Станислав Владимирович Далецкий
Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая
Мы допустили, ввиду чрезвычайно тяжких обстоятельств, возможность пожертвования церковных предметов, не освященных и не имеющих богослужебного употребления…
Но мы не можем одобрить изъятия из храмов, хотя бы и через добровольное пожертвование священных предметов, употребление коих не для богослужебных целей воспрещается канонами Вселенской Церкви и карается ею как святотатство – миряне отлучением от неё, священнослужители – извержением из сана.»
По Тихону получалось, что ничего у церкви изымать нельзя, ибо это будет святотатство: использовать освященные ценности ради спасения людей от голода. Ведь был же великий голод в России в 1891-92 гг, когда миллионы людей померли при царской власти Александра Третьего, но никто тогда не покусился на церковные ценности, и попы не считали тот великий голод «испытанием за беззаконность», ибо царская власть есть Божья власть, а что людишки мрут от голода, так это за грехи их Божье наказание.
Тихон в своём послании прямо запретил мирянам и священникам добровольные пожертвования церковных ценностей для помощи голодающим людям – творениям божьим.
Именно против такого лицемерия попов и возмущался ещё в прежние времена Иван Петрович в бытность свою учителем земской школы, когда попы призывали людей к смирению и покорности власти, слащаво вещая на проповедях, что «легче верблюду пройти сквозь игольное ушко, чем богатому попасть в рай».
От лицемерия попов Ленин разъярился и призвал соратников развернуть борьбу против религий, отобрать у церкви её ценности для закупки зерна за границей, а тех служителей культа, кто будет оказывать сопротивление, карать беспощадно как врагов народа. Именно тогда и появились эти слова «враг народа», которые позднее стали применяться ко всем противникам Советской власти, как своего рода ярлык или метка.
Ленин написал в Политбюро: «Я думаю, что наш противник делает громадную ошибку пытаясь нас втянуть в решительную борьбу тогда, когда для него особенно безнадежна и особенно не выгодна. Наоборот, для нас именно в данный момент представляет из себя не только исключительно благоприятный, но и вообще единственный момент, когда мы можем с 99 из 100 шансов на полный успех разбить неприятеля наголову и обеспечить за собой необходимые для нас позиции на много десятилетий. Именно теперь и только теперь, когда в голодных местах едят людей и на дорогах валяются сотни если не тысячи трупов, мы можем и потому должны провести изъятие церковных ценностей с самой бешенной и беспощадной энергией, не останавливаясь перед подавлением какого угодно сопротивления. Именно теперь и только теперь громадное большинство крестьянской массы будет либо за нас, либо, во всяком случае, будет не в состоянии поддержать сколь-нибудь решительно ту горстку черносотенного духовенства и реакционного городского мещанства, которые могут и хотят испытать политику насильственного сопротивления советскому декрету. Поэтому я безусловно прихожу к выводу, что мы должны именно теперь дать самое решительное и беспощадное сражение черносотенному духовенству и подавить его сопротивление с такой жестокостью, чтобы они не забыли этого в течение нескольких десятилетий.»
Под эту борьбу, видимо, и попали служители храма Преображения Господня, мимо которого проходил Иван Петрович, направляясь к своему новому месту работы, где ему предстояло учить учеников светлому и разумному, чтобы потом, повзрослев, эти ученики сознательно включились в построение нового общества справедливости и благополучия для всех, а не только для избранных.
Школа с полным курсом двух ступеней обучения располагалась в здании бывшей гимназии, да и директором в ней оказался бывший учитель истории в той гимназии: Фёдор Ильич Синцов, симпатизировавший большевикам за их стремление покончить с неграмотностью в России и вывести страну из нищеты и невежества к благополучию и свету знаний, и потому назначенный директором.
Однако при директоре был приставлен отставной батальонный комиссар Красной армии, следивший за политическим образование учеников в старших классах, где обучались дети служащих и среднего класса, поскольку дети рабочих, ремесленников и городской бедноты ещё не успели за три года Советской власти доучиться до старших классов.
Этот заместитель директора по воспитательной работе, с подходящей фамилией Комиссаров, с первой же встречи неприязненно отнёсся к Ивану Петровичу, потому что читал его личное дело, присланное из горотдела наркомобраза, где говорилось, что Иван Петрович – дворянин, офицер царской армии, служивший у Колчака.
– Что же, товарищ Домов, приступайте к работе, но поймите, что основным делом школы является воспитание учеников в духе интернационализма и преданности делу революции, а знания можно и без школы из книжек почерпнуть, – назидательно высказался Комиссаров. Он не признавал учительского обращения по имени-отчеству, а требовал, чтобы к нему обращались исключительно словами «товарищ Комиссаров», и к другим он обращался аналогично, заменяя иногда слово «товарищ» обращением «гражданин» к постороннему человеку.
Однако директор, Фёдор Ильич, вполне приветливо отнесся к новому коллеге с дореволюционным образованием и опытом учительской работы, как и он сам.
– Походите на уроки, Иван Петрович, к учителям по своему выбору, а там, глядишь, недельки через две и самостоятельно начнёте вести занятия. Нам образованных учителей весьма не достаёт: школы новые открываются, и взрослые тоже тянутся к знаниям, потом кружки всякие по ликвидации безграмотности – ликбезы, работают, а учителей-то много лет не готовили, потому и нехватка. С вашим образованием и опытом учительской и командирской работы в Красной армии, вы быстро освоите то новое, что привнесла пролетарская школа в образование и, думаю, будете успешным учителем, – напутствовал директор нового учителя. Затем он ознакомил Ивана Петровича с другими учителями и посоветовал к кому из них следует заглянуть на уроки.
Иван Петрович так и сделал, и через пару недель, вполне понял принцип работы единой трудовой школы, что ввели Советы вместо церковно-приходских и земских школ, гимназий и реальных училищ. Из программы было исключено всё религиозное обучение, но взамен, начиная со второй ступени, изучался курс атеизма.
Основной упор делался на точные науки: математику и физику, и обучение грамотному русскому языку. Удивляло отсутствие таких предметов, как история и география, которые Иван Петрович предпочитал прочим дисциплинам, но взамен был курс изучения классовой борьбы пролетариата за свою свободу.
Получалось, что христианская религия заменялась марксистской религией с таким же набором мифов и догм, даже десять христианских заповедей Божьих, большевики сохранили, заменив почитание Бога почитанием марксистского учения о классовой борьбе. Как помнил Иван Петрович из Закона Божьего, эти десять заповедей Божьих якобы были высечены на двух каменных плитах-скрижалях, причем на одной плите были высечены заповеди о почитании Бога: « Я есть Бог твой и не будет иного; не сотвори себе кумира; не поминай Бога по пустякам; субботний день посвящай Богу твоему». Эти заповеди большевики отвергли.
На другой плите провозглашались житейские истины о взаимоотношениях людей: «чти отца и мать свою; не убий; не прелюбодействуй; не укради; не лжесвидетельствуй; не пожелай жены друга, его имущества и зла ему – это были простые понятия справедливости при любом устройстве человеческого общества, и большевики сохранили их, намереваясь исполнять эти заповеди в будущем светлом и справедливом обществе имя которому – коммунизм.
Но, убрав заповеди о почитании Бога, нужно было вселить в людей веру в другие идеалы, и потому большевики усердно насаждали в людях веру в построение справедливого общества на земле, а не в мифическом раю, и основой этого общества должны были стать свобода, равенство и братство всех людей, как этому учил марксизм.
Однако, людям требовалось, хотя бы временно, заменить веру в Бога, верой в другого персонажа, и потому большевики начали усердно насаждать веру в вождей партии большевиков и конкретно в своего вождя – Ленина, которого представляли как светлую личность, способную обустроить жизнь людей на земле российской, ибо товарищ Ленин был всеведущ, вездесущ и безошибочен, обладая неимоверной любовью к рабочему классу и крестьянству.
Таким образом, большевики пытались подменить в сознании людей веру во всемогущего Бога верой во всемогущего человека, чтобы, как говорится, «свято место не было пусто».
Если ранее, когда Иван Петрович учительствовал в земской школе, упоминание на уроках Господа Бога было обязательным для учителя, то теперь обязательным становилось упоминание имени вождя мирового пролетариата – товарища Ленина.
Иван Петрович не видел в этом ничего дурного: если ранее ничтожеству на троне Николаю Второму пелось в церквях «Боже, царя храни», то почему бы сейчас не исполнить осанну товарищу Ленину – вполне достойному человеку, если судить по делам его, как и рекомендовал Иисус.
В ноябре месяце Иван Петрович приступил к самостоятельным урокам, преподавая педагогику старшеклассникам, чтобы те после окончания школы могли работать учителями начальных классов в сельских школах, библиотекарями и избачами в избах-читальнях.
На уроки Иван Петрович ходил в форме красного командира, чтобы подчеркнуть свою причастность к существующей власти, чем вызывал неприязнь заместителя директора товарища Комиссарова, но оснований запретить так одеваться у замдиректора не было.
С другими учителями у Ивана Петровича сложились ровные и благожелательные отношения. Учителя в этой школе были двух типов: из дореволюционных времен, и из красных активистов.
Учителя с дореволюционным опытом учительства были близки и понятны Ивану Петровичу, потому что и он сам был из того времени.
Учителя из красных активистов, как правило, не имели учительского образования, и были либо самоучками с опытом революционной деятельности, либо из красных командиров, которых партия послала на фронт борьбы с неграмотностью и отсталостью. Эти учителя преподавали в младших классах, тогда как коллеги Ивана Петровича по дореволюционному учительству, имея приличное образование, преподавали в старших классах, где требовались основательные знания предмета обучения и революционным наскоком здесь не возьмёшь.
Именно это обстоятельство заботило товарища Комиссарова: как бы старорежимные учителя не вели исподволь скрытую агитацию против Советской власти, тем более, что и ученики здесь были в основном из мещан, непролетарского происхождения. Поэтому Комиссаров частенько посещал уроки учителей в старших классах и, усевшись сзади, в углу класса, угрюмо слушал учительские рассуждения, стараясь понять, нет ли в учительских наставлениях крамолы против Советской власти.
Впрочем, школьная жизнь Ивана Петровича скоро вошла в привычное ему русло, и он занялся вплотную заботами о переезде семьи. Устроившись в школу и с жильём, он написал Анечке о своем положении, и через месяц получил ответное письмо, в котором Анечка сообщала, что его посещение дало свои плоды, и у них будет ребенок в июне, поэтому с переездом семьи в Вологду надо поспешить до рождения этого ребенка, видимо сыночка, потому что она чувствует себя по-другому, нежели когда носила дочек. Антон Казимирович вполне оправился после ампутации ноги, и сейчас дома учится ходить на костылях, а попозже будет осваивать и липовую деревяшку вместо протеза.
Это известие заставило Ивана Петровича ускорить поиски жилья для всей семьи, которая, с учётом будущего рождения третьего ребёнка, образовывалась числом семь человек. Для такой семьи и дом требовался немаленький, чтобы не ютиться в нём, а жить полноценной свободной жизнью и детям, и взрослым, не мешая друг другу, особенно, когда дети подрастут.
Иван Петрович полагал, что здесь, в Вологде, он останется жить надолго, если не навсегда: город спокойный и уютный русской стариной, без сутолоки столичной жизни, но и без запустения мелкого городишки, как Токинск.
– Вполне можно прожить здесь вторую половину жизни, – думал Иван Петрович, которому этой осенью уже исполнилось тридцать шесть лет. Азарт юности давно угас, несбывшиеся мечты о научной работе в столичном университете унесли война и революции, но взамен он обрёл душевный покой с любимой и преданной женой Анечкой, с которой они заимели двух дочерей, и ещё ребенка Анечка носила под сердцем.
– Будем жить, работать учителями, воспитывать детей и заботиться о стариках. Я смогу заниматься здесь историческими изысканиями для своего удовлетворения и сбором коллекции антиквариата, к которому пристрастился ещё в Иркутске. Сейчас, в смутное послевоенное время на барахолках всплывают совершенно уникальные вещи, а их случайные владельцы даже и не подозревают об этом, и не знают их истинной стоимости, продавая за бесценок.
За наживой я, конечно, не гонюсь, но вдруг мне в руки попадет какая-нибудь историческая вещь, тогда можно будет написать о ней в научный журнал и тем удовлетворить мое самолюбие, – размышлял иногда Иван Петрович перед сном в своей комнате под завывание зимней вьюги, спешащей укрыть землю толстым слоем снега в преддверии Нового года.
Новый, 1922-ой год, он встретил в школе, в кругу учителей, собравшихся по такому поводу в большой зале, служившей ученикам для занятий физкультурой и для сборов пионерских и комсомольских отрядов.
Эти организации для детей и подростков были задуманы Советской властью как помощники партии в деле воспитания нового поколения в духе преданности революции. Пионеры учились здесь ходить строем под барабанную дробь и звуки горна, потом ходили походами в окрестности города, помогали друг другу в учёбе и совершали другие полезные дела, так что свободного времени на проказы и хулиганство у них уже не оставалось.
Комсомольцы были учениками старших классов и потому их обязанности были почти взрослые: помогать в учёбе отстающим, заниматься спортом с пионерами, помогать учителям младших классов, участвовать в субботниках по восстановлению предприятий, заброшенных во время войны, вылавливать беспризорников, которых немного, но всё же было в Вологде заездами из Москвы и Петрограда.
Пионеров и комсомольцев Иван Петрович считал весьма полезными в учительском деле и даже два-три раза по просьбе комсомольцев приходил в классы и рассказывал свои впечатления о войне с немцами и о гражданской войне, как участник и очевидец.
В новогодний вечер в зале были лишь учителя с женами и мужьями.
–Как в добрые старые времена собирались учителя в городском училище на новогоднюю вечеринку в Орше, – вспомнил Иван Петрович некстати, поскольку тут же вспомнил и о своей невенчанной жене – Надежде, с которой и из-за которой так круто изменилась его жизнь. Но сейчас он уже не испытывал к своему прошлому даже горечи сожаления, потому что та, ненастоящая жена ушла из его жизни, освободив место для настоящей жены – Анечки и детей.
Новогодний вечер прошёл вполне дружески и весело: война закончилась, мирная жизнь вступила в свои права, и все рассчитывали на перемены к лучшему в наступающем году. Иван Петрович, несмотря на лёгкую хромоту, даже станцевал вальс с молодой учительницей пения, что приехала этой осенью из Москвы, закончив Московскую консерваторию, и приехала не сама по себе, а по комсомольской путёвке.
Учитель в военной форме и с разноцветными глазами, видимо, нравился ей, и она сама, как свободная женщина, пригласила его на танец, но от дальнейшего общения с ней Иван Петрович уклонился, поскольку Мария – так звали учительницу, проповедовала свободную любовь, о чём неоднократно говорила в учительской, призывно глядя на Ивана Петровича. Вскоре после полуночи он ушел домой, сославшись на усталость и больную ногу, что вызвало взгляд разочарования ему вслед от той самой учительницы.
На вечеринке он, вероятно, простудился, и новогодние каникулы пролежал в своей комнате, кашляя и потея от чая с малиновым вареньем, которым его потчевала хозяйка дома, выгоняя простуду.
Выздоровев, он попросил хозяйку помочь ему в поисках дома для покупки, объяснив, что ожидает весною приезда своей большой семьи сюда, на постоянное жительство. Хозяйке было жаль терять такого постояльца, но она обещала поспрашивать у знакомых о продаже домов на соседних улицах.
За годы войны город несколько обезлюдел: кто-то погиб в войнах, кто-то перебрался на жительство в другие места, особенно зажиточные, не признавшие Советскую власть, но не желающие быть зачисленными во враги этой власти, как богатые, и потому сменявшие место жительства туда, где их никто не знает, чтобы затаившись, ждать своего часа, который непременно настанет.
Поэтому дома продавались часто за бесценок или вообще бросались на произвол судьбы. Частично такие дома заселялись беднотой по мандатам Советской власти или самозахватом, но можно было и купить такой дом у бедняка-пропойцы, благо, что стало возможным продавать и покупать открыто с введением Советской властью, с подачи Ленина – новой экономической политики – НЭПа.
Захватив власть, большевики фактически отменили торговлю: продовольствие изымалось у крестьян силой на основе продразверстки, введённой в 18-ом году, а больше и торговать было нечем в гражданскую войну. Продразвёрстка изымала у крестьян почти всё зерно, оставляя лишь на пропитание семьи, а изъятый хлеб распределялся по пайкам в армию и среди работающих.
Изъятие хлеба проводили продовольственные отряды, которые организовало ещё Временное Правительство, поставив во главе этих отрядов комиссаров от Правительства. Большевики переняли этот опыт, но с окончанием войны встала задача восстановления разрушенной страны, требовался хлеб, чтобы накормить людей, но крестьяне не хотели увеличивать посевы зерна, потому что всё равно хлеб отнимут.
Ленин придумал, чтобы крестьян обложить твердым налогом, а излишки зерна крестьянин мог свободно продать на рынке и купить необходимые товары. Для купли-продажи необходимо было развивать торговлю, и Советская власть при НЭПе разрешила частную торговлю, мелкое предпринимательство и мелко-кустарное производство, чтобы частники-нэпманы производили товары и продавали их в магазинах.
Это было вынужденное отступление Советской власти от своих принципов, но надо было открыть стимулы к труду и у крестьян, и у торговцев, и у ремесленников. Как раз зимой в городе и начали открываться частные лавочки, и стало возможным в открытую покупать дома, чем Иван Петрович хотел воспользоваться для устройства своей семьи.
Но для торговли требуются деньги, иначе это будет не торговля, а обмен одного товара на другой. По Марксу торговля – это «товар-деньги-товар».
Захватив власть в 17-м году, большевики поначалу отменили не только торговлю, но и деньги, считая возможным организовать государственную жизнь без денег. Жизнь, однако, быстро поправила романтических революционеров: деньги оказались необходимыми для выживания людей, и большевики начали печатать царские деньги и деньги Временного правительства, так называемые «керенки» и этими деньгами платить людям зарплаты и пособия. Печатали денег столько, сколько нужно для этих выплат, и поэтому деньги стремительно обесценивались. В 1919-м году Советское правительство начало выпуск собственных денег, которые назвали «совзнаки» и поэтому в стране одновременно ходили на руках и царские деньги, и керенки, и совзнаки.
К началу работы Ивана Петровича учителем в Вологде выпустили в обращение совзнаки образца 1922 года, на которые менялись все прежние деньги в отношении 100000 рублей на один рубль совзнака 1922 года. Именно этими совзнаками Иван Петрович и стал получать свою учительскую зарплату, весьма приличную для того времени. Однако копить эти совзнаки не представлялось возможным вследствие быстрого их обесценивания, ибо печатались эти знаки без меры, по потребности. Деньги обесценивались, но зарплата повышалась, и чем больше повышалась зарплата, тем быстрее обесценивались деньги, как бы они не назывались: царские, керенки или совзнаки – хранить и копить их было бессмысленно.
Получив зарплату за неделю, Иван Петрович обычно расплачивался с хозяйкой за жильё, покупал продуктов впрок на неделю вперёд, а на оставшиеся средства приобретал на барахолках что-то нужное из одежды или антикварную вещицу, или золотое украшение, справедливо полагая, что при необходимости всегда можно продать такую вещь по новой цене, а полученная нынче зарплата, если её спрятать в шкафчик, через месяц превратится просто в бумажки – ничего не значащие.
Несколько золотых вещиц Иван Петрович прихватил из Иркутска, приобретая их на командирское жалование, и этого должно было хватить на покупку приличного дома. Правда, у него имелось ещё и десять золотых червонцев, что дала тёща по распоряжению тестя из его запасов купеческих, но эти червонцы Иван Петрович намеревался вернуть тестю, полагая, что ему – здоровому человеку средних лет негоже пользоваться деньгами пожилого инвалида с одной ногой.
В марте месяце Иван Петрович сторговал хороший дом за пятьдесят рублей золотом, отдав вместо монет несколько золотых вещиц, равных по весу пяти золотым червонцам царской чеканки. Дом этот достался какому-то забулдыге от родителей, умерших три года назад от испанки, и этот жилец уезжал на Кубань к родственникам, потому и продал дом задёшево, что торопился.
Дом, почти такой, что прежде был у тестя в Токинске, требовал небольшого ремонта крыши, крытой кровельным железом, которое местами проржавело из-за того, что несколько лет не красилось суриком. Иван Петрович нашёл кровельщика, который починил крышу, покрасил её в погожий день суриком, и дом был готов к проживанию большой семьи, о чём учитель тотчас сообщил письмом в Сибирь.
Аня в ответном письме сообщила, что выедут все вместе, как только начнутся тёплые дни, и подсохнет дорога до станции, чтобы не тащиться по холоду и распутице малым детям и её престарелым родителям. Евдокия Платоновна была в свои пятьдесят пять лет совершенно здоровой крестьянкой, но Антон Казимирович, лишившись ноги, и будучи на десять лет старше своей жены совершенно сдал и уподобился дряхлому старику.
В свободные выходные дни Иван Петрович привёл дом в порядок внутри, убрался во дворе после стаявшего снега и переехал на жительство под свою крышу, попрощавшись с хозяйкой и поблагодарив её за кров и пищу.
XXI
Через два дня после Первомая он встречал своё семейство на вокзале, будучи извещён об их приезде телеграммой, посланной Аней из Москвы, куда они приехали из Сибири и остановились у видного большевика – товарища Антона Казимировича по народовольческому движению, а позднее примкнувшего к большевикам, и сейчас находящегося на пенсии ввиду преклонного возраста и заслуг перед партией.
Прожив в Москве два дня, и отдохнув, они выехали в Вологду, и вот Иван Петрович встречал семейство на вокзале. Поезд пришёл с опозданием на два часа, но это был пустяк по сравнению с разрухой, царившей на железной дороге ещё в прошлом году.
Иван Петрович издалека увидел Анечку, махавшую рукой из открытого окна вагона. Беременность изменила черты лица и фигуру жены, но эти изменения не делали её дурнушкой, а лишь свидетельствовали о приближении материнства.
Он вспомнил, что ещё ни разу не видел Анечку в положении, потому что вынашивала и рожала своих дочерей она в отсутствии мужа.
Иван Петрович помог жене спуститься на перрон, поддержал Антона Казимировича, который ковылял на деревяшке, опираясь на костыли, и лишь затем принял на руки своих дочерей, которых ему подавала тёща, замыкавшая собою выгрузку семейства в конечном пункте дальнего путешествия.
Нанятый Иваном Петровичем извозчик стоял с коляской у здания вокзала и, увидев семейство, поспешил на помощь поднести тюки, узлы и чемоданы, которые Евдокия Платоновна вынесла из вагона и сложила в груду, пока зять обнимал жену и дочерей, сторонившихся этого чужого им дяденьку. С трудом разместившись в коляске с детьми и вещами, семейство Ивана Петровича поехало к своему новому месту жительства, с любопытством оглядываясь по сторонам.
После захудалого Токинска старинный город Вологда выглядел особенно привлекательным в этот тёплый и солнечный майский день. Деревья уже покрылись молодыми листочками, по обочинам зеленела трава, скворцы подле своих скворечников распевали звонкие песни о птичьем счастье, и Иван Петрович, оглядываясь на жену и детей, тоже испытывал человеческое счастье единения с родными и дорогими ему людьми.
Дочь Лида, которой не было ещё и двух лет, усевшись на колени к отцу, смеялась и показывала пальцем на золочёные купола церкви, мимо которой они проезжали. Купола блестели на ярком весеннем солнце, что приводило дитя в неописуемый восторг.
Незаметно подъехали к дому, где предстояло жить в мире и согласии, и Иван Петрович, высадив родных, разгрузил багаж и, расплатившись с извозчиком, повел семейство в дом, показывать купленное им жилище. После тесноты жительства в доме тётки Марии, этот дом казался большим и просторным, хотя без женского пригляда и выглядел несколько запущенным.
Пройдясь по всему дому и заглянув во все углы, жена и тесть Ивана Петровича одобрили его покупку, а Евдокия Платоновна немедленно принялась наводить чистоту и порядок на кухне – будущем месте своего труда на всю семью, поскольку её дочери Анне уже нельзя было заниматься хлопотами по дому из-за близких родов.
Дочки выбежали во двор и, усевшись на крыльце, раскладывали своих кукол, что привезли с собою, а Иван Петрович показывал тестю дворовое хозяйство при доме.
Двор был огорожен от улицы и соседей высоким дощатым забором, кое-где покосившимся, но не порушенным. Во дворе находились баня, дровяной сарай и амбар для припасов с погребом под амбаром. Рядом находился колодец с питьевой водой, а в дальнем углу располагался туалет-скворечник. К дому сзади прилегал небольшой огородик, вдоль забора которого распустились белым цветом несколько яблонь и вишен, которые обещали хороший урожай летом. Огород был пуст, но хозяйственная Евдокия Платоновна не даст ему долго пустовать и обеспечит семейство летней зеленью и овощами.
Дом и двор понравились Антону Казимировичу, он оживился и бойко ковылял на деревяшке, слегка опираясь на костыли, и высматривая неполадки в дворовом хозяйстве, которые намеревался устранить по мере сил и возможностей.
– Я, зятёк, приуныл было, лишившись ноги, но сейчас привыкать начал и понял, что в семье можно жить и с одной ногой. Дочка-то у нас одна, больше детей Бог не дал, зато внучек уже две и еще внучок, наверное, будет, а при внуках и деды бодрее себя чувствуют – так что поживём ещё.
Городок этот мне по нраву пришёлся: по обличью здесь похоже одни исконно русские живут – ни жидов, ни узкоглазых я по дороге не приметил. Я хотя и поляк по происхождению, но русские мне более по душе, чем соплеменники. Испортились нравы у поляков, когда поселились меж нами жиды, и вера наша католическая отторгла поляков от русских.
Если не католичество, то было бы сейчас великое королевство польское, где жили бы и русские, и поляки, и другие славяне в мире и согласии, но вера развела нас и сделала врагами. Я потому и пошёл в молодости в народовольцы, что хотел отвести людей от веры в Бога, заменив её верой в человека, который сам себе Бог, если свободный в своих делах и мыслях.
Посмотрим, удастся ли большевикам и их вождю Ленину построить справедливое общество свободных людей, как мечталось мне в мои юные годы. Стар я стал и слаб, но пожить ещё хочется, чтобы посмотреть, что получится из той заварухи, что устроили большевики. Пока что им пришлось разрешить торговлю и мелкое предпринимательство, чтобы накормить и одеть людей, и дать им жильё. Но если они разрешат крупное предпринимательство и частные банки, которые тотчас откроют жиды, то значит, ничего у большевиков не получилось, и всё вернётся на круги своя, – закончил Антон Казимирович и поднял вверх свою кудлатую бородку, подставляя лицо весеннему солнцу.
– Мы выехали из Токинска по теплу, но на следующий день, когда садились в поезд, пошёл снег, подморозило, и мы из зимы приехали сюда, прямо в лето. Климат здесь, похоже, будет получше, чем в Сибири. Вон и яблони цветут и вишни, а там, в Сибири, этих деревьев не увидишь – вымерзают они зимой в лютые морозы, сколь ни старались поселенцы с Малороссии вырастить эти плоды за Уральскими горами.
– Да, климат здесь помягче, – поддержал разговор Иван Петрович, ласково глядя на своих дочурок, копошащихся под тёплым солнцем на крылечке. – Зимой всего несколько дней были морозы за двадцать градусов, а там, в Сибири, чуть ли не всю зиму такие морозы, и даже за сорок, которых здесь не бывает вовсе.
– Только почему вы, Антон Казимирович, евреев жидами называете? Нехорошо это и неприлично в наше время так обзываться, – продолжил Иван Петрович воспитание тестя. – Сейчас в партии на ответственных должностях много иудеев, да и сам товарищ Троцкий – Верховный Главнокомандующий вооруженными силами республики, по происхождению иудей, но борется за пролетариат против банкиров-капиталистов. Здесь, в Вологде, тоже есть иудеи, и это вполне приличные люди. Наш нарком образования товарищ Луначарский тоже иудей. Я в школе работаю, и там не допускается применять это слово, – закончил зять.
– А я поляк по происхождению, и у нас нет другого слова для обозначения людей этого племени. И нет в этом ничего оскорбительного: слово жид применяется наравне со словами поляк и русский, а для унижения применяется слово «быдло», но это чаще всего относится к малороссам, – возмутился Антон Казимирович поучениям зятя.
– Ладно, оставим этот разговор, – примирительно сказал Иван Петрович, – только на улице, при людях вы так не выражайтесь: у вас же на лице не написано, что вы поляк и имеет право использовать слова польского языка, а здесь, в России, за годы гражданской войны слово «жид» стало ругательным в русском языке: так бывает, что слово, изначально справедливое, меняет свой смысл и приобретает иное значение, иногда оскорбительное. Например, слово «блядь» применяется в церковно-славянском языке при богослужениях для обозначения лживости и неверности, а сейчас в просторечии этим словом называют распутную женщину, это я вам как учитель говорю,– закончил Иван Петрович свои поучения тестю, сразу и некстати вспомнив, что в далеком прошлом его сожительница Надежда оказалась именно распутной женщиной, изменив ему телесно со своим любовником и, что ещё более омерзительно, постоянно изменяла ему душевно, вспоминая этого любовника в минуты близости.
