Степан Витальевич Кирнос
Восхождение к власти: день гнева
– Ох, и где же демократы-революционеры? – спрашивает шёпотом себя под нос мужчина, продолжая всматриваться в образы города, вспоминая рассказы соседей.
Пав в когти Рейха, Этронто стал не только преображаться, но и меняться идейно, становясь более консервативным и монохромным в идеологическом поле, отдавая предпочтение подчинению государственной власти. Сейчас на широкой улочке расставлены лавочки, насаждения зелени, красивые рощи кустов и даже цветы высаживаются по краям, дабы радовать глаз, а где-то и были вкопаны маленькие деревца. Пару месяцев назад, средь тотальной разрухи тут толпами расхаживали «революционные люди» и творили что хотят, начиная от обычного грабежа, который подавался как «изымание остатков личного имущества во имя дела революции» и заканчивая насилием и убийствами, преподносившиеся как «акт революционной коммунистической справедливости». Сейчас этого нет, ибо Канцлер при захвате севера Этронто лично отдал приказ «всех коммунистов привести к полному равенству с землёй». А вместе с красноцветными были растерзаны и все остальные идеологические движения, начиная от умеренных зелёных и заканчивая революционными либерал-демократами, которые хотели попросить из города имперские войска и установить в Этронто высшую форму народного самоуправления. Нужно ли говорить, что армия Императора отчистила город и от них.
Пройдя ещё пару метров, Маритон заворачивает резко направо и оказывается лицом к большой деревянной двери, установленной на входе в одноэтажную, но широкую пристройку перед десятиэтажным домом, на которой красуется выжженное паяльником изображение одно единственного геральдического символа – католический крест, окружённый лавровым венком на фоне распахнувшихся крыльев.
«Будьте осторожны, испивая вина, следите за моральным обликом себя и нации» – выгравировано под символом. Не поняв, что это значит, мужчина смотрит на здание и видит на серой бетонной стене прибитую белоснежную табличку, на которой чёрными цифрами написано – «129-09».
Отворив дверь и пройдя внутрь, Маритон видит томное помещение с сильно приглушённым освещением. Ароматы готовки и свежей выпечки, перемешавшись с запахами овощей и фруктов, да и вином, напоминают дорогой ресторан. Широкое, просторное и свободное пространство наполнено круглыми столиками с домоткаными скатертями, привезёнными как будто из деревенской корчмы, и деревянными стульями, с плетёной фактурой стульев, а роль освещения тут выполняют четыре окна, прикрытых шторами бардовой расцветки и пара светильников, поливающих пространство тусклым-тусклым светом.
– Маритон, сюда. – Слышится воззвания откуда-то справа.
Подойдя к источнику голоса, мужчина садится на третий свободный стул и окидывает взглядом двух других парней.
– Здравствуйте. – Протерев неживой глаз, здоровается человек из Варси.
– Приветствую. – Сказал черноволосый мужчина, с аккуратно подстриженной бородкой, и помытыми волосами; его тело укрывается чёрным костюмом, черты которого мало различимы в такой темноте.
– Ну, привет, – произнёс другой человек, на вид чуть пожилой – серый, уже седой волос убран назад, щёки украшает серебристая щетина, тёмными глазами расцветки на стыке зелёной и серой он уставился в бокал с вином, а торс под серой военной шинелью на пуговицах, и суровым, холодным голосом переходит к вопросу. – Как ты, сынок, в порядке?
– А что?
– Просто думаю, подходишь ли ты с твоим пороком к этой службе? – обхватив бокал жилистыми пальцами, седой мужчина отпил вина. – Ты же понимаешь…
– Да, – и выдержав паузу, Маритон обратил лик к другому парню. – Флорентин, ты лучше в этом разбираешься…
– Что именно? – спросил человек в чёрном с проникновенным взором глаз смотря на Маритона.
– Там… у двери… нет, на двери я видел крест и лавровый венец. Что это значит? И надпись странная.
– Это? Так это пометка Католического Комитета Духовности, что это место должно соблюдать особые моральные правила, а надпись говорит, чтобы посетители не предавались греху пьянства.
– А почему так? И что за правила?
– Такова была воля Канцлера, чтобы все заведения не во владении государства, которые дают пищу и воду, находились под особым моральным надзором и не содействовали становлению хорошего морального облика народа Рейха, – с гордостью поясняет Антинори. – А правила довольно просты – не допускать алкоголизма, не брать много денег за еду, не давать людям объедаться, не допускать шумных веселий и пустого празднества и следить за моральным обликом и пресекать всё, что не соответствует поведению, указанному в Писании.
– Как интересно, – чуть недовольно вымолвил Маритон и мысленно продолжил. – «Рейх, пытаясь уничтожить новый Вавилон, пытаясь выйти из новых тёмных веков, построит страну особого морального режима. Остаётся надеяться, что это будет не тюрьма народов».
– Похоже, тебе не нравятся эти нововведения, мальчик, – надменно заговорил вполголоса другой мужчина. – А ты знаешь, что раньше тут было?
– Нет.
– Раньше, в этом самом кафе, где сейчас разливают хорошее вино, находился «революционный коммунистический отдел предоставления удовольствия».
– Ох, а проще.
– Иначе говоря, коммуняки, тут позволяли людям упиваться копеечным метиловым спиртом в доску, и вдогонку накачивали наркотой. Когда экономика города откинулась, и он развалился на два куска, та, что по коммунистечнее решила, что если население будет довольствоваться лишь низшей похотью и желанием обдолбиться, то управлять им будет легче, как стадом скотины. Да и восстание оно не подняло бы.
– Так к чему это?
– Комитет, – ввязался в разговор Флорентин. – Вместе с Императором решили, что каждый город, входящий в Рейх будет повиноваться правилам морали, чтобы народ не стал подобен зверям. Пойми, Империя желает просветить население, избавив от потакания животным инстинктам.
– И сократить ту часть, которая не хочет этого.
– Они сами противятся. Кусают ту руку, которая решилась поднять из пепла этот чёртов мир, и восстановить его из руины, – недовольный и суровый голос седого мужчины показался Маритону не проявлением злобного характера, а результатом неспокойной жизни.
– Хакон, слишком тотально.
– Знаешь, я ещё в бытность свою обычным наёмником воевал на юге. Среди гнилых трущоб, полуразрушенных городов и утопая по колено в крови и дерьме мы сражались против кошмаров, выведенных ручными учёными гнилого богатого люда. Затем под знамёнами Империи, под командованием Джузеппе Проксима я сражался в захолустьях и видел, людей похожих на живых мертвецов. А в Риме мы познали ад. Там я попрощался со многими собратьями по оружию. Сам Первоначальный Крестоносец об этом сказал так – «Огромный город, который умирал под тяжестью собственного разложения, встретил нас жалким сопротивлением червей, которые его сжирали».
– И что же после Рима?
– А после него, когда от моей роты осталось всего ничего, я присоединился к вспомогательному отделению «Серых Знамён» при полку «Коготь Орла». Знаешь, когда мы сюда пришли, граф южной части города увидел в нас надежду и присоединился без боя. Не суть важно. К чему же я сейчас вывалил на тебя комок этих воспоминаний, спросишь ты. Я хочу, чтобы ты понял – под дланью Империи Рейх будет всё больше городов, но она несёт свет прогресса. И в составе Рейха каждый город, каждый человек должен будет соблюдать правила морали, чтобы не впасть в дикарства. Это и есть прогресс.
«Прогресса… обычно после тёмных веков идёт средневековье, а это прогрессом не пахнет» – иронизирует Маритон, не говоря этого.
– Ладно, я вас понял, единая Империя – благо для всех. Скажи Флорентин, как ты? Куда устроился на работу?
– На церковной службе при Монастыре Крестового Похода. Иначе говоря, я рядовой капеллан в войсках полка, который занял Этронто, – гордо заявил священник, сложив руки на груди.
– Не удивлён, Флорентин. Ты же входишь в Католический Комитет Духовности?
– Естественно. Под его властью все духовно-моральные структуры.
– У тебя там будет великое будущее, наверняка.
– А ты, Маритон, куда ты собираешься?
– Вот об этом я и хотел поговорить, – и, повернувшись к Хакону, блеснув взглядом неживого ока, мужчина утвердительным голосом заговорил. – Скажите, господин сержант, как обстоят мои дела?
Хакон изрядно нахмурился. Он стал что-то судорожно искать по всей шинели, перебирая её руками и залезая во все карманы, но так ничего не достав, кладёт руки на столе так, что опустошённый бокал оказывается средь них и говорит.
– Прости парень, я ничего не смог поделать.
– Вы о чём? – спросил Антинори.
– Твой друг собрался на войну с Информакратией. Я не знаю деталей, – Хакон едва пригнулся и шёпотом заговорил. – Но слышал, что начнётся она скоро и Канцлер собирается задействовать все возможные ресурсы.
– И как, Хакон, почему не получилось?
– Проклятье, я забыл постановление. Теперь всё делается официально, и использование связей пресекается «надзорной военной службой». Иначе говоря, тебе нужно становиться на учёт и проходить полноценное обследование, чтобы попасть в хорошие войска. В обычную пехоту тебе не нужно… поверь, не нужно.
– И что же мне делать?
– Идти в департамент по набору граждан на военную службу полка «Коготь Орла» и проходить все круги медико-бюрократического ада, – холодно пояснил Хакон.
– Зараза, – расстроенно бросил Маритон, опечалившись, ибо его желание, принести возмездие Информакратии висит на волоске.
Увидев печаль знакомого, с которым пришлось пройти через многое, Антинори смилосердился:
– Маритон, при Комитете формируется особое подразделение. Верховный Отец и Канцлер его решили назвать Корпус Веры. Он набирает двадцать тысяч самых сильных и духовно устойчивых людей, дабы они смогли нести волю Господа, быть миссионерами там, где не можем мы и выжигать всякую ересь, противную Ему и посланнику Его на земле, – в этот момент лик Флорентина чуть исказился от лёгкой неприязни, но игра тусклого томного света скрыла эмоцию. – Если ты так хочешь отомстить, утолить жажду мести, хоть я это не одобряю, ты можешь подать документы туда. Сможешь пройти по упрощённому обследованию.
– Хорошо, спасибо, – Чуть тяжело изрёк Маритон, поднялся со стула и прежде чем покинуть заведение, вопросил. – Хакон, а кто они были… служительницы дома равного удовлетворения?
– Это? – негодующи, переспросил Хакон. – Откуда ты о них узнал?
– На улице услышал. Говори уже.
– Я читал об этом в отчётах и книгах. Самых красивых девушек, когда возраст пробил шестнадцать лет, выбирали, чтобы они ублажали… похоть коммунистических вождей Этронто. Жёны и мужья были признаны общими, а лидеры коммуняк желали пользоваться только самым красивым м здоровым «товаром». – Спустя трёхсекундную паузу, Хакон перешёл на политику. – Теперь ты понимаешь, что попасть в лоно Империи, намного лучше, чем оставаться в безумном потакании разнузданности и сумасшествию вообще?
– Возможно.
– Нет, сынок, – улыбнулся худыми иссушенными обагрёнными вином губами пожилой мужчина. – Ты понимаешь это так же чётко, как ясный день. Думаю, ты пока просто не можешь принять некоторых реалий, но подожди, ласковая рука Империи Рейх изменит до конца твоё мнение… она всех меняет.
Глава тринадцатая. По воле секты – во имя сделки
Этронто. Вечер.
Дуновения ветра, которые днём представляли собой напор порывистого ветра, сейчас стали чем-то лёгким и ласковым, милующий нежными ветряными прикосновениями несчастный и многое переживший город, как будто бы успокаивая его и готовя к мирному сну.
С востока наступает фронт ночи, забирающий всё больше небесного пространства, поглощая его тьмой наступающих сумерек, и вся небесная твердь выкрасилась в палитру холодных и огненных цветов. Так запад являет собой грандиознейшее сочетание яркого оранжевого и тусклого золистого свечения с того места, где солнечный диск уходит за тонкую грань горизонта, затемняя высотки. После идёт гнетущая дух багровая пелена, тёмного кровавого цвета, зловещей рукой зависшая над Этронто, и всё алое небо больше напоминает злое предсказания, возвещающее человечеству, что вот-вот раскроются врата ада и мир захлебнётся кровью. И на востоке небесная твердь утопает в холодных расцветках космоса, которые являются в виде странного тёмно-фиолетового цвета, словно всё ближнее космическое пространство рухнуло в параллельный мир и смотрит на Этронто глазами тысячи невинных душ убиенных безумствами и зверствами сторон старой войны.
Слишком поэтичное описание того, что повисло над головой в ожидании чуда на Земле или смерти её, а долгое, практически бесконечное ожидание растянулось на многие миллионы лет, но именно так его видит мужчина, запрокинувший голову наверх, в попытках разглядеть замысел бытия. Глаза, наполненные жадностью к познанию сущности жизни и полыхающие жаждой разгадать, в чём смысл существования человечества видят в закате странную закономерность – уходящий золотой век человека, совершенство и блеск этого вида выражен в эпицентре закатного сияния, сменяется кровопролитием и жестокой бойней, когда род людской, ведомый алчностью и безумием ослеплённый и в поднебесье прошёл против себя, выступив предметом вечного спора Бога с дьяволом, света с тьмой; и вот момент истории, когда всё прошло, битвы сошли на нет, но былое величие утрачено в сумасшествии войн и кризисов, поставившие людей на грань вымирания, и тёмные времена, эпоха нового дикарства и варварства, воцарившихся на руинах цивилизации близиться, и угрожает миру.
«Как всё символично» – мимолётом пронеслось в уме мужчины, уставшим живой и механический глаз на небесное полотно, найдя в нём всю историю человека, начиная от рассветной зари, когда первые цивилизации выбрались из тьмы дикарства и заканчивая её закатом, наступившим в час падения людей в состояния новых дикарей.
«Но после долгой ночи наступает рассвет» – появилась новая мысль в уставшем разуме парня и, оторвав взгляд от неба, он направил его вниз, уставившись на водную гладь. Оперившись локтями на гранитное ограждение, он взглянул на пруд, в котором отразилось то самое небо. Ветряные порывы едва трепещут не зачёсанный и лохматый волос и дёргают игриво за края кожаного пальто.
Маритон взирает на пруд, очень большой и обширный водоём, который простирается вперёд на три сотни метров и напоминает больше широкое городское озеро. По воде идёт лёгкая рябь, нагоняемая ветром, оттого и изображение неба дёргается, но ни это привлекает внимание мужчины. Там, на импровизированном берегу, выложенным из брусчатки и у самой воды украшенный зелёной изгородью и цветами, гуляет множество людей – добрых и мирных граждан Рейха, которые предаются отдыху после трудного дня.
Тяжёлый вдох парня и он чувствует, что воздух наполнен множеством ароматов, которые смогли бы взбудоражить любого романтика былых дней. «Липкий» и приятный запах цветов, источающих от самого озерца в вечерний прохладный воздух удивительное сочетание природных благоухании, перемешался с терпким ароматом настоящего кофе, оставляющим на языке горчинку. К этому стоит прибавить стойкий аромат сладостной выпечки, что приторным веянием забивается в нос и разбавляет горечь от кофе. Местные пекари к вечеру взялись за дело и обонятельное напоминание их работы в виде запаха подгорелой корочки, что аж ощущается хруст её, благоухания сладких кремов говорит о жизни и благоустроенности этого славного места. И чувствуется даже сам хлад воздуха – это непонятное ощущение вечера, переходящего в ночь, когда даже сам воздух необычно, чудно пахнет. Жизнь сюда вернулась.
Там, у самого пруда, гуляют толпами радостные люди, смотря на которых, можно осознать всё счастье, которое они испытывают. Удивительное ликование на лицах граждан. Нет, это не эйфория и не яркая радость, свойственная фанатикам или во время выигрыша крупной суммы, хотя что-то от этого на лицах имеется. Та лёгкость скорее похожа на облегчение после рабского труда, когда после многих лет беспросветного и безумного жития приходит спаситель и выкупает человека, делая его свободным. Да, лёгкость и радость на лицах можно сравнить со смиренным весельем, когда людей освобождают от долгого и тяжёлого рабства.
Но Маритон едва ли предаёт значению изумительным ароматам и ликующему поведению граждан рядом с ним. Душевное состояние, больше напоминающее прогрессивную духовную апатию накрыло мужчину с головой. Он ощущает, как по коже крадётся холодок, гонимый вечерним ветром, его нос ловит фантасмагорию уличных благоуханий, а глаз видит счастливый народ, но всё это так отдалённо и не интересно, что похоже больше на практически ненужное, не чувствующееся ощущение, которое так далеко, так не понятно, будто никогда не будет познано.
Под собой он видит мужчин и женщин, стариков и детей, гуляющих под ним прямо на берегу, практически вплотную касаясь живой, зелёной изгороди, однако не находит места среди них.
«Могу ли я к ним присоединиться, если не чувствую, что должен веселиться? Достоин ли я такой радости, что и они? Ох, мир…» – тяжкие мысли парня, сковывают душу, не давая также влиться в монолитное общество Империи, медленно переходя к укорам совести – «Найдётся ли мне место в этом мире? Я не спас её, чтобы она могла радоваться этому… новому порядку. Почему же я не смог…»
Несмотря на постоянные объяснения Флорентина, что гибель Анны не вина Маритона, а преступление Информакратии за которое «Господь воздаст десятикратно», но убедительные доводы его церковного слова не находят отражения в реакции парня, и выходец с севера продолжает себя винить в гибели девушки, выворачивая ситуации прошлых дней так, чтобы найти там лазейку, как можно было бы поступить, чтоб она осталась в живых.
«Если бы… если бы мы не пошли на то собрание… она бы осталась жива» – но осознание, что не пойти на требование Легата явиться в кабинете это преступление доходит лишь спустя секунды, заставляя отвернуться от такого варианта развития событий и вернуть неустойчивую личную невиновность перед прошедшим.
Скорбь и боль, несмотря на прошедшее время всё так же терзают существо, хотя всё же Маритон пытается уйти от печалей и настроится только на будущей службе, которая должна дать возможность, эфемерный шанс на отмщение любому представителю Информакратии.
Любовь, пронесённая годами и извергнувшаяся в один день, подобно фонтану лавы из жерла адского вулкана рождает мерзкое ощущение недостаточности собственной жизни. Словно из него вынули что-то очень важное, что давало смысл дальнейшего существования и изо дня в день заставляло вставать с кровати и идти на чёртову службу и ловить тех, кого на самом деле жалеешь и готов защищать до потери жизни. Но то ради чего, или скорее ради кого жил, тот стимул, который заставлял каждый день становиться безжалостным палачом тех, кто выступал за человеческие и вполне нормальные вещи, которые казались Информакратии «противостоящими истинному порядку», пропал, рассеялся как туман.
– Безумие, – проронил шёпот Маритон, вдумываясь в дни прошлого.
– Вы что-то сказали, гражданин? – неожиданно прозвучал вопрос сзади.
Мужчина без эмоционально обернулся и увидел, что за спиной у него стоял паренёк, больше смахивающий на подростка лет семнадцати-девятнадцати. Лёгкая серенькая курточка поверх синей футболки укрывает от вечернего холода. Джинсы, синие и плотные, какие только показывают в старых фильмах, покрывают чёрную обувь, похоже, это ботинки, или грубые туфли.
Парень весьма худ, жилист, но не истощён. Бледная кожа больше похожа чем-то мрамор, а два выразительных глаза припоминают тусклые янтари, из которых бьёт странный свет. Короткий тёмный волос прилежно зачёсан, что выдаёт в парне аккуратного и прилежного, хотя бы в плане внешности, человека.
Оценив паренька, Маритон сухо отвечает:
– Просто восхищаюсь безумной красотой этого места.
– Да, место тут хорошее. Спокойное и красивое, – восхищённо промолвил юноша.
– А что вас сюда привело?
– Я могу тот же вопрос задать вам, – с лёгкой задоринкой изрёк юноша. – А, зачем вы пришли?
– Можно хотя бы имя твоё узнать, юноша? – настойчиво прозвучал вопрос от Маритона.
– Я Гален. Буду рад знакомству.
– А я Маритон из Варси. Так скажите, молодой человек, зачем вы пришли сюда и одёрнули меня? – грубым голосом сказанный вопрос перерос в ещё один такой же. – Есть тому причина?
В тёмно-янтарных глазах Галена мелькнуло нечто схожее с огоньком задора, но тут же подавилось театральным и явно наигранным плохим настроением, печалью, и парень не поленился даже тяжкий выдох сделать, чтобы создать надлежащий образ.
– Я просто хожу. Гуляю и разглядываю то, что стало с городком. Вижу много чего интересного. Я же тут родился.
– Просто гуляешь? По городу, который может быть… опасен? – подхватив игру, спросил Маритон.
– Да. А чего мне боятся? Благо от Рейха есть какая-то польза в виде полиции. Структура, издавна призванная защищать тех, у кого власть, защищает самый наглый и жадный класс людей, обирающих простой народ. Обслуга режима.
«Что за юношеский максимализм» – иронизирует в мыслях мужчина, смотря на ещё мальчика, который выказывает ярое недовольство пришедшей Империей. «И что в нём говорит так? Нигилизм? Анархизм или обычная ненависть к любой власти?».
Маритон часто встречался с такими людьми в бытность свою ещё Аккамулярием в Информакратии. Обычная пехота всех революций – молодёжь, чьи мозги хорошо обработаны и буквально запрограммированы на уничтожение любой системы, которая не потакает каждой прихоти молодого населения.
«Молодёжь – шестёрки революций всякого рода, и им позволяют иметь мизерную и эфемерную власть до тех пор, пока на игральный стол не взойдут люди более высокого ранга, которые и бросят пехоту революций на штыки» – подумал Маритон, всматриваясь на юношу.
– Что вы задумались? – уже пытаясь выдавить простоту, вопросил паренёк. – Вы, наверное, видите во мне какого-нибудь коллаборациониста? Так? Мятежник против системы… Может таковым я и являюсь, но всё же.
– Нет, что ты. Я просто думаю, как такое можно говорить в большом имперском городе, где тех, кого назвал обслугой режима как… довольно много.
– А я не боюсь их. Вот честно, – горделиво заявляет Гален. – Я хоть человек простой и интересы у меня простые, но мыслить не разучился. И я знаю, домыслил, что проклятой полиции до меня дела нет.
– Не боишься так говорить при них? – еле-еле усмехнулся Маритон. – Отловить могут, если рядом будут.
– Это ты прав… полицейские псы они такие…
– Откуда вообще такая ненависть к ним? Гален, ты вроде видишь как тот самый режим, который ты ругаешь, возрождает город, – рука Маритона устремилась, указывая в сторону высоких возрождённых кварталов, переходя тут же на цветочные сады и показывая, какой порядок на улице. – Я, как человек простой, смотрю и вижу, что из кризиса Этронто поднимается к процветанию.
– Это всё, потому что у тебя мышление несвободное, – с толикой игривости и юношеского поучения горделиво заявляет Гален. – А рабское. Я – либерал, и знаю, что свобода, истинная не требует процветания и сытости в желудках, её единственное требование – дозволение до всего. Свобода это когда всё можно.
– Тогда это получается беспредел.
– Свобода, ограниченная минимальным законом – вот что я имел в виду. Это раскрепощение воли и духа, вседозволенность плоти, когда устанавливается просвещение. Но именно оно и есть высшее выражение свободы, когда освобождённые от принуждения индивидуумы конкурируют меж собой, и в этой конкуренции рождается прогресс. Но без общинного, коммунального единства не может быть и развития общества. Поэтому только идеи либерального коммунизма имеют право быть и воплощаться. – Не боясь, вывалил юноша комок политических идей на Маритона.
«Всё свалил в кучу. Сбор революционного популистского мусора, которому бедный юноша придал ценность. Но такая последовательность мыслей. Такие идеи… тут точно поработал хороший наставник». Маритон понял, что Гален – жертва чьих-то безумных и глупых воззрений на мир, но чьих? «Бедный мальчик уверовал во всю либеральную и коммунистическую ересь. Не уж, то он истории не знает?»
– Так ты не сказал, почему не любишь полицию и Рейх.
– Почему же… ты же не местный так?
– Допустим.
– Ой, не допустим, а так и есть. Это видно по тебе и речь у тебя… пробиваются нотки с севера. И вон, какой глазище. Такие делают либо в Риме, либо в Техно-Конгломерате, – Юноша тяжко выдохнул, прежде чем продолжить. – Ф-у-у-х, а ведь когда сюда пришла Империя, никто не радовался, не плясал, ибо мы понимали, что пришёл конец нашему равенству и истинное свободе.
– Так ты жил в коммунистической части города?
– Да, это так.
– Подожди, я слышал, что в истории было такое движение… далеко на востоке, как же они звались… большевики, вот. Я мутно помню историю того периода, знаю лишь, что они создали какой-то Союз и тоже провозглашали себя коммунистами. Так вы продолжатели их дела были?
– Нет, чур, тебя, – Гален показательно отряхнулся, словно на него упала пыль. – Они не являются истинными коммунистами, ибо говорили о власти государства, высокой морали и сдержанности потребностей. А истинные коммунисты отвергают всякое государство и мораль. Вот так вот. Так что ни бывшее северное Этронто, ни мы не имеем к большевикам прошлого никакого отношения. Понятно?
– Да. Понятно. Так какие идеи вы потеряли?
– Когда пришёл Рейх все порядки тут же поменялись. Та самая полиция побивала нас дубинками и отстреливала, если мы смели заявить о своей свободе или даже нравах. Они, лизоблюды режима, свинцом и дубинками уничтожили великую коммунистическую идею, – порывисто заявляет Гален. – И теперь у нас больше её.
– Идеи коммунизма?
– И не только. Знаешь, в шестнадцать лет моя сестрёнка стала служительницей дома равного удовлетворения, – как только парень это произнёс, лицо Маритона невольно перекосилось от нахлынувшего озлобления. – Я так ею гордился, ибо она давала покой плоти и удовлетворяла инстинкт наших самых великих и просвещённых коммунистов. А этот «дом» навечно стал символом союза между идеей коммунистического равенства и либеральной сексуальной вседозволенности. Да, либерализм так же потерпел крах.
– А как… сестра к этому отнеслась?
– Она ничего не могла поделать с данной участью, так как девушек отбирали без спросу. А зачем-то спрашивать, если славой сулит такая великая участь? Знаешь, коммунизм требует от каждого по максимальным возможностям и даёт по минимальным потребностям.
– Это ты к чему?
– Моя сестрёнка была ударницей коммунистического труда на фронте удовлетворения сексуальных потребностей. В день она могла принять до десяти мужчин и женщин – прославленных идеологов северного коммунистического Этронто.
«Меня сейчас стошнит» – сердиться про себя Маритон. – «Проклятье, это омерзительно. Публичный дом какой-то, а не развитое коммунистическое общество». И тут мужчину накрывает волна воспоминаний, как его товарищи толпами ходили в государственные бордели Информакратии, которые должны удовлетворять потребности и даровать спокойствие организму.
– А ведь среди нас ходило множество представителей и «равного пола».
– Кого-кого?
– Они лишили себя принадлежности к женскому или мужскому началу, чтобы уподобить истинному коммунистическому началу, – восхищённо заявляет парень, слащаво улыбнувшись и уставив взгляд янтарных очей, где полыхает огонь безумия к звёздам, как будто усмотрев в них олицетворение мечтаний. – Они стали так же одним из олицетворений вечного союза между коммунистическим тотальным равенством и либеральной половой волей, когда человек, пользуясь свободой, приходит к равенству.
– Ох, так что стало с твоей сестрой, лучше это мне расскажи? – омерзение в речи Маритона не скрыть, но юноша настолько упивается своими речами, что не слышит этого.
– А моя сестра, когда пришли войска Империи, решила, что ей коммунизм не нужен и она предала все идеи равенства и свободы, – стал противиться Гален и от злобы сжал пальцы в кулак. – Моя сестрёнка присоединялась к Католическому Комитету Духовности и уверовала в лживого Бога, который отобрал у неё свободы. Теперь у неё муж и она старается жить «благоверной» жизнью христианки, как будто это есть истинная жизнь.
– А что, по-твоему «истинная жизнь»? – сложив руки на груди, вопросил Маритон.
Гален, юноша, чуть успокоившись, понял, что мужчина перед, ним не особо-то разделяет его идеалы и историю, и всем видом выражает отвержение того, что ещё пару минут он называл просвещённым обществом.
– Я-то смотрю, ты не очень жалуешь, то, что сказано. Разве ты не разделяешь тех великих идей, которые несли коммунисты? Разве это не достойно почитания?
– Прости, мне трудно это чтить. Я же не жил в те ваши «славные времена», – сарказмом окончил фразу Маритон, с жалостью смотря на юношу.
– Ах… не разделяешь. Знаешь, порой можно и не жить, но просветиться от мудрых и точных речей, которые несёт наш святой учитель.
– Учитель… говоришь, – почуяв, как сердце стало биться чаще – пульс участился, а в душе заиграло позабытое волнение, доступное агенту, который вот-вот внедрится во вражескую структуру. – Знаешь, меня твои речи заинтересовали, можешь отвести к учителю?
Гален задумался, явно впав в борьбу с внутренними противоречиями. Юноша понимает – только что он по легкомыслию, навеянному революционными посылами, выдал секрет культа – никто, кроме посвящённых членов не должен знать про сообщество. Но с другой стороны он приведёт своего первого адепта, который станет ещё одним шажком на пути к победе мировой коммунистической революции.
– Хорошо, – с безумным свечением в очах выпалил юноша. – Пошли за мной, и я приведу тебя к нашему святому учителю.
Гален быстрым шагом рванул вперёд, каблук его туфель застучал по брусчатке и Маритон аккуратно пошёл за ним, уходя прочь от этого прекрасного места, уже разворачивая в мыслях все вероятности того, к чему может привести этот поступок.
Вокруг так же витает вечерняя прохлада, но с каждой минутой она превращается в ночной хлад, а небосвод постепенно окрашивается во всё более тёмные тона, показывая народу космическое пространство во всей его красе. Но большинство людей не замечают этого, ибо всё внимание душ и жизней привлёк новый порядок, вознёсший город на столпы порядка и развития.
Проходя всё дальше по городу, Маритон и Гален прошли за дорогу, перейдя через автомобильную развилку и выйдя на новый тротуар, ринулись через дворы, образованные домами, которые возвели практически у дорог и улочек. Высокие жилые постройки, утыкающиеся крышами в небосвод, настолько серые и тёмные, что с каждой минутой всё больше сливаются с наступающей тьмой и только свет в квадратных окнах отличает эти дома от нежилых обелисков – памятников Рейху, возведённых в благодарственном монументальном искусстве, чтобы укрепить веру населения в могущество и избранность Империи.
