Станислав Владимирович Далецкий
Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая
В кабинете Вальцман прилёг на диван отдохнуть после длительного пребывания в уличной духоте жаркого майского дня и подумать о дальнейших своих действиях по поводу врагов народа.
Обвинения Домова в преступных намерениях рассыпались на глазах. Никаких улик и показаний свидетелей, разоблачающих Домова, как врага народа, не было и ожидать не приходилось и, по -хорошему, его следовало освободить, но это противоречило намерениям и поступкам оперуполномоченного госбезопасности Вальцмана и его соплеменников.
– Как говорит восточная поговорка: «Стадо баранов во главе со львом – это стая львов, а стая львов во главе с бараном – это стадо баранов»,– размышлял Вальцман лёжа на диване в прохладном кабинете, – и, как учит товарищ Ягода, надо делать всё, чтобы таких львов не появлялось больше среди русского населения, а толпой безграмотных легко управлять.
Образованный учитель, как Домов, может воспитать целую стаю львов и привить им тягу к знаниям, что противоречит наставлениям Льва Давидовича Троцкого – Бронштейна и потому, этого Домова, как и ему подобных, надо упрятать в лагеря – если расстрелять пока нет оснований. Подведу его под уголовку, а там видно будет, – решил Вальцман и спокойно задремал на кожаном диване, который тихо поскрипывал под оперуполномоченным госбезопасности при каждом его сонном шевелении.
Иван Петрович тоже дремал на жестком топчане, не подозревая, что участь его решена. Сквозь дремоту ему виделся берег речушки и сын Ромочка, плещущийся на мелководье, который радостно вскрикивал при каждом попадании на него брызг, от бегающих по воде мальчишек, в то время как он, Иван Петрович, с женой Аней сидели на берегу, на теплой, мягкой и молодой траве, наблюдая за младшеньким сыном, посланного им в подарок на склоне лет.
Его дремоты рассеял лязг двери – снова пришла тёща с котелком пшенной каши, хлебом и творогом, чтобы подкормить зятя в его нежданном заточении. Говорить было не о чём, однако Евдокия Платоновна, собирая в узелок вчерашний чугунок, успела сказать Ивану Петровичу, что нынче днём по соседям прошелся оперуполномоченный и все расспрашивал их об Иване Петровиче и его прошлой жизни.
Старик Рогов, конечно, сказал только хорошее, а вот что наплёл Генка Туманов, неизвестно, однако можно от него ждать всякой пакости – такой злобный и мстительный этот пропойца.
Где только удаётся ему добывать выпивку – не иначе как у сестры в деревне, разживается самогоном и брагой, – делилась Евдокия Платоновна своими догадками, пока Иван Петрович, опять без аппетита, ел принесённую кашу.
Евдокия Платоновна ушла, снова оставив чугунок с кашей, а Иван Петрович опять погрузился в невеселые думы о своей участи.
Вальцман тоже очнулся от дрёмы и взглянул на часы. Шел восьмой час вечера. – Что же Лизка меня не разбудила вовремя, – сердито подумал он, но вспомнил, что уходя, он отпустил Лизавету домой, по женским делам: попить каких-нибудь трав, чтобы не забеременеть – так объяснила Лиза необходимость отлучки
– Ладно, завтра займусь снова этим офицеришкой Домовым, – решил Вальцман, запер кабинет, справился у дежурного милиционера, нет ли каких происшествий по району и отправился домой к жене Саре, которая, наверное, уже нажарила карасей и терпеливо, как и подлежит еврейской женщине, ждала своего Бенечку, как она его называла, к семейному ужину.
Следующий день оказался субботой, Вальцман старался не работать по субботам, следуя заветам каббалы, и потому, поручив помощнику разузнать подробности о семье Домовых, он провел весь день дома, оставив Ивана Петровича в камере предварительного заключения в томительном ожидании решения своей участи.
В воскресный день, само собой, никаких следственных дел не велось и потому лишь утром в понедельник жернова судьбы Ивана Петровича, медленно и со скрипом начали раскручиваться, размалывая в прах его надежды на благополучный исход.
V
Утром понедельника, Вальцман заслушал доклад помощника о семье Домова, что ему удалось узнать, опросив соседей. Ничего неожиданного не выявилось: дети учились в школе, взрослые хлопотали по хозяйству, однако тёща Домова, иногда в базарный день, выходила на базар и продавала одну – две вещи из женского убранства – видимо личные вещи из своего купеческого прошлого. Вот и в минувшее воскресенье она продала на базаре легкий шелковый полушалок и блузку, а на вырученные деньги купила пуд муки, головку сахара и два отреза ситца на платья девочкам. Она швея и сама шьёт платья внучкам и соседям – есть и ручная машинка швейная «Зингер», – всё это Вальцману доложил помощник.
Похвалив подручного за проделанную работу, Вальцман отправился к народному судье Алмакаевой, чтобы обсудить перспективы судебного дела относительно Домова: на признание его врагом народа перспектив не было, однако по уголовке, вполне можно вменить что-нибудь в вину – был бы человек, а статья найдется, как говорила ему судья Алмакаева не единожды.
Она была твердым членом партии и без сомнений исполняла все указания свыше, руководствуясь не буквой закона, а передовыми статьями газеты «Правда» – именно поэтому и шел Вальцман к ней за советом.
Народный суд располагался в бывшем доме какого-то купца и занимал в нем три комнаты. Еще одну комнату занимал ЗАГС, где регистрировались рождения, браки и смерти жителей района, а еще одну комнату занимала адвокатская контора местного адвоката Мигутского, который по поручению суда, выступал и защитником на всех процессах в гражданских и уголовных делах.
Судья Алмакаева сидела в своем кабинете, скучала и пила чай: жарким маем люди ленились совершать преступления или затевать тяжбу с родственниками, а потому всю прошлую неделю, у нее не было ни одного дела и судебного заседания, и она собиралась заняться изучением постановлений Верховного суда, разъяснявших особенности ведения дел против врагов народа, к которым относились все несогласные с генеральной линией партии или же сомневающиеся и открыто высказывающие эти сомнения.
Вальцман, опять без стука, вошел в кабинет судьи, сел без приглашения, напротив и, не ожидая конца судейского чаепития, рассказал Алмакаевой, о своих намерениях относительно Домова: бывший белый офицер должен быть осужден, как возможный враг народа, но доказательств нет никаких, а потому надо подвести его под уголовную статью и упечь в лагеря: пусть там поработает на благо построения социалистического общества, как требует от всех нас партия.
Оперуполномоченный, как и судья, были беспринципными приспособленцами, вступившими в партию ради корыстных личных интересов и потому все свои подлости и пакости прикрывали, как щитом, якобы интересами партии и указаниями вождя – товарища Сталина.
Именно, такие рвачи и выжиги с партбилетами в кармане, являлись истинными врагами народа и советской власти, но пробившись к должностям, они умело убирали со своего пути всех грамотных специалистов и идейных партийцев: убирали клеветой, доносами и пустозвонством, искажая линию партии по построению общества социального равноправия и гуманизма.
Социальной равноправие подменялось властью партийцев над советскими органами, а гуманизм заменялся на борьбу с мнимыми врагами народной власти, вся вина которых заключалась в принадлежности к прежним сословиям или самостоятельности мышления. Вот и сейчас, свое подлое намерение Вальцман прикрыл линией партии, а судья Алмакаева благожелательно его выслушала и согласилась, что бывшему офицеру место в лагерях, а не за учительским столом.
– Ну и за что вы хотите уцепиться, чтобы я посадила этого Домова? – спросила судья, убирая стакан со стола и доставая книжечку уголовного кодекса, поскольку не имея базового образования, а только юридические курсы для членов партии, слабо помнила статьи уголовного кодекса и основания их применения.
– Тёща его на базаре торгует иногда вещами, как выяснил мой помощник и здесь, по приезду, Домов не встал на учет, как лишенный прав, – ответил Вальцман.
– Вот и основания для суда, – ответила судья, – он привез вещи, а тёща их продавала – это спекуляция. Она полистала книжечку: статья 107 до десяти лет исправительных работ.
– Доказательств ведь никаких нет, кроме отсутствия регистрации, – засомневался Вальцман.
– Да они и не нужны, кроме фактов торговли на рынке. Можете, конечно, провести обыск дома у тёщи этого офицера, но если ничего не найдёте, то будет труднее обвинить его, вместе с тёщей, в спекуляции ширпотребом.
– А тёщу тоже в тюрьму? – поинтересовался Вальцман.
– Сколько ей лет? – спросила судья.
– Около 70-ти, наверное, – ответил Вальцман, который видел Евдокию Платоновну мельком в коридоре милиции, когда она приносила поесть для Домова.
– Если 70, то ей ничего не будет,– старухи нам в лагерях не нужны, а этому Домову сколько?
– Пятьдесят лет будет осенью, как следует из его справки.
– Староват будет для лагеря, я думала ему меньше, но ничего, поработает там, где требуются грамотеи: каким-нибудь учетчиком или писарем, – весело подытожила судья этот разговор, – идите, пусть милиция готовит обвинение и мне на стол.
Нечего канителиться с этим делом. Привет вашей супруге – Сарочке и если будете в Омске, то привезите мне, пожалуйста, духи «Красная Москва» – говорят что хороший запах они дают женщинам. Мы хоть и в глуши живем, однако культуры не чураемся и судья тоже должна пахнуть духами, а не тюрьмой, – расхохоталась Алмакаева.
На том принципиальные партийцы и расстались, довольные друг другом.
Через два дня Ивана Петровича, проводили к следователю, который ознакомил его с обвинением в спекуляции и проживании без регистрации. За регистрацию Иван Петрович покаялся, а спекуляцию отверг, как абсурдное обвинение: он антиквар, а не спекулянт ширпотреба и если тёща продает свои вещи на базаре, то это её дело и он не имеет к этому никакого отношения.
Следователь сказал, что суд разберется и предложил ему расписаться об ознакомлении с делом. От подписи Иван Петрович отказался, но дело из восьми рукописных страничек прочитал и не найдя там никаких доказательств, а лишь предположения следователя решил, что суд отвергнет эти обвинения, как не имеющие доказательств.
Через неделю Ивана Петровича, под конвоем милиции, довели до судебного дома, где в комнате заседаний состоятся суд.
Секретарь суда зачитала обвинительное заключение, судья задала Ивану Петровичу вопрос о признании им своей вины и, получив отрицательный ответ, сказала, что из материалов дела его вина в дополнительных доказательствах не нуждается, а потому слушать обвиняемого нет нужды, свидетелей своей невиновности он не представил и суд удаляется для вынесения приговора.
Через час ожидания, судья с присяжными заседателями возвратились, Ивана Петровича заставили встать со скамьи и он, стоя, заслушал приговор суда, который гласил:
ПРИГОВОР
именем Российской Советской Федеративной Социалистической республики
1935 года мая 27-го дня Народный суд Токинского района Омской области в составе Народного Судьи Алмакаевой, народных заседателей Новосельцева, Трубицина при секретаре Кукишевой рассмотрев в публичном судебном заседании уголовное дело по обвинению:
Домова Ивана Петровича 50-ти лет, образование высшее, Учительский институт, женат, семья 5 человек, антиквар, б/п, заработок в среднем 350 рублей в месяц, права голоса лишен, как бывший белый офицер в 21 году, имущества нет, не судим, постоянное место жительство г. Москва, г. Токинск, Кузнечный № 22, обвиняется по ст.107 и 192 п. «в» – УК.
Судебным следствием установлено, что обвиняемый Домов Иван Петрович является лишенным избирательных прав, как колчаковский офицер, в 1921 году был направлен в ссылку в Вологду, где находился под надзором ОГПУ, учительствовал, в последующим во время НЭПа занимался торговлей, торговал по 1930г., открыто и после 1930г. на момент ареста занимался скрытой спекуляцией разным промтоваром т.е. дефицитными.
Семья Домова жена, дети с 1933 года проживали в городе Токинске, у гражданки Щепанской, родной матери жены Домова, когда последний проживал в Москве, Ленинграде и других центральных городах России приобретая дефицитные товары, которые через посылки посылал в город Токинск, где теща Домова сбывала их на местном рынке, кроме того обвин. Домов не имел на руках ни каких документов проживал в паспортизированных местностях, как-то в Москве, Ростове – Ярославском и др. городах СССР, за что и привлечен к уголовной ответственности, в виду изложенного и принимая во внимание исчерпывающуюся в данном деле личную переписку семьи Домовых, которая факт наличия спекуляции подтвердила полностью, кроме того является ярким доказательством спекуляции и то обстоятельство, что обвиняемый Домов в течении десятка лет, определенных занятий не имеет, документов о личности также, находится без определенного места жительства, тем немее имеет полную возможность содержать семью на своем иждивении в количестве 5 чел., причем никто кроме обвиняемого Домова заработков никаких не имеет заявление обвин. Домова в части того, он большие доходы имел от занятий антикварией, не внушают доверия по следующим основаниям, обвин. Домов, будучи без паспорта ограничен был в проживании в любой паспортизированной местности, что естественно отражалось невыгодно на его занятии, второе препятствие является то, что обвин. Домов работал одиночкой сбережений ни каких не имел, поэтому, если даже и верно то обстоятельство, что основным занятием является антиквариат то благодаря отсутствию больших средств и определенной сети работников по собиранию старинных редкостей, указанное занятие едва ли могло обеспечить терпимое существование его обвиняемого, не говоря уже о семье в 5 человек.
Из материалов дела, показаний самого обвиняемого, усматривается, что Домов до 1930 года торговал, теща Щепанская тоже является бывшей торговкой, владелицей паровой мельницы Токинского района, показания последний также являются не внушающего доверия т.к. в течение года якобы она, не будучи старьевщицей, не привлекая со стороны старье, каждый базар торгует своими старыми вещами, причем свидетель Щепанская не отрицает тот факт, что она была задержана и оштрафована за спекуляцию, тогда как за личные ношенные вещи Щепанскую привлечь к штрафу не могли, приобщенные к делу почтовые квитанции, денежные переводы, а также телеграммы вполне подтверждают, то, что семья Домова, в Москву направляет сухие продукты, масло и т.д. из Токинска, которые продаются в Москве, в свою очередь получают от обвиняемого товары, сбывают таковые по дорогим ценам в городе Токинске, потому на основании ст. ст. 107 и 192 п. «в» в УК
ПРИГОВОРИЛ:
Домова Ивана Петровича по ст. 192 «в» УК подвергнуть ИТР сроком на шесть месяцев и по ст. 107 УК подвергнуть лишению свободы сроком на Десять (10) лет меру пресечения оставить прежней т.е. содержание под стражей, принудительные работы 6 месяцев, считать погашенной подлежит к принятию меры соц.защиты 10 лет лишения свободы, предварительное заключение зачесть с 13 мая 1935 г. по 27 мая 1935 г. всего 15 дней.
Приговор окончательный может быть обжалован в кассационном порядке в пятидневный срок в Коллегию Омского Областного суда.
Подлинный за надлежащими подписями судья Алмакаева.
Так, усилиями двух партийных негодяев изменилась судьба Ивана Петровича Домова и он, из учителя, офицера и дворянина превратился в мелкого спекулянта, достойного десяти лет тюрьмы за несуществующие спекуляции.
Через 50 лет, когда мерзавцы заполнят все властные органы, они взорвут страну изнутри, уничтожат народную власть, а действия негодяев в тридцатые годы, назовут репрессиями против народа, хотя даже при тех условиях народная власть в СССР была на порядок гуманнее, чем в какой – либо другой стране того времени и за все время существования СССР.
Особенно циничным в приговоре Ивану Домову, было право на обжалование приговора в пятидневный срок, учитывая, что только дорога в Омск занимала два дня конного пути, а копия приговора выдавалась на третий день: по любому получалось, что подать кассацию в указанный срок не было никакой возможности.
Неправедный приговор сломил Ивана Петровича. Он, не сказав ни слова, пошел с конвоиром обратно в камеру. По пути поднялся шквалистый летний ветер, который поднял столбы пыли и бросал их в лицо осужденному и его охраннику, вызывая слезы на глазах, так что, к милиции он подошел с грязными потеками слёз на лице, смешанных с пылью.
С трудом вернувшись в камеру, он лег на топчан и неподвижно пролежал весь остаток дня, не прикасаясь к еде. В сокамерники вечером к нему попал очередной пьянчуга, побивший жену и получивший за это день отдыха в камере, где успокоился и пытался рассказать Ивану Петровичу про свою жизнь, хорошую жену и двух детей, сожалея, что побил жену по пьяни, ни за что, на глазах детей, и зарекаясь на будущее не пить и не буянить в семье.
Как ни странно, слова выпивохи вывели Ивана Петровича из оцепенения: жизнь вокруг продолжается, даже у таких примитивных существ как этот пьяница, может, и он как – то извернётся от тюрьмы: ведь не единожды он сиживал в тюрьме ни за что, то у белых, то у красных и ничего, возвращался к обычной жизни и нажил с Аней четверых детей. Может и сейчас как – то образуется и вместо тюрьмы попадет в ссылку, вызовет туда семью и худо – бедно жизнь продолжится.
На закате пришла Евдокия Платоновна и объяснила, что припозднилась из-за коровы, что отбилась от стада, а пастух не заметил, и пришлось идти искать корову вместе с внуком Борисом – тот пробежался по березовым колкам, где днями паслось стадо, и отыскал пропавшую скотину. Потом дойка и вот к ночи занесла поесть – хорошо, что дежурный пропустил, но дотемна надо ей уйти.
Иван Петрович рассказал ей о суде и приговоре. Тёща слушала молча, поджав губы, и когда он закончил решительно сказала:
– Поеду в Омск, там, у мужа моего, Антона Казимировича, царство ему небесное, еще с купечества, был поверенный в делах, адвокат Лейбман, может, он жив ещё и уцелел, тогда посоветует и поможет, а я ему пару своих колец золотых за хлопоты отдам. Он сам апелляцию напишет или его потомки по адвокатской части.
– Не успеете вы Евдокия Платоновна оформить апелляцию, приговор дадут на руки послезавтра, а на обжалование дано всего пять дней и до Омска два полных дня пути.
– Ничего, успею обернуться: найму повозку туда и обратно будет стоить 150 рублей, если в тот же день обратно, вот ваши деньги и пригодятся.
– Как знаете, Евдокия Платоновна, только зря всё это – ничего путного при таких судах, что был сегодня, не получится. Эти большевики невиновных хватают и в тюрьмы или под расстрел подводят, даже своих товарищей по партии не щадят: вон Зиновьева и Каменева осудили к тюрьме, а они были большими людьми в партии, что уж говорить о таких как я: офицер и дворянин – значит, по ихнему, враг.
– При царях суды были не лучше, – возразила тёща. Вон моего Антона Казимировича тоже осудили не за поступок, а за намерения и сослали сюда из Петербурга. А он поднялся, один из каторжан, до купца, уважаемого человека – главное не опускать руки и дело делать, какое доступно.
– Ладно, зять, попытка не пытка, как говорил покойный Антон Казимирович: я все – таки съезжу в город, а там видно будет. Еду тебе тетка Полина носить будет, пока я в отъезде. Она и по хозяйству вместе с Анной похлопочет, а детям ничего говорить не будем – нечего их зря расстраивать, да ещё и проговориться могут, а нам с соседями ещё жить и жить, а такие как Генка Туманов могут сподличать и донести.
На том и порешили, Иван Петрович хоть и не питал иллюзий, но взбодрился, поел с аппетитом, и подкормил протрезвевшего сокамерника, которому побитая им жена не захотела принести передачу, и он довольствовался положенным ему кустом хлеба с кружкой кипятка.
В среду после пополудни Евдокия Платоновна уехала в Омск на нанятой повозке того же возницы, что привез Ивана Петровича со станции, а в субботу к вечеру возвратилась из города и сразу наведалась к зятю.
Иван Петрович читал случайную книжку, попавшую ему в руки от дежурного милиционера, когда в камеру зашла Евдокия Платоновна с узелком еды для передачи – иначе бы её не впустили к осужденному.
По уставу, зэков в камере надо кормить горячим питанием, но в районном отделе милиции не было ни кухни, ни повара и арестантов кормили родственники, которых пускали в камеру для передачи котелка или чугунка с едой, и эти чугунки следовало забрать, когда они опустеют. Вот и Евдокия Платоновна с котелком вошла в камеру, где Иван Петрович, в одиночестве, читал книгу о путешествиях в Америку.
Увидев вошедшую тёщу, он захлопнул книгу, взял узелок, развязал, и начал есть теплую ещё картошку со сливочным маслом, ожидая вестей от Евдокии Платоновны.
Та присела, устало после долгой дороги, на свободный топчан и приступила к рассказу о своей поездке.
– Сказать хорошего, вам, Иван Петрович, я не могу, но и плохого, к счастью, сделать по глупости не задалось. К вечеру четверга мы приехали в Омск, остановились на постой у родственника возничего, за 15 рублей. Утром я пошла на поиски Лейбмана и нашла его живого, только ушедшего от дел. Он помнит Антона Казимировича и согласился помочь, но прочитал приговор и отсоветовал подавать апелляцию.
Сейчас, после прошлогоднего убийства ихнего Кирова, всюду ищут врагов народа и если подать апелляцию, то при пересмотре дела, вас Иван Петрович могут дополнительно осудить, как врага народа, поскольку дворянин и офицер. Поднимут архивы колчаковские, что сохранились и вдруг найдут там что-нибудь о службе вашего зятя в белой армии, тогда уж точно, быть ему врагом народа.
– Это даже хорошо, – сказал Лейбман, – что вашего зятя осудили как уголовника: за спекуляцию сошлют его в лагеря на Дальний Восток – туда сейчас всех ссылают осужденных. Ему пятьдесят лет и может быть дадут поселение вне лагеря, а если политическая статья, то только в лагеря.
Через два года будет 20-летие их Октябрьской революции и, наверное, будет амнистия и вы Иван Петрович точно попадёте под амнистию, выйдете чистеньким и сможете работать учителем где-нибудь, где вас никто не знает. Ещё можно будет вам с Аней завербоваться, как учителям, в отдаленные районы и там спокойно учительствовать: после уголовной статьи это можно, а после политической 58-й нельзя.
Вот и все советы Лейбмана, даже денег не взял с меня. Впрочем, Антон Каземирович хорошо ему платил прежде и видно по всему, что Лейбман и сейчас живет не плохо: дом сохранил за собой и дети по адвокатской части пристроились. Эти адвокаты при любой власти чувствуют себя хорошо и живут припеваючи. Антон Казимирович, уж на что ловкий был поляк, даже православие принял, а не смог сохранить имущество и деньги, что хранил в банке – пропали при новой власти, а я говорила ему не раз, чтобы часть денег прятал где-нибудь дома, но он опасался воров.
Опасался воров, а лишился достояния от новой власти, хотя и сам начинал как революционер, – закончила Евдокия Платоновна свой рассказ и замолчала, забирая пустой котелок в платок и завязывая платок узлом, чтобы удобно было нести узелок, не привлекая внимания соседей.
Тёща ушла, а Иван Петрович обдумал сказанное ею, и решил, что Евдокия Платоновна правильно поступила, не подавая апелляцию на неправедный приговор райсуда. Хотя и служил он в колчаковской армии по мобилизации и всего восемь месяцев, но служил добросовестно, берёг солдат и храбро ходил в атаку на красных, получив звание поручика и благодарность от генерала Каппеля.
В зверствах не участвовал и не одобрял их, но пойди, разберись теперь по архивам, что творил его Саянский полк против красноармейцев и против мирных жителей. Прав Лейбман, надо считать, что ему повезло с осуждением по уголовке. Даст бог, как-нибудь и от тюрьмы удастся извернуться: по возрасту или по амнистии. С этими мыслями Иван Петрович уснул на жестком топчане, грубо сколоченном из струганных досок и отполированных здешними постояльцами.
VI
Следующие дни Иван Петрович стал готовиться к отправке в город для дальнейшего отбывания срока заключения, поскольку апелляция не подавалась, и приговор суда вступил в законную силу. Он бывал в тюрьмах неоднократно и знал, что и когда требуется арестанту, чтобы обеспечить себе тюремный быт на приемлемом уровне.
Первое дело – это одежда. Сейчас лето и жарко, но будет осень и зима и без теплой одежды в сырых и холодных бараках и камерах долго не протянуть, особенно здесь в Сибири или на Востоке, куда, по словам Лейбмана, его этапируют.
Никакой униформы, а тем более теплой зимней одежды арестантам в заключении, видимо, не давалось, но можно было прихватить одежду с собой. Иван Петрович составил список вещей, необходимых ему на первое время и передал этот список Евдокии Платоновне, которая и занялась его экипировкой, насколько было возможно.
Жена Анна в этих делах была слабой помощницей: она навестила пару раз Ивана Петровича в его камере и лишь плакала и горевала, досаждая ему бесполезными слезами.
Однажды он уговорил дежурного милиционера, за бутылку водки, которую потом принесла тёща, разрешить Анне остаться в камере до утра, и они провели супружескую ночь на жестком тюремном топчане, постелив пиджак Ивана Петровича на полированные доски. Анна тотчас успокоилась и больше не досаждала ему своими стенаниями.
Евдокия Платоновна, тем временем, пополняла его тюремную котомку необходимыми вещами как – то: два вязанных свитера из овечьей шерсти, две пары солдатского нижнего белья, четыре пары портянок, две пары кирзовых сапог, ватная телогрейка, шапка ушанка и шапка буденовка, две пары вязаных рукавиц и брезентовая роба для дождливых дней, если придется быть или работать под открытым небом.
Всё это Евдокия Платоновна купила или выменяла на городском базаре, потратив на вещи два золотых кольца, что хотела передать Лейбману за услуги по апелляции, которые не пригодились. Узел с одеждой получился на полмешка из пеньки, к которому Иван Петрович привязал пеньковые веревки, так что вышел как бы солдатский вещмешок.
Вторым делом была еда. В тюрьмах и лагерях, конечно, кормили, но на пересылке с едой случались перебои и какой – никакой запас харчей был необходим. Выбора здесь не было, кроме сухарей, которые Евдокия Платоновна насушила из хлеба, выпеченного ею из ржаной муки, и уложила мелкие сухарики в холщовый мешочек, который Иван Петрович намеревался нести в руках. Туда же он положил куски вяленой конины, которую Евдокия Платоновна выменяла у местных казахов, что кочуют со стадами в окрестностях городка летом, а на зиму перебираются со своими баранами и конями на юг к отрогам Тянь – Шаня.
И, наконец, деньги. Деньги арестанту большевиков, как и прежде царским арестантам необходимы, чтобы прикупить еды в дороге или в лагерях, отправить письмо или задобрить конвоиров, хотя те и опасались брать взятки с арестантов, поскольку за это следовало жестокое наказание и конвоир, взяв взятку и будучи уличен с поличным, мог сразу стать арестантом и продолжить путь уже в качестве заключенного вместе с теми, которых прежде охранял.
Вот при царях такого не было и жандармы, как рассказывал Ивану Петровичу его тесть Антон Казимирович, охотно брали приношения от арестантов и даже отбирали, при случае, деньги и понравившиеся вещи.
Советская власть считала, что взятка полученная служивым, дискредитирует народную власть и карала за взятки беспощадно, осуждая взяточников по политическим статьям, как врагов народа.
В большой семье из семи проживающих в доме, работающих и при заработке не было: жили с огорода, от коровы, кое-что шила Евдокия Платоновна по-соседски и, продавая свои купеческие вещи и одежду, что ей удалось сохранить при реквизиции дома большевиками, перенеся свое имущество темной снежной ночью загодя к сестре Марии, что проживала в сотне шагов от купеческого дома Щепанских.
Увесистый кошель, витой из серебряной проволоки, с золотыми вещицами привез и Иван Петрович. Обыска в доме не было и уже не ожидалось и Евдокия Платоновна, продав золотое кольцо заезжим казахам, у которых всегда водились деньги от продажи баранов, снабдила Ивана Петровича некоторой суммой советских червонцев, что должно было хватить на первое время.
Эти сборы заняли неделю и в середине июня Ивана Петровича этапировали в Омскую тюрьму, где формировался эшелон заключенных для отправки на строительство Байкало-Амурской магистрали – железной дороги, что должна была пройти по Забайкалью севернее Транссиба, чтобы разгрузить Транссиб и обеспечить освоение южных регионов Якутии, Хабаровский край и Приморье.
Ивана Петровича отправили в тюрьму, а оперуполномоченный Вальцман написал рапорт начальству в Омск, что суды требуют доказательств вины вражеских элементов, но по его мнению, достаточно принадлежности обвиняемых к чуждым классам, чтобы осудить их, а при доказательствах приговорить к расстрелу, и как пример привел дело Домова, которого пришлось осудить за спекуляцию, вместо врага народа.
В Омской тюрьме Иван Петрович пробыл полтора месяца, без особых происшествий. Тюрьма была просторная, ещё с царских времен приспособленная для пересылки каторжан в отдалённые уголки Сибири и Востока. Потом Колчак использовал тюрьму против всех, кто не признал его власть, а поскольку большинство населения было настроено против адмирала, который сам себе присвоил это звание, то за полтора года своей власти Колчак уничтожил более полумиллиона человек, был проклят народом, застрелен по приговору военно-революционного комитета и утоплен в реке под Иркутском. Иван Петрович в те времена тоже был в Иркутском госпитале по ранению ноги и знал об этих событиях не понаслышке.
Но Омская тюрьма в колчаковской столице, хотя и была залита кровью, пролитой этим палачом, содержалась в порядке и при новой власти и Иван Петрович, как пожилой и бывший офицер, занял место в камере у дальней стены без проблем. В их камере на двадцать человек сидело пятнадцать заключенных – з/к, рецидивистов – уголовников среди них не было, все были осуждены сплошь по надуманным предлогам, как и Иван Петрович – так следовало из откровений сокамерников, которым он впрочем, не доверял.
Из прошлого своего тюремного опыта, и сейчас, Иван Петрович знал, что невозможно встретить в тюрьме з/к, который бы признался, что осужден за дело, а не зря. Иван Петрович тоже признался, что осужден за мелкую спекуляцию на 10 лет, но если бы не был фронтовым офицером на германском фронте, то его бы просто оштрафовали и сокамерники этому охотно поверили.
Рядом с Иваном Петровичем в камере расположился парень лет двадцати – Евгений Харченко, который на расспросы за что осужден, не мог дать вразумительного ответа. На суде ему сказали, что осужден за контрреволюционную пропаганду, которую он, якобы, вёл при поступлении в войсковую академию в Москве.
