Татьяна Николаевна Зубачева
Аналогичный мир. Том первый. На руинах Империи
Тетрадь пятая
Бальная атмосфера окутывала Мейн-стрит. Витрины смотрелись праздничной иллюминацией. Сумерки делали людей загадочными и неузнаваемыми. Мелькали бойцы самообороны в начищенной форме, но и они казались частью сказочной обстановки. И потом, кто-то же должен следить за порядком. Женя была со всем сейчас согласна. Предвкушение праздника делало всё и всех нарядным и необыкновенным. И приближаясь к белой, украшенной цветами и гирляндами лестнице, она уже не помнила ни о чём, даже об Алисе и Эркине. Она пришла на Бал.
– Мисс Джен! – её нежно взяли за локоть.
Женя вздрогнула и оглянулась. Хьюго Мюллер смотрел на неё, счастливо улыбаясь.
– Я счастлив видеть вас. Я так боялся, что вы не придёте.
– Как же я могла не прийти, – Женя, улыбаясь, позволила взять себя под руку, – когда меня пригласили.
Она взяла с собой, на всякий случай, оба билета, но сейчас, увидев Хьюго, его счастливое лицо, приняла решение.
Хьюго, ловко лавируя в толпе, провел её в дамскую комнату, где улыбающаяся миссис Хартунг – известная всему Джексонвиллю злая сплетница – заботливо показала ей шкафчик для плаща и всего, что можно и нужно оставить, и восхитилась её молодостью, свежестью и туалетом. Тут же переобувались и переодевались другие дамы и девицы. Никакой прислуги. Со смехом и шутками помогали друг другу, делились духами и пудрой. Суетилась с иголками и нитками миссис Роджер, подшивая и стягивая оборвавшиеся и распоровшиеся места. Будучи приглашенной, Женя спокойно оставила сумочку, а значит и деньги, в шкафчике вместе с плащом и уличными туфлями и ещё раз покрутилась перед большим, явно оставшимся от прежнего убранства и чудом уцелевшим в заваруху зеркалом.
– Джен, милочка, вы изумительны!
– Спасибо, Ирэн. Покажитесь. Боже, какая прелесть!
– Это ещё бабушкины.
– Боже милосердный, вы только посмотрите на Фанни!
– Фанни, вы великолепны!
Ах, как они хвалили друг друга, заботливо поправляя, застёгивая и подтягивая. Женя ещё немного поплескалась в этом море доброты и бескорыстного восторга и вышла к Хьюго, размягчённая и возбуждённая одновременно.
Хьюго ожидал её в небольшой компании курящих и болтающих мужчин. Увидев Женю, он немедленно бросил собеседников и поспешил к ней. И под руку с ним Женя вошла в зал.
Она никогда не бывала в особняке старого Мейнарда: его приёмы были не для «условно белых», и ей не с чем сравнивать открывшееся великолепие. Увитые зеленью колонны, гирлянды разноцветных лампочек, блестящий медово-жёлтый паркет, щедро украшенная эстрада для оркестра в глубине зала, обитые бархатом банкетки у стен для желающих отдохнуть, – всё приводило в восторг.
Хьюго предложил зайти в развёрнутый в одной из соседних комнат буфет, но Женя отказалась. Нельзя же все удовольствия сразу, надо что-то и на потом оставить. Ведь Бал до утра, не так ли? И они продолжали ходить среди таких же прогуливающихся в ожидании танцев пар и групп, раскланиваясь со знакомыми. А знакомыми были все или почти все.
Зал заполнялся, и ходить становилось всё труднее. Хьюго усадил Женю на банкетку у самой эстрады. Женя болтала с ним легко, не задумываясь над словами. Странное чувство лёгкости, беззаботности, от которого она отвыкла за эти шесть лет, охватило её. Нет, она не хочет ни о чём думать. Она будет танцевать и веселиться.
На эстраду поднялись и заняли свои места музыканты, Хьюго встал и предложил ей руку. Но вместо музыки на эстраде появился Норман в ослепительно белом смокинге.
– Леди и джентльмены, – прозвенел над собравшимися его сильный чистый голос.
Заполненный зал затих. Норман оглядел зал блестящими от возбуждения глазами, явно кого-то нашёл и продолжил.
– Сегодня знаменательная ночь. Бал Весеннего Полнолуния! – все зааплодировали. – Леди и джентльмены, закончилась эта ставшая бессмыслицей война, наступил долгожданный мир, и мы празднуем весну мира. Мы одна раса, и нет, не может быть между нами вражды. Мир, леди и джентльмены! – аплодисменты вспыхнули с новой силой. – Сегодня у нас гости! – продолжал Норман. – Мы приветствуем мужественных воинов. Их награды получены на поле брани. Мужество всегда должно быть вознаграждено! – люди оборачивались в поисках тех, о ком говорил Норман. – Я прошу выйти наших гостей сюда, чтобы мы могли видеть их и приветствовать.
На мгновение наступила тишина, и в этой тишине на эстраду поднялись двое офицеров в незнакомой Жене форме. Вернее, незнакомыми были их нашивки, эмблемы и ордена, а сама форма, в принципе, немногим отличалась от имперской. Один из офицеров – очень высокий блондин с мягко вьющимися коротко подстриженными волосами. «Наверное, это и есть тот красавец из комендатуры, о котором болтали в конторе», – подумала Женя. Второй – чуть ниже ростом, настолько широкоплечий, что казался коренастым, а его русые с золотистым отливом волосы топорщились ёжиком. Лица у обоих покрывал красновато-золотистый загар, подчёркивающий светлый цвет глаз. Норман зааплодировал, и аплодисменты поддержал зал. Офицеры поблагодарили сдержанными кивками и снова спустились в зал.
– Мы вместе! – продолжал Норман. – Так станем же, наконец, единой расой!
«Вот почему нет прислуги!» – поняла Женя. Здесь только белые! На мгновение ей стало неловко, даже страшно. Но Норман уже объявил танцы и, спрыгнув с эстрады в зал, ловко подхватил какую-то девушку в розовом искрящемся платье, музыканты взмахнули смычками, и руки Хьюго обняли Женю.
Боже мой, как давно она не танцевала. Пол плыл под её ногами, всё сливалось в волнующий цветной круг. Хьюго танцевал великолепно, а глаза его сияли таким восторгом, что Жене даже становилось неудобно. Потому что она не может ответить на этот восторг. Нет, лучше не думать об этом, отдаться волшебству бала и ни о чём не думать.
Когда Алиса уснула, Эркин задул коптилку. Штору он задёрнул только на ближнем к кровати Алисы окне, и от полной луны в комнате хватало света. Стелить себе он не стал: Женя придёт когда, ей будет неудобно. Он устало сел на подоконник, подставил лицо лунному свету. Издалека еле слышно доносилась музыка. Или это только чудится? Может и так, что из этого? Золушка на балу – он усмехнулся и потёр шрам. Всё-таки зудит, хотя и меньше. Смешная сказка. Как Алиса удивлялась, что он не знает сказок. А откуда ему это знать? В Паласе такое не нужно, вот и не знает. А то, что знает, здесь не нужно.
Эркин тряхнул головой, то ли отгоняя эти мысли, то ли отбрасывая со лба волосы. Луна, круглая и белая, стоит прямо над тем домом, где бал. На луну можно смотреть не щурясь, какой бы яркой она ни была. И тогда, в имении, было полнолуние. И когда им объявили Свободу, и когда он уходил. Да, получается, целую луну он прожил в пустом имении, по-прежнему ухаживая за скотом. Скотина-то ни в чём не виновата. Надоенное молоко выливал телятам и сам пил до отвала. Он и ел-то тогда одно молоко и хлеб. Остальное сожрали в первые же дни. А запасы рабского хлеба остались нетронутыми, и он постепенно перетаскал их к себе.
Эркин улыбнулся воспоминаниям. Это приятно вспоминать. Хотя тоже… всякое бывало. Но, в общем, было хорошо…
…В дверь скотной грохнуло несколько кулаков. Он подошёл к двери и, помедлив, спросил:
– Чего ломитесь?
– Открой, Угрюмый.
Он узнал по голосу одного из отработочных и скинул крюк.
– Заходите.
Трое последних в имении индейцев прошли за ним в молочную, сели у стола и, посмотрев на него, вытащили и поставили кружки. Он кивнул и налил им молока, отрезал по ломтю хлеба.
– Хозяйским добром распоряжаешься, – усмехнулся Копчёный.
– Все равно девать его некуда, – пожал он плечами.
– Ладно, – Клеймёный залпом допил кружку. – Мы уходим. Пойдёшь с нами?
– Уходите? Куда?
– К себе, в резервацию. А там видно будет.
– Вы из одной что ли?
– Считай, что так. Будем вместе пробираться. Если с нами придёшь, примут. Ты ж… от рождения раб.
Он покачал головой.
– Нет, я сам по себе.
– Как знаешь, – Клеймёный остановил остальных. – Нальёшь на дорогу?
– Отчего ж не налить. Давайте фляги.
И наливая в самодельные фляги свежего молока, спросил.
– А чего вы все вместе не ушли?
– Так они ж другие, – удивился его вопросу молчавший до сих пор Джейкоб. – Из другого племени.
– А-а, – протянул он. – Понятно.
– Ни хрена тебе не понятно, – вдруг вспылил Копчёный. – Спальник поганый…
– За спальника врежу, – предостерёг он Копчёного.
– Ладно, – Клеймёный встал, забрал фляги. – Индеец ты, конечно, хреновый, но… бывай.
– Бывайте, – попрощался он с ними…
…Эркин медленно отвёл глаза от луны, посмотрел в глубь комнаты на голубую печь, стол… Всё от луны голубое, а куда её свет не доходит – чёрное. Да, всё так. Индейцы никогда не признают его за своего, а для всех он индеец. Если б он хотя бы знал, как такое получилось, что в питомнике родился чистый индеец. А если не чистый? Просто пошёл в мать, а отец был… Стоп! Он уже вроде Зибо становится, врёт себе и собственному вранью верит. Индеец – так индеец. Один – так один. И что спальник он… как ни крути, а не уйти ему от этого. Хотя за пять лет, да, пять лет он в имении отпахал, ему его спальничество поминали, да что там поминали, лезли. Та же стерва белёсая, что на ломке топталась на нём, он потом от боли враскорячку ходил, ног не мог свести, а туда же…
…Он чистит быка. В распахнутую дверь бьёт солнце, по-весеннему яркое, слышно, как во дворе гомонят птицы, да бурчит себе под нос в соседнем стойле Зибо. Он уже давно не дёргается на его голос. Зибо говорит сам с собой. Наверное, от старости, здорово постарел и ослаб за эту зиму. Бык кряхтит под скребницей, норовит прижать его к стенке стойла. Без злобы, играючи. И он тоже без злобы шлёпает его по морде. И всё так спокойно.
– Вот ты где!
Она подобралась так тихо, что Зибо не успел подать сигнал, а он спрятаться. Её он боялся, как никого. Старшая из хозяйских дочерей, она изводила всех рабов в имении. Никто, ни один надзиратель не умел так подвести под пузырчатку как она. Она появлялась во дворе, и рабы кидались врассыпную, зная, что попавшийся ей на глаза обречён на пузырчатку, а то и порку, а то и всё сразу. Особенно она вредила молодым рабам, а последнее время стала ходить в прозрачных или повсюду разрезанных одеяниях, и её приставания… завсегдатаи Паласа были приличнее.
– Ну-ка, посмотри на меня!
Зиму её не было, домашние рабы болтали, что она учится, а весной, видно, выучилась, приехала. И началось.
– Подними глаза, краснорожий.
Он медленно поднимает глаза. Она стоит, облокотившись о загородку. Платье на груди расстёгнуто до пояса узкой щелью. Поведит плечами, раздвигая щель, но он уже смотрит ей в лицо. Не в глаза, а в лоб, повыше переносицы.
– Ну, как, я тебе нравлюсь? Что ты молчишь, индеец? Индейцы, говорят, страстные. Я не пробовала. Проверим?
После каждого вопроса она останавливается, ждёт положенного ответа: «Да, мэм», – чтоб заорать, что её хотят изнасиловать. И она всё время крутится, шевелит плечами, показывая груди. Он отводит глаза в сторону, но она замечает это.
– Смотри на меня, ну! Ты же спальник, ты должен уметь. Ну, чего молчишь?
– Я скотник, мэм, – тихо отвечает он.
Она звонко заливисто хохочет, запрокидываясь так, что платье почти сваливается с неё.
– Я и забыла! – выкрикивает она сквозь смех. – Я ж тебе всё на ломке отдавила! Они у тебя были такие большие, раздутые. А теперь маленькие и плоские, да? – она наваливается на загородку грудью. – А ну-ка, покажи. Покажи-покажи!
Сцепив зубы, он стоит неподвижно. Зибо испуганно затих, даже птицы вроде замолчали, и коровы не фыркают. А она не унимается.
– И ты теперь не мужчина, да? И женщины тебя не волнуют? А мужчины? Как ты с Зибо управляешься? А-а, знаю, это Зибо с тобой управляется. Зибо! – она оглядывается по сторонам. – А ну, иди сюда!
На полусогнутых трясущихся ногах Зибо выходит, нет, выползает из стойла в проход и, понурившись, встаёт перед ней.
– Вот он я, мисси, – звучит жалкий лепечущий шёпот.
– Так как ты управляешься с ним, Зибо? Каждую ночь, да? – она хохочет и хлопает в ладоши, радуясь очередной выдумке. – И ты иди сюда, давай, давай, живее, краснорожий!
Он не хочет, но привычка к повиновению сильнее. Он кладёт скребницу и выходит из стойла.
– А теперь, – она хищно улыбается, облизывая губы, – а теперь вы покажете мне, как это у вас по ночам получается. Давайте, раздевайтесь. Посмотрю, как вы трахаетесь. Ну, живее, скоты!
Он смотрит на несчастное, сразу постаревшее лицо Зибо, на его дрожащие руки. Зибо медлит, но если покорится, то ему придётся… Он закрывает глаза, чтобы не видеть этого… И вдруг от сильного удара в ухо отлетает к стене и слышит, как падает со стоном Зибо, а над ним гремит голос Грегори.
– Бездельники, дармоеды! За полдня не убрались! Оба без жратвы останетесь!
Он осторожно приоткрывает глаза. Да, Зибо лежит на полу, а между ним и этой девкой стоит Грегори.
– Здесь не место для молодой леди, тем более такой красивой.
Он видит, как Грегори шарит глазами по её разрезам, а она, хихикая, потягивается под его взглядом. Грегори обнимает её за талию и ведет к выходу. Она склоняет голову ему на плечо, томно вздыхает и, проходя мимо Зибо, небрежно тыкает узким носком лакированной туфельки в живот старика. Ударить ещё и каблуком она не успевает. Грегори почти уносит её на себе, что-то шепча ей, от чего она похабно виляет задом. У дверей Грегори оборачивается.
– Чтоб когда вернусь, всё готово было! – и исчезает вместе с ней.
Преодолевая звон в голове от оплеухи, он встаёт и подходит к Зибо.
– Ну, как ты?
Зибо поднимает на него измученные глаза.
– Сынок, прости, сынок…
…Эркин резким выдохом перевёл дыхание. За что просил прощения Зибо? Он-то в чём виноват?
Заворочалась, забормотала во сне Алиса. Луна, что ли, её беспокоит? Эркин встал с подоконника и задёрнул штору. И оказался в полной темноте. С войны, видно, занавески у Жени остались. Ощупью добрался до стола и сел.
Тогда обошлось, и потом ещё пару раз ему удавалось от неё увернуться. А если рабы лезли, так там просто: бил сразу, не глядя, мужик или баба – ему без разницы. И всё равно. Спальник. И у всех одно сразу на уме. А он тогда, чуть боли отошли, и прочухался немного, попробовал кое-что из прежних упражнений, что с питомника, с учебки помнились. И от боли чуть в голос не заорал. И мышцы не слушались. Как будто перерезали их. Больше он и не пытался. Суставные упражнения помнит, хоть сейчас весь комплекс сделает. И мышечный. Для всех мышц. Кроме этих. Правду говорили: перегоришь – всё, кончен спальник. И рад был тогда этому. Что нет обратного хода. Что расстреляй его, хоть насмерть запори, а спальником он уже не сработает. А сейчас… Если Женя позовёт, что ему делать? Руками ему не сработать. Ладони загрубели, не гладят, царапают. Он провёл ладонью по щеке. Скребница – не ладонь. Женя, милая, не надо, я всё сделаю, сдохну на работе, но этого не могу больше. Двадцать пять мне. Срок спальника. Дальше Пустырь и Овраг, Женя. Он уронил голову на стол, на скрещённые руки. Поздно, Женя, зачем так поздно всё пришло? На глазах вскипали слёзы бессильной жалости. Не к себе. К Жене. И впрямь спальники за что ни возьмутся, всё поганят. Только не виноват я. Перегорело всё у меня. Там, в этих ночах в имении, когда корчился от нестерпимых, ломающих тело болей, затыкая себе рот кулаком, чтоб криком не выдать себя, не накликать надзирателя. Говорили ему, как всем, все спальники знают. Вработанному спальнику больше трёх суток без работы нельзя, семя загорится, а вытерпишь, не сдохнешь от боли, перегорит семя, и всё, конец твоей работе, конец спальнику. И куда, кроме Оврага ты тогда годен? И вот, сам и получил это, по полной мере. Если б не та стерва… А теперь что? Поздно. Пять лет как перегорело.
Боясь потревожить Алису, Эркин опять, как тогда, закусил до боли кулак, этой болью перешиб, пересилил ту боль и словно провалился в забытьё.
Весь огромный особняк, казалось, наполнен, пронизан музыкой. Она была везде. Но в эту комнату доносилась тихим успокаивающим фоном и не мешала беседе.
Когда-то это был кабинет хозяина дома. От былого осталась тяжёлая тёмная мебель, камин… Но шкафы с выбитыми стёклами пусты, разрезы на креслах и диване стянуты редкими грубыми стежками, стол изрезан и покрыт ожогами от сигарет, каминная полка разбита. Но пятеро мужчин высокомерно не замечают следов разгрома. В камине горит огонь, на окнах плотные шторы. Пламя камина и огоньки сигарет составляют освещение комнаты. Им этого достаточно.
– Ну что ж, поработали вы неплохо. Были, конечно, накладки, эксцессы, но где без них? И я не говорю: хорошо. Неплохо.
– Мы поняли.
– Отлично. Идея с балом очень и очень перспективна. И этого… оратора отметьте.
– Вы о?..
– Не надо фамилий. Званий и чинов тоже. Мы говорим откровенно, и излишества не нужны.
– Я согласен. Весьма перспективный человек.
– Да, его следует поощрить. Он давно работает?
– Как все.
– Кстати о перспективах. Займитесь сплочением белых. Именно в этом направлении. Мы – единая раса. И обратите внимание, это стратегическая задача.
– То есть вы хотите, чтобы мы…
– Да-да. Конфронтация с русскими была величайшей глупостью Империи.
– Мы уже работаем в этом направлении.
– Отлично.
– Русские должны войти в нашу среду. Когда мы начинали… вспомните наши победы. Но вместо опоры на население мы занялись его чисткой и сортировкой. И получили партизан.
– Да, вы правы. Я ведь был там тогда. Нас встретили достаточно индифферентно, даже лояльно. Но первая же акция… и пошло-поехало.
– Разумеется. Итак, мы проиграли войну. Империи нет. Но она есть. Это мы, это танцующие внизу, это все… Империя – это белые. Если мы сумеем это внушить, то Империя возродится. И на более обширной территории, чем раньше.
– Грандиозно!
– Грандиозность замысла в его осуществлении. Всё зависит от нас.
– Разумеется!
– Итак, сплочение белых и в этом сплочении отделение от цветных. Будьте предельно внимательны с «недоказанными». Смотрите не на волосы и кожу. На поведение. Белого отличает поведение, чувство расовой гордости. Конфронтацию с комендатурой сведите к минимуму. Пока это не нужно.
– Пока?
– Да. Комендатура в будущем должна поддерживать нас. Поэтому сейчас никаких явных конфликтов. Явных!
– И инициатива конфликта должна исходить от цветных.
– Вы предлагаете только обороняться?!
– Русские любят защищать обиженных.
Собеседники понимающе заулыбались.
– Так что придержите мальчишек. Пока. Пусть тренируются. Пока на мишенях. Больше внимания взаимопомощи, поддержке. Расовая гордость не допускает страдания соплеменника. Я достаточно ясно говорю?
– Да, но вы сказали, не спорить с комендатурой. Они требуют интеграции цветных.
– Интегрируйте их на положенное им место. Должно изменяться название, а не суть. Если цена недоступна, то в этот магазин и не заходят. Но никаких надписей на дверях. Это должно быть, как бы, само собой.
– Чтобы не к чему придраться.
– Да, но трудно.
– Лёгкие пути привели нас к поражению. Возрождение всегда трудно.
– И больше внимания не на действия, а на слова. Не на факты, а на их толкование.
– Это элементарно.
– Да, разумеется.
– Итак, схема в первом приближении такова. Сплочение белых, отделение от цветных, защитные меры самообороны и невмешательство комендатуры. А если погасить конфликт не удаётся, то комендатура вмешивается на нашей стороне. Детали обговорим в другой раз. И не спешите.
– Да, как быть с мулатами, метисами?..
– И прочими ублюдками? В цветные без разговоров. Все эти разряды: цветной, полуцветной, недоказанный, условный, индеец, негр… всё это лишнее и не нужно.
– Не белый и всё! Есть два лагеря: мы и все остальные.
– Мы должны быть едины. А они могут рвать друг другу глотки. Нас это не касается и не волнует. Запомните, внутрирасовые конфликты – дело полиции, а не комендатуры. Комендатуру это не беспокоит.
– Не должно беспокоить.
– И думайте об интеграции русских. Но предельно аккуратно.
– Понятно.
– А угнанные, пленные?..
– Угнанные пусть интегрируются. Либо к нам, либо к цветным. А пленные… Разумеется, они злы на русских, но для их злобы хватает мёртвых генералов. Проиграли войну – вот пусть и отвечают.
– Свой начальник…
– Вот-вот. Армейский фольклор груб, но справедлив.
– Тогда всё. Мы вас покидаем. Позаботьтесь, чтобы наш отъезд не стал сенсацией.
– На балу сенсации только бальные.
– Вот-вот.
Через минуту в пустой комнате тихо догорали в камине поленья, и только ещё сохранявшийся запах сигаретного дыма свидетельствовал о том, что здесь кто-то был.
Один танец сменялся другим. Между танцами на эстраду поднимались желающие блеснуть талантом. Их приветствовали аплодисментами и восторгами. Русские офицеры имели успех у дам. Стоило объявить, что леди приглашают джентльменов, как дамы наперебой кидались к ним. И зайдя в дамскую комнату освежить лицо и поправить причёску, Женя услышала, как миссис Поллинг – высший женский авторитет Джексонвилля – изрекла:
– Несомненно, они джентльмены в полном смысле этого слова. Надеюсь, вы меня понимаете?
– Да-да, конечно, разумеется, – защебетало собрание.
– Но вам не кажется, – заметила одна из девушек, – что они несколько… старомодны? Вы заметили, как они танцуют? Они держат даму на расстоянии.
– Они джентльмены! – с нажимом повторила миссис Поллинг. – Они не развращены доступностью Паласных девок. Я бы пожелала многим нашим джентльменам по названию такой старомодности.
– У них очень сложные имена, – рассмеялась мисс Милли. – Но приятные.
– Вы тоже танцевали с ними? – удивилась миссис Роджер.
– Я? Что вы, милочка. Я уже не в том возрасте. Но я пригласила одного из них, того, что повыше ростом, – мисс Милли хихикнула, – на сидячий вальс. Мы очень мило поболтали. Его зовут Ар… Арсе… Нет, не выговорю. О, Джен, милочка, вы это, конечно, знаете.
– Знаю, – рассмеялась Женя. – Вернее догадываюсь. Арсений, так?
– Да-да, Джен, вы прелесть.
– Джен, ради бога, повторите.
– Джен, пожалуйста, я правильно говорю?
Закончив этот маленький урок русского языка, Женя вышла и окунулась в музыку, беззаботное веселье и в обожающе восторженный взгляд Хьюго. И снова плывёт под ней пол.
– Вы прелестны, Джен. Простите, вы говорили, что вы русская?
– Да.
– А как звучит ваше имя по-русски?
– Женя.
– О! Похоже на Женни. Вы разрешите мне называть вас Женни? Фройляйн Женни?
– Фройляйн?
– Да. Я немец.
– Тогда вас зовут не Хьюго, а… как?
– Гуго. Гуго Мюллер к вашим услугам.
– Герр Гуго Мюллер?
– О, можно просто Гуго.
– Но тогда просто Женни.
– Нет, – он серьёзно покачал головой. – Фройляйн Женни.
Женя никогда ещё не была так счастлива. И как будет горько, когда это волшебство кончится. Но оно всё не кончалось.
В буфете Гуго угостил её шампанским. Господи, она не пила шампанского… да она за всю жизнь его второй раз пробует.
А бал, казалось, только набирал силу. И вот уже Норман кружит её в сумасшедшем вихревом вальсе.
– Золушка стала принцессой? – шёпот Нормана обжигает ей щёку.
Как он догадался? Или она сама обмолвилась? Неважно.
– Только на время бала, – смеётся Женя.
– О нет, принцесса всегда принцесса.
Да, принцесса всегда принцесса, и всё забыть, и плыть в музыке и огнях, и ни о чём не помнить. Даже о том, что время не остановить и принцесса обречена стать Золушкой. Но часы ещё не начали бить, и принцесса не помнит, что на самом деле она – Золушка.
Эркин проснулся рывком, как от окрика, и не мог понять, что разбудило его и сколько он спал. Жени ещё нет? Он осторожно подошёл к окну. Луны уже нет, значит, Жене возвращаться в темноте. И вроде в ночной тишине прозвучали чьи-то шаги. Мало ли что…
Мало ли что? Ну, нет! Он быстро бесшумно натянул сапоги, куртку. Женя как-то говорила, что если Алиса заснёт, то уже до утра. Ну, понадеемся на это. Он всё-таки подошёл к её кроватке, послушал дыхание. Вроде, спит крепко. Он беззвучно запер за собой дверь, спустился, запер нижнюю дверь, броском выскочил за калитку. Нет, калитку оставим так. На всякий случай.
Эркин не знал, по какой дороге будет возвращаться Женя, но, судя по доносящейся музыке, бал ещё не кончился. Вот и отлично. Подождет её у входа и проводит. А то мало ли что.
Он благополучно миновал несколько кварталов, пересёк Мейн-стрит и, когда до цели осталось совсем ничего, на перекрёстке едва не наскочил на патруль самообороны, но вовремя спрятался в тень. Хорошо, луна зашла. Он переждал, пока юнцы в форме завернут за угол, и, легко преодолев забор чьего-то сада, стал пробираться между деревьями, поближе к дому Бала.
– Эй, Меченый, – окликнули его шёпотом.
Эркин застыл, соображая, откуда его позвали. Ах ты, дьявол! Вон же они. На крыше соседнего дома. Человек пять, не меньше. Эркин опять переждал патруль и перебежал к дому. Как они поднялись? А, по дереву, а там спрыгнет. Он подпрыгнул, уцепился за сук, подтянулся, хватаясь за ветви, с крыши к нему уже тянулись руки, а внизу звучали шаги патрульных.
Здесь были парни из ватаги Одноухого. Они потеснились, и Эркин лёг между ними. Они лежали на дальнем от особняка Мейнарда скате крыши и из-за конька могли следить за домом. Заметить их снизу трудно и то только, если искать специально, а кто будет искать? Так что они вовсю веселились, комментируя происходящее на их глазах белое веселье.
Перешучиваясь, Эркин до боли в глазах вглядывался в пёстрый водоворот танцующих, отыскивая Женю. Но её не было видно.
Ему показали русских офицеров из комендатуры.
– Все беляки заодно, – сплюнул Эл.
– А ты думал, они за тебя будут? – хохотнул кто-то.
– Поначалу заступались.
– За кого?
– Парни, посмотрите, вон та, в розовом. Разрез до задницы.
– Для проветривания.
– А этот облапил как. Трахаются, что ли?
– А чего им!
– Все беляшки шлюхи. Я в имении был, так у хозяйки, сдохнуть не встать, три хахаля белых паслось, да ещё спальника держала.
– И, небось, из Паласа не вылезала.
– А то!
– Как они без Паласа теперь? Свербит, небось, а почесать некому.
– Наймись в чесальщики. Бо-ольшую деньгу огребёшь.
– Это по своей воле в спальники идти?! Тьфу!
– Тихо, патруль!
Переждали и снова загомонили. Эркин, продолжая искать Женю, посмотрел на тёмные окна второго этажа и обмер. В одном из окон смутным белёсым пятном маячило чьё-то лицо. И как он видит беляка, так и беляк их.
– Парни, сваливаем!
– Ты чего?
– Вверх смотри!
– Ах ты… – ругательство оборвалось не начавшись.
Вниз не вверх, получается быстрее. Они соскользнули по скату, спрыгнули вниз и затаились у стены. Если беляк поднимет шум, патруль их накроет тут, а там…
– Врозь! – скомандовал Дан, и они рассыпались по саду.
Поодиночке больше шансов выбраться. Теперь главное – убраться из квартала. Тревоги пока не слышно, может, беляк их и не разглядел. Но убираться надо отсюда, не мешкая.
Снова прошёл патруль, и Эркин, перебежав улицу, нырнул в тёмный проулок и остановился в раздумье. Вернуться или остаться? Хотя… хотя Жене он вряд ли сейчас чем поможет. И нужна ли ей его помощь? – усмехнулся он неожиданной мысли. Свора её не тронет, не должна. Но до дома пока дойдёт, всякое может случиться. Ватага Одноухого или Арча – это одно, а если кто из шакалов или ватаги Нолла… да и белой сволочи хватает. А дома Алиса одна, ещё проснётся ненароком. Эркин посмотрел на небо. А ночь к концу идёт. Нет, надо всё-таки домой.
И тут он услышал, как заиграли «Белую гордость». Да сдохните, провалитесь вы все со своими балами и танцами, если вам это в радость.
«Белая гордость» по традиции завершала Бал. Великое бальное сумасшествие заканчивалось. И музыканты играли всё тише и тише, и когда музыка затихла последним тактом, зал был уже почти пуст.
Рассел отошёл от окна и, не спеша, спустился вниз, по внутреннему коридору прошёл к заднему крыльцу. Ему никто не встретился, и он незамеченным покинул особняк Мейнарда.
Небо начинало светлеть, от парадного крыльца расходились пары и группы. Одиноких, как Рассел, почти не было. Он уже заворачивал за угол, когда его окликнул Мервин Спайз.
– Привет! Я тебя не видел в зале.
– Привет, – кивнул Рассел. – Ты был слишком увлечён дамским обществом.
Мервин хохотнул, но глаза его оставались серьёзными.
– А где был ты?
– Наверху, – нехотя ответил Рассел. Многие видели, как он поднимался по лестнице, не стоит отрицать очевидного.
– Зачем?
– Я помню этот особняк другим, – пожал плечами Рассел. – И другие балы. Я слушал музыку.
– Романтично и сентиментально. Это не похоже на тебя, Рассел.
– А откуда ты знаешь, – не выдержал он, – что похоже на меня, а что нет?! Что мы вообще знаем друг о друге?
– Ого! – негромко рассмеялся Спайз. – Неплохо, очень даже неплохо. Но мы знаем о тебе вполне достаточно.
– Достаточно для чего?
Спайз рассмеялся, будто услышал сверхостроумную шутку, но не ответил.
– Пока! – решительно распрощался Рассел и быстро пошёл дальше.
– Пока-пока! – весело крикнул, почти пропел ему в спину Спайз.
Уходя от Спайза, Рассел свернул совсем в другой, ненужный ему проулок и какое-то время шёл, не глядя по сторонам, наугад. Улица становилась всё пустыннее, а дома беднее. Кварталы белой бедноты, «условных» и «недоказанных», где ничего нет, кроме стремления защитить свою белизну. Иногда Расселу бывало их жалко, такими трогательно неумелыми были их старания казаться настоящими джентльменами и леди, чаще их потуги вызывали у него брезгливость. Но сейчас эти тихие пустынные улицы были ему даже приятны.
Он свернул в очередной проулок и услышал сзади шаги. Перестук каблучков и более плотные звуки мужских шагов. Расселу не хотелось никого видеть, а эта пара явно возвращалась с бала, и он приостановился в узком проходе между домами. И перед ним по полуосвещённой улице как по сцене прошла пара. Джен Малик и Хьюго Мюллер из их конторы. Они шли под руку и вели какой-то свой оживлённый и, несомненно, приятный разговор. Хьюго смотрел только на свою спутницу, а глаза Джен рассеянно скользили по стенам домов. Рассела они не заметили. Вот Джен засмеялась. Тем тихим волнующим смехом, от которого мужчины теряют голову. У Джен это естественно и прекрасно именно своей естественностью.
Рассел пропустил их и хотел уже выйти, когда даже не услышал, а ощутил ещё чьё-то присутствие, и затаился. Этот человек не шёл, а словно скользил тенью, тёмной, почти сливающейся с ночью тенью. Расселу стало интересно и вместе с тем тревожно за беззаботную парочку. Он отпустил эту тень на пять шагов и пошёл следом.
Гуго рассказывал Жене о своём детстве. Он был сентиментален и сам смеялся над своей сентиментальностью. Это было интересно, ненавязчиво и избавляло Женю от необходимости что-то говорить о себе, чего ей совсем не хотелось: её детство не для чужих ушей. Обычно мужчины лезли с вопросами и такими же ненужными комплиментами, а Гуго… Нет, Женя никак не ожидала, что он окажется таким приятным собеседником. Ей было жаль прощаться с ним, и она откладывала прощание до следующего перекрёстка. Кроме того, она слышала чьи-то шаги за спиной и не то чтобы боялась, но как-то не хотелось идти дальше одной.
