Станислав Владимирович Далецкий
Жизнь в эпоху перемен. Книга вторая
– Ладно, зятёк, не буду больше обзывать этих людишек польским словом жид, коль здесь оно имеет иное ругательное значение, – согласился Антон Казимирович и заковылял в дом, откуда уже последовало приглашение Евдокии Платоновны к обеду, что она сготовила на скорую руку из припасов Ивана Петровича.
XXII
Жизнь семьи Ивана Петровича на новом месте вполне наладилась через неделю и потекла спокойным течением времени в череде бытовых дел и забот. Евдокия Платоновна навела чистоту и порядок в доме и во дворе, сама вскопала и засадила огород овощами. Иван Петрович с Аней купили кое-какую мебель для девочек и кроватку для будущего ребенка на деньги, выданные по этому случаю Антоном Казимировичем.
Иван Петрович вернул тестю золотые червонцы, что тот дал ему ещё в Сибири на покупку дома – вот из этих денег Антон Казимирович и выделил часть на обустройство семьи для благополучного жительства в Вологде. Вообще, Антон Казимирович оживился на новом месте, и стук его деревяшки слышался то в доме, то во дворе, свидетельствуя о непрерывной деятельности хозяина деревянной ноги.
Жена Анна дохаживала последние недели перед родами, которые ожидала в начале июня, – как раз к окончанию занятий в школе и длительном летним отпуском у Ивана Петровича.
Ещё весной, купив дом, Иван Петрович написал письмо отцу по старому адресу, не надеясь особенно, что это письмо дойдёт до адресата, но в конце мая он неожиданно получил ответ отца, который сообщал, что жив-здоров, пережил все невзгоды военного времени и по-прежнему живёт с Фросей, которая стала настоящей хозяйкой его дома после оформления брака, чтобы дом не отобрали местные революционеры.
Пенсию отец, конечно, не получал от новой власти, и они с Фросей жили с огорода и приработка отца в сельской школе, где он, несмотря на преклонный возраст, вёл уроки наравне с учителем. Сестра Ивана – Лидия жива, но не очень здорова, в революцию лавку у её мужа отобрали, но сейчас, с открытием НЭПа, муж Лиды снова занялся торговлей: видимо, какие-то деньжата ему удалось припрятать, и от этой торговли зятёк немного помогает отцу с Фросей.
Братья Ивана тоже уцелели в лихолетье и продолжают жить в столицах, где один – Иосиф служил в Петербурге по линии народного образования в бывшем департаменте, а другой – Станислав, работал в Москве, учителем в школе, таким же, как и Иван, но потом куда-то пропал. Отец писал, что хотел бы повидать сына своего младшенького, и если будет возможность, пусть Иван приедет погостить с детьми или один: ему уже за восемьдесят, и кто знает, сколько ещё годков жизни отмерила ему судьба.
Иван Петрович показал Анечке письмо отца, и она поддержала мужа в его желании навестить старика – как поддерживала всегда любые намерения Ивана Петровича, даже если в душе была против.
– Конечно, Ваня, езжай, навести отца, – поддержала жена мужа. – Вот рожу, оправлюсь после родов, и ты сразу поезжай, можешь и дочку нашу старшую прихватить с собой, ей уже пятый годок идёт, и вполне может ехать с отцом, тем более, что порядок в стране и на железных дорогах, как пишут местные газеты, налаживается.
Действительно, с окончанием войны жизнь в стране начала налаживаться, несмотря на разруху и нехватку всего и вся. Организовывалось артельное и кустарное производство предметов быта, крестьяне, получив право распоряжаться урожаем, расширяли посевы и везли продукты в города, где продавали их на рынке или сдавали нэпманам (так назывались торговцы-частники после введения НЭПа), и в обмен покупали нужные в крестьянской жизни товары, которых, к сожалению, было мало из-за разрухи после долгих лет войны против немцев, а потом за Советскую власть.
На том и порешили, что через месяц после рождения ребёнка Иван Петрович съездит на неделю-две к отцу, которого не видел девять лет.
Время бежит быстро, и в начале июня Аня родила сына, которого назвали Борисом. Сын, как и загадывала Анна, родился кареглазым в мать, и теперь все цвета глаз родителей унаследовали их дети, в чём Анна видела добрую примету.
Через месяц, убедившись в здоровье жены и сына, Иван Петрович, как и уговаривался с Анной, поехал навестить своего старого отца. Из Вологды поездом доехал до Москвы, откуда без остановки в столице пересел на поезд до Минска, с которого сошёл в Орше.
Городок, где он прожил два года, пытаясь устроить личную жизнь с пришедшейся по сердцу девушкой Надей, но, так и не добившись душевной взаимности с ней, в отчаянии, ушёл на войну, изменился в худшую сторону.
Война потрепала Оршу, через которую неоднократно проходил фронт, и потому город выглядел более унылым, чем в бытность жительства в нём Ивана Петровича со своей избранницей сердца, но не души – Надеждой, которая не оправдала своего имени по отношению к нему.
Все эти мысли пришли Ивану Петровичу в голову, лишь только он сошёл с поезда и вышел на привокзальную площадь, где надеялся подрядить извозчика для поездки в село к отцу. Извозчики, которые исчезли в гражданскую войну, с открытием НЭПа вновь появились в городах и весях подобных Орше, и, действительно, в некотором отдалении от вокзала стояли две коляски в ожидании седоков. Подойдя ближе, Иван Петрович справился, не возьмется ли кто довезти его до села Охон под Мстиславлем, и сколько эта поездка может ему стоить, но кучера не согласились ехать в этакую даль, обещая поспрашивать других.
– Приходите, гражданин, завтра сюда поутру, часам к девяти, может, кто и согласится из наших в дальнюю поездку, – сказал один из кучеров, разглядывая внешность Ивана Петровича. За хорошие деньги я и сам бы съездил, но вы по виду не нэпман, и трясти здесь мошной не будете.
Делать нечего, и Иван Петрович пошёл на съезжий двор, что был в Орше при прежней власти, надеясь, что это заведение осталось целым и приютит его на ночь. Путь его пролегал мимо дома, где он прожил два горько-сладких года с девицей Надеждой, и воспоминания вновь нахлынули в его голову, заставив сердце биться учащенно и гулкими толчками, затуманивая мысли.
– Правильно говорится, что нельзя даже мысленно возвращаться в прошлое, иначе не будет будущего, – подумал он, минуя знакомый дом, уцелевший во всех передрягах, и пересиливая желание зайти во двор и справиться у хозяев о судьбе Надежды: вдруг она объявлялась здесь за минувшие годы и оставила весточку о себе. Торопливо миновав дом своего не сложившегося мужского счастья, он продолжил свой путь к съезжему дому, который действительно уцелел и обрёл нового хозяина, приветливо встретившего постояльца у открытых ворот просторного двора, где стояли несколько крестьянских телег, а распряжённые кони хрустели сеном: завтрашний день был воскресным и, видимо, эти крестьяне приехали на базар, чтобы продать-купить.
Иван Петрович снял койку до завтрашнего утра и, оставив свои вещи у хозяина, пошел прогуляться по городу, чтобы посетить знакомые места и перекусить в одной из лавок, что открылись в изобилии в Орше с разрешения частной торговли.
Он прошёлся мимо училища, где учительствовал два года; здесь всё сохранилось, как и было, только обветшали и порушились фасады, крыльцо и заборы. Здание офицерского собрания не уцелело, как и здание комендатуры, откуда он ушёл на войну. Церковь, куда он неоднократно ходил с Надеждой к воскресной обедне, стояла закрытой с выбитыми витражами окон, а один из куполов был разрушен – видимо попадали снаряды.
Он вернулся к вокзалу, спустился к Днепру и присел на камень у воды – совсем, как в те далёкие годы, когда здесь, на берегу, он размышлял о своих отношениях с Надеждой. Помимо его воли мысли постоянно возвращались к этой женщине, которая изменила его жизнь, но в этой жизни ей самой не нашлось места рядом с ним по её собственной вине.
День катился к закату, и он не спеша возвратился на съезжий двор, чтобы переночевать и завтра изыскать возможность поехать к отцу. Опять он прошёл мимо своего бывшего дома, где за забором слышались голоса, как ему показалось, зовущие войти туда.
Иван Петрович опять не поддался искушению и пошёл дальше, а если бы вошёл во двор, то его встретила бы хозяйка дома, и на его расспросы, вглядевшись в него, вынесла бы письмо от Надежды, сказав: – В прошлом году, как только закончилась война с поляками, летом приезжала сюда молодая женщина, весьма привлекательная, спросила, нет ли ей какого письма от прежних обитателей этого дома и оставила это письмо, наказав передать его мужчине с разноцветными глазами: голубым и зеленым – если он появится здесь и будет спрашивать женщину по имени Надя.
По всем приметам это письмо для вас, и я передаю его вам, как было поручено мне.
Открыв письмо, Иван Петрович прочитал бы следующее:
«Милый Ваня!
Если ты читаешь эти строки, значит, ты жив и пришёл справиться обо мне. Прошли годы лихолетья, но весточки от тебя я не получила никакой после твоего внезапного отъезда, бросив меня одну, на что имел полное основание.
Ты был прав: я не любила тебя. Мне было надёжно и спокойно с тобою, иногда хорошо и страстно, но не более. Однако и того, к кому ты меня ревновал, я тоже никогда не любила, как ты думал. Это был несчастный случай, что бывает с неопытной девушкой, а потом боязнь потерять своего первого мужчину, даже если он оказался негодяем и лжецом.
С тобою я искренне хотела завести семью, но Бог не дал нам детей по моей вине и, видимо, я никогда не стану матерью. По молодости своей, я была невнимательна к твоим чувствам, и часто делала и говорила не то, что должна делать и говорить любящая женщина своему мужчине, и потому я прошу у тебя прощения. Мне кажется, что если бы ты остался, то через год-два я поняла бы твои чувства, приспособилась к тебе духовно, и мы могли бы прожить вместе долгую и спокойную жизнь, но ничего уже не вернуть и возвращать не надо.
Я стала взрослой и самостоятельной женщиной, у меня были мужчины и после тебя, есть и сейчас, но среди них не оказалось любимого, а ты остался для меня самым милым из всех бывших.
Я живу в Москве, учительствую в школе, что на Красной Пресне у зоопарка. Если ты, Ваня, захочешь повидаться, то найдёшь меня через школу. Я охотно встречусь с тобой без обиды и злости, и мы можем стать друзьями: ведь были же в нашей совместной жизни светлые минуты и добрые чувства друг к другу.
Надежда.»
Но Иван Петрович не зашёл в тот дом и не прочитал этого письма, а придя в заезжий дом, улёгся спать, чтобы поутру озаботиться дальнейшей дорогой к отцу.
Утром, на площади его ожидал извозчик, которому собратья-конкуренты доложили о предложении Ивана Петровича, и этот извозчик согласился. Сторговавшись о цене поездки за два серебряных рубля царской чеканки, Иван Петрович загрузил свои вещи, и коляска двинулась в путь на выезд из города к югу.
Иван Петрович считал, что с поездкой ему повезло: два рубля серебром – это лишь четверть его недельного учительского жалования, которое он получал в совзнаках, закупал потребные на неделю продукты впрок, а оставшиеся бумажные деньги менял на серебряные рубли или покупал вещицы из золота и серебра, поскольку бумажные деньги за неделю могли обесценится вдвое, а серебро и золото оставались в прежней цене, и их всегда, при нужде, можно было обменять на бумагу по текущему курсу, чтобы тут же закупить на бумажные деньги необходимое: вещи, продукты и прочее.
Надо сказать, что учительской зарплаты Ивана Петровича вполне хватало на содержание его большой семьи в Вологде, однако дня за три до отъезда к нему подошел, ковыляя на костылях, тесть и, хитро улыбаясь, показал пенсионную книжку:
– Вот, смотри, зятёк, я теперь на содержании у государства состою – пенсию буду получать!
– Как так, – удивился Иван Петрович, – бывший купец и пенсию от большевиков? Наверное, как инвалид безногий?
– Плевать они хотели на инвалидов из бывших сословий! А пенсию я буду получать как политический заключенный, пострадавший от царского режима. Я ведь был в кружке революционера Желябова, и мы готовили покушение на царя Александра II, но я был там на третьих ролях, как поляк, а Желябов с другими подготовил-таки покушение удачное на царя. Его повесили вместе с другими участниками покушения, а нам, его ученикам, присудили каторгу и ссылку в Сибирь. – Ну, да ты об этом знаешь.
Так вот, когда мы ехали в Вологду, то по пути в Москве остановились у моего бывшего соратника по «народной воле», фамилию называть не буду, который потом стал видным большевиком, и теперь на пенсии, как заслуженный большевик. Он написал мне поручительство о моей бывшей революционной деятельности, а я написал заявление, что боролся с царизмом, был на каторге и поселении в Сибири, а теперь являюсь безногим инвалидом, да ещё и жена старая у меня на шее сидит. Эти бумаги мой приятель отнёс в собес. Там обещали проверить, и если подтвердиться, назначить пенсию. Всё подтвердилось, бумаги на мою пенсию переслали сюда в Вологду, мне об этом сообщили, и два дня назад я доковылял до собеса и получил эту книжицу, а завтра пойду получать пенсию на себя и на Евдокию Платоновну за месяц вперёд.
– Вот такие смешные дела в стране большевиков происходят, – закончил тесть. – Там, в Сибири, у меня отобрали завод, мельницу и дом, и оставили меня со старухой без средств существования, а здесь выдают пенсию как революционеру, пострадавшему от царского режима.
На следующий день Антон Казимирович действительно получил пенсию: примерно половину зарплаты Ивана Петровича и хорошее подспорье для большой семьи с тремя малолетними детьми и двумя стариками.
Получив пенсию, Антон Казимирович ещё более приободрился и, казалось, даже его деревяшка стала постукивать весело, когда он бродил по дому. С первой пенсии он купил конфет и куклы девочкам, себе купил бутылку водки и вечером, выпив пару рюмок, Антон Казимирович поучал зятя:
– Видишь, Иван Петрович, большевики говорят о равенстве всех людей, а сами уже выделяют среди своих заслуженных революционеров и оказывают им помощь, как мне эту пенсию. Потом начнут выдавать привилегии своим руководителям и командирам, те захотят потрафить своим деткам и родственничкам, и всё – не будет равноправия никакого.
Лет через двадцать-тридцать, помяни моё слово, детки нынешних большевиков начнут грести под себя должности и деньги, и кончится их социализм предательством верхушки, если эту верхушку не научатся сменять каким-то образом. Я думаю так: побыл руководителем несколько лет, показал себя толковым и скромным, но всё равно уйди по закону с должности и поработай обычным исполнителем того дела, которое умеешь делать. И главное, чтобы люди не копили деньги, и не передавали их по наследству, иначе никакого равенства не будет и в помине.
Один юноша из крестьянской избы в лаптях пойдёт в город учиться, чтобы потом умом и знаниями пробиваться наверх к власти, а другого папаша-руководитель сразу протолкнет и в институт, и в партийный комитет, и какое, скажи, зятёк, может быть между этими юнцами равенство? – почти закричал Антон Казимирович в лицо Ивану Петровичу, захмелев, видимо, от выпитой водки.
Иван Петрович успокоил тестя, признав его правоту, но добавил, что большевики знают о такой опасности перерождения людей от власти и от денег, и найдут способ урезонить алчность и кумовство некоторых своих товарищей по партии.
– Я читал в газете в прошлом году, что декретом ВЦИК был введен партмаксимум для членов партии-руководителей. По этому партмаксимуму зарплата руководителя не может быть выше, чем в полтора раза от средней зарплаты на этих предприятиях, и что им нельзя подрабатывать на стороне.
– Тогда эти руководители научатся воровать и брать взятки за устройство дел, только и всего, – засмеялся Антон Казимирович.
– И это учтено, – возразил Иван Петрович. – Наказание за уголовные преступления для членов партии более суровые, чем для беспартийных. Вот и получается, что быть в партии удобно будет лишь идейным людям, не гоняющимися за выгодой для себя и родных.
– Я думаю, что скоро большевики отменят эти ограничения для своих, мотивируя тем, что социализм, это «от каждого по способностям, и каждому по труду», и если за равный труд партийного и беспартийного платить по-разному – это будет нарушением социализма.
На том спор Ивана Петровича с тестем закончился, и вспомнил об этом он лишь потому, что несколько серебряных рублей от своей пенсии тесть дал ему в дорогу, чтобы он поддержал своего отца, оставшегося без средств существования и попечительской заботы своих детей.
Коляска катилась на выезд из города по кварталам, населенным в прошлом иудеями, которые, скопившись у запретной черты оседлости русского народа, на которой располагался городок, совершали отсюда торговые набеги вглубь России.
С отменой черты оседлости в гражданскую войну, это племя хлынуло на российские просторы, и растворилось среди других народов, как соль растворяется в пресной воде без остатка, делая воду непригодной для питья, если соли будет слишком много. Теперь в этих кварталах поселились славяне разных народностей, которые привели избы и дома в некоторый порядок, убрали мусор с дороги, и в этот утренний час с интересом наблюдали за извозчиком, которые в этих кварталах появлялись нечасто.
В прошлый раз Иван Петрович ехал этой дорогой девять лет назад вместе с Надеждой, о которой невольно вспоминал, глядя на дорогу. Прошло лишь девять лет с того времени, но в эти годы могла вместиться вся человеческая жизнь: столь много было в них событий и изломов судьбы.
Надя ушла из его жизни, но вместо неё память постоянно хранила образы его любимой жены Анны и трёх детей. Вот и сейчас, вспомнив о них, он достал несколько фотографий, что хранил в нагрудном кармане пиджака, чтобы показать отцу, и пристально вгляделся в родные лица Анны и детей.
Жена становится родственницей мужу не после венчания, и не после первой близости, а только с появлением первого ребёнка, и никакие человеческие обряды венчания не сделают женщину родственницей мужчине, ибо чувства и ощущения могут пройти, исчезнуть, раствориться во времени, а дети останутся навсегда, связав родителей родственными узами, даже если родители перестанут быть мужем и женою, или и вовсе не были таковыми никогда, а их общий ребёнок есть результат случайной связи.
Вот и Надежда, о которой Иван Петрович опять вспомнил, покидая городок, так и не стала ему родной, как он ни старался, а появился бы ребёнок, и он, откинув все обиды злой ревности, признал бы ту женщину родной без всякого венчания. Эти мысли крутились в голове у Ивана Петровича, когда он покидал город Оршу, где прожил целых два года из короткой человеческой жизни. С той поры минуло восемь лет, которые, при всей их насыщенности событиями, тоже мелькнули и скрылись в прошлом, оставив настоящее, которое и есть, собственно говоря, жизнь человеческая.
Чтобы отвлечься от пустых мыслей, Иван Петрович стал расспрашивать кучера о событиях минувших лет, что случились в этих местах за последние годы, на что кучер, которого звали Еремеем, отвечал охотно и многословно, соскучившись по человеческому общению на своей работе извозчиком: с седоками по своей воле не поговоришь много, а завести разговор с кучером не каждый ездок захочет – вот и приходится молчать, пока не последует приглашение к разговору, что сделал ему Иван Петрович.
По словам Еремея – крестьянина из ближнего села, потом солдата на германской войне, потом красноармейца, демобилизованного по ранению в ногу, из-за которого он не может больше ходить за плугом и потому пошёл в извозчики, война несколько раз прошлась по этим местам, выдергивая людей с мест, как борона выдергивает камни из пахотного поля: здесь побывали и немцы, и белогвардейцы, и поляки, и все с оружием в руках пытались захватить эти земли, пока в прошлом году не заключился мир с Польшей, и не пришла сюда нынешняя Советская власть.
– А что, Еремей, по душе тебе Советская власть? – спросил Иван Петрович кучера после его долгих рассказов о событиях минувшего лихолетья.
– Конечно, по душе, – охотно отвечал кучер. – Поначалу красные тоже прижимали крестьянина и выгребали зерно из сусеков чуть не до последнего зёрнышка, но ведь шла война, и крестьянин понимал, что не отдай он сегодня зерно, завтра придется отдать саму землю белогвардейцам с их помещиками или иноземцам-немцам да полякам. А кончилась война, и пусть с опозданием, Советская власть дала вздохнуть крестьянину на своей земле, и в этом году, если урожай будет добрым, здешний крестьянин подымется с колен, на которые его поставила война, и заживет лучше прежнего на своей земле.
Если власть Советская есть справедливая власть, то почему её не уважать? Главное, чтобы власть эта была и дальше без обману к простому человеку, будь то крестьянин, или мастеровой, или извозчик, как я ноне.
За такими разговорами путь скрадывался незаметно. После полудня кучер сделал остановку, распряг лошадь, напоил из ручья и дал ей время пощипать траву вдоль обочины. Путники тоже перекусили из своих припасов, потом повозка продолжила путь, и к вечеру на закате солнца вдали показалось отцовское село. Подъехав до знакомой развилки дорог, Иван Петрович увидел отчий дом, стоявший одиноко: на месте соседнего дома было пустой место, бугрившееся зарослями чертополоха – видимо, дом сгорел много лет назад, и пепелище заросло крапивой, беленой и лопухом, и даже маленькие берёзки тянулись ввысь на старом пепелище.
Иван Петрович вспомнил соседскую дочку, что нравилась ему в отрочестве, и которая подарила ему жаркий девичий поцелуй, прощаясь у реки перед отъездом Ивана на учебу. Как давно это было, а память хранила эти события, чтобы сейчас они вспомнились, будто были вчера.
XXIII
Кучер подогнал коляску к самому дому, Иван Петрович соскочил и, подхватив чемоданчик, вошёл во двор, оставив Еремея дожидаться за воротами: в пути они условились, что Еремей переночует у отца, и поутру отправится обратно, получив свои два рубля серебром.
На стук отворившейся калитки из сеней выглянула Фрося и, видимо, не узнав Ивана Петровича, спросила его: кто такой и чего надо.
– Я это, Фрося, Ваня – сын Петра Фроловича, – засмеялся Иван Петрович в ответ на неприветливость встречи его хозяйкой дома.
– Неужели Ванечка? – охнула Фрося и, подойдя ближе, воскликнула: -Точно, Ваня! По глазам признала, а по стати и лицу век бы не догадалась!
Она по-матерински обняла Ивана и прижалась к его груди. За минувшие годы Фрося раздалась и огрузнела телом, как это бывает с пожилыми женщинами – ей было уже за пятьдесят лет, и годы брали свое, изменив внешность женщины до неузнаваемости. Разве можно было признать в этой полной, грузной, седовласой женщине с потухшим взглядом ту стройную жизнерадостную девицу, которой она была в пору Иванова детства? Иван Петрович ни за что не признал бы её, встреть он Фросю случайно близ отцовского дома.
– А где отец? – спросил Иван Петрович, – почему не выходит встречать своего младшего сына?
– Прихворнул немного Петр Фролович, – пояснила Фрося отсутствие отца. – Копался в огороде, и ему прострелило спину, так что не может согнуться. Я ему утюгом спину прогрела, потом помазала дёгтем, укутала, и он лежит в спальне. Но в остальном здоров и будет рад твоему приезду.
Иван Петрович сказал Фросе о кучере, и она стала открывать ворота, чтобы впустить коляску во двор, а он пошёл в дом, известить отца о своём приезде.
Когда он вошёл в спальню, отец лежал на кровати и читал книгу, как оказалось «Закон Божий». Увидев вошедшего, он присмотрелся через очки, потом сдвинул их на лоб и тотчас узнал Ивана, скорее отцовским сердцем, чем глазами. – Никак сынок пожаловал в гости к своему отцу, – воскликнул Петр Фролович, тщетно пытаясь приподняться на кровати, и обессилено откинувшись вновь, морщась от боли.
– Проклятая поясница не даёт мне обнять дорогого сынка, – как бы извиняясь, проговорил отец. – Иди сюда, Ваня, ближе, дай обнять тебя и разглядеть, каким ты стал за эти годы разлуки. А каким я стал, ты и сам видишь.
Иван Петрович поразился переменам в облике отца со времени их последней встречи. Отец стал вдвое меньше и превратился в маленького сухонького старика – даже ростом уменьшился. Он совершенно облысел, и только борода осталась по-прежнему густой, но совершенно побелела и пожелтела вокруг рта – курить отец, видимо, так и не перестал.
Сын подошёл к отцу, наклонился и неловко обнял сухонькое тело старика, ощущая его костлявость. Петр Фролович ласково потрепал сына по голове и молвил тихо: – Довелось-таки встретиться, значит поживу ещё и внуков повидаю. Ты писал, что две дочки у тебя и ждёте ещё ребёнка.
– Да, сын у меня родился месяц тому назад, Борисом назвали, – ответил Иван Петрович, присаживаясь на край кровати, вновь и вновь удивляясь переменам в облике отца. Ещё с детства он помнил отца крепким мужчиной, и даже в тот последний его приезд сюда, отец был по-прежнему крепок и всё ещё охоч до Фроси, о чём они догадывались с Надеждой, слыша иногда удовлетворённое постанывание женщины, доносившееся из отцовской спальни.
Петр Фролович, заметив, что сын удивлённо продолжает его разглядывать, поспешил успокоить: – Подсох я за последний год телом, но вполне здоров и если бы не спина, то бегал бы по усадьбе, как и прежде. Думаю, завтра встать после Фросиного лечения горячим утюгом и дёгтем. Мне идёт восемьдесят третий годок, пора уже и в старики подаваться, а там, глядишь, и в дальний путь соберусь, откуда ещё никто не возвращался, и упокоюсь рядом с матерью твоей.
Но это присказка, а пока расскажи, сынок, как и где ты жил все эти годы, не подавая весточки из-за проклятой войны.
Иван Петрович вкратце рассказал отцу о превратностях своей жизни и, слушая его, отец лишь покачивал головой, приподнимаясь с подушки.
Фрося позвала к ужину, и Иван Петрович помог отцу встать и проводил его на кухню, где был собран нехитрый ужин, на который пригласили и кучера. Поев яичницы с салом и попив чаю, кучер ушёл ночевать в сарай, где, как и в Иваново детство стоял топчан, на котором, помнится, любил отдыхать отец в полуденную жару летних дней после обеда, заманивая к себе и Фросю для любовной утехи, чему Ваня был свидетелем неоднократно.
Но прошли годы с той поры и старость добралась, наконец, и до Петра Фроловича, да и Фрося утратила возраст женской привлекательности, превратившись из любовницы в пожилую домохозяйку.
После ухода кучера, Иван Петрович принялся расспрашивать отца и Фросю об их житье-бытье за прошедшие годы и услышал много горьких слов и сетований на житейские невзгоды, основной из которых была их бедность.
На офицерскую пенсию отца они прожили до февральской революции, когда выплата пенсии стала ничтожной из-за обесценивания денег, а после октябрьской революции и вовсе прекратилась, поскольку бывший царский офицер был чуждым Советской власти элементом и никакой помощи от Советов таким бывшим не полагалось.
Отец оформил брак с Фросей-крестьянкой, чтобы у него не отобрали усадьбу, на которую местная беднота не единожды зарилась, но не посмела отобрать дом, хозяйкой которого считалась крестьянка из бедной семьи. Домовитая и привычная к сельскому труду Фрося умело огородничала, разводила кур, выкармливала к осени поросёнка, и тем они жили с Петром Фроловичем. Особенно тяжело было, когда война прокатывалась через них, но, слава Богу, они уцелели, и дом сохранился.
Сейчас, по словам Фроси, стало много легче: она засадила картошкой прилегающий к огороду пустырь и надеялась осенью, продав часть урожая, запастись дровами на зиму и купить муки, а больше им ничего и не нужно. Неожиданно помощь пришла и от Лидии – сестры Ивана Петровича, муж которой, бывший лавочник, снова приподнялся с началом НЭПа, и Лидии удавалось немного помогать отцу деньгами и товаром из лавки. До прошлого года Петр Фролович ещё и учительствовал в помощь местному учителю, но с этого года в село приехал ещё учитель из уезда и, видимо, старому офицеру придётся прекратить просветительскую деятельность по причине ненужности и преклонного возраста.
Рассказ отца и его жены получился невесёлым, время клонилось к полночи, и Иван Петрович ушёл ночевать в свою бывшую комнату, где Фрося уже застелила ему гостевую кровать, оставшуюся после отъезда Ивана на учёбу к тётке. В прошлый свой приезд сюда с Надеждой, они с трудом умещались вдвоём на этой кровати, но тесноты не ощущали, обнявшись и прижавшись друг к другу даже во сне.
Утром, Иван Петрович, как и прежде бывало, проснулся от щебетания воробьёв, устроивших птичью свару на крыше над окном его комнаты. В родном доме он прекрасно выспался и, взглянув на часы, обнаружил, что уже девять часов – так поздно Иван Петрович давно не просыпался в последние годы. Одевшись по-домашнему, он вышел на кухню. Отец сидел за столом и пил чай со свежей малиной, беря сладкие ягоды из лукошка и запивая их чаем, настоянном на смородиновом листе. Увидев сына, он приветливо улыбнулся:
– Заспался ты, сынок, сегодня в родном доме, значит тебе хорошо и спокойно здесь. Я тоже поправился за ночь – спину отпустило, и можно заняться хозяйством, в огороде помочь Фросе окучивать картошку.
Действительно, по виду отец выглядел вполне здоровым, как может выглядеть старик на девятом десятке лет жизни.
Со двора пришла Фрося, и пока Иван Петрович занимался утренним туалетом, пожарила яичницу из четырех яиц, порезала ломтями свиного сала и выставила туесок с хлебом.
– Извини, Ваня, что опять яичницей угощаю и салом – больше нечем с утра попотчевать. К обеду зарежу курицу, сварю щей со щавелем, потушу курицу с картошкой, соленья ещё остались с прошлого года, деду четвертинку выставлю – царский получится обед по нынешним временам.
– Не огорчайся, Фрося, своей бедностью, знал я и худшие времена, – успокоил Иван Петрович подругу своего отца, – живы, здоровы и слава Богу, хотя, ты знаешь, что в Бога я не верю.
– Кстати, отец, почему ты вчера читал «Закон Божий»? Уверовал в Бога что ли на старости лет?
– Понимаешь, Ваня, когда прожил долгую жизнь, на краю её хочется понять: как жил, зачем жил, а священные писания как раз и толкуют о смысле жизни, которая по их понятиям заключается в вере в Бога – Христа и обещает верующим вечную жизнь души после смерти тела. Оказалось, что я толком за всю жизнь так и не прочитал весь этот «Закон Божий», который учил и в школе, и в артиллерийском училище. – Потому и стал читать сейчас на досуге эту книгу, как занимательную сказку для взрослых людей.
Вот немцы и поляки, что зверствовали на нашей земле в прошедшие годы – тоже христиане, но православных ненавидят больше чем иноверцев. Я почитаю сказки из «Закона Божьего» на ночь и сплю потом спокойно всю ночь, зная, что прожил свою жизнь здесь, на земле, достойно и вырастил детей: ведь именно в детях и заключается смысл человеческой жизни, как и любого зверя или птицы – тоже творений Божьих, как и человек.
