава, дожди стали холодными. Подросшие, отяжелевшие бычки медленно идут по размешанной копытами и колёсами грузовиков дороге. За недальним леском шоссе, бетонка, но Грегори не захотел гнать стадо среди машин, и они второй день тащатся под мелким холодным дождём. Зато бычки кормятся до последнего дня. До последнего своего дня нагуливают мясо. Блестят мокрые спины бычков, блестит кожаная куртка Грегори.
– А ну веселей! – покрикивает надзиратель. – До бойни совсем ничего осталось.
Но сам останавливает стадо у развилки.
– Сгоните в низину, пусть покормятся.
Какая кормёжка! Они же сейчас на жвачку залягут, потом умучаешься поднимать. И до вечера ещё далеко. Но не им указывать. Они заворачивают стадо, и бычки неохотно, толкаясь, спускаются в низину. Грегори сам спутывает и пускает вьючных лошадей и легко вскакивает на своего тёмно-гнедого Пирата.
– Поехали!
А стадо без присмотра? Но… это дело Грегори. И они скачут за надзирателем по неширокой – видно, не часто ездят – дороге. Дорога петляет среди деревьев, на поворот вперёд не видно. И серый глухой забор в два роста с колючей проволокой поверху возникает перед ними внезапно. Калитка-дверь, и у калитки крохотный, низкий рядом с забором домик-будка. Весёлый, свежеокрашенный, блестящий от дождя. С кружевной занавеской и цветами в окне. Из-за забора глухой слабый то ли стон, то ли вой множества голосов. И они догадываются, куда их привезли, и не хотят верить догадке. Грегори спешивается и идёт к калитке. Ему навстречу из будки выходит седой хромающий белый в старой армейской форме.
– Жив ещё! – приветствует его Грегори.
– Твоими молитвами, – ухмыляется Хромой.
– Как дела?
– Хреново. Полный застой. Если только ты подкинешь.
– По товару глядя, – смеётся Грегори.
– Ничего интересного нет. Честно.
– Верю. Я посмотрю.
– Смотри. Погляд бесплатен.
Они слушают, затаив дыхание, страстно желая, чтобы о них забыли, в упор не заметили. Но Грегори взмахом плети подзывает их, и они покорно спешиваются, привязывают лошадей к коновязи сбоку от мощёной площадки для автомобилей и подходят.
– Вот и приехали, – Грегори улыбается им. – Это Пустырь, понятно?
– Да, сэр.
– Да, масса.
Они отвечают тихо, почти беззвучно, но Грегори удовлетворён. Пустырь – место, куда свозят больных, ослабевших, состарившихся рабов, если хозяину лень или неохота самому убить бесполезного едока, и те здесь без еды и питья ждут. Смерти или чуда. Потому что любой белый, заплатив сторожу за вход сущую мелочь, может забрать себе любого из них. Здесь конец каждого раба. И отработочного, если он не успел отработать свой срок и стал бесполезным.
– Я с ними зайду, – говорит Грегори.
– А выйдешь? – ухмыляется Хромой.
– Там видно будет, по обстоятельствам, – Грегори говорит серьезно, слишком серьезно, но им не до таких тонкостей. – Может, и поменяю.
– А-а, – понимающе кивает Хромой. – Бывает, – и открывает калитку.
Несильными, но точными пинками Грегори вталкивает их, входит следом и с лязгом захлопывает калитку. Их оглушает разноголосый вой, шёпот, крик, стоны.
– Возьмите меня, масса…
– Меня…
– Я сильный, масса…
– Я могу работать…
– Масса…
Они так и остаются стоять у калитки, не решаясь отойти от неё. И смотрят, как Грегори неспешно ходит между обнажёнными, дрожащими или бессильно распростёртыми телами, блестящими от воды. Вот носком сапога Грегори катнул, отодвигая с дороги, голову с обильной сединой в коротких курчавых волосах. И все эти… тела, обтянутые кожей костяки, или распухшие, в гноящихся ранах и рубцах, тянулись к Грегори, протягивали трясущиеся руки, некоторые пытались встать, и Грегори щелчком плети укладывал их.
– Нет… не надо… нет…
Кто это шепчет? Джефф, Шоколад, или он сам? Они сбились, прижались друг к другу и к забору. И то ли дождь, то ли слёзы текут по лицу. А Грегори уже идёт к выходу и, не глядя на них, проходит к калитке, стучит рукояткой плети. И калитка открывается. Грегори шагает через порог. А они как во сне, в оцепенении не смеют ни крикнуть, ни шевельнуться. И в последний момент Грегори машет им. И толкаясь, чуть не сбивая друг друга с ног, они выскакивают наружу, бегут к лошадям, одним духом взлетают в сёдла… Он ещё видит, как Грегори отсчитывает Хромому деньги, даёт пачку сигарет и о чём-то говорит. Потом не спеша подходит к Пирату, привычно ловким движением взмывает в седло. И вот они уже скачут за Грегори обратно, к стаду, к жизни. И тут Грегори оглядывается на них и останавливает коня. Останавливаются и они. Оглядев их, Грегори вдруг говорит:
– Вы что, решили, что и вправду вас там оставлю? – и начинает хохотать. – Это ж сколько у меня бы Говарды вычли?! Ну, вы идиоты! Ну и ну!
И всю дорогу до стада и потом Грегори то и дело хохотал, радуясь удавшейся шутке…
…Женю разбудил еле слышный стон. И ещё толком не проснувшись, она сорвалась с кровати, нагнулась над Эркином, затеребила его.
– Эркин, что с тобой, Эркин?
Он тяжело со всхлипом перевёл дыхание. Она нащупала его голову, провела ладонью по мокрой щеке с выпуклым горячим шрамом.
– Же-ня, – он снова всхлипнул, – это был сон, Женя…
– Ну конечно, сон, – она гладила его по волосам, по лицу. – Только сон, Эркин. Ничего, всё хорошо. Ну что ты, родной, – и чувствовала, что плачет сама.
Он поднял руку и нащупал её лицо, погладил по щеке.
– Не надо, Женя. Я просто… просто вспомнил…
Она прикрыла ему рот рукой.
– Не надо, не рассказывай. Тогда забудешь.
Вдруг он тихо рассмеялся.
– Я о тебе шесть лет молчал и не забыл.
Как они угадали со временем! Только закончили обшивать пристройку, как зарядил дождь. На весь день. То моросит, то припустит. Но они уже работали внутри. Делали внутреннюю обшивку, полки, прилавок, угловую скамью у двери… Работали не спеша, подгоняя доски по узору. Дверь они держали настежь, и запахи сырости, свежей мокрой листвы и травы мешались с запахом древесины. Внутренняя дверь, ведущая из пристройки в дом, была до них. Они считали её запертой и не обращали на неё внимания. Груда досок и брусьев стала совсем маленькой.
– С головой рассчитано, – сказал Андрей, когда они занесли в пристройку последние доски, чтоб те не мокли попусту.
Эркин молча кивнул. Обрезков почти не остаётся.
Маленький горбатый негр с морщинистым и каким-то перекошенным лицом разбирает каменную изгородь напротив входа в пристройку и делает дорожку от пролома к крыльцу. Бьюти называет его Уродиком. Округлив глаза, она шептала, что пять лет назад мисси Милли забрала его с Пустыря, Уродик молчит или бурчит что-то неразборчивое, и работает он в саду и во дворе, а спит в сарае с инструментами, а в дом никогда не заходит, а еду ему носит она или Нанни, её мама. Пока они ставили коробку и обшивали её снаружи, Уродик не показывался, а ушли они внутрь – завозился.
– А Бьюти боится его, – хмыкает Андрей.
– Такого испугаешься, – пожимает плечами Эркин. – После Пустыря, как после Оврага, уже не человек.
Андрей только вскидывает на него глаза и молча кивает.
Бьюти уже рассказала им, что это будет магазин для цветных и торговать в нём будет она. Мисси Лилли с ней даже счётом занимается. Они охотно болтали с ней о всяких пустяках. Кухарка, правда, по-прежнему тряслась от негодования, видя их за одним столом, но до швыряния посуды больше не снисходила. Заходили к ним почти каждый день ближе к вечеру то одна, то другая хозяйка. Обязательно восторгались. Словно невзначай расспрашивали. Эркин сразу замыкался, переходил на извечно рабское: «Да, мэм», – а Андрей отпускал такую шутку, что белые леди краснели, хихикали и исчезали. Но премию – какими-то сладостями, каждый раз новыми – они получали каждый вечер. И однажды на улице, когда они уже отошли так, что их не услышат, Эркин сказал:
– А они этим, – он повертел большую конфету в виде листа, – они проверяют нас.
– А на кой хрен им это? – дёрнул плечом Андрей. – Чего они хотят?
– Не знаю. Но они дают и смотрят.
– Как мы берём?
– Ну… – Эркин замялся, не зная, как передать смутное чувство, – ну-у, может… ну как мы их разглядываем.
– Зачем?
– Не знаю, – он остановился и как-то беспомощно посмотрел на Андрея. – Ты-то чего думаешь?
– А ничего, – Андрей переложил свой ящик из руки в руку. – Смотрят точно. Будто выслеживают нас. На шмоне так смотрят.
– Где?
– На обыске лагерном! – тихо рявкнул Андрей. – Но зачем им?!
– Пошли, – Эркин дёрнул его за рукав. – Не маячь.
– Сам остановился. Пошли.
Квартал они прошли молча.
– Ладно, – Андрей ловко сплюнул сквозь зубы в середину лужи. – Последний день завтра. И пусть они горят… огнём разноцветным.
Из-за дождя рано стемнело, намокшая куртка давила на плечи. И страх, страх перед непонятным, да нет, что ж тут непонятного? Белые были и остаются врагами, его врагами. Эркин шёл домой, устало волоча ноги, сгорбившись. Он чувствовал, что надвигается какая-то опасность, и только не мог понять, где и когда она ударит его. Нет ничего опаснее внезапного удара.
Женя, только взглянув на него, бросилась греть ему чай, заставила выпить малины. Он вяло со всем соглашался и взбунтовался только после её слов о ночлеге на кровати. Упрямо нагнув голову, на этот раз он не промолчал. Его короткое: «Нет», – было настолько жёстким, что Женя поняла: настаивать бесполезно.
– Ну, как хочешь.
И тогда он поднял голову. Посмотрел на Женю, на Алису и снова уронил голову на сцепленные руки. И сидел так, пока Женя убирала со стола и укладывала Алису.
Женя дождалась, пока Алиса заснула, не беспокоя его. Потом села рядом и мягко положила руку ему на шею.
– Что с тобой? Что-то случилось?
Эркин поднял голову, но не повернулся к ней, а смотрел прямо перед собой. Женя видела его сцепленные, сжатые до белизны на костяшках пальцы, неподвижное застывшее лицо, только шрам на щеке темнел, наливался кровью. Она молча ждала, не убирая руки. Наконец он смог ответить.
– Пока ничего, – и повторил. – Пока ничего не случилось.
И повернулся к ней. Его лицо смягчалось, отходило на глазах.
– Я… я просто устал от них. От их вопросов. Что им нужно от меня? От Андрея? Подсылают эту, Бьюти, чтобы та выспрашивала. Неужели им мало, что я работаю на них? Чего им ещё?
– Они не злые, – задумчиво ответила Женя. – И они расспрашивают всех. И обо всех. Ты думаешь это опасно?
Эркин молча кивнул.
– Ты извёлся весь, – рука Жени мягко, ласково лежит на его шее, соскальзывает на плечо. – Скорей бы кончилась эта работа. Так?
– Так, – он кивает осторожно, чтобы не стряхнуть эту руку, от тепла которой утихает внутренняя дрожь, что не от холода, а от страха. – Мы с Андреем так старались найти долгую работу. Чтоб каждый день не искать. А теперь… Когда долго на одном месте работаешь, о тебе там много знают.
– Они не злые, – повторяет Женя. – Даже их… – она запинается, не желая произносить слово «рабы», и он опять кивает, показывая, что понял, о ком идёт речь, – не ушли от них.
– Да, я видел. Они остались рабами.
И вдруг улыбается и осторожно, еле касаясь, снимает большим пальцем слезинку с угла её глаза.
– Ничего. Там один день остался. Я выдержу. Зато получу много-много. Куча аж до неба.
И Женя смеётся и подыгрывает его хвастовству.
– Так много дадут?
– Да, – он склоняет голову набок, трётся щекой о её руку на своём плече и заканчивает разговор по-русски любимой присказкой Андрея. – И догонят, и добавят.
Они заканчивали работу. День был ещё пасмурный, но тучи иссякли, и через затягивавшую небо сероватую плёнку просвечивала местами голубизна, и солнце ощутимо грело. Уродик закончил дорожку, ловко пересадил кусты живой изгороди, сделав подобие аллеи, и исчез.
Они стояли посередине пристройки, оглядывая свою работу.
– Ну вот, – тихо сказал Андрей, – выдюжили.
Последнее он сказал по-русски, и Эркин не переспросил новое слово, а кивнул и ответил.
– Всё-таки выдержали.
И тут открылась в глубине за прилавком та дверь, о которой они и думать забыли, и в магазин вошли обе хозяйки, а за ними Бьюти.
– Всё готово? – спросила Миллисент.
Вопрос был не нужен. Что она, сама не видит? Но Андрей ответил.
– Да, мэм. Принимайте работу, мэм.
О, на этот раз не было старушечьей бестолковой болтовни и суетливых восторгов. Рачительные и внимательные хозяйки, знающие все тонкости и секреты…
Миллисент улыбнулась.
– Вы хорошо поработали.
– Спасибо, мэм, – серьёзно ответил Андрей.
– Если не ошибаюсь, – улыбка Миллисент стала лукавой, – это ваша первая стройка?
– Всё когда-то приходится делать в первый раз, мэм.
– Да? И справляетесь?
– С рождением своим я справился, мэм, хоть это было и впервые.
Лилиан с удовольствием рассмеялась.
– Вы молодец, Эндрю. Милли, работа выполнена.
– Да, конечно.
Миллисент высвободила руки из-под шали, и они увидели две аккуратные пачки денег. Эркин напрягся. Конечно, он слышал от Андрея, сколько им заплатят, но не представлял, что это будет такая толстая пачка. Он и не подозревал, что Миллисент и Лилиан накануне специально подбирали мелкие купюры, чтобы плата выглядела внушительнее. Его напряжение не ускользнуло от Лилиан, и она улыбнулась. Миллисент поймала эту улыбку и ответила ей кивком.
– Держите. Поровну, не так ли?
– Да, мэм, – кивнул Андрей, забирая пачку.
Эркин молча взял свою.
Миллисент дождалась, пока они спрячут деньги, и сказала.
– А теперь идите за мной.
Эркин и Андрей быстро переглянулись, но последовали за ней в белую дверь.
По недлинному коридору они прошли в комнату, заставленную коробками и мешками на полу и на полках. Сладкие душные запахи делали воздух ощутимо густым и плотным.
– Выбирайте, – Миллисент широко повела рукой. – Вы закончили работу, и сегодня большая премия.
Они это тоже придумали вчера с Лилиан. Действительно, пусть парни сами выберут. Это и хорошая награда, и их выбор даст им новую информацию.
Андрей растерялся, но Эркин, знавший эти ловушки ещё по питомнику и не раз в Паласах видевший, что делали с попавшимися, ответил:
– Дайте сами, мэм.
Миллисент и Лилиан переглянулись. Он сказал это тихо и вежливо, как положено, но в этой просьбе была сила отказа, и Миллисент распорядилась.
– Дай пакеты, Бьюти.
Лилиан кивнула, сразу подхватив мысль сестры. Бьюти подала два больших пакета из плотной бумаги с веревочными ручками. И Миллисент решительно пошла по кладовке, кидая в пакеты из каждой коробки, из каждого мешка.
Эркин стоял, привычно потупившись, чтобы не травить себе душу видом господской еды, а Андрей озирался по сторонам и вдруг подтолкнул локтем Эркина.
– Смотри!
Эркин поднял голову, поймал взгляд Андрея и посмотрел туда же, куда смотрел Андрей.
Золотисто-жёлтые толстые кольца были нанизаны на верёвку, и целая гроздь таких связок висела на стене.
Эркин пожал плечами и вопросительно посмотрел на Андрея.
– Это же сушки, Эркин. Понимаешь, sushki!
Незнакомое слово ничего не объяснило. Лилиан, стоявшая за их спинами в дверях, торжествующе улыбнулась. И Миллисент поймала её улыбку и мимоходом, будто невзначай кивнув, сняла две связки. По одной каждому.
Когда Бьюти увела парней, Миллисент засмеялась.
– Итак, он русский.
– Да, Милли. Всё-таки выдал себя. Как хорошо, что мы успели получить товар от Горьятшеффа.
– Да, вышло очень удачно. Но если он из угнанных, то почему он ходит в рабской куртке? Угнанные не теряли расу, у них были… синие, да синяя форма. И почему остался здесь, не вернулся на Русскую Территорию?
– Каждое решение порождает несколько новых задач, Милли, не так ли? – рассмеялась Лилиан.
Миллисент серьёзно кивнула.
На улице Андрей сразу залез в пакет и выломал из связки сушку. Кинул в рот.
– С ума сойти! Настоящие сушки. Я их… да тыщу лет не видел.
Эркин усмехнулся.
– Однако не поскупились.
– Ну, так мы и наломались. Неделю, считай, без отрыва. Завтра на рынок, так?
– Так, – кивнул Эркин. – У меня сигарет набралось, сменять хочу.
– Дело, – согласился Андрей. – Да, парням нужно поставить. Такой заработок обмывать положено.
– Всех поить, никакого заработка не хватит.
– Всех и не будем. А пару бутылок поставить надо.
– Пару ладно, потяну.
– С обоих пару. И жратвы хоть какой на закусь.
– Идёт, – кивнул Эркин. – Деньги сейчас?
– Завтра разберёмся. Неохота на улице пачку теребить.
Они шли рядом по пустынной вечерней улице, редкие прохожие никак подслушать их не могли, но говорили они привычно тихо. Квартал белый, мало ли что…
Когда несёшь заработок, дорога совсем другая. Эркин бы бегом побежал, если б не боялся, что у пакета оборвутся ручки. Пакет он предусмотрительно нёс картинкой с буквами к себе. Тот приятно пружинил в руке, и стоило Эркину представить, как Алиса будет его потрошить, у него начинали морщиться в улыбке губы, и приходилось ещё ниже наклонять голову, чтобы скрыть от встречных лицо. А то нарвёшься ещё.
Жени ещё не было. Он поставил пакет в кухне на стол, разжёг плиту и пошёл в комнату, выложил на комод деньги. Алиса ходила за ним, рассказывая на ходу обо всём сразу. Он кивал, а ответы его Алисе всё равно не нужны. Она и Жене так рассказывает. Женя что-то с утра затевала со стиркой, воды всего полбака осталось, и грязная лохань полна. Пока вынес и вылил лохань и принёс чистой воды, стемнело.
