Степан Витальевич Кирнос
Восхождение к власти: день гнева
– Я убью тебя! – надрывая глотку, на весь квартал кричит Маритон, смотря на Легата, тонущего в лучах искусственного света и злобно ухмыляющегося. – Я уничтожу тебя, поскуда!
– Ну, давай, я буду ждать, – позволяет себе отпустить жестокую иронию Легат.
«Киберарий» наносит удар под дых и подсечным ударом по ногам кидает мужчину на спину, после хватает его за шиворот и тащит за ворота по скользкомй покрытию. И с этого положения он отлично видит конец. Десять плазменно-ударных ружей типа «палач», похожих на плоские вертикальные доски, выкрашенные в чёрный цвет с ручкой для стрельбы. Внутреннее состояние плазмы таково, что при уже распылении на живую ткань она превращает её в пепел и уголь.
– Исполняйте приговор.
Концы ружей засветились белым сиянием и дали залп, озаривший местность и ударивший по ушам жутким шипением. За секунду тело девушки исчезло в ослепительном вихре света, вокруг которого за мгновение образовывается ореол пара от соприкоснувшихся с частицами разогретого ионизированного газа капель воды. И когда воздействие ружей сошло на нет, лишь кучка пепла и тлеющих углей остались лежать на стекло-плитке. Анны не стало за одну секунду, Инфо-философия стёрла её из жизни несчастного парня лишь за мгновение, обозначив и исполнение «правосудия».
Маритон наблюдал за тем, как Анна за миг стала пылью, обратилась в уголь под адским напряжением нескольких орудий. Его неистовый крик надорвал связки и полностью сбил голос. Мужчина закашлялся и схватился за горло, когда «Киберарий» вышвырнул его за стену. Всё кончилось в тот момент, когда тяжёлые ворота закрылись, как занавес в театре, тем самым завершая целый этап жизни Маритона.
Глава девятая. Последний пастырь
22:55. Где-то в глубине промышленного района № 1-1.
Погода переменилась, став более спокойной и размеренной. Теперь она не рыдает ливнем или шквальным дождём и не кричит дикой агонией в шторме и ветряных завываниях. Погода тихо и мирно плачет, что выражается в спокойном дожде, редких вспышках молнии и колком ледяном ветре, грызущим незащищённые участки тела.
Но для Маритона всё равно, и тем более разум отказывается принимать ощущения телесной боли, наполнившись страданиями психическими и терзаниями души, которая едва ли не мертва. Его изодранный на ветру плащ покрылся таким количеством дыр, что уже ничем не способен защитить от холода. Майка на теле порвалась в нескольких местах и представляет собой драную кожаную тряпку, накинутую на тело, покрытое ранами и порезами, из которых льётся алая кровь. Штаны стали похожи на джинсы древней и бесшабашной моды – все в дырках и порезах, и только сапоги до сих пор являют собой образец крепости и надёжности.
Всё вокруг стало не важно, не существенно, что перед глазами стоит лишь размытая гряда зданий и возвышений, чьи черты потеряны за пеленой дождя и безразличия. Пространство вокруг представлено водянистой и малоразличимой вуалью постапокалиптических декораций, расставленных жизнью. Высотные дома, исполинские заводы, трущобы – всё стало единой чертой, и лишь дорога перед глазами представляет какую-то ценность. Столько порезов и ссадин за последний час получено, что можно удивиться, как мужчина себе голову не раскроил об камень. И вот снова – бывший Аккамулярий спотыкается о какой-то мусор и падает на мокрый асфальт, плоть его руки, участок кожи на ладони срезается куском разбитого стекла, а ещё одна дырка образовывается на плаще. Но мужчина поднимается и спешным продолжает марш тотальной печали и потери смысла жизни, изрядно покачиваясь, как будто напился или стал полутрупом.
Маритон бежит сквозь промышленные районы уже несколько часов, наплевав на холод и дождь, кровь из ран и усталость. С тех пор, как его глаза запечатлели картину того, как Анна стала пылью, всё существование стало бренно и не нужно. Мужчине осталось лишь идти вперёд, оставив за закрытыми воротами города всю прошлую жизнь и любовь в придачу. И он пошёл. Маритон поднялся и устремился прочь от города, переходя временами на бег или быстрый шаг. И так, один десяток минут за другим ноги унесли мужчину далеко от центрального города, предоставив в объятия враждебного, лишённого жалости и сострадания мира.
Душа испытывает такую боль, что сигналы тела о множественных повреждениях банально игнорируются. В один миг Маритону стало плевать на всё, начиная от будущего и заканчивая собственной жизнью. Интерес к существованию пропал. Сначала была дикая боль и слёзы, льющиеся непрекращающимся потоком, а затем что-то лопнуло в душе, взорвалось или даже перегорело, и последний час превратился в марафон абсолютного равнодушия.
Вокруг таятся опасности похуже стекла или гвоздей. В руинах прячутся недобитые мятежники и отступники, готовые атаковать любого, кто не похож на них. Автоматы, самодельные пистолеты и ружья, арбалеты и луки: всё это может выстрелить из любого угла и яркой вспышкой или же тихой стрелой и оборвать жизнь Маритона, чего он, несомненно, и хотел бы. Но никто не суёт носа из укрытий, поэтому, скрываясь за покровом ночи и стеной дождя, мужчина спокойно бредёт по пустырям, дорогам и сквозь витиеватые трущобные улицы, завёрнутые в целые лабиринты.
Эвакуация только началась, поэтому до нанесения сокрушительного удара ещё несколько часов, что известно Маритону и приводит к отдающейся эхом в сердце печали, так как огненная смерть медлит.
Парень снова спотыкается, только в этот раз его тело на прочность испытывает гвоздь, пришедший в ногу, прямиком голень. Окровавленной израненной правой рукой, схватившись за посторонний предмет, Маритон вытаскивает железку и швыряет её в сторону. Упарившись в асфальт руками, поливая его кровью из ран, он тяжко поднимается и снова продолжает путь, только свернув в этот раз в бетонный лес разрушенных высоток. Впереди появляются силуэты срезанных зданий по пять или десять этажей. В былые времена тут стоял квартал двадцатиэтажных жилых домов, но после воин и кризиса здешние высотные постройки сильно укоротились.
Но, несмотря на явные очертания домов, впереди Маритон видит лишь размытые чёрные силуэты и едва различимые в том безумном угаре, который тяжёлой дланью повис над сознанием парня или количество ран даёт о себе знать. Неважно это для Маритона.
Всё же усталость берёт своё. Шаг мужчины становится всё медленнее, а дыхание каторжнее. Мышцы отказываются переходить на бег, окутавшись пламенем физической боли и усталости, которую онемевшие от холода нервные окончания слабо передают. И навалившаяся усталость не просто берёт верх, а заставляет практически остановиться парня. Сквозь пелену безумия на глазах Маритон впереди замечает кусок разрушенной статуи – огромная голова льва. И пав рядом с ней на ещё не украденные, но шероховатые, поросшие травой гранитные плиты, цепляясь пальцами в поверхность, мужчина доползает до статуи и облокачивается на неё.
Изнеможение и слабость жуткой энтропией поползли по телу, приковав его к земле. Небосвод заботливо накрыл поверженного судьбой бывшего Аккамулярия саваном дождя, а ветер стал обволакивать каждую неприкрытую одеждой клеточку плоти. Чёрное от грязи и крови лицо мужчину устремилось к небу и запрокинулось на холодный камень отколотого куска статуи. Небесные слёзы капля за каплей стали рачительно отслаивать грязь и чистить лицо. Но важности для Маритона это не играет.
– За что? – в пустое пространство, лишённое слушателя сорвался с грязных губ шёпот, полный тужи. – Почему я? – В ответ лишь шум дождя.
Боль утраты и потери выжила все силы, всю волю к жизни из мужчины. Он готов просто лежать и ждать, пока его не прикончат мятежники, вороватые жители или авианалёт. Анна – тот светлый луч, тот смысл жизни, за который можно было цепляться. Но теперь его нет для Маритона, отобрали единственную и первую любовь, лишили по праву безумного закона.
День, насыщенностью в целую жизнь, логично кончился символической смертью. Напарница умерла от горячего жара плазмы, а Маритон погиб душою от вида того, как её рассеяло. Он не чувствует себя живым, ибо все радости жизни давно покинули мужчину. Теперь же он больше похож на живого мертвеца, движимого лишь странной и непонятной волей. Но в «возвышенном обществе» только этот мертвец возможно и прочувствовал истинную жизнь с её искренними чувствами и истинной болью. В Информократии только «мертвец» может перестать быть рабом.
Дождь всё так же размеренно продолжается и ледяной ветер готов начать печальные и слёзные напевы о потерях. Вокруг виднеется какая-то площадь и сквозь пелену небесной воды мерцают силуэты далёких костров, которые разожгли под навесами бедняки, в попытке согреться. Усталый и печальный взгляд Маритона переместился вбок, направо, там, где практически потеряны за слезами, наполнившими глаза и стекающими по израненным щекам вместе дождевыми каплями, очертания старого католического храма.
Пересиливая шум дождевой мглы сбоку, со стороны храма доносится странный звук ходьбы и шлепком намокшей кожи по камню. Звучание шагов становилось всё настойчивее, и суматоха в стороне знаменовала скорое приближение истинных хозяев этих мрачных мест. Но бывшему слуге Информократии всё равно, кто там идёт. «Если будут убивать, то хоть бы побыстрее» – подумал Маритон.
– Смотрите, вон там, – доносится реплика от человека, идущего средь осколков монументальной статуи льва, разбросанных по всей разрушенной площади.
Группа из трёх человек медленно подбиралась к Маритону. Несмотря на плохую видимость и наличие на зрительном пути огромных кусков бывшей статуи, их очертания прекрасно различимы. Двое, с пороховыми ружьями в руках, укрытые плащами грубо вырезанными из брезента, в масках, настороженно подбираются к Маритону. Среди них идёт тот, кто с пренебрежением подходит к потенциально опасному объекту. На его теле покоится чёрное, как ночь и мокрое тканевое одеяние, покрытое заплатками, швами и дырами, подпоясанное обычным старым ремнём. Этот человек не испытывает страха или сомнений, идя к Маритону, в отличие от вооружённых союзников. Ловко и плавно передвигаясь сквозь булыжники, он раньше всех оказывается над изгнанником, явно не испытывая страха или презренней, помешанного на чистой ненависти.
– Обождите! – звучит грубое воззвание от одного из бойцов. – Он может статься опасен. Это явно один из лазутчиков ворога.
– Не нужно, – мягко отвечает ему человек в чёрной рясе и с милосердием продолжает. – Посмотрите на него. Он слаб и изнеможён. У него серьёзные раны.
– Это может быть уловка!
Высокий статный мужчина сильно склоняется над Маритоном, рассматривая того практически в упор. Взгляд разжалованного Аккамулярия улавливает черты облика наклонившегося. Длинный немытый чёрный волос доходит практически до лицевых порезов Маритона. На фоне исхудавшего от недоедания лица серые глаза парня довольно выразительны. На щеках, подбородке и над губой чёрная, неаккуратно подстриженная бородка, которая практически касается лица Маритона. На высоком лбу есть пара свежих царапин.
– Прошу вас, осторожнее! – кричит боец, держа ружьё на взводе. – Он может быть опасным.
Незнакомец пропустил слова предупреждения мимо ушей. Склонившись, он внимательно рассматривает Маритона, вглядываясь в каждый аспект его лица. Пристальный взгляд серых, как камень, глаз шерстит по одежде и ранам мужчины, который лишь бессильно наблюдает за тем, как его изучают.
– Киньте взор на его одёжу! – доносится грубый голос другого бойца. – Он из высшей рати! Его нужно повязать!
– Не говорите ерунды, – человек в рясе выпрямляется и, сделавшись мягче, чем его спутники, говорит. – Взгляните на него. Теперь он, как и мы. Такого же племени, как и все, ибо его изгнали из своего лагеря. – И обратившись к Маритону, тихо обращает ему вопрос. – Скажи нам, что же с тобой случилось?
В ответ, бывший Аккамулярий, молчит. Он не хочет говорить, ибо не считает это значимым. Да и банально нет сил на то, чтобы выдавить из себя хоть какую-то фразу, а вкупе с безразличием это порождает безмолвие и показательную атрофию языка.
– Поднимите-ка его и понесём в храм. Да побыстрее.
«Видимо, человек в рясе обладает большим влиянием, раз его слушаются» – сам себе не открывая рта, проговорил Маритон.
Два человека подняли изгнанника и взгромоздили себе на плечи, чтобы легче было нести. А на том холодном месте, где последние минуты пролежал Маритон, образовалась лужа алой крови, растекшаяся по гранитным плитам неприятием пятном.
Очертания разрушенной постройки становились всё отчётливее, при приближении Маритона к обители. Обычный католический храм, расположенный посреди какого-то пустыря, где средь каменной серой брусчатки растёт короткая и пожелтевшая трава. Места на всех не хватает и улицы ломятся от трущоб, но здесь нет ни палаток, ни самостроя, что могло бы удивить Маритона, будь он не в отдалённом от реальности состоянии. С первого вида строение похоже на разрушенную римско-католическую базилику, выполненную в раннехристианском стиле – у неё частично разрушена небольшая часть восточная стена, и крыша вся покрыта заплатами. Выцветший камень, из которого сделана базилика, со временем покрылся мхом у подножья храма.
– Заносите его, быстрее! – командует мужчина, похожий на священнослужителя, открывающий тяжёлую деревянную дверь. – Положите его на свободную лежанку.
Маритона занесли в храм, который как близнец напоминает внутреннее устройство Базилики Константина в Трире. Скоротечно окинув усталым взглядом помещение, Маритон нашёл его слишком захламлённым для старинного храма – множество мебели, каких-то лавок и огромных палок и лежанок у стен, чем создаётся эффект нагромождённой стены из всякого хлама у стен, возвышающегося на два-три метра, окна, лишённые стёкол, занавешены натянутым полиэтиленом. А в конце, там, где высокая арка, свисает огромное тканевое полотнище с изображением мужчины, с чёрной бородкой, выразительными, пронизывающими до самой души, очами, во весь рост с нимбом и облачённого в еле различимые кремовые одежды.
Но весь обзор на помещение перекрылся деревянной старой лавкой, возле которой его положили воины. Кожные покровы, в некоторой степени лишённые чувствительности, не почувствовали ткани под собой, лишь тело поняло, что его положили на что-то мягкое и тёплое.
– Лежи тут, – грозно вымолвил трущобный боец и с напарником оставил Маритона в одиночестве.
В помещение слышится сопение ещё десятка человек, которые покорно дожидаются момента торжества над ночью первого луча солнца, чтобы подняться и преступить к работе. Спящие люди, получившие скромный приют в храме, настолько устали за день работы, что не заметили, как к ним занесли раненного человека.
Посреди всеобщего лежбища Маритон, кряхтя, чуть приподнимается и видит, что всё его тело залито кровью, которая продолжает течь из незакрытых ран, и покрыто грязью, а одежда превратилась в жалкие лоскуты ткани и кожи.
– Осторожнее, вам нужно лежать, – доносится из темноты заботливый голос.
Рассеивая мрак и выходя из него, появляется высокий мужчина в промокшей рясе. Шаг его обуви порождает тихие шлепки подошвы о мраморный пол. В руках у хозяина храма зажиты пожелтевшие бинты, мази в тюбиках, потерявших цвет и бутыли с разбавленными растворами.
Изгнанник спиной опёрся на старую лавку и тут же почувствовал болезненные ощущения по всему телу. Сухие губы подходящего парня исказились в смущении и неприязни, а затем с них сошёл шёпот:
– Я же вам сказал лежать.
Первым делом человек в чёрном находит места, где ранения самые серьёзные и отчищает их тряпочкой и водой от грязи, чтобы не допустить заражения. Затем промывает раствором, от которого на ранении чувствуется лёгкое пощипывание и тут же перебинтовывает рану, чтобы остановить кровопотерю. И чтобы разнообразить хоть как-то медицинские процедуры, разбавляет знакомство вопросом:
– Может, скажите, как вас зовут?
Ответом становится молчание, незаполненное скорбью и бессилием со стороны Маритона, который не желает даже начинать разговор.
– Могли бы вы рассказать что-нибудь о себе? Вы всё-таки, теперь один из нас, – перетягивая бинт на ноге, говорит парень. – Познакомились бы, помогли бы вам. Всё же лучше сейчас начать знакомство, позже может быть неуместно. У нас не особо жалуют тех, кто не любит… быть в коллективе.
До Маритона доходит, что этот парень не замолчит и поэтому сам спрашивает, что первое приходит в голову:
– Вы священник старого Бога?
– Ох, – улыбнулся мужчина. – Так теперь называют Христа. Что ж, если вы говорите о триедином Боге, то тогда меня можно назвать священником. – Перейдя к следующей ране на ноге, отвечает. – Да, я настоятель этого храма.
– Как вы смогли так долго скрываться от инфо-культов? – тяжко спрашивает Маритон. – Как вы не попались им на вид?
– Знаете, они любят держаться поближе к «Проклятому Ковчегу», и тут их практически мы не видим. Да и мы пытаемся всячески скрывать наличие христианской общины на окраине промышленного района. Нам тут не к чему гости.
– А что такое «Проклятый Ковчег»?
– Ваш «Круг Интеллекта». – Смазывая мазью ещё одну рану, молвит священник. – А вы, я так понимаю оттуда. И что же с вами случилось, что вас сюда выгнали, если не секрет?
Маритон тяжело выдохнул, а на глазах появились проблески слёз, готовые снова окропить щёки. И всё же ответ, чугунной фразой, даётся:
– За что? За любовь и человечность. У нас больше нет преступлений, за которые наказывают.
Священник понял, к чему клонит спасённый им мужчина. Поэтому тут же прекратил разговор о наказании, подняв ладонь Маритона и обработав её, залив обеззараживающим раствором нижнюю часть, практически лишённую кожи и перебинтовал её.
– Может, скажите имя?
– Я Маритон УК-115, – нелегко отвечает мужчина.
– «УК-115»? – удивлённо звучит вопрос. – Мы давно перешли на фамилии вместо кодов. А что они, кстати значат?
– «115» это личный номер в отделе на работе. А «УК»… «Упраздняющий Криминал». Особый статус в обществе, показатель борьбы с элементами… которые считаются преступными…
– Понятно. А я Флорентин Антинори. Настоятель этого храма и пастырь всех христиан в городе.
Маритон нахмурился.
– Вы популярная фигура, в высших кругах города. Вас даже ликвидировать хотели, только вот за что? – грузно спрашивает Маритон.
На лице священника проявилась лёгкая усмешка:
– Господь милосердный наделил многих людей в городе стремлением к вере. Я в городе единственный выживший пастырь и мне выпала тяжёлая миссия стать поводырём для людей в это тяжкое время, – без всякого самолюбия твердит Флорентин. – Мы исповедуем веру, идеи, которые не нравятся городской власти, а меня хотят убить потому что считают главой прихода.
– А «Стяжатели Справедливости» ваших рук дело?
– Нет, – с неприязнью ответил священник. – Они называют себя христианами, но таковыми не являются. Это еретики и отступники от Бога. Они практикуют свободную любовь и поощряют омерзительные противоестественные браки. Они террористы, которые стремятся лишь побольше пролить крови врагов, а их свирепость, в том числе и к союзникам, опровергает милосердие, что делает из них язычников.
– Христиане, – выдохнул Маритон. – Как же у вас всё сложно.
– Проще, чем ты можешь подумать, – накладывая повязку на кровоточащее запястье левой руки, выговорил Флорентин. – Что ж, вот практически тебя и подлатали. Осталось только умыть тебе лицо и обработать раны на нём.
Священнослужитель отстранился. Маритон, сквозь тяжесть в мыслях и полнейшую ментальную апатию, попытался отстраниться от мрачных размышлений. Но единственные думы, которые лезут в голову это об этом месте и его настоятеле. Этот христианин не такой, как большинство в Информократии и мужчина видел это. Флорентин не ломится проповедовать с сектантским фанатизмом о Боге, не витает навязчивой мухой, рассказывая взахлёб о вере, как это делают культисты, ищущие лишь славы в подражании самим себе. Антинори же спокоен, кроток и сдержан. Не фанатик веры, не идол для последователей. Пастырь для оставшихся христиан, ведущий их не на бойню, но готовый их защищать до смерти. Не убийца, кромсающий любого, кто может показаться врагом, а милосердный слуга древнего Бога, готовый предоставить кров любому нуждающемуся. Именно таким показался Маритону Флорентин за пару минут общения.
– Вот, – доносится из темноты голос. – Утри лицо. Оно совсем грязное.
Маритон протягивает руку, и хватается за небольшую выцветшую тряпку. Кончики пальцев ощущаю влагу на ней, как холодок бежит по коже. К лицу прикасается мокрая ткань и движение за движением, стирает подсохшие кровь и грязь.
– А кто это? – пытаясь обернуться назад, вопрошает Маритон. – Вон там, на полотнище. Мужчина.
– Это господь наш, Иисус Христос, – печально отвечает Флорентин. – Одно из последних изображений в этом злосчастном краю. Все остальные были уничтожены, кроме одной иконы, хранящейся далеко на севере.
– А зачем оно вам?
– Это наш символ. Христос наш пастырь, ведущий сквозь дебри неверия и океан невзгод. Именно за этим изображением кроется наше единство и наша сила. Это символ, за которым идут люди и под которым начнётся война. Это символ нашей веры.
– Война?
– Да. Вы разве не слышали? – удивился Флорентин. – Рим позавчера пал, не выдержав натиска Рейха. Теперь очередь, скорее всего, будет за Информократией. Оплот антихриста, воплощённый в лживых Апостолах скоро рухнет. И тоже встанем на это путь, во имя будущего мира. – Священник выпрямился и простёр руки в сторону, заговорив чуть громче. – Отсюда начнётся борьба с античеловеческим режимом. Но борьба не силой оружия, а волей и словом.
Маритон натужно ухмыльнулся:
– Что ж, раз вы затеяли борьбу, тогда я хочу вам сказать, чтобы вы поскорее отсюда уходили. Через несколько часов или минут здесь будут бомбардировщики. Им дано задание полностью сжечь город бомбами.
Улыбка коснулась губ Флорентина:
– Мы знаем. В штабе врага есть те, кто ещё верит в истину и знает, что царство электронного антихриста скоро рухнет. Мы практически собрались и через час будем готовы покинуть город, – Антинори обернулся к наполненному сопением залу. – А теперь простите, мне нужно будить людей.
Когда Маритон попытался подняться, в кармане изодранного и грязного плаща что-то неудобно пошевелилось и кольнуло в ногу. Пальцами внутри одежды мужчина зацепился за край, чудом уцелевшего маленького диска, и вынул его. Ни единой царапины, ни вмятины, целый, словно он всё это время находился в защищённом месте, в сейфе, пока его владелец кубарем катался и получил десяток ран.
– Флорентин, – воззвал Маритон, протягивая дискету.
Почесав плохо стриженую бородку, Антинори повернулся к тому, кто позвал его.
– Я думаю, это вам поможет в борьбе. Тут всё, чего боится власть Информократии. Все грехи и преступления. Позорные секретные моменты.
– Откуда она у вас? – забирая, спросил священнослужитель. – Вы же понимаете её ценность? И вы же нам ничего не должны.
– Да, знаю. Я получил его в дар от «друзей». И пусть это станет моим залогом присоединения к вам. – Тяжело закончил фразу Маритон.
Священник задумался, понимая, чего желает раненный боец. Он видит, как атрофия души в единственном живом оке бывшего Аккамулярия сменяется на злобу и гнетущую жестокость. Но это не праведная ярость и не тем более желание сокрушить лживое божество. Более тёмное и опасное чувство терзает дух парня, пожирая его изнутри. Флорентин не раз видел, как оно приводило к самым ужасным последствиям и на фоне грандиозных событий оно может оказаться столь разрушительным, что способно изменить ход истории.
– Скажите, вы жаждите мести? – звучит вкрадчивый вопрос.
Маритон понимает, что хочет услышать от него священник и знает, как лучше ответить, но на ложь и спекуляции нет желания и сил. Лишь прямая истина, льющаяся из души чугуном:
– Возмездия за разрушенное счастье. Я лишь хочу, чтобы те, кто несправедливо себя возвышают пали ниц и стали историей. Я жажду справедливости, как и все вы. Меня уже не интересует собственная жизнь, честно, – опираясь на пол, затем на опрокинутую скамью, сквозь жуткую боль и неимоверную усталость, Маритон поднимается на две ноги, и, качаясь от пронизывающей тело садни, с рвением продолжает. – Если ваш Бог дарует мне возможность сокрушить врага, на руках которого море крови невинных я пойду за ним хоть в ад. Дайте мне возможность сразиться с заклятым неприятелем, в последний раз. Жажду ли я мести? Ещё как. Но это моё последнее желание, мой смысл жизни, не лишайте меня, его.
Священнослужитель спокойно рассматривает Маритона, сохраняя в лице полную статичность. Он видит человека озлобленного, но полезного. Месть, возможно, последнее, что ещё поддерживает жизнь в мужчине. Ни раны, ни обездоленность, ни позор боле его не беспокоят, лишь охота принести воздаяние нечестивому и прокажённому Информократичному строю.
– Я и не буду решать, – слегка улыбнулся Флорентин. – Мы отправляемся в Этронто, именно там теперь собираются христиане центральных Апеннин и те, кто хочет участвовать в войне за север. Там и решат, подходишь ли ты, – и, приложив руку к плечу Маритона, Флорентин Антинори, сохраняя спокойствие, мягко закончил, обозначая начало новой главы в жизни мужчины. – Хорошо, теперь ты с нами, теперь ты не програманнин, а гражданин Рейха. Помоги мне собраться и разбудить людей, чтобы поскорее отсюда уйти. Мы отправляемся. Немедленно.
