bannerbannerbanner
полная версияКредо холопа

Сергей Александрович Арьков
Кредо холопа

Полная версия

Глава 13

День успения святой великомученицы Евлампии в имении всегда отмечался с большим размахом. О старых классических святых старались почему-то вспоминать редко, а вместо них народу навязывали новых кумиров, являвших собой примеры для подражания. Общаясь с крепостными, которые все, как один, были, по их же словам, православными и искренне, до фанатизма, веровали в бога, Гриша выяснил, что с христианством они знакомы еще меньше, чем он сам. Никто из крепостных не читал Библии или иной христианской литературы (да и не мог прочесть, поскольку все холопы были неграмотные), все, что они знали о своей вере, было почерпнуто ими из устной проповеди святых старцев.

Сам Гриша всегда был далек от религии, но даже его скудных познаний в этой области хватило, чтобы понять – холопы в имении помещика Орлова исповедуют что угодно, но только не христианство. В изложении святых старцев библейская история звучала совершенно иначе, и нисколько не совпадала с первоисточником. Согласно апокрифу святых старцев Иисус был холопом у Понтия Пилата, верой и правдой служил ему, и умер не на кресте, а в поле за работой. Впрочем, эта сектантская бредятина давно отошла на второй план, уступив первое место новоявленным святым.

Святые, все как один, были честными и трудолюбивыми холопами. Дабы не вводить господ в убыток они спали под открытым небом на голой земле, питались травой, притом только той, что не шла на корм скотине, пахали на износ и любили своих хозяев. Более того, святые не только упражнялись в этом неспортивном мазохизме, но и призывали других следовать их примеру. Так святой Епифан убедил целое имение отказаться от сна и работать круглые сутки, дабы возрадовалось сердце барина – наместника господа на земле. Святой Пантелей зашил себе рот, дабы случайно не объесть барина. Святая Марфа лично выявила в имении своего помещика три десятка грешниц: следила за соседками, а затем, когда те совершали что-нибудь греховное, тут же сдавала их надзирателям для последующего перевоспитания.

Акты бессмысленного самоистязания, стукачество, и все это помноженное на феноменальную глупость – вот через что лежала дорога в лигу святых великомучеников. По мнению Гриши в разряд великомучеников можно было смело включать всех холопов имения поголовно. Впрочем, он уже давно подметил, что крепостные вовсе не тяготятся своей скотской жизнью, и ни о чем ином даже не мечтают. Как-то Гриша попытался рассказать Титу о крутых тачках, телках, дискотеках, водке, то есть обо всем том, что делает жизнь прекрасной, но Тит ничего не понял. Мозг Тита как будто фиксировал окружающий мир в строго определенном диапазоне явлений, и все, что выходило за рамки этого диапазона, он просто не воспринимал. Тит, к примеру, много раз видел шикарные барские автомобили, но никогда, даже случайно, не мог представить себя за рулем одного из таких аппаратов. Тит знал, что господа кушают мясо, рыбу, птицу, черную икру на хлеб мажут, но сам он вовсе не желал отведать всех этих вкусных вещей. Напротив, Тит, как и прочие холопы, был убежден, что стоит ему даже подумать о чем-то таком, как бог тут же накажет его. Насчет мяса крепостные твердо знали, что это еда господская, и для холопских желудков совершенно непригодная. Когда Гриша завел с Титом разговор о мясе, зловонный собеседник высказался вот как:

– Господь так положил, что мясо да рыба – барская еда, а помои да отруби – народная. Ежели барин отрубей отведает, то помрет. Ежели я мяса отведаю, то тоже помру. Господь все мудро устроил. Каждому свое.

– Что с отрубей можно кони двинуть, это факт, – согласился Гриша. – Но вот от мяса еще никто не умирал. Тит, промеж булок лом забит, неужели тебе ничего не хотелось съесть, кроме помоев?

Тит смущенно опустил взгляд, а затем неохотно признался:

– Турнепса бы важно поснедать. Али вот еще комбикорм тоже вкусен.

– Завязывай со скотскими харчами! – прикрикнул Гриша. – У меня от твоего базара аппетит портится. Я тебя спрашиваю не о комбикорме, а о нормальной еде. Какую люди едят. Господа, то бишь.

– Господскую еду не можно снедать, – покачал головой Тит. – Помрешь. Господь так положил.

Затем Гриша попытался заговорить с Титом о бабах. Попытался осторожно, помня страшную гибель Степана. Начал, как водится, издалека, с тычинок, пестиков и бабочек. Тит стоял, слушал, хмурил пыльные брови и ничего не понимал. Затем Гриша переключился на кошек и собак. Намекнул на кочета, который два дня назад на их глазах догнал курицу и оприходовал.

– Так уж заведено, что все в природе это делают, – сказал Гриша. – Бабочки, собачки, куры. И люди. Это нормально.

– Грех, – не согласился Тит.

– Ладно, – не стал настаивать Гриша, – давай зайдем с другого конца. Вот представь, что тебя отпустили на волю, дали тебе землю, дом....

– Что ты! Что ты! – замахал руками Тит. – Господь с тобой! Да что ты такое говоришь?

– А что не так?

– Да как же на волю? А барин? Как без барина-то прожить? Без отца-то родного? Без благодетеля? Без заступника? Ведь пропаду без него. Как есть пропаду.

– Хорошо, проехали волю. Тогда вот как. Представь, что завтра тебя барин к себе вызывает, и говорит: хороший ты парень, Тит, работящий. Хочу тебя наградить. Сходи в женский барак, выбери себе любую бабу и пользуйся. Ну, хочешь сказать, что ты не пошел бы?

– Куда?

– По бабам.

– Нет! Да что ты! Ужель не православные? То грех великий. Святой старец Маврикий учил....

– Как же ты запарил уже своим Маврикием, – безнадежным голосом проронил Гриша. – Я ему о бабах, а он о старцах. Бабы, Тит. Понимаешь? Бабы! Сиськи, жопа, ноги… Баба, одним словом.

Тут Гриша понял, что его слова все-таки достигли цели. Хотя на словах Тит выражал свое негативное отношение к сексу, его организм говорил обратное. Штаны вонючего мужика уже трещали по швам под напором страсти. Гриша, глядя на главный калибр, пришедший в боевое положение, покатился со смеху. Зато Тит не стал смеяться. Опустив глаза, он неободрительно покачал головой, затем взял лопату, и, что было сил, ударил себя черенком по крайней плоти. При этом он еще успел строго сказать:

– Не балуй, окаянный!

После чего Тит закономерно свалился на землю, обхватил руками отбитое достоинство, и протяжно завыл.

– Ну ты и членовредитель, – смеясь, сказал Титу Гриша. – В следующий раз сам себя не бей. Меня попроси. Я с радостью тебе с ноги пробью по мохнатым шарикам.

На следующий день случилось происшествие, повеселившее Гришу еще больше. Холоп Илья, молодой и традиционно глупый, был пойман за греховным делом. Гриша и Тит (их как сработавшееся звено теперь ставили на все работы вместе) возили туда-сюда все ту же кучу навоза. День выдался жаркий, навозные мухи и лютые комары одолевали. Тит не обращал на них внимания, и только когда насекомые лезли ему в нос или в глаза, тряс головой, как лошадь. Гриша отбивался от насекомых руками и ногами, материл их и напарника. Но тут неподалеку послышались громкие крики, полные праведного возмущения, а вслед за ними зазвучали болезненные вопли. Тит даже внимания не обратил – как вез тележку, так и повез дальше, а Гришу одолело любопытство. Он воткнул вилы в навоз и осторожно выглянул из-за сарая, пытаясь выяснить причину переполоха.

Картина, открывшаяся его взору, была довольно типична для имения. Три надзирателя лупили палками холопа, а тот катался по земле и орал. Гриша узнал преступника – им оказался холоп Илья, юный тупица, способный, как и все крепостные, только портить воздух да выполнять несложную механическую работу. Одно только удивило – избиваемый Илья был без штанов. То есть штаны были, но болтались у него на щиколотках.

Гриша так бы и не понял, в честь чего лупят бедолагу, но на счастье появился свидетель. Мимо него прошел крепостной Дрон с бревном на плече, и на Гришин вопрос касательно причины избиения, все прояснил.

– На греховном деле поймали, – ответил он, прогибаясь под тяжестью бревна.

– На каком именно? – уточнил Гриша, поскольку крепостные считали греховным все, кроме работы, сна и пожирания помоев.

– Забор сношал, – произнес Дрон таинственную фразу.

– Что он делал? – переспросил Гриша.

– Забор, окаянный, сношал, вот что.

Вечером Грише удалось выяснить подробности происшествия. Как оказалось, крепостного Илью попутал бес, и он, поддавшись греховному настрою, возжелал блуда. На его счастье в заборе отыскалась дырка от высохшего и выпавшего сучка, и в эту-то дырку Илья и пристроил свой окаянный отросток. Все шло хорошо, но недолго. Как раз в это время с противоположной стороны забора прогуливались три надзирателя, и когда они увидели то исчезающий то появляющийся из дырки член, то сразу все поняли. Дабы грешник не сумел скрыться, один из надзирателей крепко схватил его за корень жизни и держал до тех пор, пока соратники не обежали забор по кругу, и не взяли Илью тепленьким на месте преступления.

Улик оказалось выше крыши: забор, дырка, Илья… Вначале бедолагу отлупили на месте преступления, затем отвели в воспитательный сарай и устроили очную ставку с оглоблей. Но и этого показалось мало. Тогда в дело пошел секатор, и Илье грубо, в антисанитарных условиях, удалили источник греховных соблазнов.

К вечеру чуть живого Илью притащили в барак и бросили на солому. Никто из крепостных даже не подумал подойти и посочувствовать страдальцу, на него вообще не обращали внимания. Зато Гриша не упустил случая поглумиться. Он подсел к Илье и жизнерадостно спросил:

– Ну что, хороший танцор, как заборчик? Заноз много загнал?

Илья ничего не ответил. Ему было не до этого. За прошедший день он выхватил столько горяченьких, что на теле не осталось ни одного живого места. Что касалось работы секатором, то надзиратели сгоряча отрезали ему все подчистую, а рану прижгли углями. Без медицинского образования было ясно, что жить Илье осталось считанные дни.

– Нашел ты приключение на свое хозяйство, – сказал ему Гриша. – И чего тебя на забор потянуло? Я сегодня специально подходил, смотрел. Ничего особенного, забор как забор. Совсем не сексуальный. Ты хоть бы бабу на нем нарисовал, что ли, хотя бы часть бабы. Хоть бы просто написал – баба. Ах, блин, забыл – ты же писать не умеешь. Ну, теперь ты еще кое-что не умеешь.

 

И, сказав это, Гриша весело заржал.

Подошел Тит, присел на корточки, грянул задом так, что ударной волной разметал под собой солому, и с укором сказал Илье:

– По делам и кара. Почто грешил, окаянный? Почто забор сношал?

– Хватит уже пердеть, моралист хренов! – напустился на напарника Гриша. – Почто, спрашивает, забор сношал. Да если некого больше сношать, приходится с заборами любовью заниматься. Это тебе хорошо, ты чуть что, сразу его лопатой лупишь, чтобы голову не поднимал. Ильюшка, сто членов тебе в ушко, не слушай Тита. Все ты правильно сделал. Уважаю.

Следующее утро Илья встретил уже остывшим и посиневшим. Холопы по приказу надзирателей выволокли его тушу во двор, а затем Грише и Титу – квалифицированной похоронной команде, пришлось тащить тело на заслуженный отдых. Тит всю дорогу портил траурное событие запуском зловонных ветров, так что даже надзиратель, шедший сзади, не выдержал, обогнал похоронную процессию, и пошел впереди. Гриша сквозь зубы возмущался тем фактом, что он вынужден таскать кадавров, да еще в такой замечательной компании. Тит на это ответил, что на все воля божья, и так мощно грянул шоколадным оком, что оглушил пролетавшую мимо сороку. Птица, убитая анальным громом, потеряла управление и свалилась в траву.

Вот, наконец, настал долгожданный всеми праздник – день успения святой великомученицы Евлампии. Гриша ждал этого дня больше всех прочих. Это был его единственный шанс проявить себя перед барином и попасть в число дворовых людей. Упускать его было никак нельзя. Наниматели настойчиво требовали результатов, и использовали для их скорейшего достижения все средства давления. Толстой постоянно грозился лишить Гришу еды, отнять кровать и туалетную бумагу, а недавно проделал и вовсе неслыханное. Когда Гриша отдыхал после дневной смены, дверь в его комнату открылась, и вошел Толстой, а вместе с ним шикарная краля в слишком откровенном наряде.

– Знакомься, это Анфиса, – представил девушку Толстой. – Двести долларов за час. Суровая профессионалка.

Гриша вскочил с постели, не веря своему счастью. В этот момент он готов был расцеловать Толстого взасос. Наконец-то, после стольких дней невыносимого воздержания, у него произойдет полноценная половая жизнь.

– Нравится? – спросил Толстой, похабно ухмыляясь.

– Да! – проревел Гриша.

– Хочешь ее?

– Да!!!

– Ну и хоти дальше. Получишь, когда добудешь сведения об артефакте.

С этими словами Толстой и Анфиса вышли из комнаты.

После такого безжалостного кидалова у Гриши случилось состояние аффекта. Он ревел животным, он бил ногами стены, перевернул книжную полку, выломал дверь в уборную, пытался выкорчевать унитаз. На шум прибежали гоблины, замотали Гришу в простыню, оттащили в душевую кабину и остудили ледяной водой.

В общем, руководство оказывало на сотрудника серьезное давление и настойчиво требовало результатов. Гриша и сам был бы рад предоставить их. В альтернативной реальности ему не нравилось, поскольку в ней сосредоточилось все, что он ненавидел: тяжкий труд, отвратительная еда, отсутствие пива и баб. Хотелось уже скорее сделать дело, получить свои деньги и зажить по-людски. Гриша уже давно распланировал, как потратит свои два миллиона. Пятьсот тысяч долларов он решил прогулять сразу, дабы подлечить травмированную крестьянской жизнью психику. Остальные полтора миллиона планировал прогулять следом, уже не в медицинских целях, а чисто в свое удовольствие.

Подготовка к празднованию началась загодя. Еще накануне торжества всех холопов под вечер согнали в кучу, организовали меткими ударами дубинок и погнали по дороге в сторону пруда. Пригнав стадо на пруд, надзиратели выдали холопам хозяйственное мыло, по одному куску на десять человек, после чего приказали раздеться догола и стирать свои шмотки. Гриша уже долго прожил в имении, и ему казалось, что он давно свыкся со здешними реалиями, но все же глупые вопросы нет-нет да звучали из его уст. Вот и теперь, получив приказ, он спросил у ближайшего надзирателя:

– А во что мы переоденемся?

– Что? – удивился жлоб с пудовыми кулаками и мрачным взглядом неандертальца.

– Я говорю, если мы свое тряпье постираем, во что сейчас оденемся?

Сразу же за этой репликой Гриша убедился, что вопрос, заданный им, вне всяких сомнений относится к категории глупых. Его убедил в этом кулак жлоба, мощно врезавшийся в его ухо. Гриша не устоял на ногах, и покатился с крутого берега в воду.

Переодевать крепостных никто и не думал, так что после стирки они пошли обратно голыми, неся мокрые вещи в руках. Гриша с отвращением косился на собратьев по несчастью. Жалкая одежда хотя бы прикрывала выпирающие сквозь желтую кожу ребра, многочисленные синяки и ссадины, а так же тот факт, что очень многие крепостные прошли процедуру стерилизации. Впрочем, сам Гриша, точнее тело его зеркального двойника, выглядело не лучше. Одно лишь утешало – яйца, по крайней мере, были на месте. Их присутствие обнадеживало, но и пугало – было что отрезать. О том же, чтобы использовать свое хозяйство по прямому назначению, Гриша даже не мечтал, поскольку прекрасно помнил жуткую участь Ильи грешника. Если даже за несанкционированное сношение с забором здесь так карали, что же с ним сделают, если застукают на живой бабе? Гриша старался об этом не думать – берег психику.

На следующее утро все холопы, чистые, нарядные, красивые, были разбужены на два часа раньше обычного, и без завтрака выстроены на дороге. Надзиратели тоже были здесь в полном составе, но они не стояли столбами, а сидели под навесом, кушали пряники и пили чай из самовара. У Гриши от их чавканья началось такое неуправляемое слюнотечение, что он заляпал рубаху до самых колен. Прочие холопы терпели стоически – они давно привыкли безропотно сносить голод, холод и все остальное. Но и им сегодня пришлось несладко – надзиратели под страхом зверской смерти запретили им портить воздух, поскольку вместе с ними, во главе процессии, пойдут господа, и если вдруг до слуха барина донесется чья-то поп-музыка, да еще в святой праздник, это будет весьма нехорошо. Что уж говорить до утонченного слуха молодой барыни, которой такие звуки вообще опасно для жизни слушать.

Гриша, взращенный в ином мире с иными обычаями, умел неплохо контролировать свой зад, хотя, если давление газов превышало определенный порог, не мучил себя и давал гудок. К тому же Гриша всегда придерживался того мнения, что естественное не может быть безобразным, а все эти строгие правила выдумали разные аристократы, которым больше делать было нечего, кроме как сидеть и терпеть изо всех сил, лишь не нарушить норм приличия. Да что там какое-то испускание газов. Гриша несколько раз видел в кино, как эти аристократы кушают, и ему стало дурно. Лично он из всех столовых приборов больше всего любил руки. Что ни говори, но ничего удобнее рук еще никто не придумал. Вот, к примеру, макароны. Пойди-ка каждую вилкой подцепи, да пока одну цепляешь, вторая соскакивает. Мука одна. Другое дело рукой как зачерпнешь целую охапку, окунешь ее в кетчуп, и в топку. Суп тоже руками кушать гораздо удобнее. Ложкой черпаешь, черпаешь, больше устанешь, чем наешься. А то берешь тарелку за края, поднимаешь ее, и всю сразу в пасть заливаешь.

Но Гришина естественность не шла ни в какое сравнение с животной естественностью крепостных. Подобно скотам, они испражнялись тогда и где их настигала нужда, и не снятые с задницы штаны отнюдь не служили им препятствием в этом естественном деле. Гриша мог вести себя как последняя свинья (и за столом, в компании, случалось, задом громыхал, и рыгал так, что с сидящего напротив человека шапку сдувало, и, идя под ручку с девушкой, мог запросто высморкаться ей под ноги), но все же в глубине души, где-то на самом ее днище, он понимал – подобное поведение никак не красит человека разумного, наследника великой культуры. Впрочем, что касалось великой культуры, то Гришу, похоже, предки лишили этого наследства. О русской культуре Гриша знал только то, что Анна Каренина то ли повесилась, то ли утопилась, а Раскольников это серийный убийца, женившийся на проститутке.

И все же что-то внутри Гриши, какая-то генетическая память, не иначе, говорило ему, что есть все-таки некие незыблемые нормы поведения в цивилизованном обществе, и отход от них означает отход от самой цивилизации. То есть Гриша мог портить воздух за столом, но мог без каких-либо усилий со своей стороны и не портить.

А вот у крепостных в глубине души не было никаких поведенческих ориентиров. В то время как человек Гришиной ветви пространственно-временного континуума впитывал нормы морали и нравственности с молоком матери, и даже отступая от них, всегда чувствовал себя неправым, холопы были свободны от любых внутренних сдерживающих факторов. Сдерживающий фактор у них был один, внешний – дубина надзирателя. Для холопа плохо было то, за что били, а хорошо то, за что не били. За пускание на волю кишечных газов обычно не наказывали, так что крепостные делали это тогда, когда приспичит.

Но внезапно условия игры изменились. Им запретили делать это. И приспособление к новым условиям не всем далось легко. Стоя в строю, Гриша слышал краем уха, как то из одного то из другого зада украдкой, с интимным шипением, сочится наружу зловоние, а затем и обоняние улавливало что-то такое. Обнаружить авторов было затруднительно, особенно при условии, что вертеть головой надзиратели запретили, пообещав, в противном случае, много разных болезненных вещей. Однако когда в Гришин нос лавиной ворвалась волна чудовищной вони, подозрение сразу же пало на Тита. Только он умел так талантливо отравлять окружающую среду. Гриша покосился на Тита, и сквозь зубы проговорил:

– Еще раз клапан откроешь – сдам мордоворотам!

Ближе к обеду, когда холопы почти падали от усталости и жары, ворота усадьбы торжественно распахнулись, и появились господа в сопровождении дворни. На хозяйстве оставили одного садовника Герасима да трех надзирателей, все остальные шли в церковь, на праздник. Помещик Орлов, одетый просто, но со вкусом, жизнерадостно оглядел свое прямоходящее имущество, и радостно крикнул:

– С праздником, родные!

В ответ холопы стали желать барину того же, и кланяться в ноги. Гриша тоже поклонился, одновременно чувствуя, как чей-то нос уткнулся в его копчик. Рядом, согнув спину, крестился и слезно бормотал слова благодарности Тит. Было видно, что барина он любит искренне, и готов, если потребуется, умереть за него.

Рядом с папенькой вышагивала дочурка. Танечка оделась скромно, в черное платье до самой земли, и повязала голову платком. За Танечкой следовала молодая симпатичная девка, как позднее выяснил Гриша – ее личная служанка Матрена. За помещиком шел Яшка лакей. Рядом с Яшкой ковылял шут Пантелей. За ними беспорядочной толпой следовали повара, горничные и прочий дворовый люд. От холопов, обитающих за пределами усадьбы, они отличались разительно. Все были неплохо одеты, не производили впечатления умирающих голодной смертью, и вообще не казалось, что они так уж сильно изнуряют себя физическим трудом. Грише стало дико завидно, он тут же проникся ко всей дворне лютой классовой ненавистью. Не завидовал он одному только Яшке, что каждый божий день языком доводил до блеска стульчак в уборной барина, а иной раз и то, что барин ронял на этот стульчак.

Так и пошли все вместе, господа и холопы, пешком по дороге, ибо все равны перед господом. Впереди процессии двигался помещик с дочкой, за ним шла дворня, а замыкала процессию когорта холопов, окруженная со всех сторон надзирателями. Крепкие ребята с крепкими палками зорко следили за своими подопечными, и когда один из крепостных нарушил высочайший приказ, и негромко, но довольно пронзительно, грянул задом, его вытащили из строя, стащили с дороги в канаву и там крепко воспитали, а дабы не произошло рецидива, засунули в зад преступнику большую палку.

1  2  3  4  5  6  7  8  9  10  11  12  13  14  15  16  17  18  19  20  21  22  23  24  25  26  27  28  29  30  31  32  33  34  35  36  37  38  39  40 
Рейтинг@Mail.ru